Текст книги "Зачем тебе любовь?"

Автор книги: Наталья Потемина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Малыш подхватил ее на полпути к полу, приподнял и, прижав спиной к стеклу, коленом раздвинул ей ноги. Искусственное дыхание изо рта в рот ненадолго вернуло Ленку к жизни, но для полного комфорта ей необъяснимо, болезненно захотелось, чтоб Малыш со всей силы, наотмашь ударил ее по лицу или так грубо впился ей в губы, чтобы она через переживание этой боли уже окончательно смогла поверить в то, что все происходящее ей не снится.

В глубине души Ленка давно уже была готова к любым, даже самым смелым экспериментам, но ее отвыкшее от таких яростных атак тело действовало совершенно самостоятельно и независимо от ее потаенных потребностей и желаний. Неподатливое, деревянное, скованное, оно бы еще долго не подчинялось ей и боролось за свою свободу, но внутри Ленки уже сокращалась прочная, безотказная, хорошо смазанная пружина, грозя всему существу ее скорым предательством и изменой.

Малыш напрягся, громко втянул носом воздух и, уловив низменным первобытным чутьем полную Ленкину готовность, ухватил ее крепко за волосы и с силой развернул к окну.

Ленка не чувствовала ни боли, ни унижения, ни стыда. Сухость сковывала ее горло, и она, точно собака в зной, дышала прерывисто и часто. Ноги не держали ее, и, чтоб сохранить равновесие, Ленка прислонилась к пыльному оконному стеклу сначала только ладонями, потом грудью и под конец – лбом. Лоб был все еще горячий и влажный. Ленка подумала, что сейчас к нему, как к липкой ленте-мухоловке, пристанет вся пыль веков...

– Прости, если я сделал тебе больно, – сказал Малыш, застегивая на себе джинсы.

Ленка, не реагируя на его слова, продолжала смотреть в окно.

– Сам не понимаю, как это могло случиться, – оправдывался он.

За окном шумели деревья, галдели дети, играла музыка.

– Ну что ты молчишь? – крикнул Малыш так громко, что Ленка вздрогнула и обернулась.

– Чего разорался-то? – тихо спросила она.

Ее низкий, глухой, ставший каким-то безразличным голос подействовал на Малыша отрезвляюще.

– Курить будешь? – предложил он и стал невозмутимо хлопать себя по карманам в поисках сигарет.

Сейчас покурит и свалит, подумала Ленка. И правильно. Можно даже сказать, справедливо. Все, чего он хотел, он уже получил, а остальное не важно.

– Вот она, сука! – послышалось где-то вдалеке. – Хватайте ее, товарищ милиционер!

Ленка оглянулась и увидела, как к ним довольно резво несется ее знакомый старичок в беретике, а за ним, вытирая лысину клетчатым носовым платком, боком пробирается мордатый немолодой охранник.

– Сволочь! Сука! Воровка! Я выследил тебя! – верещал противный старикашка, размахивая над головой тяжелой тростью. – Они заодно, товарищ милиционер! Гляньте-ка, как снюхались!

– Сматываемся! Быстро! – Малыш крепко схватил Ленку за руку и с силой поволок за угол.

За углом оказалась лестница, ведущая куда-то вниз, в подвальное помещение. Внизу было темно, людно и накурено. У входа в женский туалет скопилась очередь. Малыш и Карлсон снизили обороты и, перейдя на быстрый деловой шаг, попытались смешаться с толпой.

– Сука-сука-сука! – Голос проник откуда-то сверху, и Ленка, подняв глаза, увидела, как с другой, противоположной стороны, пыхтя, кряхтя и отдуваясь, знакомый ей беретик-бабочка-набалдашник спускается по лестнице им навстречу.

Малыш снова взял на себя роль ведущего, и они еще долго прятались, плутали и заметали следы, прежде чем благополучно выбрались на свободу.

От книжных павильонов до выхода с территории выставки было не меньше полутора километров. Малыш и Карлсон тормознули мимо проезжавший выставочный автобус и, только опустившись на горячие дерматиновые сиденья, облегченно перевели дыхание. Вместе, не сговариваясь, оглянулись и, одновременно сделав дядям ручкой, расхохотались. И дальше уже ржали всю дорогу. Даже потом, выйдя из автобуса, почти до самого метро они шли, сгибаясь пополам от смеха, показывая друг на друга пальцами и вытирая выступившие на глазах слезы.

Первым пришел в себя Малыш. Он резко остановился и требовательным, неожиданно погрубевшим голосом, строго спросил:

– А что вы делаете сегодня вечером?

– Ничего, – растерянно ответила Ленка.

– Пойдем ко мне варенье есть, – предложил он.

– Клубничное? – поинтересовался Карлсон.

– Спрашиваешь!

Малыш жил в двух шагах от метро в большом, сталинской постройки доме. Квартира была такая огромная, что в ней легко можно было заблудиться. Часть комнат смотрела окнами на кафельную стелу Музея космонавтики, другая пялилась во двор.

– Кухня, комната для прислуги, гостиная, библиотека, детская, спальня, кабинет, – перечислял Малыш, делая круг по своему жилищу.

– Неужели это все твое? – удивилась Ленка.

– Не-а. – Малыш поставил на газ большой оранжевый чайник. – Просто я здесь сторожем работаю.

– Как это? – не поняла Ленка.

– Эта квартира принадлежит друзьям моих родителей, – пояснил Малыш, – так вот эти господа по полгода живут то в Лондоне, то в Париже. А я у них вместо охранного предприятия. И живу здесь, и караулю заодно. Чтоб чего не вышло.

– Везет же людям! – восхитилась Ленка, не решаясь сесть на старинное, обшитое зеленым плюшем кресло.

– Не стесняйся, – успокоил ее Малыш, – располагайся как тебе удобно.

Ленка торжественно опустилась в кресло, как будто всю жизнь только тем и занималась, что с утра до вечера всходила на престол.

– Чай, кофе, коньяк? – заботливо спросил Малыш.

Пивные легкие пары давно улетучились, и Ленка, предчувствуя скорое возникновение неловкости, которое часто случается во взаимоотношениях протрезвевших и, как ни крути, малознакомых друг с другом людей, с радостью согласилась на коньяк.

Глава 6

Сначала за дверью послышалось тихое, словно мышиное царапанье. Потом женский смех и чей-то жаркий шепот. Через пару минут кто-то снова деликатно поскребся и тут же, сменив тактику, постучал.

– Кто там? – раздраженно отозвался Серый.

– Это я, Игорь.

Серый вопросительно взглянул на Ленку.

– Да чего уж там, – махнула рукой она, – открывай!

Серый, зачем-то сняв с себя куртку, в которой проспал всю ночь, направился к двери. Первой в комнату влетела Курочкина.

– Какими судьбами? – поприветствовала ее Ленка.

– Ты что, забыла? – ничуть не смущаясь, затараторила Любка. – Я же главный координатор конкурса, и моя святая обязанность ознакомить вас с планом предстоящих мероприятий.

– В шесть утра? – Серый поставил перед ней стул, а сам сел на подоконник.

– Не знаю, как вы, – заявила Курочкина, краем глаза скосившись на неприбранный диван, – а мы с Игорем еще и не ложились.

– Я же ей говорил, – с досадой сказал Игорь, усаживаясь на предложенный Серым стул, – а она: «Все уже встали, все уже встали! А мы только проведаем их и уйдем».

– Так что, вы даже кофе не попьете? – гостеприимно спросил Серый.

– И не надо меня выпроваживать! – разозлился Игорь.

– Да! – топнула ногой Курочкина.

– Ты хотела нас во что-то посвятить? – напомнила Ленка.

– Ну, в общем, да, – растерялась главная координаторша, явно не зная, о чем говорить.

На помощь ей пришел Игорь:

– Программа такая: сначала завтрак, потом легкая предобеденная дрема, потом нас сажают в автобусы и везут за город. Там, на природе, скромный обед. Водка, пиво, шашлыки, уха, пельмени и концерт коллективов народного творчества из местного Дворца культуры текстильщиков и, надо думать, текстильщиц.

– Вот про текстильщиц, если можно, поподробнее, – заинтересовался Серый.

– А вечером, – продолжал Игорь, пропустив мимо ушей его просьбу, – в парке на открытой сцене главное мероприятие.

– А банкет когда же? – заволновалась Ленка.

– После объявления результатов, – успокоила ее Курочкина.

– А домой?

– А домой на следующее утро.

– Так как насчет кофе? – вежливо предложил Серый.

– В другой раз, – сказал Игорь и посмотрел на часы, – нам уже действительно пора.

– А приходили-то зачем? – удивилась Ленка.

– А просто так! – громко ответила Курочкина, с вызовом посмотрев на Серого.

– Ладно, я с вами пойду, – поднялась со стула Ленка, – надо еще джинсы погладить и все такое...

– Можешь еще тут покувыркаться, – не сдержалась Курочкина.

– В следующий раз. – Ленка сделала несколько шагов в сторону Серого и демонстративно прижалась губами к его щеке.

Курочкина взвилась и вылетела из номера.

– Ну я и идиот, – пробормотал Игорь и вышел вслед за ней.

* * *

Когда Ленка спустилась в свой номер, Курочкиной там еще не было.

Ленка легла на кровать и прикрыла глаза. Откуда такая усталость, подумалось ей, ведь почти всю ночь проспала. Не то что бедный Серый. Промучился, сиротина, в кресле.

А кто ему виноват? Мог бы и рядом пристроиться.

Где уж нам, гордым, мы же даже не друзья! Такие все стерильные, чистоплотные, хрустящие от крахмала и свежие, как снег. Шаг влево – расстрел, шаг вправо – веревка на шею или газовая камера.

А разве нельзя недрузьям, как брату и сестре, как мужу и жене, как дедушке и бабушке, попа к попе носом в стенку? Будто кто проверит или свечку держать напросится. Всем по большому и малому счету глубоко наплевать.

Хотя Курочкина, конечно, своего не упустит. Ворвется на рассвете и заклеймит. Вчера она не по-детски на Серого губы раскатала, а сегодня такой облом. Подруга, блин, по несчастью.

Надо будет объяснить этой дурочке, что ей с Серым ничего не светит, пусть она перенесет свое внимание на кого-нибудь другого, более перспективного в смысле «выйти замуж и завести детей». Взять хотя бы Эдика. Где у нее нюх? Там же за сто верст мужской дух чуется. Какие плечи, руки, глаза! Особенно, конечно, глаза. Черные, блестящие, жирные, как маслины. Ну и улыбка – зашибись.

Кажется, я даже успела подсесть на эту улыбку, подумала Ленка. Но не всерьез, а понарошку, чисто по-детски: «Мальчик, а мальчик, а как тебя зовут? Эдик? Давай поиграем, Эдик. В кошки-мышки, в елки-палки, в дочки-матери. Ты предлагаешь в папки-матери? Не-а, это ты с Курочкиной, а со мной лучше просто дружить, я в дружбе ве-е-ерная. Хотя и не в дружбе тоже».

Но вернемся к нашим волкам. Что там Серый говорил про эти извращенно-неестественные отношения между мужчиной и женщиной? Как это он сформулировал? После, типа, любви? Десять лет коту под хвост, ни письма, ни звонка, ни улыбки, и вот теперь, стало быть, в самый раз. Напросилась. Взошло на горизонте и засияло в миллион свечей долгожданное солнце дружбы. Так где же доказательства этой долбаной дружбы, приметы ее, атрибуты? Где разговоры на кухне по душам, ночные тревожные бдения, поздравления с праздниками, бескорыстная нежная помощь, хождение друг к другу в гости, совместное времяпровождение? Обиды, споры, драки, наконец?

Или так: позови меня в ночи, и я приду. А если не позову? Если не сподоблюсь? Застесняюсь? Возгордюсь? Так что же, так и помирать молодой, не испробовав ваших по-царски дружеских даров? А может, я чего-то недопоняла, не уразумела, до чего-то не дошла своим мелким бабьим умишком? «Дружба возможна только после любви». А если дружбы нет, значит ли это, что еще жива любовь? Не смешите людей, деточка. Ее срок годности давно истек. Протухла она вся без остатка. Мхом покрылась и плесенью. Хотя, если отковырнуть осторожненько, по краю, то, может быть, и повезет? Ведь бывают отдельные случаи. Мамонтенок Кузя, например. Пролежал несколько миллионов лет в вечной мерзлоте – и ничего, как новенький!

Не умирай, надежда, останься со мной. Закапсулируй меня в этом сумасшедшем состоянии и отправь как послание будущим потомкам. Смотрите, завидуйте, восхищайтесь! Так выглядит любовь в ее расконсервированном, так сказать, виде.

Любовь! Люба Курочкина – тоже Любовь, но не дай, как говорится, бог. Единственное, что есть общего между Любовью Курочкиной и Любовью вообще, с большой буквы, так это их совместное желание кого-то под себя подмять и насильно осчастливить. А нам-то этих тихих радостей не нать! Сыты по горло. Хорошо хоть ума хватило не рассказать теперь уже нашему общему другу и товарищу Серому о глубине и силе наших новых переживаний.

А ведь чуть было не проговорилась. Еще повезло, что Игорь с Курочкиной пришли. Ну ладно Курочкина. А Игорь-то зачем? Интеллигентный вроде человек, а приперся. Хотя Любка кого угодно заставит... Что он подумает?

Да не все ли равно. Сам сказал, что я должна поехать на это мероприятие, нахвататься впечатлений, набраться вдохновения, поймать удачу за хвост, накропать песенку и отлить ее в бронзе у входа в подъезд его дома. Здесь, мол, была Елена Прекрасная. Хольте меня и лелейте. В будни смахивайте пыль тряпочкой, в праздники натирайте до блеска мелом.

Щас! Все брошу...

Игореша, солнце мое, люблю без памяти и уже скучаю.

Кстати, вот! Дружим же мы с ним. Уже сколько лет, сколько зим, и никаких попыток ни с его, ни с моей стороны. Коллеги, так сказать, по работе. Труженики, не побоюсь этого слова, пера. Хотя он, наверное, не пера. А чего? Божественной флейты? Или клавесина? Или рояля, переделанного грубой рукой прогресса в примитивный синтезатор?

Как же мы долго с тобой не виделись, друг мой, если я уже успела забыть, на каком инструменте ты сотворяешь свою музыку. Да нам, по правде, и видеться не обязательно. Песни в наше время можно сочинять просто по телефону. Включаешь громкий звук и общаешься. Ну-ка, повтори мне финальчик. Вроде бы у слова «тоска» от изменившегося ритма меняется ударение, и оно слышится как «таска». А ты не хочешь облегчить припев? По-моему, это как-то слишком сложно. На четыре октавы рассчитано. Пипл не врубится. Ему же не красота нужна, не гармония, а умца-умца. Нет! Ни за что! На высоких нотах должны быть хорошие круглые гласные! Ты что, не понимаешь, что моя героиня не может заигрывать с прислугой! А ночной портье, пусть он и хороший парень, но он не из ее круга. Тогда сам пиши! Я же не диктую тебе ноты, вот и ты не лезь, куда не надо. И пожалуйста. И спасибо. И тебе того же. И по тому же месту. И туда же! И я тебя. Очень, очень, очень люблю! И мы еще долго будем мучиться с тобой в одной упряжке, а разойдемся – в один день.

А можно и по-другому. С другим композитором. Вот, например, господин Профи Хит. Так его прозвали журналисты. Работать с ним одно удовольствие! Пошлешь ему, бывало, по электронной почте тексты и ждешь. Глядь, а через каких-то пару месяцев наше совместное произведение уже по всем каналам крутится. Без единого исправления и дополнения, без сучка и задоринки и, естественно, без гонорара. Но это ж дело привычное. Вот такие мы крутые бессребреницы. На фига, спрашивается? А просто так. Из любви к искусству.

Но надо и ему, Профи, отдать должное. Если, скажем, какая тусовка наметится, на которой мне как соавтору быть необходимо, так его секретарь расстарается, всюду меня найдет и оповестит. Правда, приглашение послать забудет. Но я простая, я обязательно прибуду и стану долго объяснять охране, что я, где я, когда и, на всякий случай, зачем. И охрана мне поверит, пустит и махнет на прощанье рукой. А потом мне еще больше повезет, и старик Хит Профи нас заметит и, в бар сойдя, благословит.

А как я люблю работать с Лотой! Сначала она долго и упорно рассказывает мне про свою несчастную любовь, потом мы вместе упиваемся в сиську и начинаем лить скупые бабские слезы, а наутро я, заряженная ее страданиями, иду домой и работаю в поте лица. Отдаю ей тексты, а она сама уже композиторов выбирает, сама с ними творит и мне показывает только готовый результат. А так как она профессионал высочайшего класса, то и выпускаемый ею продукт не вызывает у меня никаких замечаний.

И все бы ничего, но мысли о завтрашнем, возможно голодном дне довольно часто приходят мне голову. Отсутствие стабильного заработка, который бы надежно гарантировал мне бутерброд пусть и без икры, но обязательно с маслом, нервирует меня и раздражает.

Мне не надо много, но то, что необходимо, должно быть у меня всегда. Пора бы уже кончать с этой не самой сложной, но самой зависимой работой и найти себе такое занятие, которое гарантировало бы мне хотя бы иллюзию свободы, а главное, уверенность в будущем дне. Амбиции мои удовлетворены, все лучшее давно написано другими, общение с бомондом никогда особо не ласкало моего самолюбия, так самое время уже и отползать.

Да, самое время. Если бы не мама. Ей так нравится мной гордиться. Но неужели ей не надоело тащить свою престарелую дочь, которую замуж никто не берет, а на содержание и подавно. Конечно, мы могли бы съехаться с ней и сдавать уже две квартиры. А как же личная жизнь? Моя. И, надо ей отдать должное, ее тоже? С этим делом и так хреново, а будет просто невыносимо. А что остается от денег, вырученных за сданную квартиру, после того как заплатишь квартплату? Одни горькие слезы. И что бы мы делали, если бы не мамина пенсия и мои скромные гонорары? Пошли бы картошку выращивать. Или репку.

Посадил дед репку. Выросла она большая-пребольшая. Пришло время ее в салат крошить, но застряла в грядке крепко пузатенькая репка, а мышка в мышеловке застряла тоже ловко. Остались бабка с дедкой без мышки и без репки. Теперь на полку зубки положат отдыхать...

– Ты что, на завтрак не ходила? – заботливо поинтересовалась Курочкина, заходя в номер.

– А сколько времени? – очнулась Ленка.

– Вот так я и знала! – всплеснула руками Любка. – Если бы я за тобой не зашла, ты бы так весь день на кровати и провалялась.

– Не преувеличивай.

– А я не преувеличиваю, – перешла в нападение Любка, – я, напротив, преуменьшаю степень твоего морального разложения!

– Тебе что, завидно?

– Мне не завидно, – неожиданно захлюпала носом Курочкина, – мне, если хочешь знать, обидно! Бьешься тут, бьешься, а некоторые...

Ленка встала с кровати, подошла к холодильнику и, достав из него бутылку минералки, протянула Любке:

– Плюнь и разотри, все равно с Серым тебе ничего не светит.

– А сама-то, сама так и побежала вчера! – не унималась Любка. – Он ей по морде, а она за ним вприпрыжку. Ну никакой девичьей гордости!

– Да где уж нам, – засмеялась Ленка, обнимая Курочкину за плечи. – Насчет «девичьей» – это ты правильно заметила.

– Ну зачем тебе Серый нужен? Ты же с Игорем приехала!

– Давай сразу расставим все точки над «и», – предложила Ленка. – Слушай и запоминай! С Игорем у нас чисто профессиональные отношения, а Серый знал меня, можно сказать, еще ребенком. Он многое для меня сделал, многому научил, и я многим ему в жизни обязана. Но все это в прошлом, понимаешь?

– Вы что, теперь просто друзья? – с надеждой во взоре спросила Курочкина.

– Да вы все сговорились, что ли? – разозлилась Ленка. – Достали вы меня со своей дружбой!

– А разве дружбой можно достать? – удивленно захлопала глазами Курочкина.

– Достать нельзя, – устало сказала Ленка, – унизить можно.

– Унизить дружбой? Как это?

– А вот так! – усмехнулась Ленка. – Типа все, подруга, вали на все четыре стороны. Побыла немножко любимою и хватит. Предлагаю тебе дружбу и сердце, а жить предпочитаю с женой.

– Это Серый тебе сказал? – охнула Курочкина.

– Он, – призналась Ленка.

– Вот сволочь!

– А я тебе что говорю!

Ленка засмеялась нервно и полезла в сумку за сигаретами.

Курочкина зачем-то вскинула над головой бутылку с минералкой и, застыв в позе статуи свободы, задумалась.

Ленка на всякий случай отошла от нее подальше.

– Тогда я на Игоря накинусь! – приняла решение Любка, рубанув бутылкой воздух.

– Других, что ли, мужиков нет? – отшатнулась Ленка. – Шило, уверяю тебя, мыла не краше.

– Ты что, и с Игорем тоже дружишь? – осенило Курочкину.

– Ну вот, опять! – Ленка отняла у нее пластиковое оружие и постучала им Курочкиной по лбу. – Ты когда-нибудь научишься соображать или нет?

– Я все поняла! – Та села на кровать, взгромоздив себе на голову треуголку из подушки. – Только не бей меня больше.

– Знаешь, – засмеялась Ленка, – а я уже начинаю к тебе привыкать!

– И я, Лена... тоже, – сказала Курочкина, краснея, и, потупив ясный взор, добавила: – Я тебя тоже крайне сильно полюбила.

Глава 7

Погрузка в автобусы прошла дружно и без особых заминок.

Ленка с Курочкиной устроились вместе на одном из первых сидений. Сразу за ними расположился Эдик с какой-то худой, явно подтанцовочного вида девицей.

Ленка без конца вертела головой из стороны в сторону, но ни Серого, ни Игоря так и не увидела. Они, по всей вероятности, успели сесть в другой автобус.

Тетенька-экскурсовод предложила сделать небольшой круг по городу для обозрения многочисленных местных достопримечательностей, а только потом ехать за город на пикник. Пожелания присутствующих отменить экскурсию и сразу махнуть на природу несказанно обидели принимающую сторону, нисколько не поколебав при этом ее твердости.

Родина первого ткацкого станка и второй общегородской маевки изобиловала многочисленными памятниками и местами боевых тусовок революционно настроенных ткачей и ткачих.

Ленке подумалось, что в свое время все эти пламенные революционеры были обыкновенными девочками и мальчиками, играющими на лужайке в войну. И если бы их фабриканты-хозяева не были такими жмотами, а дали бы им побольше дешевого пива и вина, то, глядишь, и революции в никакой не случилось. Вот, например, как сейчас. Революционная ситуация давно назрела и даже в некоторых местах стала гнойно прорываться наружу, но в общем и целом, слава богу, ничего, сплошная тишь да благодать. Все насосались и лежат спокойно в лежку, не раздражая своих нынешних благодетелей голодными и вопрошающими взглядами. Мол, не бойтесь, ребята, вам ничего не грозит. Три миллиона брошенных на произвол судьбы беспризорников вряд ли доживут до той почтенной зрелости, которая завтрашним лучезарным утром высветлит им одурманенные наркотой мозги, поднимет на баррикады и отомстит за их поруганное сегодня.

Ленка стояла у памятника знаменитой ткачихе, державшей на вытянутых мускулистых руках объемную скатку тяжелого чугунного ситца, и размышляла о том, что на ладонях у этой тетки так же спокойно и непоколебимо лежит все государство. И, наверное, еще долго продолжит так лежать, разнеживая на весу свою равнодушную затвердевшую задницу, – пока будет жить на свете эта простая русская баба.

Ленка нашла в траве ромашку, сорвала и, когда все уже уходили, отстала и незаметно положила белый лохматый цветок к исполинскому подножью грудастой чугунной ткачихи. Спасибо тебе, тетка, если б не ты... То где бы мы все...

До реки ехали долго, какими-то длинными объездными путями, мимо растащенных на кирпичи заводов и навсегда остановившихся фабрик. Потом автобусы неожиданно вынырнули в поля, на горизонте появилась яркая золотая полоса густых прибрежных кустов, и вскоре автобусы подъехали к ним и остановились.

На большой живописной поляне раскинулись три брезентовых шатра цвета хаки, стояли столы, крытые белыми скатертями, а у полевых кухонь суетились резвые солдатики.

Где-то я эту картинку, достойную пера, уже видела, подумала Ленка, выходя на поляну.

– Какая невообразимая красота! – защебетала под ухом Курочкина. – Левитановская охристая осень, уходящая на зиму натура, прощальный привет улетающих стай... Аж мурашки по телу!

– Скорее зуд, – поправила ее Ленка.

– Все-то ты опошлишь, – обиделась Курочкина.

– Девочки, не ссорьтесь. – К ним подошел Эдик и обнял их обеих за плечи. – Давайте лучше друг друга любить.

– Втроем? – поинтересовалась Ленка.

– Ну-у, – восхищенно протянул Эдик, – об этом можно только мечтать.

– Так мы можем тебе это устроить, правда, Лен? – радостно предложила Курочкина.

– Нет уж, спасибо, – отказалась Ленка, высвобождаясь из тесных, уже не совсем дружественных объятий. – Я как-нибудь пешком постою.

– Ну и ладно, – еще больше обрадовалась Курочкина, – мне больше достанется.

Ленка из-под руки оглядывала веселую разношерстную толпу и снова не находила в ней ни Серого, ни Игоря.

– Не ищи их, – сказала со знанием дела Курочкина, – твои оба на званом обеде у мэра.

– Ты все это время знала и молчала как партизанка? – удивилась Ленка.

– А я и им тебя не выдала, – с вызовом сообщила Курочкина. – Они после завтрака тебя повсюду искали.

– Дура ты круглосуточная и не лечишься, – равнодушно отозвалась Ленка.

– Сама такая! – Курочкина показала Ленке огромный, как географическая карта мира, язык и тут же скрылась в толпе.

– А кто он, этот Игорь? – спросил Эдик, оставшись с Ленкой наедине. – Морда такая знакомая, а где видел, не помню.

– Не твое дело, – отрезала Ленка и пошла в сторону реки.

Чем дальше она отходила от лагеря, тем тише становились за ее спиной и музыка, и смех, и восторженные вопли Курочкиной.

Ленка легла прямо на землю, на теплую, успевшую высохнуть и согреться траву и устало прикрыла веки.

Абзац №3. Купание красного коня

Как водится, вечерело. Хотя, если быть абсолютно точной, скорее светало.

Ленке снилось, как по ее обнаженной руке в колонне по четыре марширует рота потных оранжевых муравьев.

Она открыла глаза и увидела, что лежит в чем мать родила на огромной, размером с футбольное поле кровати, а на ее предплечье, уютно уткнувшись носом ей в грудь, мелодично посапывает чья-то тяжелая кудрявая голова.

Ленка снова смежила тяжелые веки, и тут же муравьи, стянув с затылков вонючие краповые береты, стали устраиваться на привал. Откуда ни возьмись появилась солдатская полевая кухня, и солдатики, наполнив котелки чем-то густым и нестерпимо горячим, дружно принялись за еду.

Где-то вдали буднично и трамвайно загрохотало. В окне нервно задребезжало стекло. Ленка окончательно пробудилась и прислушалась.

Кроме периодического трамвайного заикания со стороны окна доносился еще какой-то другой, неприятный и нервный звук. Ленка приподняла голову.

Огромная живая муха в сотый раз бросалась грудью на непробиваемую амбразуру окна и тут же, обессиленная и ошеломленная, падала с него на пыльный газон подоконника. Там, опустив в прощальном поклоне чахлые, проржавевшие по краям соцветия, умирали фиалки, обезвоженные, равнодушные и давно невосприимчивые ни к своему, ни к чужому горю.

Какое-то время муха, прячась под их еще живыми туманными листьями, хранила гордое и непроницаемое молчание. Потом очухалась, завозилась и стала проворно шевелить передними короткими лапками, тщась стереть с их шероховатой поверхности едкую цветочную пыльцу.

В двух сантиметрах от насекомого, беззвучно отвиляв в воздухе розовым вялым парашютом, опустился на землю мертвый фиалковый диверсант. Короткое болезненное оцепенение сковало муху на мгновенье и тут же отпустило. Она вдруг встрепенулась, ожила, заныла обиженно и напряженно и, вновь заведя свой нудный безжалостный моторчик, тяжело взлетела.

Ленка устала следить за чужой затянувшейся агонией и переключила внимание на своих на редкость живучих муравьев. С этими скотами поpa уже было что-то делать. Она чуть напрягла затекшую, неподатливую руку, и тут же Малыш, испуганно вздрогнув во сне, перекатился с живота на спину, освободив тем самым ее истерзанное предплечье от пыток голодных прожорливых муравьев. Помятая, изглоданная до кости рука, наполняясь из Ленкиных обширных закромов молодой, освобожденной кровью, рефлекторно дернулась и начала медленно принимать свою первоначальную форму.

Ленка осторожно приподнялась на локте еще не совсем пришедшей в себя руки и принялась внимательно и одновременно с недоумением рассматривать Малыша.

Состояние покоя изменило его лицо почти до неузнаваемости. Или, напротив, узнаваемости, но какой-то другой, не соотносящейся с ним. Что-то близкое и в то же время чужое было в его четком профиле, мощной шее, черных спутанных волосах. Где она видела этот упрямый подбородок, эти чуть опущенные уголки губ, эти густые, почти сросшиеся на переносице брови?

Что-то серо-розовое, переходящее в сиренево-голубое, мелькнув у нее перед глазами, подхлестнуло обленившуюся память. Перед Ленкой лежал вовсе не Малыш, а самый обыкновенный, только что спустившийся с гор Демон. Но не тот, лермонтовский, весь из метаний и любви, а врубелевский – из страсти и порока.

Она вздрогнула и замотала головой из стороны в сторону, чтобы прогнать это странное наваждение и вернуться с заснеженных горных вершин на нашу бренную землю. Ленка на секунду отвела взгляд, словно испугалась быть обнаруженной, но объект наблюдений никак на нее не реагировал, и она продолжила свои визуальные изыскания.

Глаза Малыша все еще были плотно и, как ей казалось тогда, надежно закрыты. Тень от его длинных изогнутых ресниц, падая на глубокие, чуть желтоватые подглазья, преображала светлой и какой-то умиротворенной скорбью его новое лицо, еще вчера представлявшееся Ленке таким вызывающим и наглым. Губы, крупные, бледно-розовые, с тонкой коричневой линией по краю, были чуть приоткрыты и обнажали полоску ровных непогрешимых зубов. Такими зубами, наверное, удобно перемалывать в муку твердые пшеничные зерна. Или рвать на куски сырое, еще пахнущее кровью мясо, грызть свежесорванные, покрытые твердым шероховатым панцирем орехи. А еще тихонечко, не травматично покусывать вздыбленные соски юных невинных отроковиц или жестоко терзать крепкие клиторы их матерей. А то, прокусив острыми резцами артерию на чьей-то высокой избранной шее, пропускать через их плотный частокол густое, засахарившееся в плотной предсмертной истоме черно-вишневое вино.

А может быть, это не Демон? Может, это сам Дракула спал в теле Малыша, скрывая в нем до поры до времени свое кровососущее начало? Знала ли в тот день Ленка, на что она нарвалась-напоролась? На какой железобетонный кол села? Каким гвоздем себя проковыряла? На какое акушерское кресло взгромоздилась, похабно разведя ноги в стороны?

Она не знала, но с самого начала чувствовала, предвидела, самой себе предсказывала горение в этом медленном пожирающем огне глупой кликушествующей страсти и уже сама как полновластная участница поджога только маслица подливала, только угли раздувала, только плясала вокруг этого пожара, ни разу не пошевелив рукой во свое спасение. Не отвернула голову, не отвела взгляда, не оттолкнулась, как от кормы одиноко пылающего нефтяного танкера, и не поплыла прочь, к теплому комфортабельному берегу, изо всех сил лупя ногами невинную океанскую гладь.

Значит, так тому и быть. Значит, так ей и надо. Значит, не судьба. Или, напротив, Судьба?

Ленка сузила глаза и тихонечко потянула за край простыни. Малыш не шевельнулся, лишь вздохнул глубоко, по-детски зачмокал губами и тут же снова затих. Затаившись на семь осторожных неслышных выдохов, Ленка была уже не в силах справляться со своим маниакальным, раздирающим на части любопытством. Она сделала восьмой, незапланированный, вдох и снова сосредоточилась на предмете своих нехитрых опытов. Простыня, медленно и неохотно поддаваясь Ленкиными осторожным движениям, сползла плавно на пол, окончательно обнажив и без того обнаженное тело Малыша.