Текст книги "Сказочница (СИ)"

Автор книги: Наталья Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Вспыхнул огнем мирно спящий князь, сердце ведьмино в нем раскалилось от обиды и злобы. С криком бросилась из избы опаленная разлучница, не различая дороги, кинулась в лес на ведьмин зов. Платье ее растерзали ветки. Ноги ее ободрали корни. Огонь зачернил красивое лицо. Ослабшей и измученной вылетела она на поляну, где в огне и дыме плясала окутанная змеями ведьма. В руке ее уже был поднят костяной нож, чтобы пролить кровь обманщицы-змеи, но дрогнула в последний момент ладонь – и что ее отвело, если сердца не было? А не оно ли уже которую ночь билось грудь к грудью с сердцем разлучницы?..

Но не задумалась тогда над этим Гроздана. Сказала себе, что больно легко отпускать девицу на тот свет. Накинув на нагое посеченное сучьями тело свою шаль из нежной зеленой шерсти, повелела клясться в верности. Насмерть перепуганная девица поклялась, полными слез глазами глядя на надменно взирающую ведьму.

Так стала служить разлучница под ведьминым началом. И ни жалости, ни добра не видела. Лютой ненавистью, казалось, ненавидела ее Гроздана, со смехом взирала на босые истерзанные ноги, хохотала, когда зуб на зуб не попадал во рту мерзнувшей по осени девицы. Та и не знала, за что ее так ненавидит ведьма, но покорно все сносила, ибо сердце в ней оказалось упрямое и верное своим словам.

Ту девушку звали Лазорькой. И, как ни ненавидела ее чернявая озлившаяся на весь свет ведьма, иногда не могла налюбоваться на тонкий силуэт и золотой волос. Ее сердцем полюбил князь Лазорьку, ибо все в девушке нравилось ведьме – голос, лицо, глаза, повадки. Даже честность ее бездумная, за которую она не раз получала тонким кусучим кнутом – по рукам, по плечам, по бедрам. И, хоть и выглядела она нежной и хрупкой, но всю зиму исправно служила, выполняя самую тяжелую работу без сна и отдыха. Сколь ни противилась ведьма самой себе, но уважением она прониклась в подлой разлучнице, уведшей ее князя. И все чаще думала не о несправедливости своей судьбы и светлой улыбке суженого, но о чужих синих глазах и мягком изгибе девичьих губ.

Долго мучилась над этим ведьма, а потом решила, что весной отпустит девушку восвояси – измученную, затравленную, сполна испившую горечи и унижений. В конце концов, не одна она виновна во всем, и тяжесть их дела надобно разделить на двоих изменников. Князь свое наказание получил: возвратился в огонь, из которого вышел, и навеки там пребудет. И ее наказанию пускай приходит конец.

– Однако сама испортила свою судьбу Лазорька. – Василиса вдруг примолкла, над чем-то задумавшись. И враз переменившимся тоном, которым говорила с одной Гореславой, ласковым да снисходительным, добавила: – А может, напротив. Кто знает, что сталось бы, вернись она домой… А только перебирала девушка к весне вещи Грозданы, да отыскала вдруг среди ведьминых тряпок рубаху из крапивы, да с вышитым алым соколом. Вся как смерть побледнела, прижала ткань к груди, обжигаясь, и заплакала. Так и застала ее вернувшаяся из лесу ведьма.

Глаза у Грозданы затуманились от злобы, когда она увидела, что в руках зажимает Лазорька. И по новой вспыхнула в ней ненависть и обида, только иного, странного толка она была. Не захотелось Гроздане думать над этим чувством. Не захотелось признавать ревности, вспыхнувшей в груди. Не о князе думала. О том, что не должна Лазорька любить кого-то, кроме нее.

Выдрала рубаху из чужих рук, хлестнула по щеке ладонью.

– Надеялась, что на чужом счастье свое выстроишь? Уведешь жениха, которому я сердце и душу отдала, и жить радостно будете? Не думай! – щурила в темноте раскосые глаза Гроздана, и сжималась в комок маленькая Лазорька, не узнавая и без того грозную госпожу. – Меня, меня любил твой сокол! Мне клялся в дымные ночи под звездным небом, мне принадлежал – душой и телом, вот этими руками сотканными!

– Вот за что я муку эту терплю, – прошептала Лазорька. – За то только, что сердца послушала… Я не знала, что у него уже есть любимая. Он ничего не сказал.

– А думать надо, прежде чем из лесу молодцев в кровать волочить, – зашипела паче прежнего Гроздана. Вздернула за локоть легкое тело Лазорьки, прошипела в самое лицо: – Я и это у тебя отберу, я и этого тебя лишу – как ты меня лишила. И тогда иди, собирай судьбу по осколкам да по осколочкам, как мне пришлось.

Подтолкнула ведьма девушку к своей кровати, сдернула свой дар – шерстяную накидочку, а Лазорька и слова не вымолвила. Вытянулась на кровати, закрывая лицо ладонями, но Гроздана приказала: смотри. И девушка посмотрела.

– Неприятно как… – пробормотала Гореслава, зябко подбирая плечи и утыкаясь носом в шею Василисы. Кажется, певица вздрогнула, и это удивило княгиню. Подождав немного, осознав постыдное желание, Гореслава зажмурилась и аккуратно, не зная толком, как надо бы, поцеловала шейную жилку под своими губами. – Может разве одна женщина над другой снасильничать?

– А ты не перебивай и слушай, – строго сказала Василиса, но руки ее поглаживали плечи Гореславы так бережно и вкрадчиво, что было понятно: не сердится певица ничуть, даже приятно ей, что Гореслава слушает, спрашивает, думает над всем. – Не брала ее силой Гроздана. И сама удивлялась, что не отводят ее рук легкие руки Лазорьки, что не отворачивает она бледных губ и не от дурных чувств, но только от стыда таит до времени стоны.

– Уй, Вася…

– Не смущайся, княжна, – лукаво улыбнулась Василиса. – Неужто жене – и стыдиться таких речей?

– Да ну тебя, – подбирая плечи, скатилась княгиня с чужой груди, уткнулась горящим лицом в подушки. Василиса наклонилась над ней и поцеловала в уголок щеки, теплой и очень мягкой. – Не надо так, будь добра… Неприятно мне.

Василиса вздохнула и переложила Гореславу на спину. Заглянула, казалось, сквозь повязку в серьезное и грустное лицо маленькой княгини. А потом поцеловала, едва прижимаясь своими губами к губам Гореславы – как холодны они были! Но под поцелуем потеплели, и длился он так долго, и был так спокоен, что едва не провалилась в сон Гореслава. Когда же Василиса отстранилась, девушка долго водила по своим губам кончиками пальцев.

– Вася?.. Иди ко мне.

Гореслава жалась к ее груди, жмурилась под гладящими ладонями. Развеивался морок, нависший над душой, забывалось тревожащее письмо и страшное ожидание встречи.

– Стоило взглянуть на тебя, как показалось, будто я точно знаю о тебе все, – водя пальцем по плечу Гореславы, прошептала Василиса. – Я могла прочесть тебя, как книгу. Но теперь ты боишься и плачешь, и ты кажешься мне сложной, филигранной, как заумная персиянская вязь. Я… боюсь, что с тобой что-то скверное сталось когда-то, а я не знаю этого, и мне страшно надавить на место, уже уязвленное. Ведь тогда…

Голос Василисы впервые за все время сорвался.

– Ведь тогда ты так легко можешь разбиться.

– Нет, Васенька, нет, – кротко и ласково сказала Гореслава. Она поднялась на локтях, задумчиво вглядываясь в лицо певицы, и вдруг ей показалось, что та – обычная женщина, незрячая, бедная, потерянная. Зарабатывающая на жизнь песнями и отличающаяся от всех прочих лишь тем, что женщины ей милее молодцев и мужей. – Ничего… ничего такого со мной не бывало, и ты права – я не жена, какой должна была быть. Но кое-что, не очень хорошее, было. Я тебе все расскажу, только позже, согласна?

– Согласна, маленькая, – Василиса улыбнулась, и Гореслава снова ощутила пристальный взгляд небесно-синих глаз.

Зажмурившись, княгиня сама коснулась губами чужих губ. Какими теплыми они были. Какими мягкими. Гореслава удивилась, как долго они могли с этим медлить.

– Ты расскажешь, что было дальше? – настороженно спросила Гореслава. Она снова лежала под боком Василисы, головой на ее плече, обнимая и льня, точно ребенок к матери. – Боюсь, что конец у этой сказки грустный…

– Грустный, – хмыкнула Василиса. – Пожар спалил не князя, но разлучницу. А ведьма, простив ему все, кинулась в объятия. Но я не люблю таких рассказов. Слишком они похожи на правду.

– Тогда я не хочу такой правды, – шепнула Гореслава. – Я хочу слушать твои сказки.

– И слушай. Если будет совсем стыдно, скажи.

Все тело у Лазорьки было белым и нежным, как пролитое молоко, только руки и ноги покраснели и огрубели от холода и работы. Тихо дышала девушка, молча смотрела на Гроздану, а та на нее. И не поднималась рука причинить боли. Как не поднялась той осенью вонзить костяной нож прямо в нежное горло. Гроздана села на край кровати и погладила чужую ладонь, поднимаясь выше и выше – до маленькой мягкой груди, умещающейся в ладошку и оставляющую под ней уйму места.

Лазорька подняла руки и обняла Гроздану за шею. Сама потянула грозную колдунью к себе. И ни разу не отвела от поцелуя губ, ни разу не сжалась, не попыталась отстраниться. Пьянела Гроздана от нежности, дурела от тихой ласки, и уже не хотелось ей обижать золотоволосую девушку. Только и отпускать не хотелось. Ведьма сама не помнила, когда ее платье упало на пол, не помнила даже, как гибкое белое тело оказалось над ней, а нежные юркие пальцы – внутри нее. Помнила только, как выгибалась гибким мосточком, от бури чувств точа слезы, а Лазорька сцеловывала соленую водицу и шептала что-то нежное, глубже вбивая щепоть меж распяленных ног.

После, когда они лежали рядом и Гроздана сжимала в своей руке мокрую ладонь Лазорьки, девушка прошептала на самое ведьмино ухо:

– Не вини меня в распутстве. Сама не знаю, какой дым вскружил голову, какой огонь разогрел кровь, а только… – закусила Лазорька нежную губу, прошептала, не поднимая взгляда. – Не гневись, если скажу обидное, а только похож он был на тебя, как родной брат. И волос темен, и взгляд; и улыбка – светлее некуда. Каждый жест у вас общий, вы одинаково сердитесь, одинаково радуетесь и… одинаково любуетесь на то, что приятно вашему глазу.

– На тебя, стало быть? – проводя ладонью по белому мягкому бедру, догадалась Гроздана. Она не была уже зла на Лазорьку. Теперь ей было грустно и стыдно: как могла она ненавидеть кроткую девушку?

– Может, и на меня, – белые щеки заалели, подогретые смущением. – Только он не был жесток, как ты. Но и ласков как ты – тоже не был… Зато у него в груди билось сердце. У тебя – тихо и пусто. Почему так?

– Потому что в нем билось мое сердце, – грустно усмехнулась Гроздана. – А теперь оно сгорело, и нет его вовсе.

Обнаженной встала она с кровати и прошла к скрине с одежкой. Не себе она выбрала платье: принесла полгода не видавшей пристойной одежды Лазорьке тунику да платьице. Гребешком расчесала светлые волосы, уложила в косицу – к прядке прядочка. Вплела в кончик косы бисерный косник и сама залюбовалось, какой ладной сделалась Лазорька, какой нежной и светлой. Сама бы за такой сорвалась да с любых цепей, от любых хозяев.

Отвернулась, собственное платье с пола поднять, а за спиной уже вскрикивает Лазорька. Обернулась – нож у той в руках, и режет себе грудь, распахнув платье.

– Неправильно ты сделала, колдунья, – прошептала, жмуря глаза от боли и вынимая собственное сердце, Лазорька. – Не целиком надо было сердце отдавать. Половину. Тогда – надежно. Тогда – никуда не денешься…

И протянула осколочек, половинку одну лишь, а ничуть не уступающую размером целому сердцу Грозданы. И такой огонь в нем горел – ярче любых костров, ярче любых закатов, ослепительно ясный и неугасимый. Богатым оказался Лазорькин дар, и с трепетом приняла его Гроздана. С тех пор стала она ласкова и заботлива, внимательна и добра. Горячее Лазорькино сердце за двоих расточало тепло, и не ведали девушки горя. А все же иногда тянуло у Грозданы в груди – болел уголек-сердце, заваленный сгоревшим теремом в той деревне. И, если задувал сильный ветер, он разжигал уснувшее пламя, и злость будоражила ведьму. Чувствуя такое, она бежала в лес – и там темной силой валила деревья, губила птиц. И все боялась, что однажды не сумеет убежать – и ярость ее падет на Лазорьку, и не сдержит то, что одно сердце бьется на двоих.

– Как страшно ты ее завершила, Васенька, – шепнула Гореслава.

– Извини… Самая не знаю, а все же иногда не ты, а те, о ком сказываешь, ведут рассказ. Вот и сейчас – будто за меня говорили, показывали, а я только рот разеваю. – Василиса погладила Гореславу по плечу. – Не боишься уснуть?

– Не боюсь.

Когда Василиса уснула, Гореслава еще долго смотрела в окно, на синее небо и яркие звезды. И до самого рассвета так и не смогла сомкнуть глаз. Но не из-за сказки бодрствовала княгиня. Ее томило желание бежать.

========== 5. Подземное царство ==========

– Гореслава! Доченька! Что ж с тобой эта ведьма треклятая сделала?.. – голосила Настасья, скорбно простирая руки в сторону княгини и Василисы. – Где это видано, чтоб замужняя девка – тьфу ты, господи! Замужняя женщина простоволосой ходила? Босы ноги казала? Помру со стыда, и некому за тебя, горемычную, заступиться будет…

– Настасьюшка, ну что ты, право? – ласково спросила Гореслава. Осень выдалась теплой, солнечной, ласково шелестящей золотыми листьями. Княгиня гуляла в одной рубахе, с бедным алым узором на плече да в шароварах, ярким малиновым цветом теплящимися под коротковатым подолом. – Кто меня, родная, увидит? Забор высокий, а кроны пышные…

– Ох, расскажут сенные девки хозяину, в каком виде гуляешь и с кем ночуешь в супружеской спальне… – горько, но негромко, чтобы не расслышала Гореслава, вздохнула старая нянька. – Осерчает барин, ох, осерчает…

Быстро наступали вечера, холодел по-летнему прогретый воздух. Запахнувшись в телогрейки, подбоченясь и подобрав плечи, возвращались девушки из сада в сени, в светлицу, в самую теплую опочивальню, сплошь завешанную воинскими регалиями. Гореслава сама откидывала медвежью шкуру с пышнотелых подушек, в четыре руки раздевали друг друга княгиня и слепая певица, с двух сторон ложились в широкую теплую кровать. Из вечера в вечер повторялся нехитрый ритуал. Накрепко сплетались под голубым шелком пальцы, нежно сплавлялись в одно целое при поцелуе губы. В темноте, едва озаряемой свечами, долго метались голоса.

Гореслава рассказывала о том, как в детстве бегала в поле за журавлиным клином, а маменька охала, но не мешала – так велел отец. Василиса гладила ее через тонкую сорочку по мягкому крепкому боку, целовала в голую белую шею, нежную щеку. Гореслава краснела и утыкалась в плечо слепой женщины, шептала странные глупости, за которые бы днем провалилась под землю. А по вечерам – ничего, ведь в темноте никому не увидать, никому не услыхать.

– Вася?..

– Рано, княжна, – не выслушав вопроса, отвечала слепая певица. – Ты ведь еще ребенок… Успеется.

– Хорошо, – опускала горячие влажные глаза Гореслава. И снова касалась чужих губ своими – тепло и медленно. – Вася? Не дразни меня… такими сказками. Мне становится горячо… и странно.

– А может, и не рано… – ехидно шептала в полутьму Василиса. Но затем задумчиво добавляла: – Хорошо. Есть у меня одна сказка – холодная, как лед. Будешь слушать?

– Буду…

– Не на Руси это было. Западнее и севернее, в стране, что осколками вынесло в море, сплошь испещренную холмами и реками. Там сказывают сказки про то, как жители холмов крадут у земных женщин детей, а те вырастают великими героями. Но я расскажу тебе совсем другую легенду. У легенды этой нет конца, и начало ее затеряно в глубине веков. А вышло так, что пришли люди с огнем и железом – и изгнали Высший Народ, эльфов-сиидхэ, в зеленые холмы. Там, под землей рассыпались их королевства, выросли деревья и засветили самодельные звезды. Но народ сидхэ чах и гибнул, перерождаясь в мстительных карликов, хотя иногда и у них рождались дети, достойные своих полубожественных предков…

Она не была ни королевой, ни хотя бы женой короля. Друм Вайдерре, что означало Грозовая Туча, нарекли ее, сероглазую дочь королей. Она родилась в те времена, когда сидхэ уходили под землю, и считалась совсем юной – несколько столетий казались мигом для поблекших богов с пустыми глазами, что видели рассвет и падение своего племени и само рождение земли. Волосы цвета стали и тонкие пальцы, легко сжимающие серебряный клинок – и бессмертная храбрость. Если бы таких было больше – тогда бы подземный народ вышел на землю, заблестели бы под луной и звездами серебряные доспехи и за каждую пядь некогда отобранной земли люди платили бы кубками и кубками крови.

Но как мало их было! Сероволосая и сероглазая Вайдерре, а еще одиннадцать братьев и сестер ее – равнодушных теней в погребально шелестящих мантиях. Ее мать и отец годами не вставали с тронов. Дети ее ровесниц рождались уродливыми карликами, мечтающими о золоте и человеческих детях.

Но не одна Вайдерре несла в груди звездный свет, перемешанный с кровью древних богов и серебром – мерцающей душой земли. Рядом с ней часто гуляла золотоволосая сидхэ с зелеными глазами, которую за эти глаза прозвали Суиль ле Коанч – Очи-Словно-Мох. Суиль смеялась звонко, точно дрожали серебряные колокольчики, и платья ее струились серебром и бледно-синим шелком. Под холмами шептали: если бы Вайдерре была не принцессой, но принцем, их ребенок мог стать Королем, Серебряным Копьем, который вывел бы сидхэ на последнюю войну с человеческим родом. Однако Вайдерре не повезло родиться девушкой – и надежда подземного народа обращалась прахом. Их каменные дворцы грозили превратиться в их гробницы.

Вайдерре и Суиль часто гуляли звездными ночами на поверхности земли. Зеленые травы укрывали их от непрошеных глаз, звезды освещали для одной лицо другой – и они любовались друг другом. Суиль пела песни, звонкие, как трели соловья, а Вайдерре охраняла ее от всего, что могло причинить вред ожившей сказке. Но однажды Суиль вышла на землю одна – и больше не вернулась…

– Вася?

– М?

– Ты рассказываешь, какие у девушек красивые глаза – голубые, черные, зеленые… Мне кажется, – Гореслава выпалила слова быстро, точно нырнула в ледяную прорубь. – Что у тебя они синие, как море и небо, яркие такие, что будет больно в них глядеть.

– Ты много об этом думала? – очень тихо спросила певица.

– Все время думаю, – Гореслава потупилась. – Я ведь тоже боюсь за тебя. И много думаю – как ты могла лишиться глаз. Ведь ты рассказываешь так, как не может рассказывать с детства незрячий человек. Ты с восторгом описываешь красоту девушек – ты знаешь, а не просто помнишь, как выглядит дым, трава и звезды. Ты не родилась слепой, Василиса.

– Не родилась… Затуши свечи. – Голос слепой певицы прозвучал глухо и грустно. – Если хочешь, ты можешь снять с меня повязку.

Гореслава, боясь вздохнуть слишком громко, склонилась над слепой певуньей. Прежде, чем аккуратно снять с бледного острого лица алую ткань, княгиня надолго прижалась своими губами к чужим. Холодная ткань скользко просочилась меж пальцев. Гореслава коснулась губами щеки певицы, надбровной дуги. Спустилась до того места, где должно быть веко. И наткнулась на пустоту. Гореслава поцеловала уголок глаза – солоно и мокро.

– Васенька…

– Ты вздрогнула. Ты боишься, тебе противно, княжна?.. Не ври мне. Я хочу знать.

– Нет, Васенька, – одним выдохом ответила Гореслава. – Болит?..

– Никогда. Не отстраняйся от меня, хорошо?..

– Куда же мне… – Гореслава еще раз поцеловала уголок пустой глазницы, потом – второй, так же пустой. На миг перед глазами возникло бледное лицо Василисы – но уже не синеглазое и дерзкое, а с двумя алыми провалами. Гореслава снова содрогнулась – от жалости и нежности. Ее губы нашли губы певицы. Она долго ее не отпускала. – Я люблю тебя, Васенька. Дальше?

– Дальше, – Василиса улыбнулась в темноте. И Гореславе показалось, что на нее насмешливо взирают синие глаза – она даже увидела их проблеск сквозь длинные темные ресницы. – Ее украл земной принц. Но он знал, что за прекрасной сидхэ кинется погоня. Он ускакал с ней на материк, где топорщились в небо шпилями бесконечные соборы, а по грязным мостовым день и ночь сновали повозки с быками и мулами. Принц запер ее в высокой башне и приставил к ней нянек. Те оплетали прекрасную Суиль сетью лжи: убеждали, что не существует никаких сидхэ, что на свете нет такой принцессы, как Вайдерре. Что Суиль больна и ее сознание соткало прекрасное, но насквозь лживое полотно.

Вайдерре, узнав о краже возлюбленной, хотела было кинуться наверх, но ее братья и сестры заточили ее в клетку из чистого серебра, подвешенную над бездонной пропастью. Вверх, в самое небо, уходила цепь. Вниз простиралась тьма.

– В твоих жилах течет и пламя, и серебро, – объяснили взбешенной Вайдерре. – И если однажды родиться мужчина, достойный тебя, его семя и твое чрево породят обещанного Короля-Серебряное Копье. Последнюю надежду нашего мира.

Серебряную клеть соткали заклинания одиннадцати. Вайдерре точила свою темницу в одиночестве. Прикрыв глаза, она ткала в воздухе узоры, закрепляя их печатью слов, и однажды серебро обратилось прахом. Она полетела вниз – в бесконечность, в самые недра земли. Три дня и три ночи длился ее полет, пока она восполняла силы после борьбы с серебром. Когда она почувствовала возвращение могущества, то обратилась совой – и в три взмаха вылетела наружу. Тогда совиные крылья хрустнули и разлетелись на осколки. Она поймала в поле белогривого коня, рожденного из пены и света звезд, и помчалась к своей возлюбленной.

Прошло много времени. Окутанная обманом и городским чадом Суиль стала забывать, что в ее жилах к крови подмешаны серебро и вечность. Человеческая пища ослабляла ее. Чад слепил глаза. Ложь мешала память с вымыслом. Принц стал брать ее на приемы, но, чтобы скрыть ее нечеловеческую красоту, укрывал лицо маской. Он запретил снимать ее днем и ночью. Суиль глядела в зеркало и забывала свои черты. Она высохла и истончилась. Ее рассудок стал напоминать витраж из тысячи осколков. Иногда она металась и звала Вайдерре. Иногда верила, что ее зовут Сельма и она дочь знатного купца, отданная в монастырь за слабоумие.

Вайдерре, не ведая усталости, гнала коня через леса и дороги, спрашивала везде и всюду – и никто не мог дать ей ответа. Порой у нее опускались руки. Гнев тушило отчаянье. Когда конь падал от усталости, принцесса отпускала его пастись, а сама, уткнувшись в траву лицом, выла и колотила землю руками. И, если бы все заканчивалось лишь ее желанием обладать прекраснейшей, она бы давно повернула домой. Но Суиль могла оказаться в беде. Вайдерре видела сны, в которых Суиль плакала и звала ее, заточенная в каменный мешок, и душа ее напоминала разбитый и заново собранный алмаз – сплошь трещины, сплошь неверная игра света.

Вайдерре ловила коня и гнала его дальше, готовая объехать весь свет, если это потребуется.

Суиль, равнодушная и безропотная, позволяла туже и туже затягивать на себе корсет, примерять шляпки и кольца, втискивать тонкую стопу в кукольный сапожок. Ее звали Сельмой. Она с детства была отдана в монашки, обязана была сутками перебирать крупу и чесать шерсть. Ее рассудок помутнился, и она придумала себе сказку… Необыкновенно прекрасную сказку… Но вспоминать о ней не стоило. Сельме следовало благодарить судьбу за то, что принц увидел ее и влюбился. И теперь она станет принцессой – о чем еще может мечтать больная рассудком монашенка?

А что сердце ноет и грудь рвет от отчаянья – это бред, это ерунда, это любовное томление. И не было никакой принцессы со стальной косой и серыми глазами, напоминающими цветом грозовое небо. Сельма придумала ее, потому что у нее не было подруг – но ведь принцесса не была подругой…

Вайдерре отыскала след. Светло-синий шелк с вышивкой серебром, затерявшийся в пыли на широком тракте. Конь мчался, не ведая усталости, Вайдерре магией стелила себе дорогу: серебряную тропу – ту, что напрямик приведет ее к Суиль. Тонкая рука терзала рукоять клинка, колени сжимали вздымающиеся бока коня. Вайдерре не хотелось больше спать. Во снах она видела, как облаченная в серый наряд – таким казалось платье невесты на фоне белоснежных рук Суиль, – любимая дает согласие смертному принцу, и тот назначает дату свадьбы. В зеленых глазах Суиль стояло отчаянье и клубилась пустота. Она носила маску и не поднимала головы.

Вайдерре должна была успеть. Она клялась себе, что ворвется в город раньше, чем прозвучат последние слова клятвы. Иначе Суиль уже никогда не вернется в их холмы, где звезды осыпаются в траву, а соловьи подпевают чужому звонкому голосу. Где белобокие кони скачут в высокой траве, перепрыгивая через звонкие ручьи, и в каменных ажурных дворцах под землей расцветают сады невиданных деревьев. Где в окнах, стоящих друг напротив друга, трепещут свечи – это Суиль и Вайдерре из двух далеких башен посылают друг другу весточку.

– Вася?.. – голос Гореславы прозвучал слабо и сипло. Потом вдруг обрел силу. – Мы ведь не расстанемся? Никогда?

– Никогда, – спокойно пообещала Василиса.

Конь Вайдерре упал на подступах к городу. Белая грива обернулась пеной, а тело студеной водой впиталось в землю. На стенах города стояли лучники, готовые застрелить незваного гостя – принцу пришла весточка о погоне, что идет по его следам. Перед свадьбой гремели колокола, и от их звона у Сельмы из глаз катились слезы, а у Вайдерре скрипели зубы. Сначала – зубы. Потом – клыки. Огромный волк, перещелкивая стрелы в пасти, точно тонкие веточки, одним прыжком одолел крепостную стену. И помчался по мокрым дождливым улочкам. Вайдерре нельзя было иначе. Она не могла опоздать.

В храме горели свечи. Сельма не могла зайти туда. Это понимал и принц. Их венчали у порога храма. Обрюзгший епископ в венчике седых волос вкруг выгоревшей тонзуры заунывно читал молитву. Воздух надрывал колокольный звон. Слезы Сельмы одна за другой дробили булыжники мостовой.

–… согласен, – нетерпеливо откликнулся на вопрос священника принц.

– А ты, Сельма из монастыря Святой Евдокии, клянешься ли быть честной супругой своему мужу, принадлежать ему телом и душою до самой смерти?

Сельма подняла заплаканные пустые глаза. Ее губы дрогнули, готовые сказать: «Да».

– Суиль!.. – Вайдерре влетела на площадь, и меч сверкнул в ее руках лунным блеском.

– Вайдерре… – бедная девушка по имени Сельма обернулась к высокой женщине с серебряными прядями и глазами цвета неба перед грозой.

– Отвечай! – рыкнул принц, отдергивая ее за рукав. – Стража!..

Клинок Вайдерре разил без ошибки. Но стражников было много. Они захлестывали ее волнами, а она кричала над их головами:

– Суиль!.. Я здесь, лишь подожди мгновение – я увезу тебя домой! В наши поля у подножия зеленых холмов…

– Ну же! – шипел принц, отворачивая бедную Сельму от среброволосой принцессы к епископу. – Клянись же! Иначе мороки вроде этого никогда не отступят от тебя – видно, дьявол тебя за что-то невзлюбил…

– Суиль!.. Да посмотри же вокруг: здесь все серо, здесь все похоже на вырезанные из бумаги игрушки! Ты одна здесь – белее луны и ярче солнца!..

– Отвечай! – повторял принц, до боли сжимая плечи девушки. – Или не понимаешь, как тебе повезло – стать невестой принца?..

– Это же тени – мрачные тени!..

– Клянись же!..

– Дальше!.. – почти в отчаянии вскричала Гореслава.

Василиса покачала головой и мягко накрыла ее губы своей ладонью.

– Я не знаю. Это сказку выдумала не я сама. Она… такая и есть. Только никто не знает, чем она кончилась. Некоторые певцы описывают этот торг за душу Суиль-Сельмы на долгие часы, но я не хочу этого. Вайдерре говорила о доме. О зеленых холмах и нежных травах, об их любви и звездном небе, ныряющем в ласковую землю. Принц шептал о безумии, чести и великом даре. Но что выбрала Сельма-Суиль – никто не знает.

Гореслава долго молчала в темноте. Потом прошептала:

– Вася? Я вижу твои глаза. Они ярче темени вокруг. Мне… – Гореслава примолкла. – Должна ли я тебя бояться?

– Зажги свечи, – ласково и коротко попросила Василиса. Ее ладонь мягко коснулась ладошки Гореславы, но та не вздрогнула. – Пожалуйста.

Во тьме вспыхнул теплый огонек, и княгиня долго глядела в синие глаза певицы. Крупные глаза в лепестках темных ресниц, синь небесная, синь морская, даже в оранжевом отсвете свечи не изменившая себе. Гореслава сглотнула.

– Значит, мне показалось?

– Задуй свечу. И попробуй еще раз.

Привыкшие к свету глаза больше не различали во тьме глаз Василисы. Гореслава наклонилась, желая поцеловать веко – она видела его секунду назад. Но под губами оказалась пустота. Прежде чем отстраниться и спросить ответа, Гореслава медленно, наловчившись уже, поцеловала Василису в губы. Долог был поцелуй, и рыжей лисицей мелькнуло в нем что-то новое, постыдное.

Алая, точно маковка, Гореслава выпрямилась.

– Ты расскажешь, почему так? – она гладила острые плечи Василисы, сжимала ее бедра своими.

– Не могу пока, – шепотом откликнулась певица. Слепая. А может быть, нет. – Но когда я стану рассказывать сказку про нас, то с этого она и начнется. Ты веришь мне?

– Верю, – прошептала Гореслава. Она наклонилась и снова поцеловала Василису в губы. Дольше прежнего. Жарче прежнего.

За темным провалом окна падал снег, чертя белые дорожки, и ледком подергивались сладкие осенние груши. Гореслава через голову стянула платье. Василиса спустила свое с плеч и сбила на бедрах. Новое объятие вышло мягче пуха и нежнее утра.

– Гореслава?.. – Василиса водила ладонью по гладким покатым плечам, по полной груди Гореславы. Нежная и теплая кожа вздрагивала под руками, рассыпалась мурашками. – Ты обещала рассказать о чем-то плохом. Я открыла тебе свою тайну – насколько могла. Теперь твой черед.

– Ничего не было, Васенька, – Гореслава наклонилась вперед, упирая ладони в резное изголовье кровати. Ладони наткнулись на болгарский крест – символ единения жены и мужа. Снизу губы Василисы бродили по ее груди, сжимали и прикусывали, а ладони гладили мягкую талию и задевали бедра. – Ему самому будто было и неохотно со мной ложиться. А потом…

Гореслава примолкла. Вздохнула горячо и влажно, гулящей кошкой прогибая спину и ниже склоняясь к бесстыдным ласкам Василисы. Голос прозвенел таимыми слезами:

– Я спала, а он, наверное, со сна решил пристать. Проснулась я от его руки у себя за пазухой. Заплакала. Он велел перестелить мне в светлице. Сказал – не терпит женских слез, а вот так просто лежать рядом и не трогать – невмоготу…

– И правильно сделал, – голос Василисы звучал глухо и сдавленно. Никогда он раньше таким не был. Гореслава прогнулась еще пониже. – Если бы он тебя обидел – не вернулся бы домой, я тебе обещаю…

– Верю, Васенька.

За окном натужно и страшно завыло. Попадали с веток яблоки и груши. Самой сладостью налилась калина. Гореслава слезла с чужих коленей, накинула платье и мягкой нежностью свернулась под рукой Василисы. Завтра утром ее еще охватит страх о неминуемом приближении весны, о грядущем возвращении князя. Днем она меньше верила Василисе. Сейчас же – сейчас княгини казалось, что любое слово не-слепой певицы имеет силу, в дюжину раз превосходящую все силы мужниных дружин. И Гореслава ничего не боялась.