Текст книги "Бакунин"
Автор книги: Наталья Пирумова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
Непримиримость Белинского, его резкие выпады против всех, кто не разделял его взглядов, привели к распаду дружественного круга людей, к ссорам его с Бакуниным, Катковым, Боткиным. Впрочем, с Бакуниным дело было сложнее. Здесь виноваты были оба, и оба во взаимных оценках, которые они высказывали в письмах к Станкевичу, были в чем-то правы.
«С Мишелем я расстался, – писал Белинский Станкевичу. – Чудесный человек, глубокая, самобытная, львиная природа! – этого у него нельзя отнять; но его претензии, мальчишество, офицерство, бессовестность и недобросовестность – все это делает невозможным дружбу с ним. Он любит идеи, а не людей, хочет властвовать своим авторитетом, а не любить».[47]47
В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XI, стр. 350.
[Закрыть]
В свою очередь, Бакунин писал Станкевичу о Белинском: «Грустно за него, в нем так много благородного, так много святых элементов; его душа – широкая душа. Знаешь ли, Николай, страшно смотреть на него; да, я живо чувствую, что, несмотря на все его несправедливости ко мне, несмотря на грязное проявление этих несправедливостей, я не перестал любить его, не перестал принимать в нем самое живое участие» (т. II, стр. 242).
Один из главных источников расхождений в дружеском кругу заключался в непримиримом характере «неистового Виссариона». Вскоре он рассорился не только с Бакуниным, но и с Боткиным, которого горячо любил и в противоположность Бакунину считал натурой, отвечающей его представлениям о любви и дружбе.
Василий Петрович Боткин был сыном богатого московского купца, ведшего большую торговлю чаем. Отец не дал ему возможности получить университетское образование, а сразу же после окончания пансиона заставил молодого человека вести торговые дела. Однако стремление к знаниям и неплохие способности помогли молодому Боткину преодолеть недостатки образования. Проведя день в чайном амбаре, вечером он усиленно читал, совершенствовал свои познания в немецком и французском языках. Путешествие в 1835 году в Европу, знакомство с новейшими философскими учениями завершило его образование. Вернувшись в Москву, он познакомился с Белинским, который и ввел его в круг Станкевича. Друзья часто собирались в доме Боткиных. В беседке, находившейся в саду, он устроил изящный летний кабинет, где, по свидетельству П. В. Анненкова, проводил все свободные часы, окруженный многочисленными изданиями Шекспира и комментариями на него европейских исследователей. Последнее обстоятельство объяснялось тем, что Боткин работал тогда над статьей о Шекспире.
Боткин близко сошелся с Бакуниным. Стиль, которым изъяснял он Мишелю свои дружеские чувства, был весьма характерен для идеалистов 30-х годов. «Я, Миша, понял и сознал в тебе то, что составляет святую сущность твоей жизни… И я люблю тебя в этой таинственной сущности твоего бытия, и с нею, с этой сущностью, составляющей твое истинное „я“, навсегда я чувствую себя соединенным». Далее шел уже текст более конкретный, говорящий о том идейном влиянии, которое испытал Боткин от общения с Бакуниным. «…Через тебя первого узнал я те идеи, от которых спала повязка с моих глаз и я вошел в свободную сферу бытия…»[48]48
А. А. Корнилов, указ. соч., стр. 515.
[Закрыть]
Боткин стал частым гостем в Премухине. Вскоре у него завязался роман с сестрой Мишеля – Александрой. Любовь, казалось, была взаимной, но Бакунины не давали согласия на этот брак и пока просили Боткина подождать год. Василий Петрович «страдал», писал отчаянные и «страшные», по словам Т. Н. Грановского, письма невесте, а тем временем весело проводил время в кругу московских друзей.
«Вчера мы с ним были на вечере у Огаревых, – сообщал Грановский. – Очень весело было. Была музыка: играли квинтеты Бетховена и Гебеля… и потом играли комедию, в которой Боткин с достоинством представлял сержанта. В заключение Катков прочел приличное Gelegenheitsgedicht (подходящее к случаю. – Н.П.), в котором говорилось о всех участниках в этом празднике, о Боткине:
Подобные увеселения ранее были редкими в среде друзей Станкевича. Но теперь, когда кружок идеалистов распадался, когда появились новые люди, когда не было более, по существу, обособленных кругов Герцена – Огарева, Станкевича, а литераторы, философы, историки и журналисты разных в прошлом и в будущем направлений собирались в одних и тех же домах, – жизнь приобрела иной колорит.
Друзья Станкевича и друзья Герцена часто бывали вместе в гостеприимном доме М. С. Щепкина, собирались у Аксаковых, у Боткина, у Огарева. А однажды, как рассказывает Грановский, вся компания, где были и Бакунин, и Боткин, и многие другие, после бала в Дворянском собрании отправилась на веселый ужин, где Крюков предложил тост за категории гегелевской логики. «Я удрал, – пишет Грановский, – когда еще стояли в сфере Wesen (1-я часть логики), но Боткин der hat bis zu der Idee gebracht.[50]50
Захвачен идеей (нем.).
[Закрыть] А весело было – кутили как-то от души».[51]51
«Т. Н. Грановский и его переписка», стр. 378–379.
[Закрыть]
Белинский не принимал тогда участия в этих развлечениях. Он совсем «оторвался от нас, – жаловался Бакунин Станкевичу, – я, Боткин и Катков сделались предметами его ненависти; и если верить его словам, то он даже презирает меня и Боткина» (т. II, стр. 239). Ближе легкомысленного в общем Боткина для Бакунина в конце 30-х годов был М. Н. Катков. Белинский тоже был с ним в дружеских отношениях. В ноябре 1837 года он писал Бакунину: «Славный малый – он далеко пойдет, потому что уже и теперь у него убеждение в мире с жизнью. Голова светлая, сердце чистое – вот Катков». Но у «славного малого» была одна особенность, которая, по словам Белинского, «дико поражала его». Это были глаза Каткова – «зеленые и стеклянные».[52]52
В 1843 году 6 февраля Белинский напишет Боткину о Каткове: «Этот человек не изменился, но только стал самим собой. Теперь это куча философского г…, бойся наступить на нее – и замарает и завоняет». В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, стр. 131.
[Закрыть] Бакунин же этой особенности не замечал. Его объединяли с Катковым философские поиски «внутреннего идеального мира». «Этим идеальным миром, – писал Бакунин, – должна быть, по крайней мере для меня, религия и философия, как единственно удовлетворяющие формы познания истины, а я крепко верю словам Спасителя: „И познайте истину, и истина освободит вас“» (т. II, стр. 244).
Потребность знания, «жажда ничем не удовлетворенная», как говорил Мишель, звала его в Берлин, в эту Мекку всех философов того времени. Он ждал от него «перерождения, крещения от воды и духа». Внутренняя неудовлетворенность, сложности характера, приводившие к ссорам с друзьями, стремление к деятельности при отсутствии возможности приложить к подлинному делу свои силы – все это создавало невыносимые для Бакунина условия жизни, заставляло его искать средства для поездки за границу.
Тонкий наблюдатель, Т. Н. Грановский, относившийся к людям без восторженности Боткина и резкостей Белинского, дал любопытную характеристику Мишелю: «в науке он может совершить великое, …но в сферах деятельной жизни он пикуда не годится. Для него нет субъектов, а все объекты – чудная натура! Может быть, без этих недостатков она не была бы так сильна. Любить его теплым чувством нельзя, но он у каждого вынудит удивление, уважение и участие. Что из него будет? Дай бог ему скорее попасть в Берлин, а оттуда в определенный круг деятельности – иначе его убьет внутренняя работа. Разлады с собой и с миром у него каждый день сильнее…»[53]53
«Т. Н. Грановский и его переписка», стр. 383.
[Закрыть]
Но с поездкой дело обстояло плохо. Денег не было. И пока шли хлопоты о средствах на путешествие, Мишель отправился в Петербург с целью добиться там разрешения на развод его сестры Варвары с мужем ее Дьяковым. Эта борьба «за освобождение Вареньки», которую с таким пылом вел Мишель, вообще занимала у него массу времени и стоила множества неприятностей в семье. Главная инициатива этого «освобождения» исходила не о г Вареньки, а от Мишеля. Причем шаги, им предпринимаемые, часто были весьма фантастичны. Так и поездка в Петербург без всякого официального полномочия не могла, естественно, дать никаких результатов.
Однако Бакунин прожил в столице четыре месяца (с 16 июля до 14 ноября 1839 года). Он познакомился для Варенькиных дел с Л. В. Дубельтом, а для собственных литературных планов с редактором «Отечественных записок» А. А. Краевским, возобновил свои связи с семьей Муравьевых, сначала примирился, затем снова поссорился с переехавшим в Петербург Белинским. По свидетельству А. Я. Панаевой, Бакунин в эти месяцы часто бывал у них в доме, где собирались Белинский, Н. В. Кукольник, И. П. Сахаров, К. П. Брюллов и др., по своему обыкновению знакомил этот кружок с сочинениями тогдашних немецких философов. «Бакунин был замечательным диалектиком, и я заслушивалась его из своей комнаты, отделявшейся только драпировкой от кабинета».[54]54
А. Панаева, Воспоминания. Л., 1928, стр. 112.
[Закрыть]
За время, проведенное в Петербурге, Бакунин ничего не смог сделать для того, чтобы добыть денег на поездку в Берлин. Тогда 22 марта 1840 года он пишет длинное и весьма красноречивое письмо родителям, суть которого сводится к двум пунктам:
«1. Прошу Вас позволения ехать в Берлин.
2. Прошу Вас дать мне средства к совершению этой поездки».
Вскоре от Александра Михайловича приходит ответ нравоучительный и, как всегда, колоритный по стилю: «Письмо твое, друг мой Михайло Александрович, от 22 марта мы получили, и вот ответ наш, которого, по словам твоим, ожидаешь ты с каким-то новым страхом, опасаясь, чтоб просьба твоя о денежном пособии не умножила еще нашего к тебе презрения – за преступные поступки, в которых мы, по недостатку любви, тебя обвинили. Мы по врожденному чувству родительской любви не переставали тебя любить, несмотря на все твои не преступные, а совершенно безрассудные поступки. Ты, как новый Дон-Кихот, влюбился в новую Дульцинею и, увлекаясь мечтательными ее прелестями, совершенно позабыл все твои обязанности. Ты неоднократно повторял нам, что мы тебя не понимаем, но я, к сожалению своему, вижу, что именно ты не понимал нас и не понимал потому, что не понимал святой любви, в недостатке которой ты нас упрекаешь. Любовь точно так же мертва без дел, как и вера».[55]55
А. А. Корнилов, указ соч., стр. 437–438.
[Закрыть] Далее Александр Михайлович соглашается с намерением Мишеля продолжать образование в Берлине, но сообщает, что денег в настоящее время дать не может и лишь обещает их в будущем по 1500 рублей в год.
Письмо это приводит Мишеля в отчаяние. Ехать он хочет немедленно, не ожидая поправки семейных материальных обстоятельств. Из приятелей лишь один Герцен обещал ему ссудить денег, и вот теперь он пишет ему: «Ты видишь, Герцен, что я обращаюсь к тебе прямо и просто без всяких околичностей и отложив в сторону все 52 китайские церемонии. Я делаю это потому, что я беру у вас деньги не для удовлетворения каких-нибудь глупых и пустых фантазий, но для достижения человеческой и единственной цели моей жизни».[56]56
Там же, стр. 639.
[Закрыть] Герцен ответил, что он ссужает Бакунину 2000 рублей на неопределенное время. Так главный денежный вопрос был решен.
В конце мая 1840 года Мишель поехал в Премухино, пробыл там месяц перед отъездом в чужие края, а затем направился в Петербург. Билет на пароход был куплен заранее, и Бакунин успел лишь три дня провести в столице, но и эти дни были омрачены для него весьма скверной историей, происшедшей между ним и Катковым. Возможно, что известная бесцеремонность Мишеля в отношении чужих тайн сыграла здесь свою роль. Так или иначе, но по приезде в Петербург он был обвинен Катковым в том, что будто бы рассказывал московским знакомым о его романе с М. Л. Огаревой. Объяснение, происходившее на квартире Белинского и в его присутствии, кончилось тем, что Бакунин стукнул Каткова палкой по спине, а тот его ударил по лицу. После этого Мишель вызвал обидчика на дуэль, но на другой день одумался и послал ему записку с просьбой перенести место действия в Берлин, так как по русским законам оставшийся в живых поступает в солдаты. Так дело было отсрочено и, по существу, замято, но все общие приятели: И. И. Панаев, В. Г. Белинский, Н. П. Огарев, В. П. Боткин, Языков – были в этом инциденте на стороне Каткова. Лишь Герцен держал нейтралитет, хотя и вынес впечатление, очевидно из этого случая, о «дурном характере» Бакунина.
Во всяком случае, 4 октября 1840 года, когда Бакунин покидал пределы своей родины, один лишь Герцен провожал его до Кронштадта. «Я расстался с ним, – писал он много лет спустя, – и до сих пор еще в моей памяти сохранилась его высокая и крупная фигура, закутанная в черный плащ и яростно поливаемая неумолимым дождем, помню, как он стоял на передней палубе парохода и в последний раз приветствовал меня, махая мне шляпой…»[57]57
А. И. Герцен, Соч., т. VII, стр. 356.
[Закрыть]
ГЛАВА II
«БЫТЬ СВОБОДНЫМ И ОСВОБОЖДАТЬ ДРУГИХ…»
Искать своего счастья в чужом счастье, своего достоинства в достоинстве всех окружающих, быть свободным в свободе других – вот вся моя вера.
М. Бакунин
Путешествие на пароходе от Кронштадта до Травемюнде заняло шесть дней. Несмотря на скверную погоду и шторм, Бакунин почти не покидал палубы. Море, в котором он очутился впервые, благотворно действовало на него.
«Оно, – писал он, – мало-помалу освободило мою душу от всех мелочей, томивших ее, и настроило ее к чему-то торжественному».
Из Травемюнде через Гамбург он направился в Берлин, куда и приехал 9 июля.
Берлин понравился путешественнику. Проживя здесь некоторое время, он констатировал: «Город хороший, музыка отличная, жизнь дешевая, театры очень порядочные, в кондитерских журналов много…» (т. III, стр. 33). Немцы, по его мнению, «ужасные филистеры» и вообще «пресмешной народ». Его особенно восхитили вывески на домах. На мастерской портного был изображен прусский орел, а под ним человек с утюгом. Надпись гласила: «Под твоими крыльями я могу спокойно гладить». На другом доме просто в стихотворной форме высказывались добрые пожелания королю. Звучало это так: «Да здравствует королевская чета, если возможно, тысячу лет. А если это кажется невозможным, то все же пожелание подсказано хорошим чувством».
Поселился Бакунин вместе с сестрой Варварой, которая приехала в Берлин, после того как на руках ее в Нови умер Станкевич. Приезд Мишеля и совместное их устройство отвлекли Варвару от грустных мыслей. Новые знакомые и весь образ жизни «отвечали потребностям нашего духовного существа» – так говорил Бакунин.
Начался последний период «духовного запоя». Он с азартом накинулся на изучение истории философии, логики, эстетики, теологии, физики. Для порядка он даже стал студентом Берлинского университета. Днем, когда начинались занятия, он слушал лекции, вечерами занимался или вместе с Варенькой и новыми друзьями читал что-либо вслух, иногда все вместе слушали музыку, пели, спорили, веселились.
К науке он относился с полнейшим доверием. «Теперь я чувствую, что узнаю все, что мне нужно, и потому покоен». И далее в том же письме к Герцену: «Приезжай скорее сюда; наука разрешит все сомнения или по крайней мере покажет путь, на котором они должны разрешиться» (т. III, стр. 33–34).
Первым, с кем сблизился Бакунин в Берлине, был Иван Сергеевич Тургенев. Будущий писатель в то время переживал период духовного пробуждения. Вот как сам он писал о себе в письме к Бакунину: «Вообрази себе: в начале января (1840) скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение, его волнуют смутные мысли, он робок и бесплодно-задумчив… В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот или нет – начало развитие моей души?.. Станкевич, тебе я обязан моим возрождением, ты протянул мне руку и указал мне цель… Я приехал в Берлин, предался науке – и, наконец, я узнал тебя, Бакунин! Нас соединил Станкевич и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан, я едва ли могу сказать и не могу сказать: мои чувства ходят еще волнами и не довольно еще утихли, чтобы вылиться в слова» (т. III, стр. 430–431).
Весной Тургенев отправился в Россию. Там он познакомился с другими членами семьи Бакуниных, подружился с братьями и влюбился в Татьяну. Роман этот, как и другие романы сестер Мишеля с его друзьями, был неудачен. Возможно, по рассказам Мишеля о его любимой сестре Тургенев создал себе придуманный образ, который некоторое время оставался в его воображении и после знакомства с оригиналом. Татьяна вскоре поняла характер увлечения Тургенева и предложила ему «вечную дружбу». Спустя некоторое время появился рассказ Тургенева «Андрей Колосов», где нашел свое отражение этот «философский роман», а затем в 1848 году в другом рассказе, «Татьяна Борисовна и ее племянник», писатель зло и насмешливо изобразил и свое увлечение и его героиню – «добрейшее существо, но исковерканное, натянутое и восторженное».
Не лучше поступил Тургенев впоследствии и с самим Бакуниным. Образ Рудина, о котором мы говорили выше, написанный с точным портретным и некоторым психологическим сходством с Бакуниным, представляет человека хотя и весьма одаренного, но в общем холодного и даже пустого, растратившего весь свой пыл на поучения и ничего практически в жизни не создавшего.
«Львиная грива» Бакунина, его рост, его внешняя привлекательность, красноречие, увлекавшее слушателей и заставлявшее их на время следовать призывам этого Демосфена, и вместе с тем его манера жить на чужой счет, его бестактность, страсть вникать во все чужие личные дела, все определять и разъяснять – все эти черты Рудина – Бакунина, убедительно и художественно правдиво написаны Тургеневым. Но другой, главной правды, правды революционной, страстной, самоотверженной натуры Бакунина, Тургенев не увидел. А ведь писал он свой роман в 1855 году, когда Бакунин был уже в Алексеевском равелине.
Недаром Н. Г. Чернышевский писал, что Рудин «вовсе не портрет Бакунина и даже не карикатура на него, а совершенно не похожее на Бакунина лицо, подле которого сделаны кое-какие надписи, утверждающие, что это портрет Бакунина».[58]58
Н. Г. Чернышевский, Собр. соч., т. I. М., 1039, стр. 740.
[Закрыть]
Но «Рудин» писался через 15 лет после начала их дружбы, а пока, в Берлине, – все было иначе.
Год спустя после отъезда Тургенева в Россию Бакунин в письме к Татьяне просил ее напомнить Тургеневу обстановку их совместной жизни. «Напомни ему наши общие фантазии, предчувствия, надежды, напомни также, как, сознавая, что жизнь наша при всей полноте своей еще отвлеченная, идеальная, мы решились броситься в действительный мир, для того чтобы жить и действовать, и как вследствие такого благородного решения мы на другой день отправлялись к m-lle Solmar: он в зеленом, донжуановском бархатном, а я в лиловом, также бархатном жилете… Напомни ему также наши вечера у Вареньки после бетховенских симфоний, где за чаем и копчеными языками мы долго, долго говорили, и пели, и смеялись» (т. III, стр. 85–86).
Другом Бакунина и Тургенева вскоре стал тридцатилетний профессор Вердер. Несколько месяцев до этого он давал уроки логики Станкевичу. «Редкий молодой человек, – писал он тогда о Вердере, – наивный, как ребенок. Кажется, на целый мир смотрит он, как на свое поместив, в котором добрые люди беспрестанно готовят ему сюрпризы. Его беседы имеют спасительное влияние, все предметы невольно принимают тот свет, в котором он их видит, и становится самому лучше и сам становишься лучше».[59]59
«Переписка Н. В. Станкевича», стр. 177.
[Закрыть]
Чтобы не стеснять сестру, при которой был и ее маленький сын Саша, Мишель переехал на другую квартиру и поселился вместе с Тургеневым. Вечерами же они вместе отправлялись к Варваре Александровне, куда приходили Вердер со своей приятельницей мадемуазель Фроман, литератор Варнгаген фон Энзе, поддерживавший и в последующие годы дружеские отношения с Бакуниным; бывал здесь Н. Г. Фролов – бывший гвардейский офицер, затем географ, живший в Берлине с 1837 года. Иногда все собирались у Фролова или в немецком доме, у Генриетты Зольмар.
Помимо философии, молодые люди серьезно занимались музыкой и литературой. «Часто слушаем вместе симфонии, квартеты (большей частью Бетховена) и оратории», – писал Бакунин.
Увлечение Бетховеном и Гёте было вообще характерным в те годы для русских. «Знание Гёте, особенно второй части Фауста (оттого ли, что она хуже первой, или оттого, что труднее ее), было столько же обязательно, как иметь платье, – замечал по этому поводу Герцен. – Философия музыки была на первом плане. Разумеется, о Россини и не говорили, к Моцарту были снисходительны, хотя и находили его детским и бледным, зато производили философские следствия над каждым аккордом Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько, думаю, за его превосходные напевы, сколько за то, что он брал философские темы для них».[60]60
А. И. Герцен, Соч., т. IX, стр. 20.
[Закрыть]
В первое время своей жизни в Берлине Бакунин сошелся и с Германом Мюллером-Стрюбингом, вернувшимся после семилетнего тюремного заключения за участие в попытке организации восстания во Франкфурте. За время заключения Мюллер-Стрюбинг серьезно изучил древнюю и новую филологию и, живя теперь в Берлине, сотрудничал в ряде журналов и газет. Ко всем русским, попадавшем в Берлин, Мюллер испытывал огромную симпатию. «Виргилий философского чистилища, – писал о ном Герцен, – он вводил северных неофитов в берлинскую жизнь и разом открывал им двери в святилище des reinen Denkens und des deutschen Kneipens»[61]61
А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 171.
[Закрыть] (чистою мышления и немецкой выпивки). Однажды весной Мюллер пригласил Бакунина и Тургенева отдохнуть в городке Ней-Бранденбург, расположенном на берегу живописного озера. Здесь приятели предавались «трогательной лени». Только Бакунин, как писал Мюллер, «ежедневно после обеда удалялся на два часа под предлогом занятий логикой. Но когда я на днях как-то зашел в это время в соседнюю комнату, то через закрытую дверь услышал ужасающий храп и соп, показавшийся мне в высшей степени подозрительным. Бакунин утверждает, будто эти звуки производились сильным движением его духа в дидеротовской борьбе с объектом» (т. III, стр. 432).
Хорошо и в общем беззаботно прошел первый год берлинской жизни Бакунина. Принципиально ничто не изменилось в нем. Он оставался тем же идеалистом, мечтателем, «студентом с Маросейки», как позднее назовет его Герцен, ищущим абсолютной истины в области духовной жизни и не замечающим, по существу, всего того, что бурно развивалось вокруг, в реальной живой действительности. Возможно, это была инерция московской жизни.
По крайней мере его многочисленные и, как всегда, весьма объемные письма к родным, особенно к своим сестрам и сестрам Веер, ничем по тону и стилю не отличаются от его московских писем-проповедей.
Но как ни отгораживался Бакунин от действительности категориями Гегеля, теологией и другими науками, рано или поздно этому должен был прийти конец. И если в России, где свободное слово было редкостью, где рутина повседневности, казалось, затягивала все живое, смелое, самостоятельное, политический индифферентизм Бакунина мог бы еще продолжаться, то здесь, па Западе, где политическая жизнь была открытой, он при своем активном характере не мог долго удержаться на вершинах философских абстракций.
В «Исповеди» потом он напишет, что первый год жизни в Берлине не читал газет, и это будет сознательной или скорее бессознательной ошибкой. Из письма его к Герцену от октября 1840 года известно, напротив, что всю прессу, обнаруженную в кондитерских, он читал подряд. Возможно, что это помогло ему в какой-то мере войти в курс политической жизни.
Осенью 1841 года Бакунин с Варварой Александровной и приехавшим в Берлин младшим братом Павлом отправились в Дрезден. Здесь он познакомился с одним из лидеров левых гегельянцев, Арнольдом Руге.
Руге заинтересовал Бакунина. «Он интересный, замечательный человек, замечателен более как журналист, как человек необыкновенно твердой воли и ясностью своего рассудка, чем спекулятивной способностью. Он без всякого исключения враждебно относится ко всему, что имеет хоть малейший вид мистического» (т. III, стр. 437) – так характеризовал он своего нового знакомого в письме к родным.
И Руге молодой русский гегельянец понравился. «Бакунин очень образованный человек и обладает крупным философским талантом», – заметил он в письме к своему брату. Вскоре их знакомство переросло в дружбу, причем молодой (Бакунин был моложе Руге на 12 лет) и безвестный еще русский философ стал оказывать влияние на признанного вождя левых гегельянцев.[62]62
См. Письмо Бакунина брату Павлу и И. С. Тургеневу (ноябрь 1842 г.), Соч., т. III, стр. 163, 164 и др.
[Закрыть] Вскоре круг знакомств Бакунина в демократических немецких слоях стал более широким. Он познакомился с дрезденским демократом Кесслером, издателем Вигандом и многими другими.
По пути из Дрездена в Берлин Бакунин открыл книгу Ламенне «Народная политика». Во время чтения «мне пришло много хороших мыслей о том, как теперь должно заниматься историей и политикой. Нынешней зимой я непременно стану осуществлять их; и это занятие мне тем ближе к сердцу, что именно теперь настало время, когда политика есть религия и религия – политика» (т. III, стр. 437).
Живой интерес к окружающей действительности, знакометво с политическими деятелями, политической литературой – с одной стороны, а с другой – философия в ее отвлеченных, абстрактных формах. Такое противопоставление при характере и темпераменте Бакунина было не в пользу науки. Впрочем, он писал, что сама Германия излечила его от «преобладавшей в ней философской болезни; познакомившись поближе с метафизическими вопросами, я довольно скоро убедился в ничтожности и суетности всякой метафизики: я искал в ней жизнь, а в ней смерть и скука, искал дела, а в ней абсолютное безделье».[63]63
«Материалы для биографии М. Бакунина», М,—Л., 1925, т. 1, стр. 104 (далее «Материалы…»).
[Закрыть]
Это слова из «Исповеди», написанной спустя много лет и со специальной целью.[64]64
Подробней об этом документе см. в главе IV.
[Закрыть] Бакунин подчеркивал здесь лишь то, что считал нужным или интересным для человека, которому он адресовал свое послание.
Его корреспондент не любил Германии, ему приятно было прочесть, что в германской науке царят «смерть и скука». Писать же, что в той же Германии политическая жизнь была интересна и что именно она отвлекла его от абстрактной науки, он не стал.
В черновике письма графу Элиодору Сторжевскому, отобранном у Бакунина при аресте, он, не объясняя причин перехода к практической жизни, писал лишь, что в конце концов он образумился и понял, что «жизнь, любовь, действие могут быть поняты только через жизнь, через любовь и через действие. Тогда я совершенно отказался от трансцендентной науки… и душой и телом погрузился в практическую жизнь».[65]65
Вяч. Полонский, Бакунин, т. I., М., 1922, стр. 364.
[Закрыть]
Действительность, но не та идеальная, которой он поклонялся раньше, а живая, кипучая, революционная стала теперь его богом, и он тут же принялся внушать новую истину своим сестрам: «Только действительность может удовлетворить нас, и это потому, что только действительность есть сильная, энергическая, т. е. истинная истина. Все же остальное есть вздор, призрак и, если Варенька позволит употребить это выражение, постный идеализм» (т. III, стр. 437).
Вот как описывает этот «поворот» Бакунина А. И. Герцен: «Бакунин вначале поразил берлинских профессоров своим воодушевлением, талантами и смелостью выводов… но скоро он соскучился и порвал с квиетизмом немецкой науки. Бакунин не видел другого средства разрешить антиномию между мышлением и действительностью, кроме борьбы, и он все более и более становился революционером. Он принадлежал к числу тех молодых литератороз, которые протестовали в „Галльских летописях“, руководимых Арнольдом Руге, против бесплодного, аристократического и бесчеловечного понимания науки… против их бегства в область абсолюта, против их бездушного воздержания, мешавшего им принимать какое-либо участие в горестях и трудах современною человечества».[66]66
А. И. Герцен, Соч., т. VII, стр. 356.
[Закрыть]
В характеристиках, которые давал Герцен Бакунину, почти всегда присутствовало что-то от литературы. Впрочем, это относилось не только к Бакунину. Блестящий писатель, художник, обладающий своеобразным языком и литературным стилем, Герцен, создавая портреты своих современников, не стремился к фотографическому воспроизведению образа, тех или иных обстоятельств. Его мемуары, хотя в чем-то порой неточные, создавали картину эпохи, в целом, бесспорно, достоверную и исторически глубоко правдивую.
К Герцену, его словам о Бакунине, их личным отношениям нам придется обращаться еще по раз. Теперь же вернемся к приведенному выше отрывку.
«…Но скоро он соскучился», – пишет Герцен по поводу разрыва Бакунина с немецкой наукой, однако это лишь литературная фраза. Действительно, Бакунин по видел другого средства разрешить «антиномию между мышлением и действительностью, кроме борьбы». К самой же идее борьбы пришел он потому, что не мог больше не принимать участия «в горестях и трудах современного человечества».
Ощущение своей сопричастности к человечеству и раньше было свойственно Бакунину. Но связанный путами идеалистической философской мысли, он искал эту сопричастность в сфере чистого разума. Постепенно живая (а не придуманная по Гегелю) действительность стала вторгаться в созданный им мир абстракций. Этот процесс начался еще в Москве, подспудно продолжался в последующие 3–4 года и, наконец, в Дрездене в 1842 году был завершен переходом на новые идейные позиции.
Известная сложность в духовном развитии молодого Бакунина, его весьма длительные и порой мучительные размышления над проблемой действительности заставляют не соглашаться с мнением биографа Бакунина Вяч. Полонского, считавшего, что «переход от философии к политике произошел быстро, без борьбы, без думы роковой. Точно жил человек под властью наваждения. Но, проснувшись однажды, тряхнул кудрями – и наваждения как не бывало».[67]67
Вяч. Полонский, указ. соч., стр. 90.
[Закрыть]
Была и внутренняя борьба, были и думы, они помогли ему найти свое место в той обстановке политических дискуссий, которые царили в Германии 1842 года.
Время, проведенное в Дрездене, стало значительным для Бакунина. Он много размышлял о новом направлении своей жизни и пришел к выводу: чтобы освобождать других и призывать их к новой жизни, надо прежде всего освободиться и начать новую жизнь самому.
«Быть свободным и освобождать других – вот обязанность человека» – так сформулирует он эту мысль позднее, но уже теперь, порывая с областью чистого мышления и вступая в сферу практической борьбы, он прежде всего думает о внутренней свободе.
Самоотречение во имя борьбы за свободу – одна из определяющих черт Бакунина-революционера. Но эта черта не была для него органической, напротив, она сознательно усваивалась им. «Мне нужно много страсти и много самоотречения, забвения о себе самом», – размышлял он, вступая на новый путь.
Ну, а как же любовь? Ведь нашему герою только 28 лет и серьезного увлечения еще не было в его жизни.
«Знаете ли, друзья, – говорит он по этому поводу, – я почти отказался от нее; по крайней мере особенно искать не буду. Двум господам служить нельзя, а я хочу хорошо служить своему господину» (т. III, стр. 164).
В июле 1842 года Бакунин принялся за дело, которому суждено было положить начало его новой жизни.
«Я пишу статью на немецком языке, где сильно достается немцам и философам. Статья выходит изрядная и скоро кончится» (т. III, стр. 408).
Это и было первое упоминание в письмах Бакунина о его статье «Реакция в Германии. Отрывок, составленный французом». Статья была опубликована в октябре 1842 года за подписью Жюль Элизар в журнале «Немецкие ежегодники», издаваемом Руге. Псевдоним понадобился Бакунину для того, чтобы не привлечь внимания русского посольства в Дрездене.
