355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Павлищева » Юрий Долгорукий. Гибель Москвы » Текст книги (страница 21)
Юрий Долгорукий. Гибель Москвы
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 01:25

Текст книги "Юрий Долгорукий. Гибель Москвы"


Автор книги: Наталья Павлищева


Соавторы: Виктор Зименков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Глава 8

Который день Карп пребывал на господском подворье. По воле Василька крестьяне валили лес, возили его на господский холм, метали покосившийся тын, тынили новый.

Карп просыпался затемно, поеживался, почесывался, творил зевоту, пил квас, ел хлеб, облачался в драный на локте овчинный кожух, нахлобучивал на голову шапку и вон со двора.

На востоке уже серел небосвод. Тускнеющие звезды молча расставались друг с другом до следующей ночи. Снег зло и назойливо поскрипывал под ногами. Редкие звуки, будь то воротный скрип, людской говор, хриплое петушиное пение, отчетливы и навязчивы. Дорога взбирается на гору, впереди растет и надвигается двор Василька. Казался он Карпу великаном, еще не пробудившимся от глубокой спячки, источал силу, грозу и достаток.

У господских ворот уже толпились крестьяне. Ждали старосту Дрона; переминались с ноги на ногу, размахивали руками и били себя по бедрам – ветрено и студено на горе, – чинили промеж себя гожие и иные речи. Сегодня крестьяне говорили о смерти ключника Анфима. Преставился старец третьего дня, ночью: вечером лег на бочок, а утром нашли его уже холодным. Дивились крестьяне, что как‑то наспех, без должного почтения, снесли со двора ключника: даже кости его земле не предали – покоятся они в дубовой колоде на церковном дворе, ждут красной весны; вполголоса осуждали Василька, не пожелавшего проститься с Анфимом.

Завидев приближающегося старосту Дрона, крестьяне замолкли, почтительно расступились перед ним. Дрон небрежным кивком ответил на их разнобойные приветствия; у ворот остановился, озабоченно осмотрел собравшихся, нахмурился, увидев Карпа, и несколько раз негромко, но настойчиво постучал в ворота. Заспанный Павша отворил ворота – крестьяне потянулись за старостой на задний двор. Там навалено снега на девять пядей. Снег лежал мягким волнистым покрывалом; только узкие и кривые тропы портили его нежную гладь; и петляли они, скрещивались, заманчиво разбегались в разные стороны.

На дальнем, самом глухом конце двора, там, где господский холм нависал над кручей и тын валился, как пьяный, чернели и топорщились свезенные лесины. Вконец они порушили здесь снежное царство, придавили своей мерзлой громадой. Снег подле них усеян щепой, истоптан людьми в вязкое посеревшее крошево. Пахло бодрящим и чуть горьковатым хвойным духом.

Карп заготавливал лесины для тына: укорачивал, ошкуривал и заострял, да на господские хоромы поглядывал. Он знал, что в них яств и пития – в изобилии, и можно где уговорами, а где и лукавством ковригу добыть, или пирог с кашей, либо еще что‑нибудь сытное, пахучее и мягкое, слюнное истечение вызывающее, живот раздражающее, взор вдохновляющее.

Карп задумал сегодня непременно проникнуть в господские хоромы. Может, оттого, что мысли его на стороне вились, а может, потому, что поленился он наточить лезвие топора, работа не ладилась. Бил Карп топором по древу – летело во все стороны ледяное крошево и норовило кольнуть в лицо, в самое око. К полудню Карп выбился из сил: в руках ломота, в пояснице боль. Карп бросил в сердцах топор и сел на бревнышко.

Солнце так разыгралось, что Карп даже почувствовал его тепло. Размечтался, как по весне подсохнет земля, а он ту землю будет пахать и жито сеять. Тотчас представились ему пашня, молодая зеленеющая трава, оживающий лес, и Карп явственно ощутил веселящий дух земельной сырости.

– Ты зачем топор повыбросил? – раздался над головой голос старосты Дрона. Карп поднял голову и не то что обомлел, а слегка растерялся. Дрон возвышался над ним, тяжелый взгляд побелевших очей старосты упрекал и унижал. Карпу стало совсем не по себе, потому что Дрон объявился нечаянно, потому что стих стук топоров и крестьяне согласно оборотились на него. Он поспешно поднялся.

– Почто предаешься лени? Или господское слово тебе не указ? – спросил Дрон.

Карп не любил и боялся Дрона за то, что крестьяне почитают старосту, а над ним посмеиваются, что Дрон тучен, а он перебивается с хлеба на квас, что осенью просил у старосты жита в долг, а тот не дал, что дважды бил его Дрон смертным боем.

Карп мал и тщедушен – Дрон собою велик и широк; Карп остронос и сухощав, и бородка у него мелким клинышком, у Дрона харя округла и мясиста, а борода густа, широка и с проседью.

Не сдержался Карп. Старые обиды и новые досады захлестнули страх перед могучими кулаками Дрона.

– Других тяжкими работами томишь, а сам топора в руки не взял! О господском наказе радеешь, а сам вместе с сыном свез на свой двор лес Василька! – запальчиво выкрикнул он.

Дрон сердито засопел, пригнулся и сжал кулаки.

– Вы что молчите? Нечто не видите лукавство Дрона? – обратился Карп к крестьянам. Дрон, испустив утробный звук, ударил хулителя. Карп, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Пока он поднимался, вытирал выступившие слезы, сплевывал сочившуюся из десны кровь, приглушенно материл обидчика, вновь застучали топоры. Дрон отошел к тыну и, водя рукой, что‑то наказывал крестьянам. Обидевшись и обозлившись не только на старосту, но и на крестьян, на Василька, на весь белый свет, Карп решил более не работать.

– Погоди, проткну я тебе толстое пузо! – пригрозил он старосте и направился к хоромам. Как ни хотелось ему держать себя так, чтобы и в походке, и в осанке чувствовались бы неуступчивость и вера в скорое возмездие, но ноги спешно несли его прочь, а слух неосознанно ловил шум ожидаемой погони.

Только на переднем дворе Карп перевел дух. Подле хором он увидел Аглаю. Женка выглядела озабоченной: подбоченилась, морщинистую шею вытянула, взгляд блуждающий, ястребиный. Карп подошел к Аглае и, выдавив заискивающую улыбку, спросил:

– Высматриваешь кого?

– А ты что здесь потерял? – раздраженно буркнула Аглая.

Карп оробел. «Вот жердина плоская, вся в прорехах, а туда же, возносится. Я тоже хорош: нечто можно с такой кикиморой любезничать. Не пора ли уносить ноги со двора?»

– Куда он только подевался, бесстыжий? – молвила Аглая.

– Кого высматриваешь?

– Беса своего… Павшу!

– Загулял? – Карп глупо оскалился.

– Что ты мелешь? – возмутилась Аглая. – Почто напраслину речешь? Да будет тебе ведомо, что мой Павша не только блудничать, но и зреть на распутных девок не может!

«А на твоего Павшу никто и не позарится», – подумал Карп. Его так и подмывало подзадорить, завести Аглаю; уже озорной блеск мелькнул в очах Карпа, но тут же погас, ибо слыла Аглая женкой необузданной, скорой на оплеухи, тычки и многие поносные брани.

– Верно болтают, что Пургас с ключом ходит? – спросил Карп о том, что, по его разумению, не должно удручать женку.

Аглая будто и не слышала его слов. Она все водила глазами по сторонам, выставив покляпый красный нос. «Пропадите вы все пропадом!» – совсем было отчаялся Карп. Он уже собирался покинуть двор, как Аглая заговорила.

Изъяснялась она поначалу нехотя, словно сомневалась, стоит ли доверяться худому и болтливому Карпу, но, видимо, так много обид накопилось на душе, что женка не выдержала, и слова посыпались из нее, как грибы из дырявого лукошка:

– Тому Пургасу я бы худую овцу пасти не доверила! Вместо него царствует на дворе Янка, женка беспутная! Чтобы того, кто привез ее на гору, черти молотили без передыха три дня и три ночи!

Карп машинально вобрал голову в плечи: это он привез Янку.

– Без году неделя на подворье живет, а уже с ключом ходит! Где такое видано?.. Где?

Аглая повернулась к хоромам и потянулась так, что короткий кожух ее задрался, обнажив прореху на сорочке.

– Может, блуд творит с господином? – робко предположил Карп. Он попятился от Аглаи, опасаясь, как бы разошедшаяся, размахивающая руками женка в сердцах не ударила его.

– Бес его знает, с кем она блуд творит. Может, с господином, может, и с Пургасом?

Карп сокрушенно покачал головой. Его лицо выражало осуждение и удивление, но в душе он был несказанно рад, полагая, что, если Янка ходит с ключом, ему непременно быть сегодня сытым, а то и хмельным. Более внимать речам Аглаи не хотелось, ноги несли Карпа в хоромы.

Аглая уже и до Василька добралась:

– Нечто такой господин должен быть? Сидит в горнице и мед лакает, а как напьется, так давай вопить на весь двор (чудится ему какой‑то упокойник) или разоденется, влезет на коня и давай скакать по снегам! Одной Янки ему мало, так он еще женку Савелия к себе на постелю кладет! А до пития и естьбы до чего охоч стал – с утра до ночи только ест и пьет! Как его от такого ненасытного обжорства не разнесло?

Карп все пятился и пятился прочь от Аглаи, слова которой услаждали любопытство, но сеяли в душе немалый страх. А ну как Василько услышит ее поносные речи; а ну как выскочит, как очи‑то повыпучит… Тогда и Аглае быть битой, и ему не поздоровится.

– У других крестьян господа именитые, добрые, а у нас… тьфу!

Карп даже зажмурился. Чем более распалялась Аглая, тем решительней поспешал Карп. Вот он уже на крыльце – она пуще бранится, он уже у двери – женке невдомек, что ее никто не слушает, Карп одной ногой в заветных хоромах (шапку снял), а до его слуха продолжают доноситься негодующие вопли Аглаи:

– И чего он в ней нашел? Из худобы же вышла, сучка!

Глава 9

Карп не тотчас отыскал Янку в хоромах. Он плутал в темных и холодных переходах, крался, как тать, всматриваясь, вслушиваясь, вздрагивая от малейшего шороха. Наконец будто пахнуло теплом и снедью, горечью дымной. Карп остановился перед чуть приоткрытой дверью. Он всмотрелся в узкую дверную щель, заметил тускло освещенные округлую печь и край стола, немного приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь. В глубине закопченной горницы увидел Янку. Она стояла спиной к двери, наклонившись над столом. Более в горнице никого не было.

«Так я в поварню попал», – возликовал про себя Карп и нарочно слегка кашлянул. Янка посмотрела в его сторону. На ее хмуром, озабоченно–задумчивом лице появилась приветливая улыбка.

– Не стой в дверях, входи! – пригласила она, жестом показывая на лавку у стола. Карп заробел. Чумазые стены поварни внушали трепет. Он боком вошел в поварню и стал невпопад кланяться то на темный угол, то на печь.

– Садись! – мягко настаивала раба.

Карп сделал несколько шагов, но тут же испугался своей отчаянной смелости и воротился к двери. Янка подошла к лавке, стоявшей у входа в поварню, привычным движением смахнула тряпицей с нее пыль и вновь предложила:

– Присядь!

Карп уселся на самый краешек лавки – спину и голову держал прямо, мозолистыми руками прикрыл заплаты на костистых коленях. Но про себя неустанно повторял: «Ужо теперь я хлебушка откушаю…»

Янка вернулась к столу и встала так, что Карп видел ее лицо. На ней была серая длинная и просторная сорочка. «Бабьи сорочки что мешки – узел завяжи и что хочешь положи!» – вспомнил он пословицу.

На столе лежала коврига. Янка ту ковригу ножом резала. Как ни люб был Карпу хлебушек, но все же он невольно залюбовался рабой. Она со времени приезда на гору побелела, подобрела, черты ее лица смягчились, темные круги под очами поисчезли, а глаза, в которых Карп, когда вез женку на гору, разглядел несусветную тоску, посветлели и ожили. «Какая ладная и белая стала. На пользу ей пришлась поварня», – отметил Карп.

– С чем пришел, Карп? – голосок у Янки приветливый, нежный.

– Тебя проведать. Думаю, дай посмотрю, как моя крестница поживает.

Янка опять улыбнулась, и ее улыбка обожгла Карпа. Было в ней что‑то притягивающее, душу увлекающее, печали разгоняющее. Карп почувствовал себя молодым и рожаистым молодцем; и восседал он не в поварне, а в тереме златоверхом – Янка же была не в убогой сорочке, не в сером повое, а в летнике, шитом золотом, и в венце, усеянном жемчугом…

Наваждение исчезло вместе с улыбкой Янки. Кроме сожаления, Карп ощутил зависть к тому, кто завладеет этой красой либо уже владеет ею.

Но хлебный дух помутил его разум, он проглотил слюну и сказал:

– Сегодня пошел я со двора, а чада мои как возопят на все село: «Отче, хлеба!», да рученьки ко мне тянут. Так я… – голос его дрогнул; он кашлянул раз–другой, шумно высморкался в полу овчины и гнусаво продолжил: – Порешил принять смертушку, ибо не в силах видеть страдания чад моих. В прорубь, чай, пролезу. Да напоследок надумал с тобой, красавица, попрощаться!

Здесь Карпу и впрямь стало так жалко своей незадавшейся жизни, что слезы сами по себе полились из его очей.

– Не тужи, Карпушка! Еще поправишься, – принялась утешать гостя Янка. Карп, закрыв лицо руками, плакал и приговаривал:

– Ох ты, головушка моя пропащая!.. И зачем только я на белый свет уродился?.. И как только носит меня мать сыра земля?

– Может, тебе хлеба дать? – предложила заметно смутившаяся Янка.

Карп замолчал и опустил руки. Янка взяла ухват, Карп решил, что она задумала пройтись тем ухватом по его бокам, вспомнил, как бил его Дрон, и весь сжался. Ни с того ни с сего заныли зубы.

Янка ухватом достала из печи горшок – и на стол его. Карп, почуяв долгожданный сытный дух варева, непроизвольно потянулся к нему всем телом. Когда же раба поставила подле горшка еще и кувшин с пахучим пивом, он поднялся и, как очарованный, направился к столу.

Карп не помнил, как садился за стол, плохо понимал, что сказывала ему Янка; он жадно ел и пил, а половину ковриги незаметно сунул за пазуху. Насытившись, Карп повеселел. С его напыщенного лица не сходила самодовольная улыбка.

– Спасибо, девка, за угощение! Отродясь так сытно не потчевался. Ты бы, Янка, еще пива мне поднесла. Без брашны обойдусь, а от пития не откажусь! – развязно рек он.

– Довольно тебе будет, – с напускной строгостью ответила Янка.

Но Карпу хотелось выпить еще пива и поговорить; он желал, чтобы Янка послушала его и подивилась его разуму.

– Зачем стоишь у печи? Сядь, потолкуй с дорогим гостем! – предложил он.

– Сидеть‑то мне, Карпушка, некогда: скоро ужинать господину.

– Но и о добром госте забывать грех. Ты бы меня еще пивом угостила. Вспомни, как я тебя вознес!

– Как же ты меня вознес? – изумилась Янка.

– Забыла, кто тебя на гору привез? Ты зажила здесь привольно; недаром по селу слух прошел, что Васильку ты мила и потому с ключом ходишь!

Черные брови Янки сошлись на переносице; растерянность, стыд и обида отразились на ее белом пригожем лице.

Карп решил, что сейчас его выбьют из поварни, и пожалел о сказанном. Он настороженно наблюдал, как Янка усаживается напротив него, по другую сторону стола. Она посмотрела на него с такой по–детски неприкрытой укоризной, что Карпу на мгновение сделалось неловко.

– Я думала, что ты иной, чем другие, – с грустью поведала Янка.

– Вестимо, не такой, – согласился Карп. В его голосе сквозила неуверенность, но хмель порождал разудалые и чванливые словеса: – Неужто на селе найдется человече разумнее меня? – Карп ударил себя в грудь.

– Все бы тебе скоморошничать, а мне сейчас не до смеха. Где ты слышал, чтобы вольная птица, попав в клетку, веселилась? Как мне радоваться, коли я не вольна?

– Экая ты? Живешь в сытости и тепле; сама гладкая, белая. Да я бы продался заезжему бесермену, только бы утробу свою набить! Делай со мной, что хочешь: батогом лупи, в поруб сажай, но корми да пои вволю!

– Все вы такие… Ради утробы своей родную мать позабудете, – печально рекла Янка.

– Ты еще молода и неразумна, – затараторил Карп. – Послушай меня. Потом долго вспоминать мои речи будешь. Угождай во всем господину. Скажет он: «Люби меня!» – люби, ибо не кривой он, не чернец и не старец. Тогда придут к тебе веселье и сытость. А то, что ты невольна собой, позабудь. Мы в этом мире все невольны. Я сам с осени в закупах у Василька, и когда расплачусь за коня, дворишко и рухлядь – никто не ведает. И ничего со мной не приключилось: не окривел я, не обезножил, только никак брюхо свое ненасытное не набью. Угождай сильным, и не тощая ходить будешь, людьми повелевать будешь да меня веселить!

Зардевшаяся Янка вздрогнула так, будто ее ударили. Она поднялась.

– Гляжу я на тебя и дивлюсь без меры, – поспешно рек Карп. – Пребывала бы ты в девицах – иной сказ, но ведь ты была в замужестве. Через твой грех братья разодрались…

– Ступай вон, питух беспробудный! – оборвала его Янка. Она решительной походкой подошла к Карпу и, схватив его за руку, потянула к двери.

– Ты что, совсем взбеленилась? – растерянно бормотал Карп, поднимаясь.

– Иди вон! – Янка указывала на дверь.

– Отпусти меня, сам пойду! – Карп, пошатываясь, направился к выходу. В который раз он принимался за поучения и в ответ получал недовольство. Это сейчас его угнетало даже больше, чем исчезнувшая надежда в другой раз явиться в поварню.

Карп, выйдя из поварни, услышал смех Янки, который показался ему нервным.

Глава 10

Была на сердце саднившая рана, Янка присыпала ее забвением. Карп растравил рану. Янка долго не могла обрести обычного душевного состояния, в котором были и временное примирение с положением рабы, и вера в скорую желанную перемену. Память настойчиво возвращала ее в прошлую, казавшуюся сейчас почти призрачной жизнь.

Утро выдалось ненастным и тихим. Туман гулял над землей седым хмурым воеводой. Он поднимался с реки, нависал над полем, елозил по ложбинам и оврагам. Нехотя накрапывал дождик, навевая тоску, лень и сон.

И туман, и нудный шум дождя, и первые пожелтевшие листья на березе, росшей на дворе – все это посеяло в душе у Янки неясную тревогу. Но к полудню подул ветер и разогнал тучи, выглянуло солнце, и сразу потеплело и повеселело.

Янка спустилась в погреб. Вчера муж подавил там пустой кувшин – она решила собрать из черепков кувшин, обвязать его лыком и хранить в нем сыпь. Янка присела на корточки и стала собирать черепки с земляного пола. Внезапно кто‑то перенял свет. Янка оглянулась и увидела стоявшего в дверях Нечая, брата мужа.

– Зачем свет перенял? – упрекнула она.

– Собирайся, боярин твой заждался на поляне, – сообщил Нечай.

Черепки выпали из рук Янки. Она замерла, затем машинально поправила повой и встала.

– Куда же я пойду? Обед скоро, – развела недоуменно руками Янка, в то же время испытывая нарастающее желание бежать тотчас к милому другу.

– Сами управимся. Я скажу Зайцу, что ты за лозняком в лес пошла. Он поверит.

– А как не поверит? Что тогда? – спросила Янка, полагая, что именно такие слова и должна сейчас говорить.

– Иди, иди. Не бойся!

Янка поспешно сгребла черепки в угол погреба и, поднявшись, настороженно осмотрела двор.

– Полно тебе чужим красу дарить, дай и сродственникам попробовать, – игриво молвил Нечай и обнял Янку.

– Отстань, кобель! – Янка уперлась кулачками в грудь Нечая.

– Не упрямься, а то брату скажу.

– Пусти, дьявол! – осерчала Янка. – Как узнает Мирослав…

Нечай тотчас опустил руки и отошел; поглядывая исподлобья на Янку, криво усмехнулся.

Янка еще раз осмотрелась. По двору бегали куры, подле предмостья грелась на солнце кошка. Свекор подался в село и обещал воротиться только к ужину. Муж спал… Эх, был бы на ней вместо холщовой сорочки суконный сарафан, а на голове почти прозрачный и легкий волосник да узорчатый кокошник, а на руках – кольца витые серебряные, а в ушах – серьги златые.

Янка печально вздохнула, провела ладонями по подолу сорочки, еще раз поправила повой и пошла по знакомой петлявшей тропе через поле, просторную березовую рощу, поросший крапивой и малинником овражек, на дне которого бил Игнат–ключ и, не умолкая, мурлыкал ручей. Чем более она отдалялась от двора, тем быстрее становился ее шаг; на нагретую солнцем и покрытую густыми травами поляну она вышла чуть ли не бегом.

Сколько раз она тайком виделась с милым другом то здесь, на поляне, то в покосившейся лесной клети, где по углам висела паутина, пахло перепрелым листом и гудел под крышей заблудившийся шмель; сколько добрых слов было ей сказано, миловались с сердечным будто муж и жена, но все это было мало Янке. Ей хотелось не мимолетных свиданий, когда кроме радости ощущаешь тревогу, тоску и стыд за то, что нужно будет затем лгать мужу и поневоле сносить его грубые ласки.

Ведь отрада всю жизнь обходила Янку стороной, но досаждали жирные печали, многие скорби да тяжкие работы. В детстве ее окружали многочисленные братья и сестра, рано сгорбившаяся от непосильных трудов мать, озабоченный и грубый отец. Затем наступил глад, от которого начисто вымирали города и веси, – не убереглась и семья Янки. Первой преставилась мать, потом братья, а младшая сестренка поползла в поле, – ходить ей уже было не в мочь, набрала в кулачок мягкие ржаные зерна, но ко рту поднести не успела, заснула навеки.

Заяц объявился внезапно – гладкий и румяный, вечно улыбающийся и казавшийся степенным и добрым. После полуголодного обитания, попреков и побоев мачехи, после изматывающей обыденщины он казался желанным. Отец, хмурясь, наказал: «Выходи замуж, Янка! За Зайцем не пропадешь».

Потекла новая жизнь, поначалу насыщенная свежими впечатлениями и радовавшая относительным достатком, затем угнетавшая дремучим укладом, в котором светлые чувства заповеданы и властвует скупой похотливый свекор. Свекор стал первым изводить Янку: липнул ежедневно, нашептывал: «Ты мне покорись! Хочешь сукна али орехов в меду?» Янка противилась, он пенял ей в глаза, что из худой семьи взята, что ленива, неряшлива, не бережлива, да с издевкой насмехался над сыном: «Ополоумел ты, Заяц! Нищенку в жены взял. Будет нам от нее один разор. Да и собой нелепа: вертлява и костлява». Заяц недовольно сопел, прятал глаза, а по ночам бил Янку пухлыми кулаками. Он был уже бородат, но не решался без отчего позволения слова молвить, а как отъедет отец со двора, так плюхался на лавку и ударялся в храп.

Янка еще издали заметила милого друга. Его звали Мирослав. Хотя сердечко подгоняло, но она остановилась, одернула сорочку, сняла повой, озорно тряхнула рассыпавшимися по плечам и спине густыми вьющимися волосами…

Они лежали в углублении, сделанном в стогу сена. Он дремал на спине, Янка лежала подле, облокотившись о землю и подперев рукой голову, смотрела на безмятежное чистое лицо Мирослава; другой рукой гладила его высокий лоб и шелковистые русые волосы. Когда раздавался посторонний звук, она вздрагивала и замирала. Мирослав, чуть приоткрыв сонные глаза, успокаивал:

– Не бойся, коли это сторонний человек, ребята скажут.

Янка не видела ребят Мирослава, не знала, сколько их и где они прячутся, но слова молодца ее успокаивали.

Если бы Янке напомнили, что любовь ее недолга (только с весны миловались), то она бы не сразу поверила и даже возмутилась. Настолько крепко полонил ее душу светлый Мирослав, что жизнь до него казалась ей сжатой в сдавливающий обруч. Она иной раз спохватывалась: «Как же я могла жить без Мирослава?»

То, что Мирослав – сын боярина Воробья, богат и славен, красив, разумеет грамоте и никого не боится, тешило ее самолюбие. Но более всего он был ей дорог оттого, что казался верным проводником в ту свободную жизнь, в которую она стремилась и крохи которой тайком вкушала по его воле.

– Мирослав! – позвала Янка и нежно провела рукой по щеке молодца. – Мирослав! – громче повторила она.

Мирослав приподнялся, мотнул головой, отгоняя сон, протер очи и сладко зевнул.

– Разморило меня вконец, совсем было заснул. Ты на меня не кручинься, – повинился он.

Молодец лег на спину, обнял Янку. Янка отстранилась и посмотрела на Мирослава с укором.

– Все бы тебе миловаться! – упрекнула она и печально молвила: – Скоро конец придет нашим гульбищам: осень на дворе. Будет заповедано непогодой видеться на поляне.

– В клети будем видаться, – небрежно сказал Мирослав.

– Боюсь я, прознают про нашу любовь свекор либо муж, и тогда прощай, добрый молодец!

– Не убивайся зря! Отец зело кручинится на вашего володетеля Василька и хочет оттягать у него земли и воды у Игнат–ключа.

Янка подумала, что все ее беды происходят по вине Василька. Она не видела его, но множество раз слышала о нем. Он представлялся ей трясущимся стариком с длинными костлявыми руками, сидящим на высоком холме и хулы исторгающим, людей побивающим, лихие дела замышляющим.

– А осилит твой батюшка Василька?

– Седлами закидаем!

Янка довольно кивнула головой и, прикусив нижнюю губу, задумалась. Мирослав приблизился к ней и зашептал на ухо:

– Упрошу я тогда отца взять тебя в Воробьево. Как это сделать, он смекнет. Вместе будем…

– Эх, Мирослав! Все одно не будет нам счастья. У тебя же жена младая! – резко воскликнула она.

Янка обычно молвила такие речи, когда тускнело любовное опьянение и все сильнее начинало тяготить собственное двойственное состояние жены и наложницы. Но как изменить его, не ведала. На Мирослава надеялась и в то же время остерегалась показаться ему капризной и слишком навязчивой. Может, оттого и откладывала важную беседу с ним. Вот и сейчас она решила, что негоже более томить милого друга. Впереди еще будет много–много свиданий, и Мирослав непременно без ее многих и занудных понуканий сделает так, чтобы они зажили вместе.

– Ты помнишь, Мирослав, как наехал к нам нечаянно? Выспрашивал все, на чьей земле двор стоит и сколько верст до Москвы, ночевать напросился, посулил за постой куны немалые.

– Больно мне не по себе стало, когда узнал, что на чужой земле вепря затравил. Хотел домой поворотить, но дядька отговорил, – признался Мирослав.

– Мне тогда твой дядька не приглянулся. Все по двору ходит, высматривает, указывает.

– А ты мне сразу полюбилась. Смотрю: краса ненаглядная тужит в глухой пустоши. Я и наказал Нечаю свести нас.

– Много серебра ему даешь? – нахмурилась Янка.

– Что мне серебро – пепел, тлен! – заносчиво произнес Мирослав и обнял Янку… Вскоре они расстались. Янка жаждала новой встречи. Но Мирослав не объявлялся.

Осеннее хлюпающее ненастье сменили снега, льды и холода. Янка решилась на отчаянный шаг: засобиралась в Воробьево. Ей было уже все равно, что скажет муж и что подумают люди.

Однажды Нечай передал долгожданный зов. Янка побросала дела и принялась одеваться. «Надобно мне!» – грубо и резко отвечала изумленному Зайцу.

Ее ждала пустая и стылая клеть, подле которой не было человеческих следов. Янка бесцельно кружила по лесу, пока муж не отыскал ее. Пробовал Заяц ее бить, но Янка, сверкнув очами, пригрозила ножом.

За дверью поварни послышались шаги. С шумом захлопнулась дверь горницы. Кто‑то прошел по клети, ступая твердо. «Принесло его…» – раздраженно подумала Янка, подразумевая Василька. Она уже могла по шагам определить всех обитателей подворья. Пургас шагал легко и резво; Аглая – будто крадучись, часто замирая; шаг у Павши был неспешный, тяжелый.

Надо приниматься за работу: печь топить, воду носить, брашну готовить. «Пургаса не будет сегодня», – печалилась Янка. Холоп был послан за чем‑то на дальний починок, и ждали его только завтра. Поэтому Янке предстояло делать то, что обычно делал Пургас: господина кормить, его горницу убирать да постели ему стелить. Ей было боязно. Ранее она была в горнице Василька очень редко, да и то только в его отсутствие. Янке казалось, что Пургас умышленно делает так, чтобы Василько реже видел ее. Она и не противилась.

Янка относилась к Васильку со смешанным чувством настороженности, неприязни и любопытства. Он был повелителем не только ее судьбы, но и ее жизни, потому был неприятен, потому невольно вызывал у нее опасение. Но улавливала Янка в нем тоскующую, мечущуюся силу и неосознанно желала поболее знать о нем.

Иногда она замечала на себе пристальный взгляд Василька и смущалась, мысленно молила Господа, чтобы он поскорее оженился. Однако брала Янку досада, когда Василько, проходя мимо, делал вид, что не замечает ее. Будто вместо нее, такой молодой и пригожей, находился невзрачный и донельзя постылый человече, которого и зреть‑то было ему в тягость.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю