355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Павлищева » Юрий Долгорукий. Гибель Москвы » Текст книги (страница 17)
Юрий Долгорукий. Гибель Москвы
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 01:25

Текст книги "Юрий Долгорукий. Гибель Москвы"


Автор книги: Наталья Павлищева


Соавторы: Виктор Зименков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Кузьма, которого княгиня попросила особо приглядеть за мужем, зорко всматривался в каждого входящего, но ничего необычного не заметил. Он стоял рядом с Юрием Владимировичем, готовый отбить любое нападение, собой заслонить князя от стрелы. Но не было ни мечей, ни ножей, ни стрел. Решив, что князю просто показалось, Кузьма чуть успокоился.

А вот когда возвращались, Юрию Владимировичу вдруг стало тошнехонько, выворачивало бедолаге нутро, аж побелел весь. Когда Кузьма кинулся на помощь, князь прохрипел ему почти на ухо:

– Это конец. Все…

Но это еще оказался не конец, Юрий Владимирович мучился еще пять дней, весь почернел, хрипел, никого не узнавая.

И в среду вечером, 15 мая 1157 года, Юрия Владимировича Долгорукого не стало. А уже в четверг утром его похоронили в Спасо–Преображенской церкви, хотя уверенности, что именно там, нет. Слишком уж торопились похоронить своего князя, точно он мертвый мог помешать еще в чем‑то.

Есть версия, что и вовсе вынесли вон из Киева и закопали почти в чистом поле, чтобы могила затерялась.

Может, и так, потому что останки, считавшиеся его останками, едва ли принадлежат Долгорукому, рост не тот и телосложение – тоже. Неужели действительно вынесли прочь, но только не для того, чтобы выбросить, а чтобы скрыть, чтобы не разорили могилу? Лучше тайная да целая, чем на виду и разоренная.

Просто уже в тот же день в Киеве, как и говорил князь Юрий, начались погромы, разорили его двор и множество дворов верно служивших князю суздальцев. А через три дня у Киева уже был другой князь – Изяслав Давыдович, которому память о Мономашиче оказалась вовсе ни к чему.

Закончилась земная жизнь Юрия Владимировича, столько лет и сил положившего на то, чтобы стать киевским князем, прозванного за эту страсть Долгоруким. Но для потомков он остался прежде всего основателем Москвы, а еще созидателем на земле Суздальской. Кто знает, будь Юрий Долгорукий иным, как сложилась бы судьба Залесья, не было бы оно булгарским? Может, главная заслуга Юрия Долгорукого даже не в основании Москвы, а в том, что уберег Залесье, заселил, поднял, поставил множество городов, сделал сильным? Но памятник ему все же стоит как основателю Москвы.

А его сына, Андрея Юрьевича, уже в том же году провозгласили князем Суздальским, Ростовским и Владимирским. Учтя печальный опыт отца, Андрей перевел столицу своего княжества во Владимир, чтобы иметь как можно меньше дел с боярами. К сожалению, это не помогло, потому что от смерти не спрятаться, Андрея Боголюбского через много лет убили близкие люди, хорониться от которых ему не приходило в голову.

Следующим князем теперь уже Владимиро–Суздальского княжества стал сын ненавистной Андрею мачехи–византийки, Михаил, а после него – Всеволод Большое Гнездо.

Но это уже была история Владимиро–Суздальской земли.

Приложение

КНЯЗЬЯ, УПОМИНАВШИЕСЯ В КНИГЕ [1]

Сыновья ЯРОСЛАВА МУДРОГО:

Владимир

Изяслав

Святослав

Всеволод

Игорь

Вячеслав

Сыновья СВЯТОСЛАВА ЯРОСЛАВИЧА

(внуки Ярослава Мудрого):

Глеб

Роман

Давыд (Давыдовичи)

Олег «Гориславич» (Ольговичи)

Ярослав

Сыновья ВСЕВОЛОДА ЯРОСЛАВИЧА

(внуки Ярослава Мудрого):

Владимир Мономах – отец Юрия Долгорукого

Ростислав

Сыновья ОЛЕГА «ГОРИСЛАВИЧА» – ОЛЬГОВИЧИ

(правнуки Ярослава Мудрого):

Всеволод (Ольгович) – выгнал из Киева Вячеслава Мономашича

Игорь – был зверски убит в Киеве, уже будучи иноком

Святослав Ольгович – приезжал «в град Москов»

Глеб

Иван

Сыновья ВЛАДИМИРА МОНОМАХА – МОНОМАШИЧИ (правнуки Ярослава Мудрого):

Мстислав (Мстиславичи)

Изяслав

Святослав

Ярополк – после него правил Всеволод Ольгович

Вячеслав – несколько раз выгоняли из Киева

Юрий Долгорукий

Роман

Андрей Переяславльский

Сыновья МСТИСЛАВА ВЛАДИМИРОВИЧА – МСТИСЛАВИЧИ:

Всеволод (Новгородский) – был разбит на Ждане–горе

Изяслав Мстиславич – главный соперник Долгорукого

Ростислав (Смоленский)

Святополк

Владимир

Сыновья ЮРИЯ ДОЛГОРУКОГО

Ростислав

Иван

Андрей Боголюбский – разорил Киев в 1169 году

Борис

Глеб

Ярослав

Мстислав

Василий

Михаил

Всеволод Большое Гнездо

Лествица, лествичное право– сложившийся обычай передачи власти старшему в роду. Власть переходила старшему в своем поколении, то есть сначала правили все братья по старшинству, и только потом князем становился старший сын старшего из братьев, за ним старший сын следующего брата и так далее. Таким образом, правили по очереди дяди и только потом – племянники, даже если бывали старше своих дядей или попросту разумней их.

Лествица была возможна, когда детей у князя было немного, но при большом потомстве лествичная очередь так увеличивалась, что Владимир Мономах, например, стал князем только в шестьдесят, да и то только в обход той же лествицы, опередив Олега Святославича (Гориславича), что потом дало возможность сыну Олега Всеволоду попросту выгнать из Киева сына самого Мономаха, Вячеслава.

Мономах попытался отменить это право, назвав наследником своего сына, Мстислава, а не брата. Против Мстислава никто не возражал. Но самому Мстиславу пришлось оставлять Киев брату Ярополку, передать власть старшему сыну, Изяславу Мстиславичу, не удалось, помешал Юрий Долгорукий.

Юрий, напротив, стремился соблюсти лествичное право и против княжения Всеволода Ольговича не возражал, тот был старшим сыном старшего из братьев.

Возможно, именно лествица сыграла свою отрицательную роль и сильно способствовала развалу Руси на отдельные княжества. Когда Русь снова собралась под рукой Москвы, власть передавалась уже от отца к сыну безо всяких дядей и племянников.

Виктор Зименков. Гибель Москвы

Глава 1

Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович опалился на Василька за дерзкие речи, бранил брехом да погнал из стольного града в глухую пустошь.

Иной раз с удивлением вопрошал себя Василько: не приснилось ли ему веселое и удалое житие во городе, да во Владимире? Впрямь ли он пировал в сенях великокняжеского терема, тешился зеленым вином, обнимал разбитных и крашеных девок? Впрямь ли он врывался на верном коне в стан неприятеля, топтал в землю супротивников, а затем, истомившийся и израненный, со смущением внимал похвалу соратников? Впрямь ли иные славные мужи почитали за честь видеть его своим зятем, и мечта затмить славу Александра Поповича не казалась призрачной?

Но капризная память, выплескивая на мгновения те пресветлые денечки, пеняла ему за то, что по младости и скудоумию он так и не взял от светлой жизни ни окованных ларей с серебристыми мехами, ни злата–серебра, ни челяди многочисленной, ни тучных сел, ни жены высокородной.

И вот его удел изгойский: мир сузился до захудалого сельца на задворках Залесья, в лесах вятических, дремучих.

Василько, накинув на плечи кожух, вышел на сени. Отсюда, с господского холма, далеко простирался окоем. Он с первых дней своего заточения только и находил отраду в созерцании полегших перед ним лесов.

Здесь Русь не шла покойным мерным шагом, как на плоском Ополье, но озорно танцевала с холма на холм. Холмы те лесом поросли, и обложил тот лес плюгавое селишко Василька кругом, и манил тот лес в свои темные застывшие глубины, звал попытать силушку, поискать прямоезжую дороженьку в земли незнаемые, вольные и дивно украшенные. А еще меж холмов вдруг блеснет речная гладь, заискрится под ясным солнышком, укажет чистый путь к Владимиру. Только не поплывет Василько во Владимир, встретит его стольный град бесчестием и злобой, не будет он искать дороженьки прямоезжей, ибо сложит на той дороженьке буйную голову.

Все, сотворенное здесь человеком, казалось Васильку худым и нелепым. Неказисты были избы крестьян, подпертая столпом церквушка, плох был и тын, опоясывавший подворье Василька. Не перенесет тын лютую игру метелей и упрямую тяжесть сугробов – завалится и откроет всему честному миру скудность Василька.

Село досталось Васильку не от княжеских щедрот. Он выменял его у боярина, тучного и похотливого. О той мене много было пересудов в стольном граде. Где это видано, где это слыхано, чтобы за село красное с починками и деревеньками, чистыми водами, пожнями и пашнями давали рабу – девку вертлявую, злообразную, злоязычную? Но боярин и Василько охотно ударили по рукам.

Боярин тешился черноокой болгаркой – о вотчине не печалился. Село ведь захудалое, поотдалелое; нет от него прибытка ни в людях, ни в скотах, ни в мехах; и путь от Владимира до села тяжек: почти семь ден водою и горою.

Василько, совсем было потерявший голову от того, что кроме любовных утех раба любила сладко есть, носить паволоку, каменья драгоценные, и потому совсем истомила его просьбами, упреками и капризами, простился с ней без сожаления. Еще ему было по сердцу, что село находилось неподалеку от Москвы, города, где он народился и жили его мать и сестра.

До опалы Василько лишь однажды посетил свою землицу: привез мать ради сытого житья ее и догляду за селом, два дня томился от безделья и материнских поучений да отьехал прочь с легким сердцем, не чая быть накрепко прикованным судьбой к этому месту.

Вспомнив о матери, Василько вздохнул от сердца. Грешен был – мало заботился о ней. Мнилось ему, что многие печалования не к лицу удалого дружинника. Потому не скрасил он последние материнские дни словом ласковым, не услышал ее вздоха конечного, не увидел прощальной слезы на скованном смертным дыханием родном лике. Лишь холмик подле церквушки, да содрогание душевное, да память о теплом, сытом и ласковом – вот и все, что осталось от матери. И немного‑то опоздал Василько, так как мать преставилась за две седмицы до его изгнания. Отошла тихо, скоро. Сейчас ее душа, верно, блаженствует на небеси: упокоилась она в храме Господнем.

Дворовые рассказывали Васильку, что в свой последний день мать стала перебирать рухлядь и немало опечалилась, заметив, что от длительного лежания потерлась на сгибах сорочка и потускнела ее белизна. В ней она когда‑то шла под венец, и в ней ей надобно, обычая ради, предстать перед Богом. Затем она поведала ключнику Анфиму, что видела во сне печального Василька, и настойчиво убеждала, мол, этот сон не к добру и нужно в церковь идти, свечу поставить, помолиться и многие поклоны творить.

В полупустой холодной и пыльной церквушке мать не поднялась на хоры, но скромно встала подле иконы Богоматери и усердно молилась. Аглая, жена дворового Павши, молвила Васильку, что никто и не приметил, как она упала.

– Уже служба отошла. Я жду–пожду госпожу подле храма, а ее все нет и нет. Кинулась в храм – она лежит бездыханно, – рекла Аглая с удивленным и сокрушенным видом.

Она трепетно призналась, что заметила поднимавшееся над усопшей едва зримое облачко, и напоследок благоговейно поведала:

– Сказывал отец Варфоломей, что это ее душа вознеслась на небеси.

Не утешило Василька это странное признание. Часто грезилась ему одинокая мать, лежавшая с заголившимися ногами на истоптанном студеном полу в окружении чужих и равнодушных людей, со страхом и любопытством рассматривающих то, что так дорого, сокровенно и тягостно. И еще поднималась злость на Аглаю, которая, верно, точила у церкви лясы с товарками вместо того, чтобы оберегать госпожу.

Со двора послышался, обрывая печальные думы Василька, яростный лай собак. У ворот зашлись в быстром хороводе дворовые псы, брехали так зло и неистово, будто лихие люди ломились на подворье.

Послышалось дверное хлопанье, из дворской клети выскочил Павша. С утра суетился Павша: со скрежетом убирал с переднего двора нападавший за ночь снег, после обеда поутих и вот, на тебе – выполз на белый свет, идет важно, будто володетель степенный, а не обельный холоп.

Дворовой челяди у Василька раз–два и обчелся. Ключник Анфим – немощный старец, весь иссохший и побелевший от неправедно прожитых лет, более думающий, как бы дать роздых своему болезненному телу, чем об именьице господском. Очи бы Василька не смотрели на того Анфима, гнать надобно ветхого ключника прочь со двора.

Павша – приземистый, широкогрудый, косматый, немногословный и кроткий, несмотря на свое грубое крупное лицо, придававшее ему суровый вид и невольно заставлявшее настораживаться стороннего доброго человека; вечно ходивший по двору в драной сермяге да в колпаке на собачьем меху, более всего боявшийся не нахмуренных бровей господина, но злобной жены своей Аглаи.

Сухая и длинная, как приворотная жердь, Аглая слыла женкой сварливой, донельзя охочей на многие придирки, задирки, криканья непотребные; редкий день она не кляла мужа и непоседливых чад, которых у нее было то ли пять, то ли шесть. Василько не мог о том прямо сказать.

Сказывал Анфим, что были у прежнего володетеля еще холопишки, но иные вымерли, а иные разбежались розно. Есть у Василька еще один холоп, понаехавший в село вместе с ним из Владимира. Звали его Пургасом.

«Кого это несет в такую пору?» – встревожился Василько, наблюдая, как Павша открывает ворота. Он постоянно испытывал надежду и страх, когда на его подворье являлись незвано.

Страх он испытывал из‑за опасения, что великий князь, вспомнив о нем, повелит отчину отобрать, а самого прикажет погнать под крепкой стражей в студеные тундрявые земли. И наедут с гиканьем и многоречивой бранью люди, надругаются над ним, затем бросят повязанного и посрамленного в сани, накинут на голову смердящую овчину и повезут по петляющей в лесах заснеженной дороге.

Он все поджидал гонца из Владимира с доброй вестью. Даже во сне ему снился этот гонец: ражий молодец с густыми заиндевелыми бровями и морозным румянцем на осунувшемся лице. В багряных портищах, вестимо. Смотрит весело и участливо, правит речи долгожданные. Ты‑де совсем засиделся здесь, Василько; ты‑де садись немедля на коня, ибо солнце наше, великий князь Юрий Всеволодович, нелюбье свое отложил и наказал тебе прибыть в стольный град.

Василько со смешанным чувством облегчения и разочарования увидел, как в раскрытые ворота вошел крестьянин. Он вел каурую лошаденку, запряженную в сани. В воротах не перекрестился, кобель борзой, шапки не заломил. Видно, крестьянин из села или ближних деревенек; из дальних починков людишки боязливы.

В крестьянине Василько узнал закупа Карпа. Карп сел на землю осенью. Вспоможения ради Василько дал ему лошадь, избу, зерно, землю. Теперь работать Карпу на Василька двадцать лет.

На краю саней Василько узрел то ли кадь, крытую рогожей, то ли человека, сидевшего согнувшись. Не усмотришь издали. А тут еще Карп с Павшей загородили сани и принялись между собой беседы творить. Вот и подмога им великая: сам Пургас выполз из хором на белый свет и, сутулясь, побежал к воротам.

Короткий зимний день угасал. Из застывших темно–серых туч повалила колкая снежная крупа. На колокольне, вспугнув крикливое воронье, пробили к вечерне. На село медленно опускались сумерки. Василько пошел прочь с сеней.

И этот день не принес ни успокоения, ни отрады. Как разорвать раздражавшее бытие, в котором все наперед ведомо? Доподлинно знает Василько, что будет с ним завтра, послезавтра, через седмицу. Как совладать с дурным предчувствием? Мнилось ему: опала, смерть матери, тяготившее одиночество – не предел его скорбям, это еще цветочки, а ягодки впереди будут. Как избавиться от часто посещавшего его жуткого видения?

По пути из Владимира он, уже опальный, зашел в храм, повинуясь не столько желанию утешить скорбную душу и отдохнуть от утомительной скачки, сколько подчиняясь необъяснимому внутреннему зову. Посередине храма увидел колоду с упокойником. Подле ее изголовья стоял священник и что‑то поспешно говорил нараспев, размахивая кадилом. Вокруг колоды застыли люди со склоненными печальными лицами. Василько быстро и тихо прошел по стене, остановился у первой попавшейся иконы, сотворил крест и поклон и направился к выходу. Взгляд его случайно скользнул по колоде, и он заметил в просвете меж спинами обступивших ее людей продолговатое и крупное лицо упокойника, резко выделявшееся своей застывшей отпугивающей белизной среди золотистого одеяния священника и мрачно синих, черных одеяний скорбевших. В памяти Василька еще запечатлелись кустистые пепельные брови покойника, его большой покатый лоб, на котором подрагивали отблески свечных огней, длинный, нависший над верхней губой нос с широкими мясистыми крыльями и чуть задравшаяся вверх густая посеребренная борода.

Он вышел из храма, испытывая досаду и желая навеки забыть и эту церквушку, и усопшего, и все недобрые мысли, навеянные случайной встречей. Но видение не отпускало его. Оно приходило внезапно, чаще всего когда ночь окутывала своим густомрачным саваном землю, тишина давила на издерганную душу и еще более чувствовались одиночество и неприкаянность. Василько метался по горнице, крестился, молился неистово. Только укоряли его с иконы большие и строгие глаза Богородицы.

Вошел в горницу. Горница была для него и темницею, и отрадою. Она тешила теплом, питием, брашной, давила теснотой и одиночеством. А в горнице по левую руку от низкой двери – высокий и длинный ларь, печь полукруглая, глинобитная, а по правую руку – ларь расписной да конник, да в красном углу стол, лавки. А над столом – образ Богородицы, а в ларях – рухлядь Василька и Пургаса, а почивал Василько на коннике под овчиной, а Пургас на высоком ларе – под рогожей.

Василько прилег на конник и закрыл очи. Внезапно вспомнились подробности опалы.

Смутно, околицами и проселками, доходили до престольного града слухи, что объявились в Приволжских степях татары (те самые языцы, что киевских и черниговских князей побили на далекой реке Калке) и ну жечь, ну палить, сечь да побивать. Сказывали знающие мужи, что татары числом велики, на рати крепки и удалы, ворогов побивают без жалости, не щадят ни стариков, ни чад, млеко сосущих. Одни не верили жутким слухам, другие верили, но не остерегались. Мало ли что в диком поле творится, не один век бьют там сыроядцы друг друга, а к нам, в заокские дебри, степняки никогда не захаживали, разве только мордва побалуется на рубежах.

Так думал и Василько. Но вскоре прибежали болгарские послы и поведали о погибели своей земли. Послы просили великого князя Юрия принять уцелевших болгар под свою могущественную руку. Владимирский князь и его бояре возрадовались: буйный и непокорный сосед сам на поклон пришел; послов досыта кормили, допьяна поили, а людей болгарских селили на порубежные и пустынные земли по реке Оке.

Селил пришлых болгар боярин Жирослав, при котором Василько был. Жирослав вскоре разболелся: трясла его трясовица, напала на него огневица – лежал боярин в шатре день и ночь, едва его медом отпоили. Вместо боярина Василько сам–третей межу проводил, льготные грамоты давал, отводил землицу под пашни, пожни и подворья.

Василька поразило гнетущее состояние болгар, постоянное ожидание ими приближающейся беды. Их дети не смеялись, играли в полоняников, боялись огней. И спрашивали не единожды болгары, не придут ли татары на порубежье великого князя? И начался промеж них такой мор, что Василько едва унес ноги живым и невредимым.

С тех пор вошел в его душу страх. Он стал перечить именитым, глаголил, что пришло время отложить в сторону распри, замириться с князьями, совокупить все полки русских земель и выйти на татар в чисто поле.

Сначала над ним смеялись, затем, подивившись упрямству, советовали не плести негожие речи, напоминали, как почти двадцать лет назад пошли киевские, черниговские, галицкие и иные князья противу татар, да еще загодя переругались меж собой и были нещадно биты. Сами себе напакостили и татар озлобили.

Вспоминали владимирские мужи худым словом Мстислава Удалого: «Он первый распрю меж князьями затеял!», хвалили мужи Василька Ростовского: «И чести не потерял, и дружину уберег!», хулили мужи Александра Поповича: «А кто посылал этого шпыня противу татар? Сам голову сложил и сколько добрых молодцев подвел под татарские сабли!»

Василько вознегодовал от таких высокомерных и нелепых речей. Особенно пришлось ему не по нраву, что поносили Александра Поповича. Ведь не о себе пекся богатырь, а о земле Русской, не нужны были ему слава и богатство, хотел своим примером попенять князьям, что довольно лить кровь в пустых усобицах, пора о Русской земле помыслить. И как полегла его дружина? Ведь не поспела к сроку (уже бежали русские полки, гонимые ворогом) и могла, поворотив тыл, вернуться домой в целости, но кинулась на татар, закрыв собой бегущих воинов, и полегла вся за други своя. Да за это достоин Александр вечной памяти, а его поносят. Еще было обидно слушать, как посмехаются над тем, что выстрадано им не за один день, не за одну ночь.

И однажды Василька прорвало. Он вскричал, заглушив извечный страх перед высокородством:

– Зачем потешаетесь над моими речами? Не до смеха будет, когда в ворота постучится татарин! – Он с наслаждением отмечал, как вытягиваются в недоумении, искажаются злобой и краснеют лица бояр; его окрыляла их растерянность. – Александра Поповича поносите! Знайте, что пройдут века и забудут о тучных владимирских боярах, а Александра будут славить!

Он понимал, что переступил порог, за которым извечная и подчас скрытая борьба между старшей и молодшей дружинами великого князя превращается в схватку старшей, сильной и славной, дружины с ним одним и быть ему наверняка битым, если на его сторону не встанет князь Юрий.

Гневный княжеский окрик осадил не поднимающийся боярский ропот, а его пылкие речи:

– Замолчи, брех! Иди прочь, пес, ты мне более не надобен!

– Моли Бога, что легко отделался, – укоряли после Василька друзья–сотоварищи. – Да за такие речи можно головы лишиться. Зачем приплел Александра Поповича? Ведь Попович гонял князя Юрия на Липице! Верно, от заздравных чаш твой ум поистерялся!

От невеселых дум Василько закручинился. Он повернулся на бок, подогнул ноженьку и уснул, в чем был, непокрытый.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю