Текст книги "Сказочница (СИ)"

Автор книги: Наталья Константинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Шестнадцати лет Гореславу выдали за князя Николая Святославовича. Была она и пригожа, и кротка, и в светлых лихих глазах светилась подводным камешком неразгаданная тайна. Князь же был и статен, и добр, и жену брал не из нужды, но по своему хотению. Только вот любви промеж ними так и не завелось. Год, два жили, и согласие промеж супругами не переводилось, и на каждом царском празднестве пары краше и любезнее не сыскивали. А детей в семье этакой не пошло, и, когда дружинники Николая Святославовича огорчились новому военному походу, сам князь только дух перевел украдкой – сбежал от молодой жены, которую не разумел и уже давненько не любил из-за этого неразумения.

Гореслава же, оставшись одна, еще больше затосковала и закручинилась. Выглядывая из окон высокого терема, она читала в мягких сливочных облаках одной ей ведомые знаки, кормила с ладони горлиц и слушала странствующих певиц. И наслушаться не могла – тянулась к ним, едва не падая, а порой и вправду хотела сорваться – и вниз, и вниз, и вниз, чтобы хоть на миг – как птица…

– Дурная девка, и что тебе только покою не дается?.. – причитала старая нянька, согбенная, беззубая, во всем черном. – Муж ласкуч, пригож, сафьяном да перлами туфельки отделаны, а все недовольна.

– Если б знала ты, бабушка, – посверкивая лихими глазами, бормотала самой себе девица. – Как противно мне все это… Расскажи-ка мне лучше сказку.

И слушала, по-девичьи подобрав колени к груди, сложив на них подбородок. А старуха пряла, бормоча сказки под жужжание нити, и все косилась на воспитанницу – другая б давно пополнела, родила, а это все как сухая веточка, все сама в дите годится. И это-то два года замужем!..

Однажды ко двору Гореславиному, в отсутствие мужа так и прозванному – Девичьим, пришла слепая певица. Вели ее под руки два слепых гусляра, а впереди скакал на одной единственной ножке мальчишка-дудочник. Выглянула из окна Гореслава, повелела вынести гостям скамьи, кушанья, коли пожелают. И стала слушать.

– Много городов мы исходили, много басен выслушали, – завел первый гусляр.

– И многое знаем, да таим, а что рассказываем – порою и сами не ведаем…

– Пришли ко двору благородному, пришли ко двору-то знатному, – начала хрипловатым, но громким – по всему двору слышно – певица. – О чем хочешь, о том и петь будем.

– Расскажите мне о таком чуде, которое б и в правду было, – приказала Гореслава, на певцов не глядя – ловила осколочек небо в луже под самым окном. – Если страшно – пускай, если кого прогневает – все равно сказывайте.

Долго молчали прихожие певцы, роптали промеж друг другом, а слепая женщина молчала. Видно, ждала вердикта спутников своих, да только не дождалась: подняла слепые глаза, укрытые алой повязкой, и произнесла:

– Знаю я такую сказку, боярыня, да только сказ тот горький и лишь сильнее растравит твою тоску.

– А мне все равно! – хлопнула по ставням Гореслава. – Сказывай, все как есть сказывай, а иначе от любопытства сгину.

Уселась певица на поднесенную скамью, не опуская лица – словно выглядывала что-то в Гореславином окне сквозь повязку. Гусляры рядом неуверенно защипали струны, и весь двор смолк, готовый слушать. Глухо и неторопливо начала свой рассказ певица:

– Давно это было, а все ж недавнее всех чудес, на этой земле рожденных. Тридцать лет назад молодому князю велено было добыть себе славу, не смываемую ни временем, ни хулой. Заседлав доброго коня, меч приняв и злата немного взяв, он отправился в нелегкий и опасный путь. Долго скитался князь, пока не вышел к земле, где жило еще чудо, дышало полной грудью, как дышим сейчас мы с тобою, Гореслава…

– Имя мое знает, – шепнула княгиня. – А кто ей его назвал?..

– Да тебя ж поди весь город знает, – проворчала старуха. – Нечего сказкам верить.

– …скалы в тех местах вырастали прямо из золотого вереска, а цветки распускались такие яркие, как нигде на свете. Говорят, это оттого что землю ту кропила кровь драконов и настоящих героев – не чета нынешним.

Гореслава задумчиво кивнула. Хорошо представлялось пытливому уму, как утекает в землю раскаленная пурпурная кровь – чтобы следующей весной прорасти ярчайшими соцветием.

– В тех землях вышел князь ко двору молодой княгини, тоже не чета нынешним. – Женщина примолкла, грустно повела головой. – Может, чем и на тебя она была похожа. Во все глаза глядел на нее князь, и не было на свете женщины, равной ей. Высокая, широкоплечая, с глазами цвета драконьей крови – или просто соцветий вереска – вся в серебре и каменьях, укрывающих ее чешуйчатым доспехом. Такой она предстала перед ним, и не нашлось рядом с ее троном иного. Одна владычествовала та дева в просторных землях, и не нужен ей был ни царь, ни бог.

Князь спросил дозволения переночевать в богатом тереме, и княгиня приняла его радушно. А вечером, за бражным пиршеством лихих витязей, услышал он песню. Песню о железнокрылом драконе, спящем на груде злата за границей вереска и скал. Там, где небо чище и выше, чем здесь, где земля укрыта белоснежной галькой и осколками перламутра – столетия назад плескалось там море…

Но услышала те речи княгиня, усмехнулась и свою песню спела. О двух драконах, резвящихся в высоком небе, о танце переплетенных тел – и не поймешь, где лиловая чешуя переходит в медную, где синие крылья накрывают небо, а где алые удерживают солнце. И о том, как отважный герой, возжелавший славы, разбил драконье счастье, и о том, как синие крылья украсили стену этого чертога, и о том, как бесконечно тоскует в далеком поле медный дракон.

– А слезы того дракона, говорят, – заунывно продолжала певунья, и на прогретом весеннем дворе становилось холодно, как в стылом погребе, – обращались драгоценными каменьями, мешались в его пещере со златом и скапливались в горы невиданных сокровищ. И князь отправился в долгий путь, твердо решив погубить последнего дракона и забрать его злато, этим обессмертив имя свое. Бесконечно долог вышел путь, иссохли последние запасы воды, позабыл витязь вкус пищи. Конь его едва держался на ногах, и ребра натянули некогда лоснящуюся вороную шкуру…

А небо уходило выше и выше, делаясь совсем бесконечным и пустым. Обезумевший от усталости князь не сразу заметил, как в пожухлой траве под ногами песок стал мешаться с галькой, как в редких вересковых клочках начали появляться иссохшие кораллы. И вдруг дохнуло свежестью – соленой морской свежестью, и прохладный ветер остудил раскаленную боль. Небо – бесконечное и холодное – покрывали тучи. Стягивали его глухим занавесом, не давая солнцу прорваться. И невдалеке плескалась вода.

Князь на коленях стоял у ручья, когда из-за черных гранитных скал в небо взвилась исполинская тень. Медные крылья заполонили небосклон, вместо солнца засиял огромный янтарный глаз. И тени брызнули прочь, разорванные в клочья, и засвистел ветер, складываясь в небывалую мелодию. Дракон уходил все выше и выше – словно мог раствориться в небесной синеве или грудью упасть в золотой диск солнца. А с длинного хвоста осыпались градом драгоценности – золото, каменья, жемчуг…

– Не успел князь натянуть тетиву, как из-за его собственной спины в небо стрелой сорвался синий дракон. – Неспешно ткала узор рассказа слепая певунья, и в гробовом молчании внимал ей Гореславин двор. – В одно мгновение драконьи тела переплелись на незыблемой высоте, под самым небом.

И ничего прекраснее этого танца не знала земля. Солнце вспыхивало на стальных гребнях, длинные хвосты сплетались в небывалые узоры. Пестрые крылья закрывали небосклон, но сквозь них пробивалось солнце – яркое и неудержимое. А потом огромные тела канули вниз – и в стремительном своем паденье драконы обратились в людей. Раскаленный алый шелк мешался с лазурным аксамитом, и князь узнал в нем платье княгини, приютившей его.

– Он понял, – понижая голос, продолжала слепая певица. – Что никогда его стреле не пробить драконью чешую и железные крылья. Поэтому он натянул тетиву и выпустил стрелу в клубок женских тел, окутанных шелком и бархатом. Князь хотел пронзить не княгиню, но ту, что мгновение назад была алым драконом. Однако стрела выбрала себе иную цель, и синее платье побурело от крови.

В ту же секунду медные крылья закрыли солнце, и страшный крик алого чудовища сотряс воздух. Князь вскочил на коня и бросился прочь, слыша за спиной рев и грохот. В чертогах княгини ему дали приют, накормили, хотя и самих их постигло страшное горе. Пропала княгиня…

– Все? – нетерпеливо спросила старая нянька, боязливо кутаясь в черный платок.

– Все, – ровно ответила слепая певица, ощупывая ладонью горло.

– Это неправильная сказка, – возмущенно затарахтела старуха. – И что сталось с князем? И с чего это княгиня туда полетела, почему не может спокойно на троне сидеть? Чему ж такая сказка людей научит?

– Боярыня Гореслава истребовала правдивую сказку, – равнодушно ответила певица. – А у правды редко бывает начало и конец, и еще реже есть цель и смысл. Я сказала то, что знаю точно. Но если госпоже интересно, что я сама думаю об этом, я могла бы ей поведать. Но только ей одной.

– Ишь ты, цену себе набивает!.. – возмутилась старуха. – Гнать бы ее взашей, Гореславушка! Нечисть какую сказывает, мудрено и непонятно, еще опозорит тебя…

– Велите гуслярам стелить в сенях. А певицу, ежели она не против, ко мне привести, – отошла от окна Гореслава, в задумчивости кусая гривенник у виска на повойнике. Много мыслей поселилось в ее голове после этого рассказа, и многое она хотела испросить у слепой певицы.

Та охотно явилась ее глазам. Была она стройной, почти иссушенной, и высокой, а в волосах с черными прядями мешались серебряные нити у висков и у лба. Гореслава решила, что женщина уже стара, но, когда та кланялась, стан ее гнулся гибко и легко. Губы же были мягкими и полными, хотя бледными от сухости. Гореслава повелела принести певице меду, и долго смотрела, как та пьет, и потом еще дольше глядела на налившиеся цветом губы.

– Если ты устала, ты могла бы отдохнуть с дороги, а затем уже продолжить свою историю, – мягко предложила Гореслава.

Певица качнула головой, не покрытой ничем, с волосами, свободно струящимися по неподпоясанной рубахе.

– Нет, хозяйка. Если поставишь ты мне лавку, чтобы могла я положить на колени гусли, я прямо сейчас расскажу все, что сама думаю о той истории, – она опустилась на внесенную лавку, расправила на коленях подол. – Только сперва ответь мне, почему звенят гривенники на твоем повойнике, отчего шелестят о ткань твоего летника серебряные наручи? Почему не косник длинной косы по полу стелется?

– О чем же ты, юродивая? – нахмурилась старуха. – Жена она, знатного мужа жена, оттого и повойник голову покрывает, и запястья нежные наручи обнимают…

– Отчего, Гореслава? – не слушая старуху, спросила певица. Слепое ее лицо было обращено к самому лицу Гореславы – бледному, испуганному от простого вопроса. – Голос у тебя звонок, шаг легок. Какая же ты жена и какой бы муж оставил тебя нетронутой?..

– Повели прогнать ее, княгиня! – всполошилась нянька. – Крамолу на князя бесстыдную заводит, о твоем достоинстве речи мутные сказывает. И сказки у нее какие-то скверные, и сама она без платка…

– Не шуми, Настасья, ради бога, – одними губами потребовала Гореслава. – Ты лучше поди, об ужине распорядись, я сама с гостьей поговорю.

– Одних вас бросить? С этой?.. – Гореслава не ответила, и старуха, еще больше горбясь и с тревогой глядя на любимую воспитанницу, вышла прочь.

Вдвоем остались в светлице женщины и долго молчали, покуда не зазвенели гривенники снимаемого повойника, пока не задребезжали скинутые на пол наручи.

– А что поменялось, а, певунья?.. – вскричала с болью Гореслава, вслушиваясь в легкость, с которой волосы рассыпались по плечам. – Не теши ни себя, ни меня – я жена и по закону. А то, что зачать не могу…

– На радость тебе это, – хмыкнула певица. – И все же ты не жена, Гореслава. Закон – одно, а только нрав у тебя неспокойный, только сердце еще любви ищет – это вернее будет. Ну да не мое это дело, только любопытно стало.

– Умеешь ты косы плесть, слепая? – зло спросила Гореслава, подбирая с пола повойник и наручи, складывая их на столе.

– Заплету, в девяносто девять прядей косу заплету, – улыбнулась певица, и снова стало Гореславе грустно. – А пока плету, расскажу, что о той истории известно, да говорить запрещают.

Руки слепой певицы вкрадчиво перебирали волосы Гореславы, разделяли их на множество шелковистых прядей, золотой паутиной опутавших колени женщины и руки.

– Ты знаешь мое имя, – одними губами произнесла княгиня. – Но я не знаю твое.

– Потому что нет у меня имени, Гореслава, которые дала бы мне при рождении мать, – княгиня жмурила глаза от удовольствия, чувствуя, как впервые за два годы волосы складываются в совсем знакомый узор – в широкую русскую косу, не стягивающую висков, не отяжеляющую голову. – А так… как захочешь, так и зови.

– У каждой живой твари должно быть свое имя…

– Тогда зови меня Василисой, – просто ответила певица. – Много на земле Василис, и зваться на Руси этим именем – все равно, что не зваться никак. А теперь слушай, княгиня, как было на самом деле…

На заре юного мира, еще нежного и слепого, у огромного соленого моря поселились две драконицы. Чешуя одной отливала алой медью, второй – водной бирюзой, и когда сплетались они холодными ночами в крепкий змеиный клубок, чтобы согреться, свет их чешуи мешался, и выходило зарево. Такое порой рождается, когда алое солнце опускается в синюю воду, и золото плавится в той тонкой грани, где раскаленный диск касается прохладной глади. Безгорестно жили они на краю мира, у огромного моря, но время шло, и пересыхало оно, и все ближе подходили к драконицам люди.

– Один герой, – Василиса горько усмехнулась. – Пришел к ним, и рост его был велик, и лук сейчас не натянули бы и семеро сильнейших воинов, и тяжек вышел его бой с огнедыщащими змеицами.

Но в конце концов, измучившись и едва не погибнув, они погубили героя. Однако знали, что за ним стоит родня его и еще тридцать витязей-братьев, грозных и мстительных. Ратью бы пошли они мстить за старшего брата-короля, и против тридцати не выстояли бы боле драконицы. Тогда та, чья чешуя отливала лазурью, приняла обличье воина-короля, а в доказательство, что истреблен грозный дракон, взяла с собой свои крылья. Много личин переменила на чужбине она, но обман не мог длиться вечно – и все больше легенд бродило за бражным столом, и все чаще разносился над вересковой степью плач алого дракона.

– За короткий миг встречи они поплатились вечной разлукой без шанса на встречу, – прошептала Василиса, вплетая в кончик косы Гореславы расшитый бисером косник. – Но их последний танец был красив до безумия, ибо бескровная схватка чудовищных змеев не длилась до самого падения. Стремясь к земле, в женских личинах они любили друг друга, и воздух, лишь недавно звеневший от свиста крыльев и рыка, переливался звонкими криками, а вместо длинных хвостов выгибались в судорогах белые тела, едва укрытые шелками. Но князь выпустил стрелу, и простое железо погубило тысячелетнюю княгиню.

– А вторая?.. – одними губами спросила Гореслава, обо всем забывая, вслушиваясь в чуждый, дивный, ни на что известное ей прежде не похожий рассказ. – Что с ней стало?

– Люди говорят, что от горя она обратилась в порыжелый гранитный камень, который все еще вместе слез точит драгоценные камни, – ответила Василиса. Потом, помолчав, сказала. – Только я в это не верю. Мнится мне, что она все еще там, и все еще иногда раскаленной стрелой вонзается в небо наперекор судьбе, взмывая выше облаков и в бешенном полете развеивая свою тоску.

– Странные сказки ты сказываешь, – поднимаясь на ноги и оборачиваясь к слепой певице, сказала Гореслава. И вдруг поняла, – как чувствуешь скорую беду и непременный раскат грома за секунду до, – что глаза у Василисы синие, ослепительно синие, даже если незрячие. – Почему оба дракона – женщины?..

– А должны быть мужчина и женщина? Или оба мужчины? – усмехнулась Василиса, необыкновенно проворно для слепой поднимаясь на ноги. – Но мы с тобой женщины, так почему бы и им не быть похожими на нас?

Гореслава вздрогнула и недоуменно поглядела в слепое лицо певицы. На алую повязку, за которой, она знала точно, скрывались необыкновенные синие глаза.

– Мы другое… – неуверенно произнесла княгиня. – Ты только гостья моя, а они, как ты говоришь, любили друг друга… в полете.

Нежные щеки Гореславы залило румянцем, и она порадовалась, что певица не может этого видеть. И в том же миг поняла, что – может. Невесть как – то ли слышит пульсацию крови в тончайших венках под кожей, то ли – зрит сквозь маску, которая была обманом, чтобы ничего не скрывали от якобы увечной певицы. Не потому ли она знает так много?

Шагнув к Гореславе, женщина прошептала на самое ее ухо:

– Неужто тебе самой такие сказки не по сердцу?..

– Может, и нравятся, – Гореслава прикрыла глаза, а потом быстро отступила к столу. Защелкнула наручи на запястьях и спрятала косу под повойник. – Пора и нам идти к столу.

– И то правда, княжна.

Гореслава вздрогнула, но не стала поправлять слепую певицу. Вдвоем они спустись к столу, и не чувствовала княгиня ни сладости романеи, ни горечи кагора. Только все поглядывала на голубое весеннее небо, и ей непрестанно казалось, что вот-вот из-под солнца вынырнет меднокрылая драконица, ищущая в бескрайней синеве свою возлюбленную. Опишет последнее кольцо вкруг солнца и грудью упадет на него, чтобы пришел конец их проклятой разлуке.

– Оставайся при моем дворе, – выпалила Гореслава, поднимая глаза на певицу в конце стола.

Та молча склонила опоясанную алой повязкой голову. Ее ответ вышел тих и кроток, но все, кто сидел выше ее столом и ближе к Гореславе, вздрогнули.

– Я буду рада… княжна.

========== 2. Сестра ==========

Комментарий к 2. Сестра

Травень – май.

Мокрые сиреневые ветви хлестали по окошку, брызгали холодными каплями и норовили втиснуться меж неплотно подогнанных створок. В зеленоватой ночной темноте за окном вспыхивали синие молнии, грохотал оглушительный гром, а косые ливневые струи срывали с деревьев молодую листву.

– Жуть какая, холод-то какой, барыня, да чего ж вы сидите-то тут, захвораете еще, – мельтешила вокруг вышивающей Гореславы нянька. У ног ее, подобравшись на медвежьей шкуре, сидела Василиса и чесала шерсть. – Этой-то все едино, ведьма право какая, а вы-то у нас нежная, вам еще деток…

– Ежели тебе холодно, Настасья, то ты бы и шла, – мягко повелела Гореслава, поднимая голову от вышивки с пестрыми лентами. – Ты старая, вот и мерзнешь шибко. А нас, молодых, любовь греет.

– Далече твой сокол, чтоб согреть-то, – горько протянула старуха, а все же от холода вышла прочь, но напоследок укрыла Гореславины плечи накидкой, дров в печку подкинула.

Только вышла старуха из светлицы, Василиса подобралась к окну, вытащила из-под створок комочек воску и плотно затворила ставни. Быстро исчез холод, разлилось тепло, а Гореслава все равно дрожала мягким телом и куталась в оставленную нянькой накидку.

– И как тебя холод не берет, Васенька?.. Ну, хоть Настасья вышла, а то неловко пред ней твои сказки слушать.

– Мне тоже холодно. Да только на улице и мокрее, и холоднее, и псы блохастые под бок лезут, – слепая певица снова села у ног Гореславы, но на этот раз поближе, касаясь плечом ее коленей. Княгиня зарделась, но отстраниться не вздумала. – Здесь у вас хорошо еще, тепло…

– Не надо, Васенька, – одними губами произнесла Гореслава. Певица хмыкнула и убрала ладонь с чужой голени. – Ты обещала рассказать.

– Обещать – обещала, – Василиса с недовольством повела головой к окну, за которым бушевала гроза. – Только день сегодня больно скверный, испугаешься…

– Все равно хочу, – голос княгини подернулся холодом, она подобрала ноги и юбку оправила. – Ты за хлеб-кров сказами платишь, так и плати.

Горько изогнулись губы слепой певицы от этих слов, и стыдно уже стало Гореславе, но не посмела княгиня прервать начатый рассказ.

– Далече это от земли русской было, – глухо и хрипло стелился голос, враз делаясь чужим и старым. – У древней рощи, на самом краю обжитых земель, стоял одинокий охотничий домик. Охотника давно схоронили, жена его осталась слабой беззубой старухой без воли и разума, и домом заправляли две сестры. Старшая выучила отцово мастерство, бесстрашно ходила на любого зверя. Младшая, ликом светлая и шагом легкая, разузнала у матери названия целебных трав.

Весной, когда пришла беда, травень* выдался дождливым и цветущим. После затяжной белой зимы глаза болели от влажной листвы, под каждым кустом таился заяц и любая трава обладала силой в три раза пуще обычной. Ранним утром сестры уходили в разные стороны и возвращались поздней ночью. Старшая приносила низанку птицы и мелкого зверья, подолгу разделывала тушки, готовила к осенней ярмарке товар. Младшая же чуть ли не до рассвета перебирала травы: какие сушила, из каких настойки вываривала.

Только с каждым днем все меньше времени тратила девушка на это дело, все меньше трав приносила в дом. И вскоре стала приходить с пустой корзиной да еще позже, чем допрежде. Пока старшая свежевала очередного зайца, она садилась в угол комнаты и плакала. Когда Охотница пыталась выведать, какая беда ее постигла, девушка улыбалась сестре в ответ, растирала слезы и слабым голосом твердила: «Что ты… все хорошо, ты представить себе не можешь, как хорошо…»

– Она встретила дурного человека, верно? – тихо спросила Гореслава. Вспомнив о чем-то, вздрогнула, подбирая плечи. Ей показалось, что от глухого заунывного рассказа ослабло пламя свечей, прокрался в комнату холод. – Скверная твоя история…

– Ты просила рассказывать тебе правду. И ты ее слышишь, – равнодушно откликнулась Василиса. – А потом младшая стала петь. И счастливыми были эти песни, но на горле ее все чаще находила Охотница следы зубов и рук. Глаза младшей пустели, как пустеет небо к зиме без птиц, тело таяло, как восковая свеча, делаясь слабым и прозрачным. А в лесу попадались следы человека – неслыханное дело для этакой глухомани.

Сердце старшей рвало на части от жалости и отчаянья. Одним утром она пошла следом за своей сестрой, умело таясь за ветвями и оврагами. Целый день бродила ее сестра, прежде чем выйти к поляне в свете звезд. Прекрасная девушка в царском платье стояла среди трав, и к ней-то и бросилась легконогая Травница. Но не успела она коснуться плеча царевны рукой, колдовской сон сморил ее. Раскинулось девичье тело на сочной траве, и звезды отразились в распахнутых изумрудных глазах.

Прекрасная девушка на поляне растаяла, как дым, и на грудь Травнице упал бородатый иссохший карлик. Острые кривые зубы вонзились в нежную шею, полилась теплая кровь. А девушка улыбалась, глядя в звездное небо пустыми глазами, и с губ ее срывались нежные стоны, и тело трепетно вздрагивало под трапезничающим колдуном, выгибаясь гибким мостиком и раскидывая под платьем упругие бедра. Она не видела колдуна, она не чувствовала боли в прокушенной шее – ее всю захватил морок, в котором податливо плавилось ее сердце и тело.

– Старшая сестра побледнела от гнева и ненависти, и руки ее потянулись к колчану за плечом, – монотонно продолжала Василиса. Теперь уже сама Гореслава клонилась к ней всем телом, вздрагивая на каждый скрип, и слепая певица охотно опиралась на колени княгини. Кажется, обида ее прошла, и руки ласково гладили под платьем голени Гореславы. Княгиня боле не пыталась отстраниться – напротив, подавалась на прикосновения, жмурясь и вслушиваясь в их тепло – чтобы жуткий холод рассказа не пробрал до костей. – Но колдун поднял залитое кровью лицо, и глаза его взблеснули алыми угольками. Он оскалил желтые кривые зубы, он поднял иссохшие когтистые лапы и указал на что-то за спиною Охотницы…

– Васенька, – одними губами прошептала княгиня. Слепая певица бережно погладила чужую ногу, поцеловала сквозь ткань коленку – Гореслава вздрогнула, но снова не сказала и слова против. – Я теперь, боюсь, не усну одна. Скажи, плохой у сказки конец?.. Погибнут обе?

– Слушай, Гореслава, – напевно откликнулась певица. – И все узнаешь. Охотница услышала за спиной тихие вздохи, сонм девичьих голосов, зовущий издалека, но звучащий под самым ухом. Много чего узнала Охотница у леса, и поняла она, что это – души девушек, уже загубленных колдуном. И поняла она, что как только она погубит его, вырвутся неупокоенные души и растерзают ее сестру – за то, что она выжила, а они – нет.

В бессильной ярости кинулась Охотница прочь, не зная, вернется ли на этот раз ее сестра домой. Она бежала под темной сенью леса, и влажные ветки полосовали ее по лицу, драли одежду. В темноте озлобленно ухал филин, чьи-то желтые неспокойные глаза следили из-под каждого куста. Чья-то воля хватала ее за рукава, но Охотница твердо знала, куда идет, и знала, что уж лучше так, чем иначе.

Сначала она думала удержать сестру дома, но чувствовала, что девушка скорее убьет себя, чем подчинится. И тогда Охотница решила прибегнуть к крайнему средству. Против колдовства есть один путь – идти той же дорогой. Вступить в игру с древними силами и отпустить душу в мир снов и мертвых. Станцевать на тонкой нити, что натянута над бездонной пропастью, и либо получить свое, либо навеки кануть во тьму.

В любом лесу есть место, куда не заходят живые твари – но куда приходят умирать отжившие столетия лоси и медведи, где поют свою последнюю песню вожаки волчьих стай и прекраснейшим звоном оглашает свое последнее утро сладкоголосый соловей. Туда направила свои шаги Охотница, туда, где из зеленого мха выступали белые кости, где в пустых глазницах оленьих черепов вспыхивали зеленые и синие огоньки. Перепрыгивая с кочки на кочку, даже в непролазной темноте она отыскала по алому свечению колдовской цветок. Отбросив его прочь – позволяющий видеть любые клады! – она вырыла корень и закинула его в рот.

– Дальше?.. – дрожащим шепотом, точно ребенок, спросила Гореслава.

– От горечи корня исказилось ее лицо, вытянулось, превращаясь в звериный оскал, – Василиса не прервалась на чужой вопрос. Только руки ее блуждали по голеням княгини, как пальцы музыканта блуждают по выгнутому боку скрипки, как гусляры касаются сладкоречивых струн, побуждая петь им угодную мелодию. – Перестала она быть живой, да только не стала мертвой. Страшным духом мщения – человеком с лосиной головой и вольчей пастью – она кинулась обратно на поляну. Там отдыхал от трапезы злой колдун, а служившая его блюдом девушка лежала на траве, все так же пусто глядя в звезды.

В новом обличье Охотнице открылось, сколько девушек погубил колдун. Одиннадцать нежных красавиц, плача и стеная, кружили над его согбенной фигурой, и в вытянутых их лицах навеки застыло выражение блаженства и ненависти. В пустых зеленоватых глазницах плескалась темень, а меж обнаженных в ярости губ мелькали сточенные злобой клыки. Они ненавидели погубившего их колдуна ненавистью непримиримой и лютой, страшной и бешеной. Он не только отнял у них жизнь – он отнял у них любовь, которую и сотворил.

Колдун почувствовал возвращение Охотницы, поднял голову и оскалил в ярости свои острые зубы. Ему не было страшно, но, увидев, чей облик приняла девушка и на какую тропу ступила, карлик подскочил на ноги, а лицо его перекосило страхом. Он вскинул желтые птичьи лапы в воздух и стал взмахивать ими, вышивая таинственный узор. Земля под ногами стала кипеть, трава извивалась, точно живые змеи, и что-то рвалось на поверхность – одиннадцать замшелых скелетов, серебрящихся в лунном свете, поднялись из земли и направили нетвердые костяные шаги к Охотнице.

Но правда – даже по законам седых камней и вековых дерев – была на стороне девушки. Взмахом руки она разметала старые кости по всей поляне, и тусклым серебром взблеснули они под светом звезд. Колдун закричал пронзительным криком, и от его голоса очнулась ото сна Травница. Вскочив на ноги, она кинулась прочь – и потянувшиеся за ней руки колдуна, вдруг вытянувшиеся на добрую сажень, не смогли ее достать. Она упала в заросли лопуха, приходя в себя и вспоминая свое имя – как всегда вспоминала его после колдовской трапезы.

Колдун же, не добравшись до нее, выдрал из бороды клок волос и спалил его взглядом. Черный дым впитался в ходящую ходуном землю, и она со вздохом облегчения исторгла из себя побуревшую кровь убиенных дев. Она извивалась в воздухе, свиваясь в клубки алых змей. Невинно пролитая жизнь кипела и шипела, полнилась ядом, готовым излиться в любую цель. Карминовые гады кинулись к ногам Охотницы, обвили их, востря клыки. Но девушка взмахнула когтистой рукой – и полетели отрубленные головы, и забились длинные тонкие тела средь густой травы.

– Дальше же!.. – взмолилась Гореслава, шумно дыша и дрожа. Ставни снова распахнулись – уже ничто не держалось под напором бури, и холодные капли хлестнули девушку по лицу – только она не заметила. – Не томи, Васенька, ну пожалуйста!..

– Ветер свечи загасил, темно уже шить, и мокрая ты вся, ну, – слепая, придерживаясь за плечо Гореславы, поднялась на ноги. – Холодно в твоей светлице, где твоя с мужем спальня? Там, должно быть, не так ветрено…

– Не надо, Васенька… – дрожащее прошептала княгиня, вышивку в самом деле откладывая – давно не до нее было. – Там и заперто, наверное, и…

– Чего же ты противишься, княжна? – делано удивилась слепая певица. – Разве не греет супружеское ложе сладкой памятью? Разве запах любимого не хочешь вдыхать с подушек?

– Ну тебя, Вася…

– Извини ты меня, княжна, а все же… – Василиса тепло вздохнула, помогая девушке подняться. – Дразню же, только оттого что правду знаю. Смешно мне, как ты пыжишься обратное доказать.

Гореслава ничего не ответила, и уже сама слепая почувствовала вину. Точно мужчина, поднесла она ладонь княгини к своим губам и бережно поцеловала белые костяшки меж многочисленных перстней. Княгиня вздохнула – тепло, печально.

– Не дразнись так, Васенька…

– Не буду. А все же нам правда надо отыскать покои потеплее, здесь тебя совсем, боюсь, застудит.

Хотя и противилась Гореслава, слепая певица провела ее в супружеские покои. Было там пустынно и темно, и тяжелые дубовые ставни не поддавались самым грозным порывам ветра. Пусть комната и была чисто прибрана, сразу становилось видно, что женщина в ней не живет. По стенам висели татарские ковры, сабли, щиты и луки; навалены были конские сбруи, да высились пестрые ряды чубов с вражеских шлемов. Гореслава, пытливо глядя в слепое лицо Василисы, кожей чувствовала, что та получше ее знает, какие платья навалены в скрынях вдоль стен: кольчуги, плащи, шестоперы и луки, седла да чалдары.