Текст книги "Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель"

Автор книги: Наталья Туманова

Соавторы: Арсений Рутько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Придвигаясь ближе к Мари, толстяк шептал ей что-то, девушка стряхивала со своего колена его пухлую руку.

– Вот уж никогда не думала, что Мари такая актриса! – недовольно шепнула Луиза Теофилю. Она лишь сейчас поняла, почему Ферре, прячась в уголке, присутствовал на этом спектакле, – вдруг кто-нибудь обидел бы его сестренку!

Вскоре собутыльники судьи попрощались и ушли, один из них пожелал Мари с пошлой улыбкой:

– Неспокойной вам ночи, мадемуазель! Луиза с осуждением покачала головой.

– Не по душе мне эта комедия, Тео! Зачем вы ее затеяли, большие мальчишки!

Теофиль склонился над столиком.

– Послушайте, Луиза! Завтра в Верховном суде слушается дело студентов медицинского факультета Сорбонны, друзей Рауля. Судить будет Дельво. Ожидается жестокий приговор. И потому решено попугать сановную сволочь. Вдруг подействует?.. Маленькая порка ему не помешает.

– Как же вы ухитритесь его выпороть?

– А вот увидите…

Часом позже, когда Дельво с пьяной щедростью расплатился с владельцем «Кумира» и потащил Мари под Руку к двери, Луиза заметила, как за окнами метнулись тени. А еще через секунду на улице раздался яростный крик Риго:

– Как?! Это ты, Мари?! Абу! Ты позволяешь старому борову волочиться за собой?! А ну, марш домой, негодная девчонка! А брюхатого донжуана мы сейчас проучим! Эй ты, жирная морда…

Посетители «Кумира» поспешили на шум, Теофиль тоже поднялся.

– Выйдем, полюбуемся, Луиза!

У дверей теснились любопытные, и, когда Теофиль и Луиза выбрались на улицу, красная шляпка Мари мелькнула за углом переулка. А Рауль и трое его друзей, прижав Дельво к стене, награждали его увесистыми пощечинами и тумаками.

– Ты будешь приставать к девушкам?! У тебя же, наверно, такие дочери, старый хрыч! – И тише, в лицо: – За каждый новый приговор, подлая тварь, будешь бит до полусмерти! А потом придушим! Крыса судейская! – И опять громко, на всю улицу: – Соблазнитель! Где полиция нравственности?! Или пузатым все позволено?!

Дельво жался к стене, старался прикрыть ладонями лицо, что-то бормотал, вздрагивая при каждой оплеухе.

Вдали раздавались свистки полицейских. Друзьям Риго пора было улепетывать. В переулке свистнул кнут, задребезжали по камням колеса экипажа.

Наконец появились полицейские, и Дельво набросился на запыхавшегося ажана, подбежавшего первым:

– Где вы шляетесь, безмозглая скотина?! За что платят вам, негодяи?! Вы знаете, кто я?! Завтра же доложу префекту, и вы узнаете, почем жареные каштаны! Как фамилия, остолоп?!

– Но, ваша честь! Пост далеко. Я не успел…

– Как фамилия, спрашиваю, болван?! – кричал Дельво, брызжа слюной.

– Пойдем! – Луиза тронула Ферре за локоть. – Противно!

Вернулись в кафе, расплатились и отправились по домам. Теофиль проводил Луизу до площади Клиши, договорились завтра встретиться в Верховном суде. Интересно, как Дельво поведет процесс.

– А может, попросит заменить себя? – предположила Луиза. – Он же, наверно, весь в синяках.

– Посмотрим.

Заснуть Луиза долго не могла, прислушивалась к надрывному кашлю Пулен, к стрекоту невидимого сверчка. И думала: а как бы сейчас жила Франция, если бы бомба Орсини уничтожила узурпатора? Но – какая нелепость! – бомба, взорвавшаяся у подъезда театра, убила десять и ранила более ста ни в чем не повинных, а Бонапарт не получил и царапины!

Вспомнилось и еще одно покушение на Баденге, о нем как-то рассказывал Теофиль. Наблюдавшие за дворцом бланкисты обнаружили, что иногда по ночам кто-то в закрытом экипаже отправляется из Тюильри к дому «божественной графини», красавицы Вирджинии Кастилионе и остается там до рассвета. Как удалось выяснить, это был император!

Тогда по полуночным улицам Парижа без конца разъезжали скверно пахнувшие обозы. Заговорщики приобрели фургон для вывозки нечистот и три часа поджидали невдалеке от особняка графини. Если бы задуманное удалось, никто не догадался бы, что император, «слава и надежда Империи», окончил свои дни в клоаке Ла-Виллет. Но царственный любовник как раз тогда сменил одну прелестницу на другую, и его экипаж более не появлялся у дома Вирджинии на Елисейских полях.

Засыпая, Луиза шептала строки Гюго, недавно дошедшие контрабандой до Парижа с далекого острова Джерси:

О Франция! Пока в восторге самовластья

Кривляется злодей со свитой подлецов,

Тебя мне не видать, край горести и счастья,

Гнездо моей любви и склеп моих отцов…

Изгнание свое я с мужеством приемлю,

Хоть не видать ему пи края, ни конца.

И если силы зла всю завоюют землю

И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!

Меж тысячи бойцов – я непоколебим;

В десятке смельчаков я стану в строй десятым;

Останется один – клянусь, я буду им!

И еще мелькнули в памяти строчки, это уже о нем, о самом ненавистном:

Для алой мантии его монаршей славы

Вам пурпуром, ткачи, не надо красить нить:

Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы, —

Не лучше ли в нее порфиру опустить?

Уснула под утро. И снилось ей, будто мутная бескрайняя вода несла ее куда-то под грозовым небом, и – смертная тоска сжимала сердце: потеряла и никогда больше не увидит Теофиля…

Утром отправилась в здание Верховного суда и там застала Теофиля и Риго.

Зал суда был полон – студенты, журналисты, рабочие. Трое друзей с трудом протиснулись к первым рядам. Блюстители порядка стеной окружали судейский стол и барьер, за которым находилось четверо подсудимых. Они обвинялись в том, что «высмеивали в студенческом журнале безнравственность обреченного на безбрачие католического духовенства». Риго жестом приветствовал приятелей, студенты помахали ему своими каскетками.

Оказывается, Дельво не запугала вчерашняя взбучка. Вон он, облаченный в длиннополую черную мантию, насупившись, шествует к судейскому столу. Он сразу узнал Риго, тигрино сверкнули хищные глазки, злобно скривился рот.

Суд оказался коротким, а приговор суровым. «Стоячий судья», прокурор, метал словесные громы, потрясал над головой брошюрками студенческого журнала, призывал суд обрушить на богохульников жестокую кару.

Когда Дельво огласил приговор, – каждому четыре месяца тюрьмы и двести франков штрафа, – свора жандармов принялась выталкивать осужденных из зала. Рауль махал друзьям шляпой, пока за ними не закрылась дверь, а потом, подмигнув, поманил Луизу и Теофиля за собой.

– Пойдем!

Завсегдатай, он знал все закоулки здешнего лабиринта. По боковым переходам он привел друзей к дверям, через которые покидали здание чиновники правосудия и свидетели обвинения. Главный вход не для всех был безопасен. Здесь он показал служителю журналистский билет:

– Интервью для правительственных газет, любезный!

– Пожалуйста, мосье!

– Подождем? – шепнул Риго. – Я знаю повадки этой грязной свиньи. Он сейчас побежит выпить стаканчик мартини, у него пересохло в глотке.

– Но, Рауль, он же узнал вас! – заметила Луиза. – Вы видели, какая злоба в глазах? Он возбудит против вас дело об избиении, как было с Рошфором, поколотившим типографа Рошета. Вспомните: несмотря на блестящую защиту, Дельво отправил Рошфора на четыре месяца в тюрьму!

Служитель, отходивший, чтобы закрыть окно, возвращался, и Риго договорил шепотом:

– О нет, гражданка Луиза! Высокочиновный боров слишком дорожит своим корытом, он не захочет огласки вчерашнего!

Тяжелая дверь распахнулась, и из нее чередой потянулись чиновники имперской Фемиды. При виде Риго Делыю отшатнулся.

– Зачем вы пускаете сюда посторонних, Жюльен? – накинулся он на служителя.

Риго нахально рассмеялся в лицо Дельво.

– О! Не бойтесь повторения вчерашнего, ваше бесчестье! Мы намеревались лишь справиться о вашем драгоценном здоровье и спросить: значит, вчерашнее не пошло впрок?!

Дельво побагровел, щеки затряслись и стали похожи на переспелые помидоры. Он не сказал, а прошипел, проходя мимо:

– Вы еще попадете в мои лапы, Рауль Жорж Адольф Риго! И, поверьте, я не позавидую тогда вашей участи! Я буду беспощаден!

– К вашим услугам! – ослепительно улыбнулся Риго. – Когда-нибудь, ваше бесчестье, и вы попадете в мои лапы. И я тоже буду беспощаден! – И уже без улыбки, став серьезным, спросил: – Неужели вы, Дельво, не чувствуете, что дни Империи сочтены? А ведь я считал вас умным человеком!

Не ответив, судья пошел дальше.

Оглянувшись на шагавшего рядом Теофиля, Луиза помрачнела: еще одна-две такие истории – и Большие Гавроши снова окажутся в тюрьме. Любившая озорные проделки, она все же не могла удержаться от укора.

– Безрассудны такие мальчишеские выходки, Рауль, – она покачала головой, – слишком дорого приходится за них платить. Он же сожрет вас вместе с ботинками и вашей пышной шевелюрой, если вы попадете в его когти!

– О-ля-ля! – ответил Риго любимым восклицанием Мари. – Скоро, надеюсь, я стану прокурором или судьей Республики, и тогда горе таким Дельво!

Тревожные предчувствия не покидали Луизу, она боялась нового ареста Теофиля.

По Парижу ползли слухи, что жандармы и шпики «фабрикуют» очередной заговор о государственном перевороте и покушении на жизнь «обожаемого» монарха. При обысках подбрасывают в квартиры гремучую ртуть, селитру и что-то еще, необходимое для изготовления бомб, – о, они тоже кое-чему обучились у безвременно погибшего Орсини[10]10
  Феличе Орсини – итальянец, покушался на жизнь Наполеона III за вторжение в Италию. Казнен в 1858 году.


[Закрыть]!

Да, Париж переживал бурные дни, пробуждался после почти двадцатилетней инквизиторской «ночи Империи». По выражению одной из газет, Гулливер просыпался и потягивался со сна, трещали и лопались его путы. Зарева близких пожаров, чудилось, уже пламенели в зеркальных окнах дворцов. Потомственные аристократы и буржуа-нувориши в ожидании революционного грома тряслись от страха в раззолоченных покоях.

Всколыхнула страну небывалая волна забастовок. Прекратили работу десять тысяч литейщиков на металлургических заводах одного из «столпов нации», главы Законодательного собрания, Эжена Шнейдера; требовали своих прав шахтеры Сент-Этьена и ткачи Лиона; бастовали сыромятники, переплетчики и печатники Парижа. В июне полиция, войска и мобили расстреляли демонстрацию бастующих шахтеров на улицах Ла-Рикамари. На следующий день братская могила приняла тринадцать гробов, украшенных черными и красными лентами.

Не прекращались аресты – в камеры Мазаса, Сент-Пелажи и Консьержери набивали столько узников, что спать им приходилось по очереди. Без отдыха трудились Дельво и его коллеги, похожие в своих черных мантиях на зловещих воронов. И эта кровавая камарилья смела называть себя «либеральной»!

Так, задыхаясь от гнева, думала Луиза. И поздней ночью, при свете свечи, записывала:

Смерть вам, презренным негодяям,

Но смерть не на святых полях,

Где наших мучеников прах!

Их кровь мы с вашей не смешаем.

Как-то в октябре под вечер Луиза, как обычно, забежала поужинать в один из варленовских «котлов» вблизи ворот Сен-Дени. Она любила эти рабочие столовки с дешевой и неприхотливой едой. По вечерам они превращались в своеобразные клубы – для отвода глаз в них подавали дешевую выпивку, – за стаканом вина или кружкой пива здесь коротал свободные часы рабочий люд.

Здороваясь на ходу со знакомыми, Луиза пробиралась между столиками в угол, к окну, где они с Мари обычно ужинали. Но сестра Теофиля еще не явилась, на ее месте сидела незнакомая девушка в синей жакеточке и такой же шляпке.

– Я вам не помешаю?

– О нет, как можно!

Из-под полей шляпки на Луизу приветливо глянули большие, не то синие, не то зеленые глаза. «Какие красивые», – подумала Луиза. Да и сама девушка была красива: нежное, хотя и утомленное, лицо, выбивающиеся на лоб белокурые вьющиеся прядки, толстая коса, переброшенная на грудь. И губы – милые, мягко очерченные, по-детски чуть припухшие. «Она не француженка», – решила Луиза. Ожидая, пока ей принесут тарелку бобового супа, смотрела на руки девушки, на тоненькие аристократические пальцы, их кончики были темными, – по ним Луиза догадалась о профессии незнакомки.

Та неторопливо доедала поджаренные макароны и изредка вскидывала глаза на входную дверь: кого-то, видно, ждала.

– Вы работаете в типографии? – спросила Луиза. Здесь, в рабочих столовых, люди заговаривали друг с другом и знакомились запросто, без церемоний.

Отодвинув тарелку, девушка откинулась на спинку стула и ответила Луизе открытым, доверчивым взглядом, с грустной улыбкой посмотрела на свои пальцы.

– Никак не отмываются, негодные! – сказала она с каким-то детским выражением. – Свинцовая пыль ужасно въедливая!

Чуть помолчали, с симпатией рассматривая друг друга.

– Вы не француженка, – сказала Луиза. – Кто же вы?

– Я русская, – легко отозвалась блондинка. – И в Париже всего полгода, приехала в апреле. А иногда кажется, что живу здесь всю жизнь. И, знаете, Россия – Москва, Петербург, родовое имение – все вспоминается как далекий-далекий сон, все словно в дыму, в тумане…

– Россия, – задумчиво протянула Луиза. – В прошлом году я прочитала «Записки из Мертвого дома» – какая страшная обвиняющая книга! Меня она так взбудоражила, что я принялась искать все, что написано у нас о процессе петрашевцев. Очень напоминает нынешнюю Францию. А вы не встречали в Москве или Петербурге Достоевского?

Луиза с удивлением заметила, что девушка покраснела и нахмурилась, тоненькая вертикальная складочка легла на лбу между плавно изогнутыми бровями. Девушка тряхнула головой, словно отгоняя грустные мысли, но ответила просто:

– Я хорошо знаю Федора Михайловича… Одно время мы очень дружили… четыре года назад…

– Простите, – сказала Луиза, отставляя тарелку. – Давайте знакомиться. Меня зовут Луиза Мишель.

– А меня зовите Аней, – улыбнулась девушка. – Так зовут меня друзья. Фамилия – Корвин-Круковская, а по мужу – Жаклар. Я в Париже успела влюбиться и выйти замуж.

– Ну расскажите же о себе! – попросила Луиза. – Что привело вас в Париж? Что выгнало с родины?

– О, весьма обычная для матушки-Руси история. – Аня вздохнула и снова улыбнулась. – Мой отец – генерал и помещик, ретроград и крепостник, он до сих пор не может простить царю реформы шестьдесят первого года. Все время твердит: «Царь Александр предал и ограбил нас, самых верных своих слуг». И так далее в том же роде… А жили мы в имении Палибиио в Витебской губернии. И я еще девочкой насмотрелась на безысходную крестьянскую жизнь. Боже мой! Как было непереносимо горько, как хотелось вырваться, уехать. Я умоляла отца отпустить меня учиться в Петербург или за границу, но он и слушать не хотел. А тут появился у нас в Палибино сосед, питерский студент, Николя Межинов. Тайком от отца он приносил мне «Современник», «Русское слово», герценовский «Колокол»… Ой, как я мечтала и не чаяла вырваться! Представьте, я даже решилась на фиктивный брак, лишь бы освободиться от отцовской опеки. Но к несчастью, – а может быть, и к счастью! – мой избранник господин Ковалевский предпочел мне мою сестру, Соню. Я его понимаю: Сонечка чрезвычайно талантлива и умна, ее работы по математике печатаются во многих странах! И, представьте, как чудесно вышло! Они поженились, поехали за границу, и отец отпустил меня с ними. Поверите ли, я плакала от радости, когда села в вагон, когда переезжали границу.

Аня звонко, на весь зал, рассмеялась, сконфузилась и, робко глянув по сторонам, развела руками.

– И вот видите – я здесь!

– А сестра тоже в Париже? – поинтересовалась Луиза.

– Нет, они остались в Швейцарии.

– И ваш отец, узнав о происшедшем, перестал посылать вам денежки? – усмехнулась Луиза, показав глазами на руки собеседницы.

– Вы угадали! – И Аня снова рассмеялась. Смех у нее был удивительно заразительный, чистый и звонкий, на розовых щеках играли милые мягкие ямочки, смешно морщился носик. – Но я счастлива! Мне всегда жгли ладони отцовские деньги, всегда думалось, что они украдены у голодных мужицких ребятишек.

– Расскажите о Достоевском, – попросила Луиза, положив руку на тоненькие пальчики Ани. – «Преступление и наказание» произвело у нас на всех потрясающее впечатление! Трагическая фигура Раскольникова, его надлом, его обреченность, – я, пожалуй, не смогу назвать литературного произведения, которое подействовало бы на меня сильнее.

Аня опять задумалась, печальная морщинка снова рассекла матово-нежную кожу ее лба, зеленоватые глаза потемнели.

– Ну, хорошо… – Легко вздохнула и провела ладонью по лбу, будто стараясь стереть морщинку. – Мне больно говорить о прошлом, Луиза, но я чувствую себя бесконечно виноватой перед Федором Михайловичем, и, наверно, мне до конца дней моих суждено носить в себе эту боль…

Она на секунду умолкла, но Луиза не торопила, ждала.

– Четыре года назад, – продолжала Аня, – Федор Михайлович просил меня стать его женой. Я ему отказала. Я слишком слаба, чтобы принести себя в жертву. Даже ему, гению! Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я так не могу, я сама хочу жить, бороться! Понимаете, Луиза? Наверно, я просто мелкая и подлая эгоистка? Да? Вы меня осуждаете, Луиза? Луиза нерешительно покачала головой.

– Не знаю… А он не был женат?

– Был. Женился вскоре после каторги, в Кузнецке. Но Мария Дмитриевна умерла пять лет назад. А ему так необходима женская забота, женская рука… Три года назад он все-таки женился на некой Сниткиной, стенографистке, – диктовал ей «Игрока»… Надеюсь, счастлив с ней…

– Они в Петербурге?

– Сразу после свадьбы куда-то уехали, кажется в Швейцарию. В Петербурге утверждают, будто им пришлось бежать от кредиторов. Вот она – российская действительность! Гений, равного которому нет в мире, вынужден спасаться от нужды бегством. Каково?!

Луиза вспомнила о Гюго, скитающемся на чужбине, но ничего не сказала. Помолчали, прислушиваясь к ожесточенному спору за соседним столиком. Там пожилой бородач в запыленной белой блузе каменщика, сердито сверкая глазами, кричал собеседникам, стуча пивной кружкой по столу:

– А я говорю, что ваш хваленый Пьер Жозеф Прудон – путаник. Он пытается увести нас от насущных задач дня! Его «социальная гармония», его призыв к единению с буржуазией, его осуждение забастовок и профессиональных союзов – это отказ от борьбы, это на руку только кровососам! Как вы не понимаете?! Я его «Пепль» еще в сорок восьмом читать не мог. А вы твердите: Прудон, вождь, мессия!

О, сколько похожих, шумных и страстных споров слышала Луиза, в скольких сама принимала участие! Она снова повернулась к собеседнице, протянула задумчиво:

– Жаклар? Я понаслышке знаю вашего мужа, мне рассказывал о нем Рауль Риго. Они вместе учились на медицинском факультете Сорбонны, вместе ездили на Льежский студенческий конгресс в шестьдесят пятом. Не ошибаюсь?

– О, нет! И их обоих с грохотом выставили из Сорбонны! Такие негодные мальчишки!

– Большие Гавроши? – улыбнулась Луиза.

– Вот-вот! – При первом же упоминании имени мужа лицо Ани как бы осветилось изнутри, загорелись ласковым теплом, стали почти синими глаза, налились румянцем щеки. «Счастлива в любви», – с невольной завистью подумала Луиза. Спросила:

– Его зовут, кажется, Шарль?

– Да, Шарль-Виктор. О, он такой замечательный, такой смелый! В прошлом году делегировался в Берн на конгресс Лиги мира и свободы… А в шестьдесят шестом полгода просидел в Сент-Пелажи…

Аня наклонилась над столом, приблизила лицо вплотную к лицу Луизы.

– Я боюсь за него, Луиза! – вполголоса, со страстной тоской воскликнула Аня. – Каждую ночь жду, что за ним придут, схватят, засудят, сошлют в Кайенну! За ним все время следят, шпионят…

Луиза печально улыбнулась: разве не те же чувства одолевают и ее, и Мари Ферре?

– Вы смеетесь?! – изумленно, с удивлением и горечью спросила Аня, отшатываясь.

– О, нет, нет! Я просто подумала о сходности женских судеб…

– Ваш муж – тоже? – быстро спросила Аня, накрывая своей рукой руку Луизы.

– Я не замужем! – ответила Луиза и почувствовала, что краснеет.

– Да? – Аня почему-то смутилась, но, оглянувшись на скрипнувшую входную дверь, вскочила и, размахивая, шляпкой, закричала, стараясь перекрыть шум зала:

– Шарль! Шарль! Сюда!

Полуобернувшись, Луиза увидела у двери высокого чернобородого юношу с темными живыми глазами. Рядом с ним, вскинув над головой стиснутые кулаки, стоял Эжен Варлен.

И сразу в зале «Котла» прекратились споры и крики, все вскочили, приветствуя Варлена. Со слов Теофиля Луиза знала, что Варлен уехал в Базель на очередной конгресс Интернационала, его возвращения ждали с нетерпением. И сейчас Луиза наблюдала, как десятки людей обнимают Варлена, как каждая компания старается увлечь его к себе.

Но Жаклар никому не уступал своего спутника. Крепко держа его под локоть, пробирался сквозь шумную толпу к столику, где стояла сияющая Аня.

Угловой столик тут же отодвинули от стены, и вокруг него столпились множество людей, – всем хотелось знать, что произошло в Базеле, что постановил конгресс?

Варлен посматривал на собеседников с обычной мягкой улыбкой. Кто-то поставил перед ним стакан вина,

– Каковы решения конгресса, спрашиваете?.. Что ж, могу обрадовать, друзья: силы наши растут! До сих пор мы были бессильны, потому что были разъединены. Но наступает эпоха великого единения рабочего класса!

Луиза слушала, а сама искоса наблюдала за Аней Жаклар, – та нежно поглаживала руку Шарля. Счастливые!

Под окном остановилась темная фигура в треуголке: дежурный ажан интересовался, что происходит в «Мармите».

А Варлен продолжал:

– Сейчас важнейшей задачей– является слияние всех рабочих обществ в Федеральную палату, – тогда мы станем несокрушимой силой…

Послышался звон разбитого стекла, – кто-то так стремительно распахнул двери, что одно из стекол от удара в стену брызнуло на пол. Все оглянулись. Варлен замолчал и сделал глоток вина. Лицо у него было усталое.

А к столику сквозь толпу пробивались Ферре и Риго.

– Привет! Привет, граждане! – кричал Риго, помахивая перчатками. – Привет, Эжен! Ты вовремя ввернулся; молодчина! – Риго вскочил на свободный стул. – Слушайте! Слушайте, граждане! Империя опять заливает кровью грудь рабочего класса! В Обене полиция и мобили расстреляли безоружную демонстрацию бастующих шахтеров, их жен и детей! Десятки убитых, сотни раненых! Снова на землю Франции льется кровь!

Крики возмущения заглушили последние слова Риго, а он, спрыгнув со стула, шагнул к Варлену.

– Гражданин Варлен! К твоему голосу прислушивается весь рабочий и молодой Париж! Необходимо десяток слов за твоей подписью для моей новой газеты «Демокрит»! Пиши, Эжен! – И положил перед Варленом карандаш и раскрытый блокнот.

Потирая ладонью широкий лоб, Варлен посмотрел в окно, где неподвижно маячила фигура в черной треуголке.

– Ладно! – Придвинув блокнот, написал и тут же прочитал вслух: – «То, что произошло в Обене, подобные зверские убийства вынуждают нас еще раз заявить, что невозможно жить при таком социальном строе, когда на мирные манифестации капитал отвечает смертельными ружейными залпами…»

Луиза смотрела на спокойное лицо Варлена, на сильные руки ремесленника и думала, что этот крестьянский сын, простой переплетчик заслуживает не только уважения, но и удивления. Вместе с ней он посещал курсы на улице Отфейль, самостоятельно изучал латинский и греческий, чтобы в подлиннике читать писателей древности, – разве это не поразительно? Какие же могучие силы таятся в нашем народе!

Той памятной осенью Луиза просто изнемогала. Ее властно тянула к себе мечта всей ее жизни – борьба, но невозможно было ни бросить школу, ни передоверить занятия таявшей на глазах мадемуазель Пулен.

Школьные занятия были бы для Луизы просто невыносимыми, если б не сознание, что она воспитывает «своих девочек» так, как того требует завтрашний день Франции, что благодаря ей они вырастут не тупыми самодовольными мещаночками, а патриотками, готовыми на подвиг и самопожертвование, – не зря же она часто напоминает им о славной и трагической судьбе сожженной на костре крестьянской девушки из Домреми…

А обстановка во Франции все накалялась! На основных выборах в Законодательный корпус оппозиция получила на полтора миллиона голосов больше, чем шесть лет назад, трон под усатым императором шатался и скрипел все сильней…

– Мы живем на вулкане, Луиза! – сказал ей как-то Ферре, – Лава народного гнева вот-вот прорвется и испепелит Баденге и его прихвостней! Вы полюбуйтесь на его жирную свору!

Разговор происходил в «Комеди Франсез», куда неугомонная Мари затащила брата и Луизу. Нет, их привлек в театр не душещипательный водевиль покойного мосье Скриба! В журналистских кругах стало известно, что этот спектакль «соизволит осчастливить присутствием Его Величество с семейством и гостящей в Тюильри царственной родней» – так завтра с восторгом сообщит лакейская «Фигаро».

Сейчас партер и ложи слепили глаза: модные диадемы а-ля императрица Евгения, блистающие колье, ожерелья и браслеты великосветских львиц, эполеты и ордена военных чинов и сановников, кресты, аксельбанты, ленты Почетного легиона, трехцветные перевязи депутатов. Шуршали шелка и бархат, отделанные нежнейшим гипюром и валансьенскими кружевами, перезванивались серебряные шпоры, искрилось драгоценными каменьями именное оружие.

Императорская семья еще не появлялась, и зал непринужденно шумел, но глаза «верноподданных» постоянно обращались к державной ложе, где на фоне красного бархата простирал крылья и топырил когтистые лапы позолоченный орел.

Журналист и газетчик, Теофиль знал в лицо почти всех вельмож и сановников, «славу и гордость нации», и с саркастической усмешкой сообщал Луизе подробности.

– Этот? В генеральском? – язвительно переспрашивал он, щурясь сквозь пенсне. – Стыдно не знать, миледи! Это известный всему миру герой, маршал Ашилль Базен! Именно он покрыл себя немеркнущей славой, возглавляя Мексиканскую экспедицию, именно на его руках кровь тысяч французских парней, закопанных в землю Америки! А рядом видите уродливо-лобастую, горилью башку? Это генерал Трошю, тоже герой. Посмотрите: вся грудь в звездах, словно иконостас! А толстяк в соседней ложе – глава Законодательного корпуса Эжен Шнейдер, владелец сталелитейных и пушечных заводов в Крезо и…

Теофиль не договорил – грохот аплодисментов и ликующие крики прервали его. Стоя спиной к сцене, сановная, вельможная Франция приветствовала своего кумира.

– О-ля-ля! – с гримаской деланного восхищения воскликнула Мари. – И маленький Баденгетик, Наполеончик Четвертый тут. О-ля-ля, пупсик!

В парадном мундире, с широкой голубой лентой через плечо Луи Бонапарт стоял в глубине ложи и напряженно смотрел в зал.

– Клянусь, душонка у него в пятках! – усмехнулся Ферре. – Он не может забыть бомбы Феличе Орсини!

– С какой радостью я отдала бы жизнь, чтобы увидеть эту гадину дохлой! – шепнула Луиза. Лицо у нее побледнело, ноздри тонкого носа нервно раздувались.

– А вы думаете, Луиза, что здесь, – Теофиль сердито кивнул вниз, – не найдется ему замены?! Будьте спокойны, сударыня! Убивать их надо всех вместе, лишь тогда восстание обретет смысл!

Луиза с удивлением оглянулась на Теофиля, – никогда не видела его таким ожесточенным.

Водевиль оказался пошленький, сентиментальная мелодрамка с обязательной мещанской назидательностью. С отвращением глядя на сцену, Луиза вспоминала пьесы Гюго, – восемнадцать лет Париж не видит «Рюи Блаза», «Марии Тюдор», «Лукреции Борджиа»!

В антракте журналисты оживленно обсуждали последние события.

– Вон там галдят о чем-то мои соратники по «Улице» и «Шаривари», – сказал Теофиль своим спутницам, пробираясь сквозь толпу. – Пойдемте. Я познакомлю вас.

У задернутого драпировкой окна стояли братья Луи и Виктор Нуары, красивые, ладные, похожие друг на друга, «словно два су чеканки одного года» – так посмеивался над ними Теофиль. Были здесь: знакомый Луизе писатель и публицист Жюль Валлес с иконописным лицом, с задумчивыми обжигающими глазами; журналисты Паскаль Груссе и Гастон Дакоста; бывший бочар, а ныне газетный издатель Жан Баптист Мильер, многие другие, – кое-кого Луиза встречала в редакциях прогрессивных газет.

– О чем шум, братия? – спросил Ферре, подходя. – Какая-нибудь сенсация?!

– Да, Тео! В Фени, на границе, арестован Рошфор!

Теофиль представил друзьям сестру и Луизу, и всо снова заговорили, зашумели. Да, да! Находившийся с августа прошлого года в эмиграции редактор знаменитого «Фонаря», бежавший от тюрьмы за границу, возвращался в Париж по приглашению избирателей, – на дополнительных выборах он выдвинут в Законодательный корпус. Но на перроне пограничного Фени полицейский комиссар задержал Рошфора, и «кандидат в депутаты» находится сейчас под надежной охраной.

– Ну и дураки, повторяю я! – усмехнулся Паскаль Груссе, обращаясь к Теофилю. – Безмозглые! Они лишь увеличивают популярность Рошфора!

– Безусловно! – согласился Ферре. – Хотят они или не хотят, а освободить Анри им придется. А уж после такой рекламы избрание обеспечено!

– Вы уверены? – язвительно улыбнулся Гастон Дакоста, поглаживая чисто выбритую щеку. – А почему не предположить, что они все же упрячут Рошфора в Сент-Пелажи? Ему же что-то причитается по суду за избиение пасквилянта Рошета!

Луиза знала Анри Рошфора, которого трибунал под председательством того же Дельво «за оскорбление особы императора, возбуждение ненависти и презрения к правительству» приговорил к тюрьме. Предупрежденный издателем Вильмессаном, Рошфор успел уехать за границу, где и продолжал издание «Фонаря». Журнал доставлялся в Париж контрабандным путем.

– Да! Вы, может быть, не знаете, что приключилось с «Фонарем» не так давно, – рассмеялся Груссе. – Анри умудрялся, оказывается, доставлять брошюрки «Фонаря» в Пария? в… можно ли поверить?! – в гипсовых бюстах императора! Да, да! Во Франции больше тридцати тысяч общин, и большинство из них заказало бельгийскому скульптору – уже не помню имени – бюст самодержца! Бюсты ежедневно перевозят через границу. Ну, у кого же из таможенников или полицейских поднимется рука потрошить бюст великого?! Кощунство! А бюсты-то полые! И вот однажды на той же Фени очередной бюстик нечаянно кокнули, и – представьте! – из императора посыпались красные рошфоровские книжечки! Боже мой, что творилось на таможне!

– И все же я убежден, – сказал Груссе, – что завтра Рошфор приедет в Париж! И приедет свободным!

– А засим – новость номер два! – глуховатым баском произнес молчавший до сих пор Жан Мильер. – Ваш покорный слуга, – он чуть поклонился, – внес залог и получил разрешительный штемпель на издание газеты «Марсельеза». Он счастлив пригласить мадемуазель и мосье сотрудничать! Он заручился согласием Огюста Бланки, Поля Лафарга, Эжена Варлена и Женни Маркс, Первый номер «Марсельезы» имеет выйти в свет двадцать девятого декабря сего года. Жду вас на улице Абукир, что у ворот Сен-Дени! А кто из вас первым увидит Рошфора, прошу передать, что один из редакторских столов в моей газете его надет.