Текст книги "Бакунин"

Автор книги: Наталья Пирумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

В редакции «Колокола» связи с раскольниками приобрели конкретный характер после того, как вопросом этим активно занялся Кельсиев.

Василий Иванович Кельсиев представлял собой тип человека, понимавшего всю горечь российской действительности, ненавидевшего все неправды существующего строя, но от постоянной и всеобъемлющей критики действительности не приобретшего никакого собственного нравственного капитала. Именно отсутствие нравственных устоев и привело его впоследствии к ренегатству.[217]217
  В 1867 году он вернулся в Россию и написал «Исповедь», в которой отрекся от всей своей деятельности, от всех своих революционных связей.


[Закрыть]

В Лондоне Кельсиев появился в 1859 году, остановившись по пути на Алеутские острова, где он должен был служить помощником бухгалтера в Русско-Американской компании. Он задержался здесь, а потом и совсем решил остаться, несмотря на то, что Герцен всячески отговаривал его от этого шага. Взявшись помогать Герцену в редакции и приводя в порядок многочисленные документы о преследовании раскольников, без движения лежащие в делах «Колокола», Кельсиев увлекся ими. В итоге ему удалось подготовить и опубликовать четыре выпуска «Сборника правительственных сведений о раскольниках». Но этого ему было мало. Он стремился установить связи с русскими старообрядческими колониями в Турции и Молдавии и, наконец, со старообрядческими организациями в самой России, для чего нелегально и ездил туда весной 1862 года.

Познакомившись с деятельностью этого «специалиста по расколу», Бакунин немедленно принял в ней участие. Однако как по идее, так и по практическим акциям союз этот не мог иметь места.

Визит в Лондон старообрядческого епископа Пафнутия наглядно продемонстрировал всю несоединимость революционеров с деятелями раскола. Поведение же в этом эпизоде Бакунина лишь подчеркнуло комическую сторону этих переговоров. «Бакунин явился посмотреть лондонского старообрядца, – пишет Кельсиев, – которого я, признаться, прятал, чтобы избежать разгласки… Помню, что он поднялся ко мне в кабинет, распевая во все горло какой-то тропарь».[218]218
  «Литературное наследство», т. 41–42, стр. 304.


[Закрыть]

А вот как описывает эту встречу автор статьи о расколе Н. И. Субботин: «Вечером 5 января 1862 г. в крещенский сочельник Пафнутий сидел одиноко в своей квартире. Вдруг он слышит, что кто-то, распевая густым басом „Во Иордане крещающуся тебе, Господи“, тяжелыми шагами поднимается по лестнице, дверь распахнулась, и какой-то незнакомец, сопровождаемый Кельсиевым, с хохотом вошел в комнату…»[219]219
  Н. И. Субботин, Партия Герцена и старообрядцы. «Русский вестник», 1867, март.


[Закрыть] Весь тон, принятый Бакуниным в разговоре, его бесцеремонность и вместе с тем неуклюжие попытки продемонстрировать свое сочувствие религиозным идеям Пафнутия произвели весьма неприятное впечатление на деликатного и сдержанного старца. Знакомство их было смягчено лишь одним обстоятельством: у них оказался общий знакомый – Алимпий Милорадов – коллега Бакунина по Пражскому съезду. По словам Субботина, Бакунин прочел Пафнутию письмо, в котором он писал Милорадову: «Отец Алимпий, помнишь ли Прагу? Что же ты дремлешь? Пора за дело!»

Неудачным оказался как визит Пафнутия в Лондон, так и посещение Герцена другим деятелем раскола, казаком-старовером из Турции – Осипом Гончаром.

Но все эти попытки контактов были далеко не главным в пропаганде, которую вели Герцен и Огарев. В главном же, в самом направлении и характере деятельности редакторов «Колокола», Бакунин с первых же недель вступил в противоречие с Герценом и Огаревым. Уже первая статья Бакунина «Русским, польским и всем славянским друзьям» не понравилась Герцену. Весь тон ее – тон 1848 года – не соответствовал ни новым обстоятельствам, ни характеру «Колокола». Очевидно, поэтому и не появилась вторая часть этой статьи. Бакунину, писал Герцен, «мало было пропаганды, надобно было устроить центры, комитеты; мало было близких и дальних людей, надобны были „посвященные и полупосвященные братья“, организация в крае – славянская организация, польская организация. Бакунин находил нас умеренными, не умеющими пользоваться тогдашним положением, недостаточно любящими решительные средства».[220]220
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 359–360.


[Закрыть]

К весне 1862 года отношения обострились настолько, что встал вопрос о возможности дальнейшей совместной работы.

«Вы создали силу, – писал Бакунин друзьям. – Создать другую такую силу не легко, у меня нет герценовского таланта – принимая слово „талант“ в обширном, не только литературном смысле. Но во мне все-таки есть сила полезная и благородная, которую вы, пожалуй, не признаете, но которую я знаю. Обречь ее на бездействие я не хочу, да и не имею права. Когда я приду к убеждению, что в соединении с вами для нее нет выражения, ни дела, тогда я, разумеется, от вас отделюсь и по средствам и по умению буду действовать особенно… Быть третьим в вашем союзе – единственное условие, при котором наше соединение возможно, в противном случае мы будем союзниками и, пожалуй, приятелями, но вполне независимыми и неответственными друг за друга».[221]221
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 194.


[Закрыть] В ответ на это Герцен и Огарев предложили Бакунину «Дружеское и союзное возле».

«Сердце мое удовлетворено, – отвечал Бакунин, – спасибо вам за то, что вы приняли письмо мое так серьезно и не искали в нем выражений раздраженного самолюбия, – для себя лично я ничего большего не желаю…»[222]222
  Там же, стр. 195.


[Закрыть]

Но и «союзное возле», предложенное Герценом, и удовлетворение, высказанное Бакуниным, далеко не исчерпывали и не могли исчерпать разногласий между ними. Слишком разные были эти люди, слишком по-разному подходили они к главному делу их жизни – освободительной борьбе. Общим было дело, общими были и отдаленные конечные цели, но пути… Сколько личных судеб революционеров, сколько политических течений и партий разошлись на вопросе о путях, средствах и методах борьбы.

Глубоко искренний, конкретный, общечеловеческий гуманизм, органически присущий Герцену, делал его противником всех проявлений авантюризма в теории и тактике революционной борьбы. К 60-м годам он в значительной мере оставил позади различные социальные иллюзии, трезво и скептически смотрел на современный мир: Он знал, что наибольшую силу в этом мире имело слово, и потому вел свою пропаганду. Но строгая последовательность – это вид мужества, доступный не всем. Да и обстоятельства иной раз складываются так, что простая честность требует непоследовательности. И тогда человек, бессильный перед ходом событий, поступает так, как требует его совесть.

В событиях конца 1862 и 1863 годов Бакунин стал для Герцена как бы частью обстоятельств, частью той действительности, которая иной раз заставляла идти вопреки трезвому анализу и разуму. Глубокие, принципиальные разногласия старых друзей не были делом личным. Они отражали две основные линии русского освободительного движения. С одной стороны, была бунтарская революционность, с другой – вдумчивая и серьезная подготовка сил, пропаганда, просвещение. Личная же приязнь и личная дружба между ними уживались почти всегда рядом с теоретическими расхождениями. «Ты должен знать, Герцен, что уважению моему к тебе нет меры и что я искренно люблю тебя. Прибавлю еще, что без заднего чувства, но с полной радостью, я ставлю тебя во всех отношениях гораздо выше себя, по способностям и знанию и что для меня твое мнение во зсяком деле очень важно». Но после этого признания следовал упрек, говорящий о том, что Бакунин, в сущности, не понимал значения дела Герцена: «Я в самом деле иногда упрекаю тебя в том, что для тебя литературное дело чуть ли не важнее практического и литератор милее простых деятелей».[223]223
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 197.


[Закрыть] Впрочем, возможно, здесь Бакунин несколько утрировал. Он в общем-то знал, что своим «литературным делом» Герцен создал огромную силу. «Теперь весь вопрос в том, что ты из нее сделаешь? – обращался он к Герцену. – Россия требует теперь практического руководства и практической цели. Дает его „Колокол“ или нет? Если нет, то через год, может быть, и через полгода он потеряет и смысл и влияние, и вся сила, созданная тобой, рушится перед первым смелым, самонадеянным мальчиком, который за неспособность думать, как ты, будет сметь лучше, чем ты. Подымай знамя на дело, Герцен, подымай его со всей свойственной тебе осторожностью, со всем возможным благоразумием, тактом, но подымай его смело. А мы пойдем за тобой и дружно будем работать с тобой».[224]224
  Там же, стр. 200.


[Закрыть] «Делом», о котором писал Бакунин, было восстание. Но и теперь, в 1862 году, Герцен мог бы повторить то же, что писал в 1859 году: «К топору, к этому ultima ratio притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора».

Однако надежд оставалось все меньше и меньше. Нарастало национально-освободительное движение в Польгде. Польский Центральный национальный комитет готовил восстание, срок которого намечался на весну или лето 1863 года. Русские революционеры на это же время намечали восстание в Центральной России, полагая, что окончание срока, установленного для введения в действие Положения 19 февраля 1861 года, вызовет повсеместные крестьянские волнения.

С начала вольной русской прессы за границей Герцен выступал за свободу и самоопределение Польши. «Мы с Польшей потому, что мы – за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы – русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих».[225]225
  «Колокол», 1 апреля 1863 года, стр. 1318.


[Закрыть] Такова была позиция издателей «Колокола». В польском вопросе Герцен продолжал традицию русских революционеров, еще недавно, в 1847–1848 годах, развитую Бакуниным. Но если Бакунину в те годы не удалось создать польско-русского революционного союза, то теперь все возможности к этому были налицо. Статьи Герцена в «Колоколе», призывавшие к полному и безусловному освобождению Польши от России и от Германии, к братскому соединению русских и поляков, вызвали поток адресов, покрытых сотнями подписей поляков, приветствующих Герцена. Руководители польского движения начали переговоры с издателями «Колокола» о дальнейших совместных действиях. Среди русских офицеров в частях, стоящих в Польше, началось революционное движение. В конце 1861 года сформировалась тайная революционная организация – Комитет русских офицеров в Польше. 16 июня 1862 года в крепости Модлин были расстреляны русские офицеры Арнгольдт, Сливицкий и унтер-офицер Ростковский. «Три русских мученика умерли за поляков», – писал Герцен.

В начале июля в Лондон явился представитель революционного офицерства – поручик Андрей Потебня. Он привез письмо офицеров издателям «Колокола». «Что нужно делать русским офицерам в Польше, когда начнется восстание?» – спрашивали они.

В конце сентября начались переговоры между Герценом, Огаревым, Бакуниным и представителями Центрального польского комитета 3. Падлевским, А. Гиллером л В. Миловичем. Переговоры эти и последующие встречи с теми, кто готовил восстание, еще раз показали, как Бакунин преувеличивал возможности революции в России. «Бакунин не слишком останавливался на взвешивав нии всех обстоятельств, смотрел на одну дальнюю цель… Он увлекал не доводами, а желаниями. Он хотел верить и верил, что Жмудь и Волга, Дон и Урал восстанут как один человек, услышав о Варшаве».[226]226
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 368.


[Закрыть] «Я видел, – писал далее Герцен, – что он запил свой революционный запой и что с ним не столкуешься теперь. Он шагал семимильными сапогами через горы и моря, через годы и поколения. За восстанием в Варшаве он уже видел свою „славную и славянскую“ федерацию… он уже видел красное знамя „Земли и Воли“, развевающееся на Урале и Волге, на Украине и Кавказе, пожалуй, на Зимнем дворце и Петропавловской крепости, и торопился сгладить как-нибудь затруднения, затушевать противоречия, не выполнить овраги, а бросить через них чертов мост».

«Овраги» же были весьма серьезны. Только народный, крестьянский характер восстания мог принести ему успех. «Если в России, – говорил Герцен полякам, – на вашем знамени не увидят надел земли и волю провинциям, то наше сочувствие вам не принесет никакой пользы, а нас погубит».[227]227
  Там же, стр. 371–372.


[Закрыть]

Эти требования разделяло лишь демократическое крыло польских деятелей, но не они руководили движением в целом. При этих условиях тот «чертов мост», которым Бакунин пытался соединить русских революционеров и польских деятелей освободительного движения, не мог быть гарантией успеха.

Пожалуй, в той торопливости, в том сглаживании противоречий с поляками, которые проявлял Бакунин, было и что-то личное. Недаром Огарев сурово упрекал его: «Ты затем и хочешь вредной попытки, потому что она тебе дает занятия, хотя бы и вредила делу. Войди в глубь самого себя – и очистись. Говорю не в укор, а как мольбу о том, чтоб ты выше себя поставил дело, выше себя свою человеческую чистоту».[228]228
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 203.


[Закрыть] Но убедить Бакунина, погрузившегося в свой «революционный запой», не было возможности. Он помолодел и, как пишет Герцен, – «был в своем элементе. Он любил не только рев восстания и шум клуба, площадь и баррикады – он любил также и приготовительную агитацию, эту возбужденную и вместе с тем задержанную жизнь конспирации, консультаций, неспанных ночей, переговоров, договоров, ректификации, шифров, химических чернил и условных знаков. Кто из участников не знает, что репетиции к домашнему спектаклю и приготовление елки составляют одну из лучших и изящных частей. Но как он ни увлекался приготовлениями елки, у меня на сердце скреблись кошки, я постоянно спорил с ним и нехотя делал не то, что хотел».[229]229
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 365.


[Закрыть]

В результате переговоров и определенных уступок со стороны поляков в «Колоколе» от 1 октября 1862 года появилось обращение Центрального национального польского комитета в Варшаве.

«Основная мысль, с которой Польша восстает теперь, совершенно признает право крестьян на землю, обрабатываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой».[230]230
  «Колокол», 1 октября 1862 года, стр. 1203.


[Закрыть]

«Это наши основы, это наши догматы, наши знамена, – отвечали полякам издатели „Колокола“ в следующем номере журнала. – Во имя их примите и нашу дружескую руку, слабую силами, но неизменную в убеждениях; мы ее подаем Вам как русские, мы любим народ Ваш, мы верим в него и его будущность, и именно потому подаем Вам ее на дело справедливости и свободы!»

Вопрос о помещении этого ответа также вызвал споры и разногласия между Герценом и Бакуниным. Герцен настаивал на менее официальной, менее обязывающей форме ответа. «Герцен, – писал ему Бакунин, – я решительно не того мнения, чтоб можно было ответить на письмо Варшавского комитета письмом к офицерам. По моему крепкому убеждению, должно ответить на документ документом, т. е. письмом к Комитету… Мне кажется, это требуют и справедливость и наше достоинство. Мы берем на себя практическую ответственность в союзе с поляками, так прятаться от нее нечего. Иначе скромность покажется трусостью и нежеланием компрометировать себя».[231]231
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 199.


[Закрыть]

Вопрос был решен так, как предлагал Бакунин. В том же номере «Колокола» по его же настоянию был помещен и ответ «Русским офицерам в Польше», спрашивающим еще ранее, что делать им в случае восстания.

«Общий ответ прост – идти под суд, в арестантские роты, быть расстрелянным, как Сливицкий, Арнгольдт и Ростковский, быть поднятым на штыки, как вам грозил ваш дикий кондотьер Хрулев, но не подымать оружия против поляков, против людей, отыскивающих совершенно справедливо свою независимость».[232]232
  «Колокол», 15 октября 1862 года, стр. 1213.


[Закрыть]

Принципы, провозглашенные Центральным польским комитетом: право всякого народа располагать своей судьбой и право крестьян на землю, – разделялись далеко не всеми как в Польше, так и особенно в среде польской эмиграции. Бакунин был прав, когда писал Лугинину, что «никогда не было до сих пор объявлено поляками публично „право народов распоряжаться собой“. В применении к Литве, Украине право, так ясно высказанное в письме Центрального комитета, это огромный шаг, вызвавший против них бурю в большей части польской эмиграции».[233]233
  «Летописи марксизма», 1928, № 7–8, стр. 122.


[Закрыть]

Бурю эту раздувал генерал Мерославский. В польском движении он представлял крыло крайнего национализма. Его программа требовала восстановления Польши в границах до 1772 года, то есть с включением в нее украинских, белорусских, литовских земель. Никакого крестьянского движения в самой Польше он не признавал, однако не возражал против крестьянской революции в России, которая могла бы поддержать польское восстание.

Бакунин познакомился с Мерославским в августе 1862 года во время кратковременной поездки в Париж. Сначала польский генерал попытался использовать силы, будто бы стоящие за Бакуниным, и предложил союз исключительно с ним, отрицая за всеми другими деятелями право представлять интересы Польши. Однако в Лондоне вскоре стало известно о наличии Центрального польского комитета, с которым и начались переговоры. Тогда Мерославский обрушился на Бакунина и редакцию «Колокола», обвиняя их в подготовке «четвертого раздела Польши» и других несуразностях.[234]234
  Весьма острая полемика в прессе между Бакуниным и Мерославским продолжалась вплоть до 1868 года, когда Бакунин выпустил свою брошюру: «Последнее слово о г. Л. Мерославском».


[Закрыть]

Разрыв с Мерославским был вполне естествен. Националистическая программа польского генерала делала невозможным союз между ним и Бакуниным. Однако агенты III отделения склонны были приписать своим усилиям этот разрыв, который, по словам «Нравственно-политического обозрения за 1862 год», произошел под влиянием «одного ловкого анонимного подстрекательства».

Сама история этого «подстрекательства» не лишена интереса. Известный агент III отделения А. Балашевич-Потоцкий, работавший с 1861 по 1875 год за границей, вступил с этой целью в переписку с Бакуниным, и если разъединение двух противников самодержавия произошло и без его участия, то ловко обмануть старого конспиратора по другим вопросам ему удалось вполне.

В середине декабря 1862 года Бакунин получил письмо от неизвестного поляка из Парижа, в котором корреспондент писал о себе, о Париже, о женщинах, высказывал весьма скептическое отношение к возможности революционного движения в России и Польше: «Обширность страны, трудные сообщения, разъединенность сословий, а главное – незнание дела вызовут плачевные результаты и новые жертвы».[235]235
  ЦГАОР, ф. 825, oп. 1, ед. хр. 299, л. 4.


[Закрыть] Подпись под письмом была странной: Абракадабра.

Бакунин с ответом не задержался. Вскоре пришло новое письмо, на этот раз, помимо общих рассуждений, содержащее предупреждение против козней Мерославского. Переписка завязалась и продолжалась в этом же духе. Причем Абракадабра упорно отказывался расшифровать свое имя. Тем не менее мысли этого анонима показались Бакунину столь интересными, что он предложил ему сотрудничать в «Колоколе». Параллельно он попытался выяснить имя своего корреспондента окольным путем, написав в Париж Мари Кардо: «Узнайте ради бога, кто такой Клепацкий и какого поля эта ягода? Я получил довольно интересную корреспонденцию из Парижа от какого-то анонима Абракадабра, этот аноним дал возможность сноситься мне с ним через какого-то Клепацкого».[236]236
  ЦГАОР, ф. 825, oп. 1, ед. хр. 299, л. 8.


[Закрыть] Корреспондентка Бакунина узнать ничего пе смогла, но сам Абракадабра – Потоцкий, естественно, узнал о попытках Бакунина выяснить его личность. Узнал и – обиделся. По крайней мере Бакунин в следующем письме к нему счел нужным как бы оправдаться за свое недоверие: «Вы странный человек, но ничего, до сих пор Вы мне нравитесь… Обещаю не подвергать вас более полицейским розыскам и даже о г. Клепацком не буду спрашивать».

Преследуя свою цель, Абракадабра прибег к довольно примитивному методу. В следующем письме он сообщил, что трое поляков – Цверцякевич, Милович и Хмелинский – арестованы в Париже по доносу Мерославского. Однако эффекта от такой информации не получилось. «Ну, послушайте же, – отвечал Бакунин, – я о Мерославском невысокого мнения. Думаю, что несчастное, чудовищное тщеславие может довести его даже до дел преступных. Его нелепое отрицание существования Центр. Комитета, его неблагородные выходки против нас ясно это доказывают, но чтобы он был способен на формальный донос… и ум и сердце, все существо мое противится тому, чтобы я мог этому поверить. Не зарапортовались ли Вы? Вы видите, любезный незнакомец, сохраняя свой аноним, Вы мне даете право Вам грубить – как на маскараде».[237]237
  Там же, стр 10–11. Частично письмо это опубликовано Ю. Стендовым в работе «Михаил Александрович Бакунин», т. 2, стр. 188.


[Закрыть]

Переписка Бакунина с Абракадаброй продолжалась еще некоторое время. Причем он так и остался в неведении о том, кто был его тайный корреспондент. Балашевич-Потоцкий тщательно переписывал все письма Бакунина, так же как и другие документы, в свою личную тетрадь, которая и поныне хранится в ЦГАОРе.

Но вернемся к событиям, предшествовавшим польскому восстанию.

Польские революционеры наметили срок выступления на весну 1863 года, приурочив его к рекрутскому набору. Но ни в России, ни тем более в Лондоне не было организации и сил, чтобы действенно поддержать поляков. Заявления издателей «Колокола» были чисто декларативными. Герцен, Огарев, Бакунин не могли поступить иначе. В сложившейся обстановке они должны были сказать и сказали о своей позиции. Их открытая поддержка готовящегося выступления поляков была не только вопросом политики, но и вопросом революционной чести. Поляки же, однако, рассчитывали не только на моральную помощь.

«Вы думали, – сказал Герцен во время переговоров, – что мы сильнее… Да… вы не ошиблись: сила у нас есть большая и деятельная, но сила эта вся утверждается на общественном мнении, т. е. она может улетучиться; мы сильны сочувствием., унисоном со своим. Организации, которой бы мы сказали: „Иди направо или налево“, – нет».[238]238
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 371.


[Закрыть]

В самой же России «клались первые ячейки организации». Говоря так, Герцен имел в виду «Землю и Волю» – тайное революционное общество, которое создавалось с конца 1861 года. Его организаторами были последователи Н. Г. Чернышевского: А. А. Слепцов, Н. Н. Обручев, братья Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, В. С. Курочкин, С. С. Рымаренко и др.

Русский Центральный народный комитет, стоявший с 1862 года во главе общества, старался объединить на федеративных началах уже существовавшие и вновь возникавшие революционные кружки как в обеих столицах, так и на местах. В том же 1862 году к обществу присоединился и Комитет русских офицеров в Польше. Программные требования общества в общих чертах совпадали с платформой Герцена и Огарева, а также с программной частью брошюры Бакунина «Народное дело». «Право каждого на землю и выборное федеративное правительство» – так кратко разъяснял Герцен основное содержание землевольческой программы.

Никакими конкретными силами, способными помочь полякам, землевольцы не располагали, и, когда в ноябре 1862 года в Петербург для переговоров приехал Падлевский и сообщил о готовящемся выступлении, они были поражены, растеряны. «Мы все, – пишет Л. Ф. Пантелеев, – сочувственно относились к польскому движению, предвидели вероятность революционного взрыва, и тем не менее категорическое заявление Падлевского, что восстание вспыхнет в самом непродолжительном времени, произвело на нас ошеломляющее впечатление: нам казалось, что поляки идут на верную гибель. Какую же помощь можем оказать им? Никакой, у нас нет ни малейших средств сделать в их пользу хотя бы самую незначительную диверсию. Надо быть честным, нельзя подавать какие-нибудь призрачные надежды людям, идущим на смерть».[239]239
  Л. Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого. М., 1934, стр. 288.


[Закрыть]

O невозможности реально помочь полякам писал и Герцен представителю польского комитета И. Цверцякевичу.

В письме, посланном в ноябре Комитету русских офицеров в Польше, Огарев умолял приложить все усилия и оказать все возможное влияние на польских руководителей, с тем чтобы отложить выступление. Письмо это продолжил Бакунин. Согласившись с Огаревым, что отсрочка восстания была бы спасительной, он, однако же, призвал русских офицеров быть готовыми и, когда «польские братья» восстанут, поддержать их. «И если вам суждено погибнуть, сама погибель ваша послужит общему делу. А бог знает! Может быть, геройский подвиг ваш и противность всем расчетам холодного рассудка неожиданно увенчаются и успехом?

Что же до меня касается, что бы вас ни ожидало, успех или гибель, я надеюсь, что мне будет дано разделить вашу участь. Прощайте, и, может быть, до скорого свидания».[240]240
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 377.


[Закрыть]

Это стремление самому разделить участь сражающихся, оптимистические надежды на возможное торжество подвига над доводами холодного рассудка отличали позицию Бакунина, но далеко не всегда оправдывали его. Жертвовать своей жизнью волен каждый, но можно ли призывать к тому же других или просто обрекать их на подобные жертвы во имя эфемерной идеи скрепления союза кровью? А именно так ставил вопрос Бакунин. «Надежды на успех, на настоящий успех, признаюсь, во мне немного, – писал он в Париж польскому эмигранту Коссиловскому. – И знаете, о чем я молю? Чтобы в случае неудачи как можно более русских погибло в борьбе за польское дело, чтоб братство наше освятилось делом и кровью, и рад бы умереть вместе с ними… А бог знает., ну, да об этом еще говорить не станем».[241]241
  Письма М. А. Бакунина к Коссиловскому. «Летописи марксизма», 1928, № 5, стр. 70.


[Закрыть]

Подобная позиция Бакунина восхищала Ю. Стеклова. Он полагал, что готовность отдать свою жизнь, даже в деле, обреченном на поражение, выгодно отличала Бакунина от Герцена, не стремившегося лично на баррикады Варшавы.[242]242
  Весьма странно и вульгарно звучит следующая фраза Стеклова: «Замечательно, что Герцен и Огарев считали Бакунина морально обязанным рискнуть своей шкурой, но к себе этого требования не предъявляли». См.: Ю. Стеклов, Михаил Александрович Бакунин, т. 2. М., 1927, стр. 217.


[Закрыть] Вопрос же о многих других жертвах не смущал биографа Бакунина. Нам же кажется, что правда в этом споре была на стороне Герцена, который прежде всего страшился ненужных жертв, а сам, вооруженный лишь силой слова и печатным станком, творил великое дело революционной пропаганды.

Тяжело переживал Герцен месяцы «затишья перед грозой», грустно проводил он Потебню, приехавшего, «чтобы спросить наше мнение и, каково бы оно ни было, пойти неизменно по своей дороге».

Подготовка восстания велась почти открыто. Готовилось к наступлению и правительство.

Объявив досрочный рекрутский набор в Польше, оно хотело изъять революционную молодежь. Все, кому угрожала рекрутчина, не могли более ждать. Толпы недовольных направились в Варшаву, рабочие и ремесленники польской столицы пришли в движение. Центральный польский комитет вынужден был перенести срок выступления.

В ночь с 22 на 23 января восстание началось. Повстанческие отряды совершили нападения на местные воинские команды как в Варшаве, так и в нескольких других пунктах. Такое начало не предвещало успеха в осуществлении задуманного плана – хотя бы частичного перехода русских войск на сторону повстанцев. В своем письме Центральному правительству польского восстания Бакунин со всей доступной ему мягкостью упрекал польских руководителей в том, что они «в последнюю минуту переменили совершенно мысли» и, не доверяя организации русских офицеров, выступили первыми. «С нравственной точки зрения поляки были правы, ибо пока хоть один солдат находится на земле польской, если только он не союзник, друг, он вне закона. Следовательно, нет ничего естественнее, как напасть на него и убить, чтобы завладеть его оружием. Я думаю, впрочем, что Центральный комитет в Варшаве ошибся в расчете; он не приобрел много оружия таким способом, но сразу разрушил работу целого года».

Преувеличивая степень подготовленности русских солдат к союзу с поляками, Бакунин писал далее, что они были готовы, чтобы присоединиться к повстанцам. «Но когда последние, вместо того чтобы протянуть им руку, напали на них, чтобы силой их разоружить, т. е. перерезать их, тогда, по необходимости переменяя мысли, те же солдаты… стали вашими жестокими врагами».[243]243
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 213–214.


[Закрыть]

Ждать в этих условиях повторения подвига Потебни, который сражался на стороне поляков и был убит в бою, было бессмысленно.

Герцен в отчаянии вынужден был констатировать: «До сих пор ни одного русского солдата не перешло, ни один офицер не отказался от команды против поляков. Меня обдает ужасом – это хуже расстреливания… Хмелинский, прощаясь, мне сказал: „Потебня… да, Потебня превосходный человек – да кроме-то его кто?“»[244]244
  А. И. Герцен, Соч., т. XXVII, кн. I, стр. 288.


[Закрыть]

Однако как «Колокол», так и «Земля и Воля» продолжали пропаганду в войсках. Обращаясь к офицерам и солдатам русской армии, А. А. Слепцов от имени «Земли и Воли» в воззвании «Льется польская кровь, льется русская кровь» писал: «Близко время, когда народ русский просветится и пойхмет гнусную и своекорыстную политику современного русского правительства; тогда Россия проклянет всех участвовавших в пролитии польской крови, тогда дети будут стыдиться произносить имена отцов, помогавших насильственно закрепощать свободный народ… Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, обратите меч свой на общего врага нашего; выйдите из Польши, возвративши ей похищенную свободу, идите к нам, в свое отечество, освобождать его от виновников всех народных бедствий – императорского правительства».[245]245
  А. И. Герцен, Соч. под ред. М. К. Лемке, т. XVI, стр. 154–155.


[Закрыть]

Слепцов писал это воззвание в Варшаве, куда приехал в начале января 1863 года для переговоров с Центральным польским комитетом. Восстание началось при кем. Оттуда он направился в Лондон с тем, чтобы, по словам Герцена, предложить издателям «Колокола» роль агентов «Земли и Воли».

«– А много вас? – спросил я.

– Это трудно сказать… Несколько сот человек в Петербурге и тысячи три в провинциях.

– Ты веришь? – спросил я потом Огарева. Он промолчал.

– Ты веришь? – спросил я Бакунина.

– Конечно. – Он прибавил: – Ну нет теперь столько, так будет потом! – и он расхохотался.

– Это другое дело.

– В том-то все и состоит, чтобы поддержать слабые начинания; если бы они были крепки, они не нуждались бы в нас… – заметил Огарев, в этих случаях всегда недовольный моим скептицизмом.

– Они так и должны бы были явиться перед нами, откровенно слабыми… желающими дружеской помощи, а не предлагать глупое агентство.

– Это молодость… – прибавил Бакунин».[246]246
  А. И. Герцен, Соч., т. XI, стр. 372–373.


[Закрыть]

То, что не понравилось в предложении Слепцова Герцену, вполне подошло Бакунину. «Земля и Воля» стала для него тем конкретным, живым русским делом, к которому он всегда стремился. Приверженность его к конспирациям, явкам, шифру и прочим атрибутам тайной революционной деятельности нашла, казалось, полезное применение. Он принял на себя все поручения Слепцова и, так же как сын Герцена – Александр Александрович Герцен, стал агентом «Земли и Воли».

Главную же личную свою задачу с момента начала восстания видел он в том, чтобы пробраться в Польшу и стать в ряды сражающихся. Еще в октябре 1862 года он писал Цверцякевичу: «Как только Варшава поднимется, я, если доживу до того дня, непременно буду там. Если польский Национальный комитет окончательно выскажется за восстание, я буду более чем обязан поспешить к нему на помощь с партией моих русских».[247]247
  Письма М. А. Бакунина к польским корреспондентам. «Летописи марксизма», 1927, № 4, стр. 80.


[Закрыть]

Никакой «партии русских», готовых следовать с Бакуниным из эмиграции в Польшу, конечно, не было, здесь свойственное Бакунину преувеличение, но, когда восстание началось, он стал считать возможным создание на месте, в Польше, русского легиона из пленных солдат и офицеров, сочувствующих полякам, который сражался бы под знаменем «Земли и Воли».

2 февраля он писал Центральному правительству польского восстания: «В этот торжественный час, когда решается участь наших двух стран, я заклинаю вас отвечать мне категорически и откровенно – имеете ли вы доверие к нам? Хотите ли вы, чтоб я пришел в Польшу? Желаете ли вы образование легиона русского?.. Вот что я вас прошу сказать мне с откровенностью, которая прилична людям, сражающимся за свободу».[248]248
  «Письма М. А. Бакунина…», стр. 217–218.


[Закрыть] Однако ни после этого, ни после предыдущих и последующих писем Бакунина с аналогичными просьбами приглашения ехать в Польшу он не получил. Линия на крестьянское восстание, которую пропагандировал Бакунин, не имела успеха у представителей партии «белых» в «Национальном правительстве» в Варшаве. Вот поэтому он и не получал приглашения принять участие в движении.