Текст книги "Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель"

Автор книги: Наталья Туманова

Соавторы: Арсений Рутько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Крах

Бордоский поезд, которым приехали из Блуа Теофиль и его спутницы, прибыл в Париж на Монпарнасский вокзал к концу дня. Тускнеющее солнце скатывалось за красные черепичные и серо-свинцовые крыши. Все было обычно, но почему-то трезвонили колокола, хотя час вечерней мессы не наступил. На вокзальной площади узнали: по призыву архиепископа парижского монсеньора Дарбуа во всех соборах служат молебны о даровании победы французскому воинству над Пруссией, которой Франция только что объявила войну.

В пути Луиза и Мари рассказывали Теофилю, что произошло в Париже за время его тюремного плена, но, к их удивлению, бывший арестант многое знал подробнее, чем они.

– О, в тюрьме знают все! – снисходительно усмехался Ферре. – Мы, например, знаем, что, несмотря на арест Рошфора и почти всех сотрудников, «Марсельеза» продолжает издаваться и статьи Анри, написанные в Сент-Пелажи, появляются в газете за подписью некоего гасителя извести мосье Данжервиля. Так? Ну, вот видите! Тюрьма прекрасно обо всем осведомлена! И лишь потому, сударыни, что тюремные крысы допускают немыслимые раньше поблажки. Они заискивают перед узниками, боясь, что сегодняшние заключенные скоро станут хозяевами Парижа!

Молодые люди, изрядно проголодавшись, забежали в буфет, выпили у стойки по чашке кофе.

– А теперь домой, Тео? – спросила Мари.

– Конечно, сестра! Но думаю, что прежде необходимо поехать на Абукир, в «Марсельезу», чтобы моя статья о процессе попала в утренний выпуск, потом нам некогда будет заниматься этим: война. Свору Баденге надо разоблачить, пока она не отравила всю страну ядом шовинизма. – Он подхватил девушек под руки. – Правители всех времен и стран прекрасно понимали и понимают, что лучшее средство от нарывов внутри государства – кровопускание, война! Дескать, пусть бурлящая огнем кровь народа прольется в битве с внешним врагом!

На улицах Парижа творилось невообразимое! Повсюду из окон и с балконов свисали трехцветные флаги, гремела маршевая музыка, толпы людей заполняли бульвары и площади. То тут, то там слышались гордые, великолепные слова: «Франция, родина, патриотизм!»

«На Берлин! На Берлин!» – вопили на улицах франтоватые молодчики, размахивая тросточками. «На Берлин! На Берлин!» – захлебывались газетчики. В кафе и кабачках до хрипоты произносились ура-патриотические речи; знатоки истории взахлеб толковали о знаменитых победах прошлого: Маренго, Аустерлиц, Фридлянд, Ваграм, Москва! У башни Святого Якова накрашенная красоточка, картинно завернувшись в трехцветный флаг, стоя в фиакре, размахивала оголенными руками, призывая франтоватых молодчиков к походу за Рейн.

Они доехали на омнибусе до ворот Сен-Мартен, оттуда по запруженному людьми бульвару с трудом добрались до ворот Сен-Дени и свернули на улицу Абукир. Но попасть в здание «Марсельезы» не удалось: вокруг редакции и типографии бушевали толпы людей. Те же франтоватые молодчики и «рабочие» в подозрительно новеньких блузах, респектабельные отцы семейств в котелках и канотье выбивали в доме редакции окна и высаживали двери. Кто-то уже проник в здание, что-то горело внутри, из окон валил дым, на тротуар летели листы рукописей, свинцовым градом сыпался типографский шрифт. На противоположной стороне улицы стояли ажаны и, заложив за спину руки, бесстрастно наблюдали за разгромом.

Теофиль оглядывал толпу, надеясь увидеть кого-нибудь из своих, но кругом мелькали искаженные злобой лица, разинутые в крике рты, взлетающие над шляпами кулаки. Белыми, подстреленными птицами летали над головами бумажные листы.

– Что происходит? – спросил Теофиль толстого, солидного, добротно одетого бородача, – Вы не могли бы объяснить, мосье?

Бородатый возмущенно махнул шляпой на здание редакции.

– И вы спрашиваете «что», мосье? Парижский парод воздает по заслугам мерзкой газетенке! Негодяй, скрывающийся под именем Данжервиля, осмелился в сем грязном листке утверждать, что наш поход на Берлин отнюдь не будет увеселительной прогулкой! Продавшийся пруссакам тип пытается охладить патриотический пыл нации! Говорят, что гнусная статейка написана Рошфором, который сидит в Сент-Пелажи! Каково?! И куда смотрит префектура?! До того распустили голодранцев, что порядочному человеку и нос нельзя на улицу высунуть!

Задыхаясь, Луиза вцепилась в отвороты пиджака розовощекого бородача.

– Не себя ли вы считаете порядочным человеком, лакейская сволочь?! – шепотом спросила она. – Скот вы! Откормленный продажный скот! Холуй! Прихлебатель Империи!

– Но! Позвольте… Вы… вы… – забормотал бородач, озираясь.

– Тс-с-с! Тихо! – погрозил ему кулаком Ферре и, подхватив Луизу и Мари, потащил в сторону. И когда позади раздался вопль толстяка: «Прусские шпионы! Держите!» – они уже затерялись в толпе.

Так же, омнибусом, вернулись на левый берег, в Латинский квартал. Здесь Луиза уговорила Теофиля и Мари зайти в мастерскую Курбе, – там всегда известны все новости.

Бывшая часовня была набита битком; табачный дым напоминал осенний туман над Сеной. В дыму орали и ожесточенно жестикулировали, а сам мэтр с неизменной трубкой во рту восседал в кресле, вытянув по каменному полу огромные ноги в грубых башмаках.

Стоя у стола с глиняной кружкой в руке, о чем-то разглагольствовал сотрудник «Кошачьего концерта» Клеман Карагель, но, увидев Ферре, оборвал себя на полуслове:

– Ферре! Ну, дружище, знатную ты задал трепку судейским крысам! Молодец!

Ферре пожал тянувшиеся к нему руки и зло сказал:

– Вы тут распиваете вино и извергаете громкие словеса, а белоблузники и буржуа закапчивают разгром «Марсельезы»! Полиция хладнокровно и поощрительно наблюдает! Видимо…

Крики негодования и возмущения не дали Ферре договорить, уже нахлобучивали шляпы и хватали трости: бежать на Абукир спасать редакцию! Но Теофиль остановил друзей горьким смехом:

– Поздно! Следовало предвидеть и защищать здание раньше! А теперь там нечего делать!

Воинственный пыл сразу угас, шляпы и трости вернулись на подоконники и вешалку. На Ферре набросились с вопросами о процессе: правительственные газеты поливали обвиняемых грязью и требовали для «главарей» смертной казни. Но шум затих, когда Курбе грохнул кулаком по столу:

– Что вы набросились на него, олухи?! Камилл, дружище, налей цареубийце кружку побольше и пополнее!

Камилл доверху налил литровую кружку и церемонно поднес Ферре.

Подруг усадили возле мэтра, а Теофиль стоя рассказывал то, что не попало в газеты. Слушали его молча. А когда он кончил и присел рядом с Луизой, Курбе распорядился:

– А теперь, Клеман, повторите, пожалуйста, для наших новых гостей свой рассказ.

– Пожалуйста! – Карагель ткнул сигару в тарелку с рыбьими костями, взъерошил буйную черную шевелюру. – Тогда, с вашего позволения, мэтр, я еще раз прочитаю адресованное в газеты письмо Жюля Мишле. Хотя я и не согласен с его идеализацией крестьянства, в нынешней схватке он наш союзник.

Из кармана куртки Карагель достал сложенный вчетверо лист бумаги.

– Итак, слушай, Теофиль. И вы, мадемуазель, внимайте! Читаю. «Дорогой друг! Войны никто не хочет, но она будет, и Европу станут уверять, что мы ее желали. Лицемерный и бесчестный прием! Вчера миллионы крестьян голосовали слепо. Зачем? Думали ли они, вотируя войну, вотировать смерть своих сыновей? Устроим свой плебисцит… Спросим всю нацию… Она подпишет вместе с нами адрес братства Европе и сочувствия испанской независимости. Водрузим знамя мира!»

Карагель замолчал, сел. Посапывали, потрескивали, дымя, трубки.

– Мосье Карагель, – попросила Луиза, нерешительно покосившись на Курбе. – Мы с Мари не вхожи в высокие сферы, многое нам не вполне ясно. И если мэтр Гюстав позволит… Не могли бы вы обобщить то, что известно о начавшейся войне…

Карагель взлохматил и без того торчавшие дыбой волосы.

– Боюсь, что придется повторять известное многим! Не наскучит ли вам, сеньоры?!

– Кто хочет, волен не слушать, – буркнул Курбе. – Во-первых, уважим желание дам. А во-вторых, я тоже хочу разобраться. Я настолько ненавижу газетную писанину, что использую сию испорченную бумагу лишь по прямому назначению, сиречь в нужнике! Пардон, мадемуазель…

Обижаться на Курбе было бессмысленно.

– Ну, ладно, уговорили! – Карагель шутливо раскланялся. – Должен признаться, мадемуазель, что по многолетней журналистской привычке я ежедневно фиксирую в дневнике наиболее важные события. Сейчас, с вашего позволения, я как бы перелистаю перед вами некоторые странички по памяти.

Закурив новую сигару, отпил из стоявшей перед ним кружки.

– Итак, франко-прусская война началась! Да, началась! Почему деревенские французские парни, никогда в жизни не державшие в руках ни шаспо, ни даже сабли, покидают поля и виноградники и напяливают красные солдатские штаны? Почему им вдруг приспичило переться на ту сторону Рейна, чтобы убивать там немецких парней? Кому сие нужно – вы об этом спрашиваете, мадемуазель Луиза?

– Допустим, так.

– Значит, причины и поводы?.. Так вот, недавно в Тюильри некая властная и гордая дама испанских кровей, поглаживая по головке любимое, хотя и недоношенное, чадо, соизволила произнести: «Война нужна затем, чтобы это дитя царствовало!» Убедительно? Еще бы! Кроме того, сия дама предпочитает, чтобы французские парни проливали кровь подальше от ее августейшего будуара и не вздумали бы, как неоднократно делали в прошлом, возводить баррикады и размахивать красными знаменами. Ну а что касается повода, за ним дело не станет. Ах, оказывается, на трон, пустующий в Испания со времени революции шестьдесят восьмого года, приглашают Леопольда Гогенцоллерна, родственника прусского короля Вильгельма?! Боже мой, но тогда же Франция окажется стиснутой с востока и запада враждебными государствами, связанными династическими узами. Да, тут есть над чем задуматься! После победы над Австрией четыре года назад Пруссия необычайно усилилась. Нынешние ее властители – Вильгельм, Железный Бисмарк и худосочный Мольтке, – мечтают об объединении всех германских княжеств и герцогств под эгидой Пруссии! Угрожает ли такое объединение Франции? Без малейшего сомнения – да!

Он снова отпил из кружки, посмотрел на Мари и Луизу.

– Достаточно ли популярно изложение, сударыни?

– Вполне, – благодарно кивнула Луиза.

Те, кому рассказываемое Карагелем было известно, отойдя в сторону, разговаривали, курили. А Каратель продолжал:

– Законен следующий вопрос, миледи: а что принесет данная война нашей обожаемой родине, завершится ли она победным вступлением французских войск в Берлин? Увы, мадемуазель, этого ваш покорный слуга не рискнет утверждать! В Пруссии – обязательная воинская повинность, прусская армия отлично обучена, дисциплинированна, во главе ее – способные военачальники, чего не скажешь о маршалах Базене, Мак-Магоне и Бурбаки. Наша армия рекрутируется по системе заместительства, когда любой торгаш или рантье может взамен любимого сыночка нанять подыхающего с голоду бродягу или отпетого головореза. А наемникам наплевать, кого и за что сражаться, лишь бы звенело в кармане на очередную попойку! Каков моральный дух такой армии, как вы полагаете, сударыни?

– Дерьмо! – буркнул, не выпуская трубки, Курбе.

– Совершенно верно, мэтр! – согласился Карагель. – Весьма точное определение! Но и это не все! На второй день войны маршал Лебеф клятвенно заверил императора, что благодаря отеческим заботам монарха в армии ни в чем нет недостатка, даже ни в единой пуговице на солдатских гетрах! – Карагель, поморщившись, покосился в сторону, где шумел громкий спор.

Курбе стукнул кружкой по столу.

– А ну, тихо!

Спор стих, и Карагель продолжал:

– Я знаком со многими армейскими офицерами, они шло ют на заверения Лебефа. К серьезной войне с таким могучим врагом, как Пруссия, мы не готовы. Прошу простить горькие слова, но вы пожелали знать мое мнение…

Карагель чуть помолчал.

– А вот отрывок из переданного в редакцию «Марсельезы» заявления секции Интернационала в Нейи-па-Сене. Они пишут: «Справедлива ли эта война? Нет! Национальна ли эта война? Нет! Это война исключительно династическая». Ведь это же глубоко верно и справедливо!

Теофиль сидел нахохлившись. Когда Карагель замолчал, он порывисто поднялся.

– Но война опрокинет Империю! – с силой сказал он. – Разве одного этого нам мало?!

– Стоп, друзья! – вскричал кто-то из художников, – Вы забываете, что поражение будет нанесено не только Баденге, но и Франции! Неужели мы сможем радоваться, когда чужеземные сапоги снова, как в 1814 году, будут топтать священные камни Парижа? Неужели наше сердце останется равнодушным к позору родины?! Нет! Перед лицом внешнего врага мы обязаны забыть внутренние раздоры, вражду! Мы должны противопоставить пруссакам национальную сплоченность, о которую разбилась бы железная каска Бисмарка.

Луиза поднялась – у нее от споров и криков заболела голова, – пошла вдоль стоявших у стен полотен, мимо мольбертов, где блестели свежими мазками незаконченные картины. На столиках переливались радугами палитры, торчали из банок кисти, валялись ножи, ими Курбе часто пользовался взамен кистей. Он не раз заявлял: «Нож – мой лучший инструмент! Попробуйте написать кистью скалы, подобные этим. Они же великолепны!»

Из задумчивости Луизу вывело осторожное прикосновение к плечу. Оглянулась. С грустной улыбкой стоял за ее спиной Камилл, рядом с ним – Мари.

– Ах, Камилл! Как я рада вас видеть! Но что с вами? – У вас беда? Что-нибудь с Терезой?

– К счастью, нет. Но я отправляюсь на войну, Луиза. У моих стариков двое сыновей, и один из нас обязан идти. У брата – семья… Значит, я…

Молчание нарушила Мари.

– Глупости! – сердито сказала она, помахивая сумочкой. – Можно за деньги выставить вместо себя кого-нибудь. В Блуа я видела люмпена: ходит по улицам с приколотой к фуражке запиской: «Замещаю за десять!» То есть за десять тысяч франков! И вы свободны, Камилл!

Он по-прежнему грустно улыбнулся.

– Исключено, Мари! Курбе предлагает мне необходимую сумму, но неужели вы думаете, что я способен за деньги послать под пули взамен себя другого? – Он помолчал, скользнув невидящим взглядом по незаконченному холсту. – Да я не о себе беспокоюсь. Ужасно жаль мать, что с ней станется, не представляю. Мэтр кричит: «Дурак, дерьмо!», а я не могу иначе… Конечно…

Он встретился глазами с Луизой и замолчал. Луиза тоже молчала, подавленная ощущением обреченности Камилла. И тогда, напуская на себя беспечность, он снова заговорил:

– Идти воевать за Баденге и в то же время за Францию! Несовместимо! Либо Франция, либо он! Но я тоже не хочу позволить прусским сапогам топтать нашу землю, не хочу для Франции позора и унижения. Я не хочу…

Подошел Ферре.

– Э-э-э, погоди-ка, друже! – перебил он Камилла. Теперь Теофиль был спокоен и насмешлив, как всегда. – Из того, что я сейчас услышал, Камилл, следует два вывода. Первый: воевать с Баденге и его сворой необходимо, иначе они утопят нас в ближайшем нужнике, как выражается мэтр Курбе. Извините, Луиза! Но и воевать за честь и достоинство Франции мы обязаны! Сие значит, дорогие, что перед нами не один враг – Империя Малого Бонапарта, а два! Баденге и Пруссия. И нельзя забывать, что существует еще обманутая провинция, деревня, которая давней мужицкой ненавистью ненавидит Париж! Вот так! А сражаться с Баденге ты, Камилл, можешь и в солдатском мундире!

Они прошли по мастерской. В дальнем углу Луиза увидела постланную прямо на полу постель. Перехватив ее взгляд, Камилл пояснил:

– Здесь с разрешения Курбе я проведу последнюю парижскую ночь, идти домой не могу. – Вспомнив что-то, улыбнулся с тайной горечью. – Кстати, друзья, на этой постели коротал бессонные ночи Шарль Бодлер, прежде чем беднягу увезли в больницу. Курбе ценил Шарля, но не раз говорил ему: «Сочинять стихи – бесчестно; изъясняться иначе, чем простые люди, – значит корчить из себя аристократа!» Смешно, не правда ли?

– Когда уезжаете? – тихо спросила она Камилла.

– Видимо, послезавтра. Наш маршевый полк, по олухам, отправляется к Нанси или Мецу.

– Значит, со Страсбургского вокзала?

– Вероятно.

– Я приду проводить вас!

Как и всегда, шумный вечер в мастерской Курбе закончился в заведении папаши Лавера, «доброго гения безденежной богемы». Но Луизу в этот вечер ничто не могло отвлечь от грустных мыслей, хотя рядом с ней сидел Теофиль.

Уже на улице, прощаясь с Луизой, Камилл спросил:

– Вы разрешите писать вам, мадемуазель Луиза? Домой я писать не смогу, разве только улыбки и приветы! Может быть, кое-что из того, что напишу, вы сможете с пользой для дела напечатать. Разрешаете, да?

– Как вы можете спрашивать, Камилл!

– Я так и знал, Луиза! У вас честная и открытая душа…

Трудную ночь провела Луиза. Тихонько, чтобы не разбудить мать, вставала, зажигала свечу, пробовала писать, но не могла… Перебирала, перелистывала архивы.

Среди пожелтевших вырезок из газет ей попалась речь Виктора Гюго в июле пятьдесят первого, когда Луи Бонапарт только еще карабкался к единовластию. Дебаты в Законодательном собрании тогда шли о пересмотре конституции, о продлении президентских полномочий Баденге.

Она с волнением перечитала брошенные с трибуны слова Гюго:

«Близится час, когда произойдет грандиозное столкновение, все отжившие политические институты ринутся в бой против великих демократических прав, прав человека!.. По милости притязаний прошлого мрак снова покроет то великое и славное поле битвы, на котором развертывают свои сражения мысль и прогресс и которое называется Францией. Не знаю, как долго продлится затмение, не знаю, насколько затянется бой…»

Да, затмение длится, и бой затянулся на много лет, и на защиту «затмения» завтра пойдут такие, как Калилл Бруссэ.

Она пробежала глазами давнюю статью, и ее остановили слова:

«Как?! После Августа – Августенок? Как, только потому, что у нас был Наполеон Великий, нам придется терпеть Наполеона Малого? Нет! После Наполеона Великого я не хочу Наполеона Малого! Хватит пародий!.. Чтобы водрузить орла на знамени, необходимо, чтобы раньше орел водворился в Тюильри! Где же он, ваш орел?»

Надо ли удивляться, что, когда узурпатор взгромоздился на трон Франции, великому Гюго, переодетому и грубую суконную блузу и в засаленный картуз, с паспортом наборщика Ланвена в кармане пришлось покинуть родину! Надолго! Идет девятнадцатый год его изгнания! А здесь… Девятнадцать лет мрака, девятнадцать лет тюремных решеток, сквозь которые смотрит в небо самая свободолюбивая страна мира!

И лишь одно согревало Луизу в те часы: Теофиль жив, Теофиль свободен!

Да, война уже шла. В городах и деревнях, провожая любимых, рыдали матери, невесты и жены, в Париже извлекали из национальных музеев знамена Аустерлица и Ваграма. И, пытаясь поднять воинственный дух нации, Бонапарт Малый устраивал на Вандомской площади шествия согбенных и седых наполеоновских ветеранов.

Луиза часто виделась с Андре Лео, их сблизили хлопоты о будущей газете, но в условиях начавшейся войны получить разрешительный штемпель на выпуск прогрессивного издания стало невозможно.

– Когда Луиза сказала о намерении поехать на Страсбургский вокзал, откуда отправляли на восток маршевые эшелоны, Андре решила сопровождать ее.

– Необходимо все видеть своими глазами! – воскликнула она.

Отыскать Камилла в многотысячной толпе на перроне им не удалось. Но сколько волнующих сцен они наблюдали, сколько увидели слез! Крики прощаний заглушались патриотическими речами респектабельных господ, генералов в расшитых золотом мундирах. Снова и снова поминались Аустерлиц и Баграм, осада и взятие Севастополя, Маренго и Фридлянда. Развевались овеянные легендарной славой знамена Франции, неистово ухала медь духовых оркестров. А над всем весело сияло июльское солнце.

– Знаете, Луиза, – сказала Лео, когда они, устав от бесплодных поисков Камилла, прислонились к стене, – я признаю лишь войны за независимость, скажем войны Джона Брауна и Джузеппе Гарибальди. Кстати, у меня накопились кое-какие материалы о Гарибальди и, если вам интересно, могу дать.

– Заранее благодарю! Ну что же, по домам?

Но им не суждено было тотчас же уехать с вокзала. Неожиданно рядом с ними, скользнув боком по стене, повалялась на камни пожилая женщина.

– Что с вами, мадам? – испуганно склонилась над ней Луиза. – Вам плохо?

– Оноре… Оноре!.. Они убьют моего мальчика! – бормотала упавшая. Белокурые, с сединой волосы выбились из-под старенькой шляпки, по серой щеке текли слезы. – О, я забыла положить ему теплое белье… Оп простудится осенью… он не умеет беречь себя…

Андре и Луиза подняли потерявшуюся от горя женщину, вывели на площадь, подозвали фиакр и довезли до дома. В пути несчастная мать сквозь слезы рассказывала: нет, Оноре не единственный, но старшему, Эмилю, пришлось бежать в Швейцарию, иначе он в мае сел бы на скамью подсудимых. Нет, нет, мадемуазель, он не преступник, поверьте мне! Просто он и его друзья хотели, чтобы рабочему жилось полегче… Ах, неужели святая Мария и господь бог не видят неправды, а если видят, то как же они терпят ее? Мой грешный разум мутится, я ничего не могу понять…

Луиза и Андре пытались ее успокоить.

В Ла-Шапель, в одном из переулков за базиликой Жанны д'Арк, они помогли мадам Либре вылезти из экипажа, поднялись с ней на второй этаж. Двери из передней в комнаты распахнуты, за дверью справа над белоснежной кроватью – чугунное распятие, комната напротив завалена книгами.

Хозяйка перехватила взгляд Луизы.

– Да, Эмиль много читал! К нему приходили друзья, и они спорили целыми ночами. Правда, я не все понимала, но, клянусь вам, они не хотели плохого! Присаживайтесь, пожалуйста, мадемуазель, я так благодарна, я сейчас сварю кофе…

Даже беглого взгляда на убогую кухню было достаточно, чтобы понять: если хозяйка сварит для гостей кофе и подаст к нему кусочек хлеба с сыром, она обречет себя на голодный день.

– Простите, мадам! – остановила Луиза хозяйку, вставая. – Мне необходимо купить кое-что для дома. Я заметила вывеску напротив. На полчаса я оставлю вас.

– Ну нет! – возразила Лео. – После вокзальной давки мне необходим чистый воздух. Лучше вы, Луиза, побудьте с мадам Либре, а я пройдусь. И не спорьте со мной!

Когда дверь за Андре захлопнулась, а хозяйка принялась хлопотать на кухне, Луиза прошлась по комнатам, разглядывая фотографии на стенах. На многих снимках – молодой мужчина, черноусый и статный, и белокурая женщина с двумя малышами.

– Это ваша семья, мадам Либре?

– Да. Я, мой Жан и мальчики.

– А ваш муж где, мадам Либре?

– О! – И такая горечь прозвучала в ее голосе, что Луиза пожалела о вопросе. – Мой Жан погиб на баррикаде Пти-Пон в июне сорок восьмого… Никогда не забуду тех дней, мадемуазель Луиза, потому и не осуждаю сыновей…

Луиза прошла на кухню и поцеловала мадам Либре в щеку.

– Вы позволите посмотреть книги ваших сыновей?

– Да, пожалуйста. Я там ничего не трогала и не стану трогать, пока они не вернутся. К счастью, у нас обошлось без обыска.

– А кто бывал у ваших мальчиков, мадам Либре?

– Я весьма уважала мосье Варлена! Простой переплетчик, он производил впечатление очень образованного господина. И как прекрасно говорил! К счастью, ему удалось скрыться от жандармов! Бывали у нас и мосье Малой, знаете, такой бородатый, доброе спокойное лицо, и мосье Толен, и другие из Товарищества Рабочих. Уверяю вас, мадемуазель Луиза, они честные, благородные люди, и вдруг узнаю, что все в тюрьме!.Знаете, я становлюсь грешницей! Иногда ловлю себя на мысли, что упрекаю божью матерь и всевышнего за судьбу бедняков. Слишком много власти забрали у нас богачи: у них и дворцы, и деньги, и полиция, и митральезы.

Луиза обняла вздрагивающие плечи старой женщины.

– Успокойтесь, мадам Либре! Скоро наступит царство справедливости и каждый получит по заслугам.

– Ах, если бы, мадемуазель!

Луиза прошла в комнату сыновей Либре, оглядела стол и полки. Да, многое знакомо, читано и перечитано.

И так же как и на ее столе, лежат недописанные странички.

Присела к столу и прочитала исчерканный черновик:

«Германские братья! Во имя мира, не слушайте продажных или рабских голосов, которые желают вас обмануть, изображая в ложном свете настроение умов во Франции. Будьте глухи к безумной провокации, потому что война между нами есть война братоубийственная!.. Наш раздор поведет лишь к полному торжеству деспотизма!.. Каков бы ни был результат наших общих усилий, мы, труженики всех стран, члены рабочего Интернационала, не признаем никаких границ и шлем вам, как залог неразрушимой солидарности, привет работников Франции…»

Луиза задумалась над прочитанным… Что же дальше? Может, начавшаяся бойня закончится братанием французских и немецких солдат и они вместе повернут штыки против деспотизма?!.. Ох пет, Луиза, вряд ли! Ты забываешь о деревне, сегодня еще слепой и глухой, обманываемой посулами имперских чиновников. А ведь именно из крестьянских парней навербована нынешняя армия. Таких, как Камилл да Оноре Либре, в ней ничтожно мало, словно капель оливкового масла в луковой похлебке бедняка!

– Мадам Либре! – Луиза повернулась к кухне, где хлопотала у плиты хозяйка. – Вы знаете, кто это писал?

Либре оглянулась, лицо ее стало живее, из глаз исчез слезный блеск.

– Это сочиняли вместе Эмиль и его друзья. Когда полиция охотилась за мосье Варленом и мосье Делеклюзом, они частенько скрывались у нас. Консьержка – моя сестра, она ни за что не выдала бы наших гостей…

Перебирая стопки исписанных листков, Луиза натолкнулась еще на один, тоже многократно правленный и черканный.

«…Мы протестуем против систематического истребления человеческой расы, против расхищения народного богатства, против крови, проливаемой для безобразного удовлетворения чванства, самолюбия и ненасытных монархических притязаний. Да! Мы со всей нашей энергией протестуем против войны, протестуем, как люди, как граждане, как рабочие. Война – пробуждение диких инстинктов и национальной ненависти. Война – скрытое средство правителей для подавления общественных свобод…»

Луиза не слышала, как заскрипели ступени лестницы, как хлопнула дверь, не заметила, как из лавки вернулась Андре. И, лишь почувствовав на своем плече прикосновение руки, вскинула глаза. Молча протянула Андре исписанные листки. Присев на подоконник, Андре быстро просмотрела текст.

– Ну и что, Луиза? Тебя удивляет, что здесь, в рабочем квартале, ты обнаружила такие документы?! Но, дорогая, ведь это естественно! По слухам, во французских секциях Интернационала сейчас более двухсот тысяч членов! Такая же армия, какую маршалы Мак-Магон, Фроссар и Базен повели навстречу пруссакам!

Луиза и Андре посидели с мадам Либре, а потопу, пообещав навестить ее, поехали на омнибусе на левый берег.

Париж шумел. Манифестации «белых блуз» и буржуа воинственно шествовали по улицам, национальные флаги сплошной завесой прикрывали фасады домов, всюду гремела музыка, а кафешантанные певички в наскоро сшитых трехцветных платьях увеселяли на площадях патриотов, выискивая богатых покровителей. Шикарно одетые молодые люди громили киоски, продававшие республиканские газеты «Улица» и «Призыв». «Мы им покажем, как пятнать честь Франции! Мы им напомним Аустерлиц, поганым бошам! Вив ля Франс!»

Луиза рассталась с Лео и направилась в «Мадрид», где ее ждал Теофиль.

Она застала его возбужденным, даже всегда бледное лицо покраснело.

– А где же Мари? – спросила она, усаживаясь напротив.

– Поехала в Сент-Пелажи, надеется получить внеочередное свидание с Раулем. Но вряд ли удастся. Сент-Пелажи оцеплена батальоном тюркосов и зуавов!

– Что беспокоит вас, Тео? Вы не похожи на себя! Карманной гильотинкой он обрезал кончик сигары, закурил и вишь тогда спросил:

– Вы видите в компании за пальмами седеющего блондина с сенаторским значком?

Луиза всмотрелась. Представительный господин в безупречно сшитом фраке о чем-то говорил, небрежно помахивая холеной рукой.

– Вижу, – сказала Луиза. – Таких пшютов в Париже пруд пруди!

– А вы знаете его имя?

– Нет.

– Это Жорж Шарль Дантес! Убийца Александра Пушкина!

И тут Луиза почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Мелькнуло в памяти: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

– А я и не знала, что этот сукин сын жив, что он в Париже! Расскажите, Тео! К списку моих ненавистей прибавляется еще одна.

Теофиль пожал плечами:

– А что рассказывать, Луиза? После убийства Пушкина приговорен к смертной казни, но казнь заменили высылкой. И вот он здесь, сенатор и камергер с окладом в шестьдесят тысяч франков! Можно шиковать, заказывать костюмы у лучших портных, обедать у Бребана, а изредка, фрондируя, заглядывать в «Мадрид», «Хромую утку» или в «Спящего кота». Убежден в безнаказанности, ибо ему покровительствует с-а-м! Говорят, по поручению Бонапарта ведет тайные переговоры с российским самодержцем. Вот так, дорогая Луиза! Есть от чего прийти в бешенство!

Компания Дантеса собралась уходить, звенели брошенные на стол серебряные монеты, сверкали модные цилиндры. И когда эти господа, направляясь к выходу, проходили мимо, Луиза не выдержала, встала, шагнула к Дантесу:

– Убийца!

Он высокомерно и даже, пожалуй, с любопытством оглядел Луизу, хотя щеки его чуть побледнели.

– Вам необходимо лечиться, мадам! – сказал он, снисходительно усмехаясь. – Могу посоветовать психиатрическую лечебницу Святой Анны. Я не знаю, на какую из моих дуэлей вы намекаете, сударыня, но клянусь, я убивал противников лишь в равных поединках. Засим – имею честь!

Толстоусый и краснощекий хозяин «Мадрида» настороженно наблюдал за происходящим, даже вышел из-за стойки. Но Теофиль, взяв Луизу за руку, заставил ее сесть. И когда дверь за Дантесом закрылась, сказал, поглаживая ее руку:

– Скоро пробьет судный час, Луиза, и тогда… А сейчас… ну окажемся мы с вами в префектуре, поскандалим, а в конце концов ничего. Ведь так? Ну, успокойтесь, пожалуйста, Луиза…

Она посмотрела с негодованием.

– Вот уж никогда не думала, что вы, мосье, можете быть столь благоразумны!

Теофиля не оскорбил ни ее тон, ни слова, он смотрел задумчиво и ласково.

– Просто я убедился, Луиза, что мы приносим слишком много напрасных жертв! А решающий час сражения близок, каждая жизнь – на счету. О, я бы с наслаждением сам раскровянил морду этому подлецу. Придем мы к власти, и все дантесы получат свою порцию свинца или два метра пеньковой веревки. Но сейчас необходимо сдержаться ради конечной победы.

Луиза посматривала на Теофиля с удивлением: раньше он, боготворивший Бланки и Флуранса за их безоглядную смелость, казался ей отчаянным, взбалмошным мальчишкой, готовым на любое безрассудство, а сейчас напоминал Делеклюза с его всегдашней заботой о сохранении жизней товарищей для будущей революции.