Текст книги "Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель"

Автор книги: Наталья Туманова

Соавторы: Арсений Рутько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– О-ля-ля! – пропела она издали. – Вот вы где, Луиза! А я забегала за вами на Удо!

Швырнув на подоконник шляпу, Рауль отправился к стойке за бутылкой вина, а Теофиль сел рядом с Луизой. К их столику со всех сторон потянулись любопытные, жадные до новостей.

Дымя сигарой, отгоняя ладонью дым, Теофиль рассказывал:

– Сегодня подписаны ордера на арест Рошфора, Паскаля Груссе и жерана «Марсельезы» Дерера. Мы ждали, что Рошфора схватят, когда он выйдет из Бурбонского дворца, – у него хватило дерзости явиться на заседание Законодательного корпуса. Но там его не тронули, уж слишком много у дворца народу. Час назад его видели в ресторане Бребана, ужинает там со старушкой Жорж Санд. Но вечером у него встреча с избирателями на улице Фландр, в Ла-Виллет. И вот там-то его, должно быть, и возьмут.

Крики негодования заглушили Ферре:

– Нельзя отдавать Рошфора!

– На Фландр! В Ла-Виллет!

– Когда там начало, Ферре?

Теофиль достал ив жилетного кармана часы.

– В половине девятого! У нас сорок минут! Договорившись с Лео о завтрашней встрече, Луиза направилась к столику Камилла, было бы непростительно снова потерять его.

– Камилл! Камилл! – звала она, помахивая перчатками.

В поднявшейся суматохе художник не сразу разглядел, кто его окликает. Наконец увидел, узнал, пошел навстречу.

– О, Луиза! Я так рад видеть вас! Тереза писала, что вы в Париже, но где же вас отыскать!

Луизе была приятна радость молодого художника, хотелось поговорить, но Теофиль и Мари звали ее, а отставать от них ей сейчас не хотелось.

– Где вас найти, Камилл? – спросила она.

– Улица Отфейль. Мастерская мэтра Курбе! – Он кивнул на бородатого толстяка, укутывавшего горло красным шарфом.

– Улица Отфейль? – удивилась Луиза. – Да я же бываю там каждый вечер! Я найду вас, Камилл!

– Жду, Луиза!

Она догнала Теофиля и Мари уже у дверей. Торопливо шагая, они из путаницы переулков выбрались к каналу Святого Мартина и с набережной Вальми, мимо бассейна Ла-Виллет, вышли на улицу Фландр. Здесь было полно полицейских и мобилей,

– Обретете внимание, какими бандами разгуливают ажаны, – заметил Ферре.

Зал, арендованный Рошфором для собрания, угадывался издалека по сверкавшим окнам, по кишевшей у входа толпе.

– Сможем ли пробраться, Мари? – с сомнением заметила Луиза. – Такая давка!

– О-ля-ля! – беспечно отмахнулась Мари. – У нас могучие кони – Теофиль и Рауль! Вывезут куда угодно!

В переполненный зал им удалось протолкаться с трудом. Люди были взволнованы, возмущены: многие знали и об аресте Рошфора в Фени, и о вновь угрожающей ему тюрьме. Сновали по залу вездесущие журналисты – мелькнул аристократический профиль Гастона Дакосты, вот волнистая шевелюра Марото, остро блеснул искусственный глаз Гамбетты.

Луизе вспомнилась дерзкая речь Гамбетты на «Боденовском процессе», где судили тех, кто собирал деньги на памятник Бодену. Защищал их Леон Гамбетта и, по выражению газет, «вывалял Луи Наполеона в грязи». Эта речь принесла ему необыкновенную популярность и обеспечила победу на выборах сразу в Париже и Марселе. Он предпочел стать депутатом от Марселя, поэтому-то Рошфор и получил возможность баллотироваться на дополнительных выборах по первому округу Парижа.

На эстраде за маленьким столиком восседали полицейский комиссар, при револьвере и сабле, и два безликих писца из префектуры. А за большим столом разговаривали о чем-то друзья и «секунданты» Рошфора – седой Делеклюз, синеглазый Флуранс, Мильер и Дебомон.

Зал гудел встревоженно, позолоченные стрелки часов над парадной дверью показывали почти девять, а Рошфора все не было. И как раз в тот момент, когда прозвучал последний удар часов, у двери закричали:

– Пропустите! Пропустите!

Привстав на цыпочки, Луиза увидела размахивавшую шляпой руку. Кто-то у двери вскарабкался на подоконник и, выпрямившись, прокричал:

– Сейчас… на улице… арестован Рошфор!

После секундной тишины зал взорвался тысячами голосов:

– Позор!

– Долой Империю!

– Долой Бонапарта! Полицейский комиссар вскочил, постучал по столу эфесом сабли. Что-то сказал, подойдя к краю эстрады, Флуранс. Пламя газовых рожков металось из стороны в сторону.

– Как?! – пробился сквозь шум голос Флуранса. Человек на подоконнике поднял над головой руки, стало тише.

– Он не смог подъехать в карете! Толпа, давка. Он вышел. И тут его обступили, затолкали во двор и заперли калитку. Когда мы ее взломали, за ней никого! Двор проходной. Его увезли!..

И снова ревом и криком ответил зал. Луиза тоже кричала, не помня себя.

Полицейский комиссар продолжал грохать эфесом сабли по столу. Но вот Флуранс шагнул на край эстрады и поднял руку. И как ни странно, в зале наступила тишина.

– Итак, – прозвучал в тишине напряженный и ясный голос Флуранса. – Избирательного права во Франции, неприкосновенности депутата больше не существует! Все законы попраны! – Он повернулся к полицейскому комиссару, положил ему на плечо руку. – Провозглашаю революцию! Вы арестованы, комиссар! Сдайте оружие!

Побледнев, доставая из кобуры револьвер, комиссар, запинаясь, сказал Флурансу:

– Сударь, у меня семья!

Стоявшие ближе расслышали этот шепот.

– А у Бодена не было семьи?!

– А у тех, кого вы убили в Рикамари и Обене? А у тех, кто в Мазасе и Сент-Пелажи?! У них нет семей?!

Держа в вытянутой руке револьвер, Флуранс приказал комиссару:

– Идите впереди и ведите себя спокойно, или я вас убью! Дайте знак своим молодчикам: никакого сопротивления!

Вслед за Флурансом все ринулись к выходам.

Заполнявшая улицу толпа бушевала. Бородатый студент, взобравшись на решетку, требовал штурмовать Сент-Пелажи и Мазас; рабочий в замасленной блузе призывал возводить баррикады, кто-то звал к Ратуше, чтобы водрузить над ней флаг республики.

– В полицейскую префектуру! Там заседают Оливье и Вальдром, эти жирные свиньи что-то замышляют! Оружейная фабрика Лефоше на Лафайет захвачена нами. Добыли пятьсот револьверов! Вооружайтесь!

Рассыпая искры, горели над толпой самодельные смоляные факелы. Красный шарф, привязанный к трости, развевался как знамя.

Схватившись за фонарный столб, Луиза вскарабкалась на его цоколь. Жадно всматривалась в мелькавшие кругом лица, в раскрытые, кричащие рты. Искала своих. К счастью, Ферре оказался совсем недалеко.

– Тео! Тео! – закричала она.

Ферре повернулся и увидел ее под фонарем; помахав шляпой, стал пробиваться к ней.

– Куда, Тео? – спросила Луиза, схватив его за руку. Он с раздражением пожал плечами.

– Боюсь – никуда! Боюсь, Делеклюз и сегодня прав: ничего, кроме бесполезных жертв! К бою мы не готовы. Нет единого плана… – Он помотал головой, словно отгоняя боль. – А они, видишь, как изготовились!

Ферре даже не заметил, что обратился к Луизе на «ты», а она вспыхнула, словно получила неожиданный подарок.

– Пойдем все же, посмотрим! – Теофиль стал проталкиваться сквозь толпу.

Все кричали, шумели, размахивали шапками и шляпами. Краснорожий детина звал штурмовать Тюильри!

– Провокатор! – буркнул Ферре. – Посмотрите, Луиза, до чего подозрительно чистая блуза. Наверняка напялена поверх полицейского мундира. Такие же типы окружили редакцию «Марсельезы», там арестованы все сотрудники, включая швейцара. Остались только Паскаль Груссе и Габенек… Эх, если бы сюда Бланки!

– Ну так где же он? – возмутилась Луиза. – Ведь был же он на похоронах Нуара! Если…

– Тише вы! – в сердцах оборвал Ферре. – Пока не настал час решительной схватки…

– А он не настал?!

– А разве не видите! Безоружные толпы, разброд. Ничто не подготовлено! Ничего не будет, кроме крови, крови, крови!

Последние слова Теофиль почти выкрикнул, и Луиза поняла, как горько ему собственное бессилие.

Они спустились на бульвар Ла-Виллет, оттуда свернули на улицу Кустарника святого Людовика, вышли к предместью Тампль. Повсюду, словцо ожидая приказа, толпились люди. На улице Тампль человек двадцать, опрокинув омнибус, возводили баррикаду, но сотни безучастно топтались на тротуарах. На улице Шопинетт тревожно звучала барабанная дробь и мелькали силуэты солдат и мобилей.

Луиза готова была кричать и плакать, ей хотелось вскарабкаться повыше и заорать на толпу: «Трусы! Чего ждете?! Вспомните, как ваши деды штурмовали Бастилию, как разворотили и разбросали ев окровавленные камни!»

Черев площадь Республики, по Большим бульварам они вышли к воротам Сен-Мартен. Везде было полно людей и полиции, но до вооруженных схваток не доходило. Увидев свободную карету, Теофиль остановил ее и, усадив Луизу и Мари, скомандовал извозчику:

– На левый берег! – повернувшись к спутницам, пояснил: – Поедем в «Чердак», на Монпарнас, поужинаем. Я с утра ничего не ел… – Привстав, обвел взглядом улицу. – Нет, еще не прозвонил погребальный колокол Бонапарта!

В «Чердаке», как и обычно по ночам, было шумно и людно. Вместо вывески у входа прибито к стене колесо сельской фуры, обстановка стилизована под харчевню.

На второй этаж вела крутая некрашеная лестница, будто на деревенский сеновал; там, посреди низенького зала, между столиками стояли две старинные кареты с вздернутыми вверх оглоблями, в каждой карете – столик на четыре персоны.

Луиза никогда не бывала в «Чердаке» и с любопытством оглядывалась. По стенам висели сбруя и хомуты, деревянные грабли и косы, невидимая сетка поддерживала под потолком клоки соломы и сена. Прямо против кареты, которая, на их счастье, только что освободилась, висел «портрет» упитанной буренки с мудрыми, меланхолическими глазами. На низеньких бочках посреди «Чердака» восседали музыканты в цветных жилетах и шляпах с перышками.

Одетая по-крестьянски, щедро нарумяненная служанка принесла деревянные кружки с брагой и жареное мясо с картофелем, салат. Друзья принялись за ужин, еда оказалась вкусной, а брага хмельной, и вскоре они немного оправились от тягостного чувства – не то потери, не то поражения.

– Не унывайте, девочки, – сказал, повеселев, Ферре. – Час близок!

Как и повсюду, в «Чердаке» у Ферре нашлось немало приятелей, подходили пожать руку, переброситься словом. Да, все сотрудники «Марсельезы» арестованы, отправлены в Сент-Пелажи и Мазас, завтра газета не выйдет.

Луиза слушала рассеянно, сердито думала, что слишком все благоразумны и осторожны. Для победы восстания нужны безрассудство и дерзость. И в то же время она не могла не согласиться с Тео и Делеклюзом; напрасно пролитая дорогая кровь лишь укрепит силы монархии.

Они кончали ужин, когда Луиза увидела Клемана Карагеля, сотрудника «Шаривари» и «Националь». Еще поднимаясь по лестнице, он высматривал кого-то в полутьме «Чердака». Но вот увидел Ферре и, петляя между столиками, направился к карете. И с ходу, не здороваясь, крикнул:

– Час назад на улице схвачены Риго и Дакоста! Запихнули в тюремный фургон и увезли!

Луиза глянула в лицо Мари, оно побелело, как лист бумаги. А Теофиль сидел молча, барабаня худыми пальцами по столу, лишь подвинулся на сиденье кареты, чтобы дать место Карагелю. Тот сел и жадно отпил несколько глотков из кружки Ферре.

– Следовало ожидать, – устало произнес Теофиль. – Боюсь, Клеман, это только начало.

Тяжелое предчувствие сдавило сердце Луизы, ее охватила тревога за Теофиля, – он так тяжело перенес прошлогоднюю тюрьму, выглядел таким больным!

И предчувствие ее не обмануло. Когда спустя полчаса они вышли из «Чердака», откуда-то сбоку, будто из-под земли возникли темные фигуры. Одновременно к подъезду подкатил фаэтон с двумя полицейскими на облучке.

Раздался голос:

– Мосье Ферре! Вы арестованы. Прошу! – И рука в черной перчатке протянулась к дверце кареты. – Сопротивление бесполезно, сударь!

Да, бесполезно! Кругом стояли дюжие молодцы, синий свет газовых фонарей придавал их лицам мертвенность. Луиза схватила Теофиля за руку.

– Вы не смеете! – крикнула, хотя и сама понимала бессмысленность протеста.

– Мы действуем на основании закона, мадемуазель Мишель, – сказал тот, что держал Теофиля за плечо. – У меня в кармане ордер на арест мосье Ферре. Прошу не мешать исполнению служебных обязанностей! Уйдите в сторону, мадемуазель!

– Тогда арестуйте и меня! – запальчиво потребовала Луиза.

В неярком сеете все же было видно, как язвительно усмехнулся жандарм.

– Ваш час не настал, мадемуазель! Но уверяю вас, скоро настанет, если вы сохраните прежний круг знакомств и дел. – Он повернулся к окружающим их теням с мертвенными лицами и приказал: – Убрать!

Схватив Луизу и Мари, жандармы оттащили их в сторону, а другие, толкая Теофиля в спину, втиснули его внутрь тюремной кареты. Туда же шагнул офицер, руководивший арестом.

– Адье, мадемуазель! До скорой встречи! Лошади рванули, карета скрылась.

Когда Луиза и Мари пришли в себя, улица была безлюдна, только они вдвоем стояли под медленно падающим февральским снегом. А позади них, в уютном и теплом чреве «Чердака», пели дудки и свирели, пиликала скрипка и мужской голос нежно выговаривал слова старинной крестьянской песни:

Я люблю мою Жанну,

Хохотушку мою…

Школа, посещения Пулен в больнице, передачи в Сент-Пелажи, вечерние курсы, – нет! – пожалуй, она даже радовалась своей занятости, это мешало отчаянию навалиться на нее.

Прежде всего беспокоила участь Теофиля. Риго собирались судить за издание брошюры «Великий заговор, мелодрама плебисцита», за нее могли дать три-четыре месяца тюрьмы. А что ждет Теофиля?

– У них маловато козырей, Луиза! – крикнул Ферре ей на одном из свиданий. – К тому же играют краплеными картами!

Луиза не поняла, что значат эти слова, но с радостью почувствовала, что Теофиль не теряет бодрости.

В эти дни она еще больше сблизилась с Мари. По вечерам вместе отправлялись в один из варленовскнх «котлов» или в кафе Латинского квартала в надежде встретить друзей Ферре и Риго. Но вся редакция «Марсельезы» была упрятана за решетку, Варлена и других членов Парижского бюро Интернационала, опубликовавших в «Пробуждении» Делеклюза клеймившее правительство заявление, тоже посадили в тюрьму. Гюстав Флуранс не показывался: либо скрывался от ареста, либо бежал за границу.

– Знаешь, Мари, – жаловалась Луиза. – Париж мне кажется вымершим. Словно попали на необитаемую землю.

– О-ля-ля! – утешала ее Мари. – Подожди. Будет и на нашей улице праздник!

В один из таких тягостных дней Луиза и вспомнила про Камилла.

– А не навестить ли нам его, Мари? – предложила она. – Кстати, может, удастся посмотреть, над чем работает Курбе! Помнишь его «Дробильщиков камня», «Похороны в Орнане», «Девушек на берегу Сены»?

– Ну как же! Уже тогда стало ясно, что он наш!

– Ну и пошли! Говорят, когда Курбе выставил «Купальщиц», Баденге, осматривая выставку, стегнул картину хлыстом!

– А чего от ханжи ожидать? Играет в благородство, а сам только и знает, что охотиться за девочками.

Луизу удивляло, что, проходя по улице Отфейль почти ежедневно, она не замечала ни вывески, ни выставленных в окнах картин, что было так характерно для ателье художников. Мастерская Курбе помещалась в глубине двора, в старой часовне Премонтре на углу улиц Отфейль и Эколь-де-Медсин. Эту каменную башню художник облюбовал для себя более четверти века назад.

Девушки явились туда под вечер, – день был морозный, но ясный, как бы предчувствие и предвкушение весны.

Дверь мастерской распахнута, из нее клубами валил табачный дым. Смутно различались люди, полотна, прислоненные к стене, мольберты, стол, уставленный бутылками и кружками. В камине плясали языки огня.

Луиза и Мари остановились на пороге этого капища богемы, и в тот же момент их окликнул сзади обрадованный голос Камилла:

– Мадемуазель Луиза!

Они обернулись. Руки художника были заняты бутылями «Глории» – дешевого вина художников и рабочих.

– Проходите же, проходите!

Мастерская с высоким сводчатым потолком, с широкими, синими от вечернего света окнами была полна. Художнические пелерины и блузы, разноцветные береты и шляпы, яркие шарфы. Богема!

Поставив на пол бутылки, Камилл, улыбаясь, взял девушек за руки.

– Да смелее же! – сказал он. – Мэтр будет рад! Он знает Ферре и Риго! Его мастерская – приют инсургентов!

Гюстав Курбе, краснощекий толстяк с пристальными глазами, с неизменной трубкой во рту, восседал в кресле. Рядом с ним на стульях, на ящиках и скамеечках для натурщиц – художники и журналисты. Взлохмаченные волосы, горящие глаза, стремительные жесты.

Камилл подвел Луизу и Мари к Курбе.

– Мэтр! Смею заверить: эти поклонницы вашего таланта не внесут диссонанса в нашу дружную семью!

С неожиданной для его тучности легкостью Курбе поднялся, Луизе казалось, что его темно-карие глаза пронизывают ее насквозь. Трубка художника дымила, словно фабричная труба. Луизу поразила огромная мужицкая рука, державшая трубку, настоящая медвежья лапа! Неужели эта рука создала «Венеру, преследующую ревностью Психею», великолепное полотно, не допущенное на выставку «во имя уважения нравов Парижа»?

Курбе вскинул трубку и громогласно изрек:

– О, море! Твой голос могуч, но и ему не заглушить славы, вещающей миру мое имя! Не так ли, сударыни?! – Невозможно было понять, иронизирует он или говорит серьезно. Пристальные глаза смотрели по-крестьянски пытливо и хитро. Прищурившись, благодушно посмеиваясь, Курбе продолжал, чуть наклонив лобастую голову: – Если вам интересно, миледи, я рассказываю друзьям о прошлогодней международной выставке в Мюнхене. Это не может быть не интересно. Садитесь же! – Луиза и Мари уселись на скамью, подвинутую им Камиллом. – Я повез туда свои замечательные полотна: «Дробильщиков», «Женщину с попугаем», «Охоту на оленя»! Итак, я прибыл. Мюнхен – хороший город! У местных женщин настоящие груди! Все они толстые, аппетитные и белокурые. Пивные повсюду. Табак дешев. К сожалению, много художников! – Не глядя, Курбе взял со стола высокую глиняную кружку и сделал несколько глотков. – Меня, само собой, встречали восторженные толпы! Иначе не могло быть! Первый вопрос, который мне задали: «А картины ваши с вами?» Я ответил: «Со мной моя жажда. Пойдемте-ка выпьем!..» О, мы здорово нахлестались! Наутро я был разбужен в гостинице тысячеголосым шумом. Собравшаяся под окнами толпа вопила на все лады: «Да здравствует Курбе! Да здравствует величайший из собутыльников!»

И снова Луиза не могла понять, умная ли это ирония или самонадеянность и самовлюбленность! О, он не прост, этот человечище с медвежьими ухватками и пронзительными глазами!

А Курбе, потрясая пустой кружкой, отыскивал кого-то среди собравшихся.

– Камилл! Ты был у папаши Лавера? Надеюсь, он поверил великому Курбе в долг несколько пинт дрянного вина?!

Камилл поставил перед художником полную бутыль.

– То-то же! – торжествующе захохотал Курбе. – Иначе ему нашлось бы какое-нибудь грязное место на моем очередном великолепном полотне. Я осрамил бы жадину на всю Францию! Камилл, кружки для дам! Они не дерзнут не выпить с Жаном Дезире Гюставом Курбе! Мои гости обязаны пить, сударыни, когда пью я! Ха-ха-ха-ха!

Этот толстый, волосатый Гаргантюа хохотал так, что пламя газовых рожков плясало в дымном чаду.

Камилл принес кружки, налил вина. И хотя Луизе совсем не хотелось пить, она не посмела отказаться. Курбе выпил и сам, довольно крякнул и уставился взглядом в Мари.

– Вы сестра Теофиля Ферре! – безапелляционно заявил он. – Похожи. Он в Сент-Пелажи?

– Да, мосье Курбе!

– Без всяких мосье! Мэтр Курбе или мэтр Гюстав, как угодно! Но не мосье! Во Франции и без Гюстава Курбе отвратительно много месье, словно дерьма в помойке! Я сыт по горло… Значит, Сент-Пелажи? Я навещу его, мадемуазель…

– Мари.

– Мадемуазель Мари! Я навещал там моего друга Жюля Валлеса! Я сотрудничал в его великолепной «Улице», которая не стеснялась бить морды холуям Империи и самому Баденге! – И вдруг, словно сразу позабыв о Мари и Луизе, Курбе отыскал среди гостей рыжебородого тщедушного человека, жестом подозвал к себе и, тыча ему в грудь дымящейся трубкой, закричал:

– И ты смеешь, Эжен, болтать о великих традициях прошлого! Да?! Да ты пойми, рыжая голова, во французской кастрюле сейчас кипит рагу, в которое ввалено дерьмо, и, сколько бы они ни пытались улучшить вкус этой жратвы добавками лавра – я имею в виду Клемапа Лорье – и даже оливок – подразумеваю Эмиля Оливье,[12]12
  Клемав Лорье (Лавр) и Эмиль Оливье – политические деятели времен империи Наполеопа III.


[Закрыть] – не поможет! Единственный выход: вышвырнуть дерьмовое рагу в помойку! – И, помолчав, спокойно: – Пойми, нам нужны революция восемьдесят девятого года на новой основе и конституция, созданная свободными людьми, нами!

Луиза посмотрела на Курбе с уважением: он верил в то же, во что верила она.

Поставив на помост кружку, она поднялась и отошла к мольберту с незаконченным полотном. Намеченные резкими штрихами угля, угадывались человеческие фигуры, в правом верхнем углу прописанное красками дымилось тучами ненастное небо, просвеченное лучом солнца. Луиза пошла вдоль стены, где, словно декорации за кулисами, стояли картины – пейзажи Франции, натруженные согбенные человеческие тела, жилистые руки, утонувшие в темных провалах глаза. Горечью и печалью и в то же время силой веяло от картин, которым до сих пор не нашлось места в музеях страны…

Услышав за спиной сопение, она догадалась: Курбе, Но не повернулась.

А Курбе громко сказал, горячо дыша ей в шею:

– Да, мадам, такое еще не удавалось никому! Я не подражаю великим, и, если хотите знать, кто я, я – курбетист, вот и все!.. А картины эти я через месяц повезу в Дижон. Я организую там выставку, и многие тысячи франков, вырученные на ней, отдам семьям бастующих с заводов Шнейдера в Крезо! Каково! И пусть любая высокопоставленная сука посмеет помешать Курбе?! А ведь гениально, не правда ли? – И дымящийся конец трубки ткнулся в голое женское бедро.

Луиза обернулась. Курбе стоял за ее спиной. Прищурившись, он с минуту разглядывал свою работу и вдруг захохотал и схватил Луизу за руку так, что она едва не вскрикнула от боли.

– А вы знаете, мадам…

– Мадемуазель, мэтр Курбе, – поправила Луиза. Он вскинул широкие, топорщившиеся брови, удивленно хмыкнул:

– Ну, как угодно! Я лишь хотел напомнить вам, что вопили о моих шедеврах наемные писаки. Слушайте. «Двадцать метров густо записанного полотна, пятьдесят пьяных рож, гигантизм безобразия». Каково, а? Это о «Похоронах в Орнане»! Бездарнейший Клод Виньон писал: «Боже мой, как это уродливо!» Гнусняк Вейо вторил ему: «От картин Курбе воняет свалкой!» Подленький Максим дю Кан уподоблял меня чистильщику сапог! Эти лакеи Империи желали бы приручить, взять на сворку великого Курбе, чтобы он писал портреты Баденгетихи и ее недоноска! Не выйдет! О, Курбе задаст им знатную трепку выставкой в Дижоне!

– Но вы же рискуете, мэтр, – заметила Луиза. Курбе окинул ее гневным взглядом.

– Курбе рискует всю жизнь, мадемуазель! И кто из великих не рисковал? Вы скажете: а сколько их ползало на брюхе и писало королей и инфантов? Да?! А Курбе плевал на них! Я топил бы царственных щенков в базарных нужниках!

Курбе еще раз скользнул взглядом по полотну.

– Хватит философии, мадемуазель! – Он резко повернулся к Луизе спиной и, помахивая над головой трубкой, закричал: – Эй вы, бесштанные Рафаэли! Курбе приглашает всю шатию-братию в пивную папаши Глазера на улицу Сен-Северен! Там у вашего мэтра еще имеется кредит и нас ждет грандиозная выпивка.

В глубине души у Луизы шевельнулось осуждение себе: сейчас она будет пить вино и пиво, а Теофиль мучается в каменных, заплесневелых стенах!

Но неистовый Курбе ждал, с неуклюжей церемонностью согнув в локте могучую лапу. И она не посмела отказаться.

Со смехом и криком компания прошествовала до кабачка, над входом которого висела стеклянная бочка, игравшая отражениями газовых фонарей. Перед входом в пивную Курбе отбросил руку Луизы так же бесцеремонно, как схватил десять минут назад, обернулся к сопровождавшим его и жестом гостеприимного хозяина распахнул дверь,

– Эй, голоштанная империя Курбе! Мосье Глазер такой же добрый гений безденежной богемы, как папаша Лавер! Здесь вы можете пить и кутить, пока великий Курбе жив!

Луиза замешкалась и, возможно, ушла бы, если бы не ощутила дружественного пожатия. Оглянулась – Камилл и Мари.

– Не обижайтесь на мэтра, мадемуазель Луиза, – попросил Камилл. – Он большой взбалмошный ребенок, он чист сердцем и честен! Ни за какие миллионы они не смогут его купить! Ему собираются дать орден Почетного легиона, но мэтр не клюнет на золотую приманку! Пойдемте! Оттого, что мы будем тосковать по узникам Мазаса и Пелажи, никому не станет лучше…

Белые мраморные столики – на их поверхности отражения газовых рожков, на стенах гирлянды засушенных цветов, простенькая мелодия маленького оркестра, хмель» ной шум и гам и над всем тучная фигура Курбе – вот что осталось в памяти Луизы.

И последнее, что запомнилось ей, – стихи, которые читал, стоя на стуле, юноша, чем-то напоминавший Теофиля:

Курбе!.. Сплошной волной, чернее ночи,

Течет на грудь густая борода,

И в горле олимпийский смех клокочет,

Как в черных реках бурная вода.

Живописать поля, леса он призван,

Коров, телят, блуждающих в лугах,

Святош пузатых и косуль капризных

И нежных женщин с песней на губах…

– Кто это? – спросила Луиза Камилла.

– Не знаете?! Это восходящая звезда французской поэзии – Эжен Вермерш! Он с нами, мадемуазель Луиза, и, если доведется сражаться, он будет в наших рядах… А сейчас позвольте мне проводить вас домой! Уже поздно!

Много раз с того вечера Луиза бывала в мастерской Курбе. Это была единственная в те тягостные дни отдушина, через которую в ее горькое одиночество пробивалась надежда.

Вскоре она узнала, что Теофиль обвиняется в заговоре на жизнь Бонапарта. Вместе с ним пойдут под суд около семидесяти человек. У кого-то из них нашли при обысках бомбы, подкинутые провокаторами Сереном и Сапна.

Любила ли она Ферре? Она не задавала себе такого вопроса. Но все чаще останавливалась перед зеркалами, искоса поглядывала на свое отражение в витринах магазинов. Ничего, кроме горечи, это не приносило. Нервное лицо с горящими глазами одержимой, скорбный рот. Однажды спросила Марианну:

– Мама, я очень некрасивая? Да? Только откровенно. Смущение Марианны было красноречивее слов.

– Ну о чем спрашиваешь, Луизетта! Ты не красавица, но в тебе столько обаяния, непосредственности, чистоты! Искренна и привлекательна, как никто другой, кого я знаю. А почему ты спросила, девочка?!

– Да просто так, мамочка! Не обращай внимания. – Надевая перед зеркалом шляпу, поинтересовалась: – Ты приготовила что-нибудь бедняжке Пулен?

– О, конечно! Купила фруктов, сварила куриный бульон. Надеюсь, ей от него станет лучше.

Но увы, Пулен уже не могли помочь ни бульон, ни фрукты. Когда Луиза вошла в палату, на постели Нинель лежала похожая на мощи старуха с ввалившимся ртом. На вопрос Луизы сиделка развела руками.

– Мадам угодно спуститься в морг?

Помедлив, Луиза положила на тумбочку возле изможденной старухи фрукты и поставила бутылку с бульоном, затем вслед за усатым служителем спустилась в подвал, где в ряду других лежала прикрытая застиранной простыней Нпнель Пулен. К высунутой из-под простыни, словно выточенной из гипса ноге была привязана картонная бирка с ее именем.

Сразу после больницы пойти домой не могла, бродила без цели по улицам, потом направилась к мастерской Курбе. Сейчас это было для нее единственное родное убежище.

Камилл увидел ее на пороге и пошел навстречу с кружкой в руке. Как и всегда, здесь шумели, спорили и пили вино.

– Что случилось, Луиза? – встревоженно спросил Камилл.

– Умерла Пулен.

– Но ведь вы ожидали этого, Луиза.

– Да, Камилл. Но меня гнетет, что ее похоронят в могиле для неимущих, словно последнюю нищую. И у меня нечего продать, чтобы купить место на кладбище.

– О, Луиза! Вы забыли, что вы не одна!

Он подвел ее к столу, и все раскланялись с ней, подняв кружки. Ей подвинули скамейку, и она села возле величественного Курбе. Луиза еще не понимала, что собирается Камилл сделать, а на залитый вином и пивом стол уже летели пяти– и десятифранковые банкноты, звенели серебряные монеты.

Насупившись, Курбе наблюдал и вдруг стукнул волосатым кулачищем по столу:

– Кто смеет оскорблять Курбе подачей непрошеной милостыни?!

Камилл выступил вперед.

– О, мэтр! У мадемуазель Луизы умерла подруга, – сказал он. – Нужно достойно предать ее земле.

Курбе глянул на Луизу, сунул руку в карман широченных шаровар и вытащил комок смятых кредиток.

– Этого, думаю, хватит? – Он бросил деньги на стол и положил Луизе на плечо тяжелую лапу. – А теперь – вытереть слезы, мадемуазель! Мертвым – мертвое, живое – живым. И утешьтесь: даже царей и императоров не минует могила…

Он залпом опорожнил кружку.

– А засим, мадемуазель, текущие дела! Представьте себе… Без всяких притязаний со стороны Курбе, несмотря на Дижонскую выставку, он представлен к ордену Почетного легиона. Каково?! Вот высочайшая грамота, и взирайте, друзья, как великий Курбе плюет на императорский манускрипт!

Он взял лежавший перед ним лист гербовой бумаги с орлом и красными печатями, харкнул на него и, измяв, швырнул в угол.

– О, им не подкупить Курбе ни подачками, ни орденами! Должен вам заметить, сударыня, что министр изящных искусств мосье Морис Ришар, коему следовало бы заведовать общественными нужниками, а не искусством, даже не соизволил спросить Жана Дезире Гюстава Курбе, жаждет ли оный получить блестящую погремушку! Да если бы я захотел, я мог бы украсить такими регалиями весь свой широченный зад!.. И вот, мадемуазель, что Курбе отвечает так называемому министру. – Он взял со стола второй лист бумаги. – Читаю! «Когда правительство берется награждать кого-либо, оно узурпирует общественную функцию. Курбе никогда не принадлежал никакой школе, никакой церкви, никакому учреждению, никакой академии и, главное, никакому режиму, исключая режим свободы! И награда, исходящая от любого из названных институтов, для него неприемлема!» Каково, а?

Откинувшись на спинку кресла, Курбе победоносно захохотал.

– По сему поводу, друзья, полагается выпить! Отправимся-ка в цитадель «сжатых кулаков», сиречь в кафе «Мадрид», к папаше Лаверу. Необходимо, чтобы об отказе Курбе знали все! Иначе правящие сволочи просто замолчат его!

Камилл взял Луизу под руку, и она пошла вместе со всеми. Компания Курбе посетила в тот вечер множество злачных мест. И всюду поклонники Курбе ликовали:

– Перед лицом подлой власти вы, мэтр, подтвердили несокрушимую веру в принцип свободы! О, вы оправдали данные вам клички: «Курбе без курбетов» и «Несгибаемый Курбе»!

А потом Камилл проводил Луизу домой. Там были слезы Марианны и ночь без сна, а на следующий день – похороны. Печальной церемонией руководили Камилл и Мари. Похоронив Пулен, они прошли к могиле Бодена, – памятника на ней так и не разрешили поставить, но на плите лежали свежие цветы.

За последнее время Луиза посетила не один судебный политический процесс. Началось это для нее с комедии суда в Туре, где Пьера Бонапарта судили за убийство Нуара. Она поехала туда вместе с Мари. В одном вагоне с ними жандармский конвой вез Рошфора, Мильера и Груссе для дачи свидетельских показаний.