Текст книги "Сказочница (СИ)"

Автор книги: Наталья Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

========== 6. Лебяжья песня ==========

Комментарий к 6. Лебяжья песня

…белолицые кочевники – саки или по батюшке Геродоту азиатские скифы. Из их числа выходят знаменитые царицы: Томирис, Зарина и другие.

– Как ты прежде Рождество любила, Гореславушка, а теперь смотрю на тебя – и сердце кровью обливается… Ужели так по соколу своему изводишься? – испуганно выспрашивала нянька у молодой княгини, а та в ответ только молчала, потускневшим взглядом придавливая снежные холмы. – Али болеешь чем-то? Неможится? Позвать знахарку, лекаря?..

– Ничего не надобно, Настасья, – глухо откликнулась ей Гореслава. Тяжелый повойник покрывал голову, белые нежные руки прятали наручи. Бездонней прежнего взирала княгиня на алые всполохи снегирей, склевывавших из-под ее ног зернышки. – Ничего мне не надобно…

– А певицу эту твою, может быть, позову? – отважилась самым крайнем средством соблазнить Настасья.

– Николай Святославович писал, что не желает видеть ее на своем дворе. – Холодно и пусто, как колокол без язычка, прозвенел Гореславин голос. – Ты, старуха, и все ваши сенные девки испугались и свели ее на конюшню, где она теперь на сене спит и видеть меня, может быть, не хочет. Кабы и меня вы не страшились, так гнить бы ей теперь на дне колодца… Правду я говорю, Настасья?

– Помилуй, Господи! Грех такой ради одной певицы брать… – закрестилась Настасья.

Потом подошла поближе и аккуратно взяла в свою старую сморщенную руку пальцы Гореславы.

– Ты не сердись на нас, доченька, а ведь правда, ежели князь осерчает…

Гореслава горько всхлипнула, роняя голову на грудь.

– Ах, нет сил на тебя глядеть! – всплеснула руками Настасья. – До весны будь со своею певицею, а там, глядишь, и образумится что… Ты только не плачь, Гореславушка, знаешь ведь, как по сердцу слезы твои – пилами ходят. Приведу я ее к тебе сейчас, приведу, а девки сенные – что шавки, побрехают и уймутся. А перед князем ответим как-нибудь, выкрутимся!

Через время в самом деле вышла на крыльцо Василиса. В темных волосах ее золотисто путались веточки соломы. Обернулась к ней Гореслава, нетвердыми пальцами принялась выбирать за хворостинкой щепочку, за щепочкой пылинку. Теплой водицей бороздили нежность щек соленые слезы, но, не успев до земли долететь, в ледок обращались. Бережно легли на Гореславину талию чужие руки, прижали в голос заплакавшую княгиню к самому сердцу.

– Милый, милый ребенок… Я обещала тебе, что бояться нечего, – шепнула Василиса, поглаживая дрожащие Гореславины плечи.

– Не могу, от страха кричать хочется, – царапая занемевшими от холода пальцами чужие плечи, шептала княгиня. – Тебя рядом не было, я уснуть не могла, а когда уснула… не хочу. Не хочу. Умру лучше. Не хочу, Вася…

Слепая певица ничего не ответила. Гореславе показалось, что она сама напугана – и слезы еще горше зажгли глаза, еще болезненнее заныло сердце.

– Васенька, милая, дорогая, славная, – захлебнувшись отчаяньем и пересилив себя, Гореслава подняла глаза. Чуть отстранила от себя певицу, в белизне снега казавшуюся еще более тонкой, еще более хрупкой. Точно птица, невесть с чего влезшая в людскую шкуру. – Он… прежде, чем он вернется, уходи. Пожалуйста. Я… я тебе дам лошадь, деньги, письмо напишу к богатым знакомым, они тебя приветят, ты же так хорошо рассказываешь, только не такие сказки, только…

– Не надо, – Василиса сама отступила на шаг назад. Ее голос странно лязгнул. – Не надо. Мне ничего от тебя не надо, Гореслава. Тем более, если думаешь, что можно мною торговать и из рук в руки передавать…

– Да что ты… Васенька… – княгиня заломила руки. Закрыла лицо. Широкие плечи дрожали и тряслись под золотистой парчой, довлела злая тишина. – Я ведь не…

– Верю, верю, и ты меня прости, Гореслава, сама не знаю, отчего злюсь… – Василиса собрала мягкие плечи в объятия, завела с крыльца обратно в терем. Сама обтряхнула от снега, сняла шубку, шикнув на кинувшихся было помогать девок. – Ну, тише, родная…

Под самым окошком сидела Гореслава, пусто глядела перед собой выцветшими от слез очами. Василиса терпеливо разливала чай, сыпала на край блюдечка орехов, сладостей, калины. Оттерла руки о подол и села рядом с маленькой княгиней, собрала ее руки в свои и поцеловала, отогревая ладони дыханием.

– Княжна?.. Чай будешь пить?

Гореслава пожала плечами. Слепая певица тяжело вздохнула, аккуратно сцепила чужие пальцы на горячем фарфоре.

– Пей. Пей, милая… А хочешь, я тебе сказку расскажу? Такую, чтобы солнышко высушило слезы, чтобы за ниточки поднялись уголки нежных губ, м? – и сама попыталась улыбнуться, хотя невеселой выходила улыбка. – Давай, Гореслава? Мне тебе больше дать нечего, сама знаешь…

– Нет, Васенька, не надо, – ответила Гореслава, отпивая еще немного чая.

В повойнике, совсем алая от холода и с налитыми от жара губами, она глядела на свое отражение и видела покорную матрону с телячьим взором. И сильнее поддергивалось внутри все холодком, и медленнее билось отчаявшееся от страха сердце.

– Тогда…

– Я сама расскажу тебе сказку, – Гореслава все же подняла глаза, поглядела прямо в алую повязку. В то место, где сияла необыкновенная синева зачерненных длинными ресницами очей и зияли глубокие дыры, пустые глазницы, слабо отдающие запахом крови. – Настоящую сказку, Вася. Не такую, которая рождает беспочвенную надежду и отбивает жажду жить так, как есть. Слушай меня внимательно, потому что по-другому я тебе не смогу объяснить.

– Гореслава!.. – в голосе Василисы эхом прозвенела Гореславина боль. Она сжала кулаки, приоткрыла губы, чтобы сказать что-то. Но Гореслава не стала слушать. И слепая певица почти простонала. – Я бы не лгала тебе…

– Слушай, Васенька, слушай. – Маленькая княгиня зажмурилась, выпалила: зло и пусто. – На свете жили два лебедя. Глупых красивых лебедя. И один позвал второго улететь на волю, потому что жить в пруду тесно, и гадко, и скучно. И, сказал второй лебедь, на воле есть огромные озера и можно не склевывать каждый день пресные зерна с рук ненавидимых людей. И какое там небо!.. Глупые лебеди даже не успели вылететь за ограду. У второго лебедя были подрезаны крылья. Он не умел летать. А второй лебедь не улетел без первого. Тогда второму лебедю отрубили голову. А первого посадили в еще более узкую клетку, такую, что железо впивалось в грудь, в лапки, а деться было некуда. Совсем некуда. Оставалось только завидовать мертвому лебедю и нести яйца на завтрак для хозяина…

– Гореслава… – одними губами произнесла Василиса. Щеки под повязкой стали белыми, как мука, с отливом в синий.

– А есть еще сказка, – быстро и зло продолжала Гореслава. – Очень похожая. Только первый лебедь никуда не улетел, сказал улетать второму. И тот улетел. Взял пригоршню зерна и жил долго и счастливо. Первый лебедь очень скучал по нему, но хотя бы знал, что тот не тужит, не мертв. И, может быть, хозяин не посадит его в крохотную клетку. А может, и посадит. Но тогда… тогда у глупого домашнего лебедя останется надежда. Память. Хоть что-то…

– Гореслава, – на повязке одно за другим расцветали темные соленые пятна. Гореслава не торопилась смахивать со своих щек слезы. Они были горькими и тяжелыми, как деготь. – Господи, Гореслава…

– Уходи, умоляю тебя. – Голос дрожал и звенел, как ненароком задетая струна. – Убирайся отсюда. Забирай, что хочешь, только уходи. Я прошу… умоляю. Пожалуйста.

– И не подумаю! – Василиса взвилась на ноги, ровно кошка, на чьих котят позарился враг. Никогда прежде она не была злее, чем сейчас. Гореслава даже отпрянула, прижимаясь лопатками к выпуклым хребтинам стены. – Послушай меня внимательно, княгиня, ибо я тоже иначе не объясню. Я тут не заради подачек и милостей. А то, что я рассказываю в сказках, было. Один лишь раз я переиначила правду, ибо думаю, что мне солгал тот, кто передал ту историю. Я тебе на чем угодно могу поклясться, что видела правду – своими глазами видела, которые зарыты в скалы и зрят сквозь них!

Женщина шумно втянула воздух, не торопясь объяснять смысл загадочных слов.

– Я либо сложу голову на этой земле, не уходя с твоего двора – если ты откажешься идти со мной, либо… – бледное лицо в вороньих перьях всклокоченных волос надменно запрокинулось, мягкие губы сжались в тонкую черту. – Либо я уведу тебя отсюда и сделаю так, чтобы ты об этом ни единого раза не пожалела. И своих слов я назад не приму.

– Васенька…

Гореслава расплакалась, горько и жалобно, как плачут дети. Василиса выдохнула и вернулась на место, обняла маленькую княжну и прижала к себе. Через время к девушкам сунулась было служанка, но Василиса так на нее шикнула, что той и след простыл. Еще через время слепая певица попыталась было встать, но Гореслава, судорожно вдохнув, поймала ее за рукав.

– Не уходи…

– Не ты ли давеча за любую плату просила меня убраться?.. – едко спросила Василиса. Гореслава подняла на нее заплаканные глаза, и женщина быстро поцеловала каждое веко, поправила выбившуюся из-под повойника прядку. – Ну, не плачь, ребенок… Я только чаю тебе налью, ты погляди, как ладошки нежные дрожат, даже страшно делается.

Гореслава быстро кивнула, но испуганного взгляда не опустила. Следила за каждым движением Василисы – а как решится уйти?.. Но слепая певица вернулась на место, сунула в на самом деле дрожащие пальцы чашку.

– Нацепила на себя не пойми что, – ласково приговаривала женщина, мягко стаскивая с чужой головы повойник. – И зачем он тебе?.. Волосы такие густые, такие длинные, и на шапку хватит, и на платочек, спину укрыть. Нацепила на руки кольца кандалов, ишь ты, или, может на войну собралась – наручи примеряешь?..

Гореслава не утерпела и тоненько прыснула – так лучик солнца прорывается сквозь затяжную непогоду.

– Да ну тебя… Вася, – девушка подобралась. – А ты, ну, оружием каким-нибудь владеешь? Просто страшно, наверное, одной путешествовать?

– Как тебе сказать, – обнажив руки и голову возлюбленной, задумчиво протянула слепая певица. – Владею, и оружием страшным. Тебе нечего будет бояться. Только это не металл и не дерево. Не могу описать.

– Понимаю, – Гореслава встряхнула головой, и пушистые русые пряди подпрыгнули, мягко струясь по румяным девичьим щекам. – Васенька?.. А ведь мне нужно будет чему-то научиться. Хотя бы из лука…

– Я знаю одну женщину, – мягко поведала Василиса. – Она с востока. С тридцати шагов прибивает муху к дереву, владеет кривой кыпчакской саблей. Мы могли бы задержаться у нее ненадолго. Но мне кажется, твоей руке подойдет наш меч – широкий и острый, древний, как само воинское искусство.

– Ты мне еще кистень или шестопер предложи, – влажно от слез фыркнула Гореслава. Всей теплой мягкостью женского тела она прильнула к Василисе, прижмурилась, прошептала в самую шею. – Не уходи от меня. Я глупая, ты – умная… Забери меня отсюда. Не смогу я больше в клетке. Без тебя не смогу. Без сказок твоих…

– Ну то-то же, ребенок, – ласково мурлыкнула слепая певица. И уже серьезнее, едва слышным шепотом, добавила: – Я никогда тебя не оставлю. Сказки не только сказывать нужно, надо бы иногда и творить их.

– Васенька?.. – поднимая настороженный взгляд цвета осенний дымки, позвала Гореслава.

– Чего тебе, ребенок? – забирая блюдце с кружечкой из чужих рук и наливая еще чаю – золотисто-кровавого, наваристого, – отозвалась Василиса.

– Расскажи мне сказку. Про лебедей. Только… хорошую. – Зябко вздрогнули покатые плечи, надеждой блеснуло из-под ресниц. – Расскажешь?

– Расскажу, – умильно фыркнула певица. – Тем более, в самом деле знаю одну такую сказку. Только она не про птиц. Она про девушку, которую звали Лебедь. Ее мать взял в полон монгольский хан, а она была на сносях. И родила дочь – прекрасную, как летний рассвет. Лицом ясную, волосом – золотую. Каждый шажок – будто по воде плывет, каждый жест – точно птица крылом поводит. Плечи широки, грудь высока, и платья ей с самого детства шили из белейшего шелка. Жила она у хана, точно принцесса. Целыми днями гуляла по саду, ела сладчайшие фрукты и пила одно вино, разведенное подслащенной водой. Хан ее сам не трогал и никому коснуться не давал.

Хан этот имел одиннадцать сыновей и дочь. Все они сызмальства служили у отца в войсках, водили армии на города и села. А рождены они были в один год и в один месяц от одиннадцати жен хана. Все, кроме самой старшей из них, большеглазой вражеской пленницы, принесли хану по сыну. Она родила близнецов. Эта жена ненавидела хана и подговаривала детей против него. А хан невесть с чего выбрал их своими любимцами и одаривал больше всех, возлагал надежды на сына, а дочь мечтал отдать в жены прекраснейшему и доблестнейшему из русских правителей. Но торопиться с этим не хотел.

Однажды он собрал своих детей к себе и объявил им:

– Давно омрачает мои мысли крепость Царгрера, что втиснулась между неприступных скал, будто в нору, и не дает мне и шанса проникнуть внутрь, – он пытливо оглядел двенадцать лиц, обращенных к нему. – До самых гор захватили мы цветущие земли, а из-за этой крепости дальше идти не может. Горечь меня берет, что десяток каменных башенок и пара тысяч холеных горцев останавливают нашу неустрашимую конницу.

– Ты сам не смог взять эту крепость, о правитель, – начал один из его сыновей. – Как же мы, ничтожные, исполним это?..

– Я стар, Асан! – с горечью воскликнул хан. – И силы мои давно изменили мне. Тем более, нет мечты, которая бы вела меня за собой. Смерть застигнет меня раньше, чем мы перейдем на ту сторону гор, и не мне будет пожинать плоды наших побед. Но вы…

Старый хан прищурился. Улыбка его полнилась хитростью, а взгляд блуждал от сына-близнеца к другому, от упрямой низкорослой монголки, ставшей любимой женой хана. Сердце его разрывалось между этими двумя сыновьями двух жен – ненавистнейшей и любимейшей, и не мог он выбрать, кому из них двоих отдать власть над Ордой.

– Тому из вас, кто возьмет эту крепость, я отдам в жены нашу светлую Лебедь – прекраснейшую из существующих женщин! – хан повел рукой в щедром жесте. – Слышал я, из русских женщин рождаются могущественные правительницы, как это бывало в былые времена на земле белолицых кочевников. Но в их гордости не занимать им кротости – они терпеливо стоят за спиной мужчины, не отнимая у них власть, как это делали сарматки, полощущие ноги в соленом Арале. А уж как жарки они на ласки…

Лица сыновей его осветила жадность. Но не притязанием на светлую Лебедь – они знали, что за этим обманчиво-дешевым даром скрывается куда более глубокая подоплека. Старый хан таким способом решил выбрать наследника для бескрайней Орды.

Лебедь стояла подле его трона – живое напоминание об ее красоте. Не дрогнули длинные ресницы, не залил щек румянец. Статуэткой из слоновьей кости она украшала залу, золотом распущенных волос освещала величие хана. С детства взрощенная как драгоценность, как украшение и услада, она не противилась своей судьбе и с честью ее принимала.

Сыновья покинули залу. Тогда дочь хана – остролицая Бори – поймала своего брата за наручи и сказала, тая голос от прочих родичей.

– Я хочу себе эту девушку! – глаза ее, темные и широкие, с вытянутыми к вискам уголками, горели. – Я знаю, что у тебя есть любимая и наша Лебедь потому без надобности. Но ты желаешь сесть на трон после нашего отца, да будут дни его долги, а ночи сладки, – она хмыкнула, поигрывая в руке ножом – вовсе не этого желала дочь своему отцу. – У нас двоих больше шансов добиться победы.

– И как ты собираешься сказать об этом великому хану? – брат, темный, как ночь, по имени Тэр Чоно, ухмыльнулся и скосился на сестру. – Ношение тяжелого куяга и булавы сделали тебя подобной и равной мужчине, что ты вознамерилась взять себе жену?

– Потребуй я такого, – зло прищурила глаза Бори. – Отец непременно нарядил бы меня в подвенечное платье и выдал первому попавшемуся сардарбеку, на которого заточил зуб – меня-то в женах иметь… Нет, братец, я буду умнее. Я ничего не скажу, но когда он отдаст тебе Лебедь, ты ее не тронешь. Ты отдашь ее мне. И не думай урвать от меня ее невинность – неснятая белоснежная пенка самое сладкое, что есть во всем молоке.

– Ишь ты, – ухмылка обнажила белейший ряд мелких зубов. – Сперва жену заберешь, а потом и к трону полезешь? Ну нет, сестрица, я помню, как любила ты песни про солнцеподобную Томирис, киданских принцесс и сумасшедших сарматок.

– Ах, так, – Бори прищурила глаза. – Тогда я могу рассказать несравненной Айсулу, как рвешься ты заполучить прекрасную Лебедь?

– Почему нет? – выгнул темную бровь луноподобный султан. – Мужу не престало иметь одну жену – тем более мужу сильному. Нет, сестрица, не одна ты востришь когти на белую кожу нашей Лебедь и золото ее волос. Но если ты мне поможешь, я, так и быть, разрешу тебе иногда ложиться третьей в нашу кровать.

Бори замерла, ноздри ее раздувались от гнева.

– Что же, братец, долго мы были дружны – ибо не посягали на то, что нужно другому. Но, видно, и этой дружбе пришел конец. Не знаю я, кто возьмет приступом крепость и в жены – Лебедь, но твоя рука не коснется ее тела точно. Во всяком случае, раньше меня.

Бори ухмыльнулась и пошла прочь. Для взятия крепости необходим был союз, а их с братом не любил никто. Слишком сильно миловал их хан, слишком надменно держались дети широкоглазой невольницы. Словно паучиха, плела она нити заговоров, слишком тонкие, чтобы поймать хоть самую мелкую мушку. Не говоря уже о соколе бескрайних степей – великом хане. Он, напротив, миловал бессильно источающую ненависть супругу. И, хотя ставка ее далеко стояла нынче от его дворца, она оставалась знатна и богата, а приближенность ее детей к трону заставляла иных даже роптать перед нею.

Оттого Бори и не боялась, что кто-то из ее вечно враждующих между собой братьев захватит горную цитадель. У кого-то может хватить воинского искусства. Кому-то может подсобить случайность или судьба. Но все это требует времени – а ей его нужно немного. Сорвать нежную лилию чужой невинности, а потом отдать ее кому угодно. Может быть, даже помочь брату в нехитром деле. Она сдержит свою клятву. Им вернется мир.

– Гадость-то какая, – Гореслава наморщила нос и спрятала лицо в Василисином плече. Слепая певица мягко зарылась тонкими пальцами в чужие волосы, погладила. – Чего твоя Бори такая?.. Не лучше мужчины. Схватить, испачкать – а дальше будь, что будет…

– Ты не перебивай, ты дальше слушай, – снисходительно фыркнула в русые прядки Василиса. – А времена тогда иные были, оттого и нравы чУдные, и дела – нам неведомые…

– Васенька?

– М?

– Васенька, – Гореслава шмыгнула носом и только если не забралась на колени певицы, обнимая и прижимаясь к ней всем телом. – А когда мы уйдем отсюда, будем вдвоем ходить… Ты себе еще каких-нибудь княжон не науводишь? Чтобы, ну, как у хана половецкого…

Василиса не ответила сперва, только выпрямила спину, склонила голову к Гореславе, будто вглядывалась в ее лицо. Приоткрыла рот, желая что-то сказать, но смолчала. Потом рассмеялась, поцеловала девушку в прохладную нежность губ.

– Господи, ребенок, ну кто мне, кроме тебя, нужен будет?.. Ни на кого тебя не променяю. – Губы певицы коснулись лба Гореславы. – Не думай о таком, глупости. Лучше дальше слушай. Думая свое, Бори прошла в покои, нарядилась в платье. Хан, когда видел ее в женском облачении, враз всю строгость терял и готов был любимице простить любую шалость. Так, никем не задерживаемая, прошла она в ханский гарем, долго плутала среди комнат, овеянных курящимися маслами, пока не пришла к саду в дальней оконечности дворца. Там и блуждала прекрасная Лебедь.

Бори принесла ей нежнейшего вина и розовый платок, такой длинный, что можно было в тридцать три раза обмотать его вокруг пояса, такой широкий, что, подняв руки с зажатыми уголками его вверх, все равно приходилось волочить платок на добрый локоть по золотому песку. И такой тонкий, что можно было пропустить его сквозь колечко, снятое с мизинца Лебедь. Очень понравился подарок прекрасной девушке, завернулась она в него, прикрыла румяное от вина лицо прозрачной тканью. Ласковыми оказались ее речи. Нежными руки. Многое она знала, многим спешила поделиться – но мало кто мог ее слушать, ибо лютой ревностью отделил ее хан от всех. Бори внимала речам пленной девы, и странная тревога зарождалась в ее сердце. Она желала в ту же ночь насладиться невинностью златокудрой Лебедь. Вместо этого ханская дочь ушла, чувствуя, как кружится голова и сладко ноет сердце.

Еще два дня навещала Бори Лебедь. И каждый раз уходила принцесса, ничего не добившись. Даже думать она забыла о первом своем желании. Думала теперь лишь о том, как спасти нежную Лебедь от кого бы то ни было из братьев. Ненависть терзала принцессу – и зависть. Ибо любой из них так легко мог заполучить ее – светлую, нежную, умную, как редко бывают мудры столетние старцы. Ласковую каждым жестом и словом, все желающую знать и о всем мечтающую поведать. Им всего и надо было – заставить склониться пред собой неприступную крепость. О, если бы и ей было так просто!..

Но Бори не повезло родиться женщиной. И она обращалась к женским оружиям.

Три ночи понадобилось, чтобы достичь белоснежного шатра ее матери. И ни разу за три дня не выходила из головы Бори светлая Лебедь. Истомилось сердце. Затуманились очи. Спрыгнув с рыжебокого аргамака, она метнулась в шатер к женщине, чью мудрость питала ненависть, и рассказала о своей беде. С тонкой улыбкой царица-пленница научила беспутную дочь, как добиться своего. В этом была и ее корысть – ибо страшная молитва иглу за иглой вонзила бы в сердце хана отравленную погибель.

Побелевшая испуганная Бори поблагодарила мать. И ушла в бескрайнюю степь под темно-зеленым небом с мелкими синими звездами. В лунном свете выискивала она тайные травы, повторяла про себя страшные слова – зов к страшным, чужим богам. А потом смотрела, как из ярко-алого пламени рвется в зеленое небо черный дым, вдыхала дурманящий запах – и что-то пело в душе, мелко звенело в крови бронзовыми бляшками на обнаженных медных телах ее прародительниц – скифских воительниц. И яснее представлялось хищное страстное лицо Иштар, имя жгло губы, вырывалось охлестом плети – Иштар, Иштар, Иштар!..

– Храни мой колчан, – повторяла в трех днях пути от нее мрачная бледная Лебедь, склоняясь в темной комнате к распахнутому манускрипту. – Взял меня хан…

– Чтоб не жил кто стар, чтоб не жил кто юн, – шептала над самым огнем Бори, и огонь лизал ее подбородок, а зеленое небо красило лоб и волосы. Произнося слова, она одно за другим представляла лица: старое лицо отца, молодое – брата. И ожесточалась паче прежнего. – Богиня Иштар, храни мой костер. Пламень востер!

– От стрел и от чар… – дрожали в темноте мягкие губы Лебедь.

– От гнезд и от нор!.. – в треск костра рычала Бори.

– Чтобы не жил кто стар, чтоб не жил, кто зол, – содрогалась от страха Лебедь. – Богиня Иштар! Храни мой котел, зарев из смол!

– Чтоб не жил кто стар, чтоб не жил, кто хвор, – от ненависти Бори ярче разгоралось пламя. – Богиня Иштар!..

Всю ночь шептали девушку диковинную молитву. Потом Лебедь забылась дурным некрепким сном, а Бори, вскочив на коня, помчалась домой. За те три дня, что понадобилось ей, чтобы достичь дворца, умер от давно мучившей его хвори хан. Волки растерзали Тэр Чоно. Десять братьев с новой яростью принялись делить оставшуюся Орду, а Бори, забрав Лебедь, увезла ее на край света – на далекий остров посреди Гирканского моря.

Среди соленых волн, когда улегся страх и сплелись слова робких, неумелых признаний, исполнилось первое желание Бори. Над головой с синего бескрайнего неба милостиво взирало солнце – которому должно было бы испепелить блудных дочерей, но, видно, лунная богиня оказалась сильнее огненного бога.

Бори ждала азарта. Была нежность. Представляла жестокость. Вышла тревога – не больно ли, не жестко ли?.. Вожделение и жадность обратились заботой и трепетом, и потом, разглядывая собственные руки, в прозрачном терпком меду Бори не нашла ни капли крови. Лебедь спала, подобрав голые колени к груди, и легкое дыхание перебирало золотые пряди. Бори, оттирая пальцы о нежный розовый шелк когда-то подаренного Лебедь платка, подумала, что и здесь мужчины соврали: придумали кровь, которой не должно быть. Пролили кровь, которую можно было удержать.

– Ну, Вася… – Гореслава досадливо растерла снова налившиеся жаром щеки.

– Они и потом любили друг друга под песни ветра и шелест волн, – Василиса не прервалась на чужие слова.

Бори, прежде думающая, что обесчещенная девушка – уже остаток, осадок, в котором нет и капли той сладости, которой полнится девственность, не чувствовала отличия. Было не так страшно, не так тревожно, что получится причинить боль – и любовь наливалась терпкой сладостью, спокойной размеренностью накатывающих на серые скалы волн. Среди того моря, голубым ножом делящего Азию и Европу, их застала зрелость, а потом и старость. И ни на миг нежность не сменилась в душе пресыщенностью – как не утихает страсть волн к земле, к которой они извечно стремятся.

– Там жили они до глубокой старости, а потом обратились в далекие синие звезды на зеленом небе – и часто ныряли в каспийские воды, ибо любили так делать и при жизни…

– Вася?

– М?

– Пусть и наша сказка закончится похоже.

========== 7. Ночная кобыла ==========

Живут себе люди и живут. А смышленой синеглазой девице – имени ее сейчас и не помнит никто – не жилось. Выходя к плетню и закидываю голову, долго следила она за птичьими стаями. Угадывала в облаках то, что никому не виделось. Вылавливала всех сказочников и гусляров, до хриплой ругани мучила старух. Сама выдумывала сказки и пугала ими деревенских детей. И до такой степени она однажды всех измучила, что ее выгнали – мол, иди, куда знаешь! Кому другому сказки сказывай.

Не сильно расстроившись, девочка пошла своей дорогой. С любопытством глядела на мир вокруг, выучилась у пьяницы-дьякона писать и читать. На берестяных корочках хранила собранные сказки, но чем больше их делалось, чем утонченнее становился талант сказительницы, тем больше маялась синеглазая девочка. Ей все казалось, что она знает недостаточно. Что все сказки, которые она слышит – ложь. И оттого поселилась в ее душе греза – отыскать такую сказку, чтобы была она чистой правдой.

Выйдя стылым вечером к трактиру, лежащему в дальних землях, далече от родины ее, она села тихонько в уголке и стала слушать. И рассказал старый воин с седой бородой, в сто косиц заплетенной, как погиб много лет назад его друг. Что пленился он россказнями о ночной кобыле, в чьей гриве путались звезды, а под копытами рассыпалось золото, ушел… и вернулся забывшим и имя свое, и родину. Дураком он сделался, только и рассказывал о сказках той земли, о чуде, которое плясало на земле, не ведая границ и запретов. И о том, как страшно было с кобыльей спины бесконечно падать вниз.

Всё до последнего слова выслушала синеглазая девочка, потом сама подошла к старику. Долго развлекала его соловьиными песнями, подносила жбаны с пивом. А когда стал тот к ней обращаться на «доченька», выспросила, где же эта земля лежит, где же пляшет на зеленых холмах вороная кобыла с человечьими глазами. Узнав, собрала свои вещи и с веселой песней пошла, куда сказано.

Чем дольше шла девица, тем пуще расцветала весна. От одуряющих запахов кружилась голова, птицы надрывались, а дорога сама стелилась под ноги, вела, куда ни попросят. Сколько той весной девиц ушло из дома, сколько юношей обрящили славу! А уж сколько головы сложили да по кабакам в гулящие девки ушли…

Но синеглазая девочка упрямо шла своей дорогой. Будь у нее башмаки стальные, и их бы стоптала. Будь железной посох – и он бы рассыпался. Но девичья воле крепче стали, неприступнее железа. Пришла к концу весны, куда хотела. К самой полуночи вышла к зеленым холмам под темно-синим небом, серебристым от россыпи звезд. Голубая трава колосилась под руками, бежали, огибая холмы, студеные ручьи. Алым цвел бересклет, белым глазел эдельвейс – и откуда на одной поляне?..

Добилась своего весна – встретилась непреклонная девочка и темногривая кобыла. Сколько героев за ней охотились, стяжая славу, сколько, угадав в плавном поступе девичий стан, ловили ее. Весна выводила храбрецов и героев к ее холмам – и они пускались в скачку по звездному небу, да так ни разу никто и не выдержал свиста ветра и блеска звезд перед самыми глазами.

Хоть и удивилась кобыла тонкому силуэту с такой же черной гривкой, как была у нее самой, но подпустила – как подпускала всех. И запутались пальцы синеглазой девочки в вороной гриве, смешались пряди той и другой, встретились взгляды. Кобыла взмыла в небо. Под копытами стлалась ковром земля – в секунду уносились прочь версты холмов и мили рек. Серебряным блеском сверкала чешуя драконов, янтарными газами следили меднокожие змеи и закидывали головы хищные волчьи стаи. Каменные ажурные дворцы сидхэ поднимали игольно-острые шпили к самым копытам ночной кобылы. Лесной бог нес на лосиных рогах весь мир.

Когда кобыла встала на землю всеми четырьмя ногами, заплясала от резвого бега наперегонки с ветром, стала отфыркиваться от звездной пыли, синеглазая девочка скатилась с ее спины, упала в мягкую траву. Кобыла прянула, ширя такие же синие глаза. Впервые за тысячу лет кто-то выдержал скачку, когда земля и небо менялись местами, а в ветре пели свои песни легкокрылые безумные богини в прозрачных голубых шелках. Впервые за тысячу лет должна была кобыла исполнить давно данную клятву. Поддаться праву сильных и воле страстных – исполнить любое желание, пришедшее в голову истинному герою. Тому, что не устрашился ничего. Той, которая оказалась храбрее витязей и князей.

Синеглазая девочка пожелала зрить все тайны мира, ловить каждое чудо, пить его своим глазами. Рассказывать о нем людям и никогда не забывать. Руки у нее дрожали после скачки, ноги не держали. Но глаза горели решительно и страстно. Она ничуть не удивилась, когда пружинистый черный круп обратился бедром в черном шелку, а грива рассыпалась темными косами. Прекрасная женщина в венце из звездной крошки стояла перед ней и внимательно слушала желание.

– Это возможно, – сказала наконец та. – Но одной моей воли мало. Понадобится и жертва от тебя.

Выслушав хозяйку ночи, девочка согласилась. Она ушла, ведая все тайны мира, плетя кружево историй, как простая женщина плетет кружевную скатерку. Не везде сказки ее приходились по вкусу – но она и не желала этого. Она знала свою правоту – своими глазами ее видела. И горел на губах им в доказательство неувядающий поцелуй хозяйки ночи – истинный ее дар, ибо за умения сказительницы девочка заплатила свою высокую цену.

– А ее синие глаза остались лежать среди скал в той земле, где жило еще чудо, дышало полной грудью, как дышим сейчас мы с тобою, любовь моя, – закончила слепая сказочница, чутко вскидывая лицо и обращая его к возвращающемуся к столу витязю – или девице в мужском платье.