Текст книги "Мы с Серёжкой близнецы"

Автор книги: Наталья Долинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Жёлтая старуха

Вчера за ужином папа спрашивает:

– Сергей, ты чего не ешь?

А Серёжка:

– Не хочется. Я лучше спать пойду.

Мама сразу:

– Ну-ка, пойди сюда!

– А чего? – спрашивает Серёжка.

– Ничего особенного. Да ты горячий! Дай-ка, Маша, градусник.

Папа тоже подошёл и говорит:

– Сергей, посмотри-ка на лампу. Мать, видишь?

Мама сразу как вскочит! И начала Серёжкины глаза рассматривать. А мне тоже интересно, что у него там такое. Но я ничего не вижу. А мама говорит:

– Картина ясная. Вызывай врача.

– Ты знаешь: его в больницу заберут, – говорит папа.

Мама ничего не ответила, только посадила Серёжку себе на колени и вздыхает. Наш Серёжка этого не любит, а теперь сидит. Папа стал звонить в поликлинику, а Серёжка спрашивает:

– Мам, чего это у меня? Скарлатина?

– Нет, сыночек, желтуха.

– А откуда ты знаешь?

– Посмотри в зеркало. Видишь, какие у тебя глаза жёлтые?

Мы с Серёжкой побежали к зеркалу – и правда: где должно быть голубое, у него такое желтоватое. Серёжка спрашивает:

– Мама, отчего это бывает?

– От мышей.

– Но я ведь мышей не ел, не трогал, они меня не кусали…

Тут как раз звонок – доктор Кораблёва пришла.

– Да, – говорит, – у вашего мальчика желтуха. Инфек-ци-он-ный ге-па-тит. Придётся мне его госпитализировать.

Мама, смотрю, немножко заплакала, но молчит. И доктор Кораблёва очень её похвалила.

– Сознательная, – говорит, – мамаша. Многие, бывает, ругаются и не хотят ребёнка отдавать, как будто не понимают… Так что ждите машину.

– А что с этой обезьяной делать? – спрашивает папа.

Тут доктор Кораблёва стала меня осматривать. А у меня как раз настолько заболело справа в животе – там, где у Серёжки болит, – просто терпенья нету. Где доктор ни нажмёт – больно. Смотрела она меня, смотрела…

– Нет, – говорит, – ничего не вижу. Но если девочка жалуется, то, возможно, и заболеет. Всё равно ей надо карантин выдерживать. Подержите пока на диете, а там посмотрим.

Я говорю:

– Мне тоже, значит, в больницу?

– Нет, не волнуйся, ты пока дома побудешь.

Хорошее дело – не волнуйся! Серёжка на «скорой помощи» поедет, а я буду дома сидеть? Серёжка будет в больнице жить, а я здесь? Он сам по себе, а я сама по себе? Так разве можно?

Доктор Кораблёва ушла, а Серёжка стал в больницу собираться. Взял свой водяной пистолет, фонарь, карандаши и раскраски – мои вообще-то, но я уж ничего не сказала. Мама ему подарила большой такой бумажный мешок, какие в булочной продают, он туда всё сложил и ходит по комнате, совсем готовый. А тётя Надя в кухне горюет:

– Ты мой касатик, куда это тебя везут одного, без мамочки? Да ещё сюда придёт де-зин-фекция, всё зальёт, запачкает, убирай потом!

Мне так Серёжку жалко стало!

– Бери, – говорю, – «Тома Сойера» с собой. Всё равно уж. Может, и я к тебе в больницу приеду.

А Серёжка мне:

– Поехала бы сейчас! Какой толк одному на «скорой помощи»!

В это время мама всё Серёжкино бельё сняла и положила в корыто. И со стола зачем-то скатерть убрала, и занавески стала снимать.

– Что ты делаешь? – папа спрашивает.

– А кто их знает, может, составом своим польют и всё испортят.

– Ну, знаешь, – говорит папа, – дикие вы люди. Что ты, что Надежда Петровна. Как будто в лесу живёте, пням молитесь…

Про что они ссорятся – не понимаю. Уж и стемнело, и мама на занятия не пошла, а Серёжка всё ходит со своим бумажным мешком, совсем готовый. Наконец приехали. Мама хотела сама Серёжку везти, но папа сказал:

– Сиди уж, дожидайся свою дезинфекцию. Я отвезу.

Уехал наш Серёжка. А тут и дезинфекция пришла. Ничего не испортила, только водичкой побрызгала немного, и сразу поликлиникой запахло. А Серёжкины вещи куда-то унесли. Мама стала в кухне пол мыть, а мне велела уроки делать. Но я не могу делать уроки. Я думаю. Значит, Серёжка в воскресенье на горе больной был. Значит, он из-за этого на людей и на снег ругался. И папа, значит, напрасно обозвал его трусом и пустым ничтожеством. Так как же теперь? Разве это по-честному получается?

Мама спрашивает: сделала, Маша, уроки? Я говорю: нет, голова болит. Мама меня уложила и возле меня села. А голова и не болит вовсе. Я думаю. Я не могу понять, ведь папа справедливый. А Серёжка больной оказался.

Приехал папа. Идёт в комнату – и тётя Надя за ним.

– Ну, как он там, голубчик-то наш? – тётя Надя спрашивает.

– Ничего, в порядке. Переодели его – пижаму красивую выдали. Передачи каждый день можно носить до шести тридцати. И беседы врача по вторникам и пятницам.

Тётя Надя пошла к двери, а папа маме рассказывает:

– Таня, я перед Сергеем извинился. Хоть и больному нечего капризничать, но я его в лесу за трусость обругал. А он больной.

Тётя Надя сразу остановилась.

– Господи боже ты мой! – говорит. – Александр Николаевич, ума в тебе нету. Перед кем ты извиняешься-то?! Твой сын или нет? Да какое его дело – за что отец изругал? И поучить бы не грех, не то что слово сказать. Тронутые вы оба, честное слово…

И ушла. Папа ей ничего не ответил. А я говорю:

– Мама, у меня голова прошла. Можно, я буду уроки делать?

И все задачки сразу получились. Потому что мне весело. Весело мне, хоть Серёжка и в больнице.

А сегодня мы с мамой Серёжке записки писали. И папа тоже. Мама интересно так пишет: «Сергунчик, дорогой, радость моя, счастье единственное» (почему единственное, а мы с папой?). И дальше всё такое же: слушайся взрослых, напиши, что тебе передать, да голубчик, да маленький… А папа не так. А папа: «Здравствуй, сын! Записался я на заводе в очередь на палатку – в мае поедем на Вуоксу. Достал для твоего китайского фонаря батарейки. Пусть полежат, весной понадобятся». И всё такое. Но самый интересный был рисунок, который папа с мамой рисовали вместе, моими карандашами. Сначала нарисовали Серёжку – жёлтого-прежёлтого. Потом противную такую старуху, на бабу-ягу немножко похожа. И тоже жёлтая. И подписали: «желтуха». А потом красивого такого мальчика, розовенького. И два врача рядом стоят, только халаты у них не белые, а голубые. В руках они держат громадные шприцы и колют этими шприцами жёлтую старуху. И она совсем уже убегает. И мне до того стало завидно, что Серёжка эту картинку получит! Так бы и треснула его хорошенько. Всё ему – и больница, и передачи, и картинка!

Восьмое марта

Ага! Всё-таки я заболела желтухой! Только доктор Кораблёва говорит: у меня безжелтушная форма. И правда – ничего у меня жёлтого нету. Но всё-таки уложили в кровать, дают грелку и коричневое лекарство. И мама покупает компота две банки – Серёжке и мне. Апельсинов тоже поровну. Только в больницу меня не взяли. Но это ничего, потому что, оказывается, там мальчишки отдельно от девчонок, и нас с Серёжкой всё равно бы разделили.

Серёжка мне записку прислал: «Машка, чего не пишешь. Я не сержусь, что ты сказала у меня ненависная морда. У нас в палате есть девочка Лида, она поёт как канарейка. Ей четыре года пять мес. А больших девчонок к нам не пускают. Мама, пришли яблоков апельсин не надо. Сын Серёжа».

А сегодня Восьмое марта. И папа мне купил куклу. Ему мама велела. Я вообще в куклы не играю уже два месяца. Но мама сказала: купим, так будет играть. И папа говорит: лежит ребёнок один, как собака, целые сутки, и читает романы. Но я не читаю романы. Я «Хижину дяди Тома» читаю. И «Дорога уходит вдаль». И «Тимур и его команда». А тётя Надя говорит: зачем девчонке такую дорогую куклу купили. Лучше бы себе что справили.

Но в это время пришла мама и принесла тёте Наде мимозы. И мне веточку. А маме папа принёс. И тётя Надя не стала больше про куклу говорить. Только попросила вазочку – мимозу поставить. Потому что у неё вазочки нет. Зато кастрюлек много.

Мама ушла на занятия. И мы с папой остались одни. Но тут позвонили – это пришёл дядя Игорь. Он тоже принёс маме мимозу. А мне – шоколадку и лимонад.

Только мне нельзя шоколадку, потому что желтуха. Дядя Игорь даже расстроился. Но папа сказал, что ничего, хватит с меня лимонаду. Вот сели они с дядей Игорем на диван, закурили и разговаривают. А я люблю слушать, как взрослые разговаривают. Тем более они про меня забыли. А лимонад стоит на тумбочке. Я за шкафом лежу, лимонад попиваю и слушаю, про что они говорят.

– Что же ты один пришёл? – спрашивает папа.

– Зина к матери уехала.

– Как уехала? А работа?

– Ей отпуск дали.

Бедная тётя Зина – какой сейчас отпуск неинтересный! Не то что летом. Она у нас хорошая, дядя Игоря жена. И молодая – двадцать один год. Дядя Игорь на ней летом женился, когда мы во второй класс перешли. Я лежу, тётю Зину вспоминаю, какая она весёлая и остриженная под мальчика.

– Вот видишь, – это дяди Игоря голос. – Человеку нужна семья. Мальчик, когда растёт, он, понимаешь, не думает о семье. Ему вроде бы и не надо никакой семьи. А всё-таки надо. Надо, чтобы отец к матери по-человечески относился. У меня, понимаешь, никогда такой семьи не было. Вот поэтому я тебе всегда завидовал.

– Чего же завидовать? – говорит папа. – Вот и у тебя начало семьи есть. Теперь только сына не хватает.

– Ну, сын будет. Дочки не хватает.

– Как будет? Когда?

– Через месяц, а может, полтора.

– Ах, вот что! Вот какой отпуск! Что же ты раньше не говорил, бессовестная твоя душа! Поздравляю, значит.

– А ты не знал, что ли?

– Откуда же?

– Я Татьяне сразу сказал. Она так обрадовалась! Вот, говорит, дело: и водку пить перестанешь.

– Татьяна знала?

– Конечно.

– Ну и человек!

– А что?

– Мне ведь ни слова.

– Её Зина просила никому не говорить.

– Почему? Чудаки вы!

– Не знаю, почему. Мы очень, очень к этому серьёзно относимся. Знаешь, как это важно – ребёнок?

Ах, вот оно что! Значит, у дяди Игоря будет сын! Но какая всё-таки мама: почему она папе ничего не сказала? Конечно, это не её была тайна, но разве можно от папы скрывать? И ещё интересно: значит, мы для них – очень важны? Это хорошо!

А папа с дядей Игорем песню запели, которую всегда поют, когда праздник:

 
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
     Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
     Горло ломая врагу.
 

Это хорошая песня. Только мне от неё стало грустно.

И вдруг! Открывается дверь! И входит мама! А за ней – СЕРЁЖКА! Наш Серёжка из больницы! Вот это да! Это лучше всяких кукол! Серёжку привезли!

– Чего ты, Маша, орёшь? – говорит Серёжка. – Ну, приехал домой. Дело житейское.

– Явились! – говорит папа. – Я уж не думал, что приедут.

Я спрашиваю:

– Папа, ты, значит, знал?

– Ну конечно!

– А мне почему не сказал?

– Я боялся: вдруг мама не успеет и Сергея сегодня не выпустят из больницы. А ты расстроишься.

Серёжка длинный такой стал и охрип. Басом разговаривает. И всё про больницу рассказывает. Велел мне градусник по режиму ставить и лекарство пить. Это, говорит, пустяки, подумаешь – горькое лекарство. Вот у нас был мальчик Насыбулин Ахмет, так ему каждый день три укола делали. Вот как!

И вдруг опять звонок. Это пришла одной девочки мама – из родительского комитета. И говорит: пусть ваши дети выглянут на минутку в окно. А это им от класса. И даёт нашей маме пакет. А в пакете – яблоки и печенье. Мама подошла к окну и как засмеётся. И нас перетащила на подоконник. А внизу – все наши ребята, весь класс. И Мария Тимофеевна. Смеются, машут нам. Всю улицу загородили. Только скоро им пришлось уйти, потому что трамвай поехал. А той девочки мама говорит: они теперь в больницу пойдут. У нас Вова Иванов второй в больнице лежит. Потому что у нас два Вовы Иванова – первый и второй.

Вот какое у нас Восьмое марта! Папа, мама и дядя Игорь сели пить чай. А Серёжку уложили в кровать. И нам тоже всего на маленький столик поставили – конфет, печенья и яблоков. Я говорю:

– Серёжка, у дяди Игоря скоро будет сын.

А он:

– Подумаешь, дело житейское!

Это он теперь всё так говорит: дело житейское. В больнице от кого-нибудь научился.

Ссора

Папа и мама ссорятся. Мы с Серёжкой считаемся, что спим. Но мы не спим, а слушаем. Они раньше, бывало, ссорились, но только это всё так, ну вот как мы с Серёжкой дерёмся. Например, папа обещал сходить в магазин, а сам сидит и читает газету. Мама на него, как на нас, накричит, накричит, а он расстроится. И мы с Серёжкой всегда были за папу. Потом мама сама перестанет сердиться и помирится с ним. А сегодня они тихо ссорятся, без крику. Это плохо. И непонятно, за кого нам быть. Мы и за папу и за маму.

– Что тебе от меня нужно? – говорит папа. – Всю душу ты из меня вытянула. Не понимаю, чего ты хочешь.

– Прекрасно понимаешь. Все люди получают, а ты, как святой, живёшь. Ничего не умеешь.

– При чём здесь святой? Люди больше меня нуждаются.

– Ну конечно! Иваницкий, например, имеет с семьёй две комнаты, так ему дают отдельную квартиру. А мы вчетвером в одной, и ты не можешь добиться.

– Иваницкий – старый человек. Что ты меня равняешь…

– А Левченко – тоже старый, да? Левченко просто умеет устраиваться.

– Ты хочешь, чтобы я умел устраиваться?

– Я хочу, чтобы ты меня любил – вот и всё. Если бы ты нас любил, меня и детей, то давно бы добился двух комнат. Это уже третий дом сдают – и опять мы не получаем.

– Получим в четвёртом.

– Через десять лет, да?

– Что ты за человек! Как тебе не стыдно всё-таки!

– Ни капельки не стыдно! Тебе стыдно должно быть, что дети за шкафом ютятся. В конце концов, твои это дети или нет?

– Ещё бы они были не мои!

– Так что ты думаешь? Всё у нас не как у людей!

Папа, кажется, страшно рассердился. Это они, значит, из-за квартиры ссорятся. Мама всё время говорила, чтобы папа на заводе на кого-то нажал, и нам бы дали квартиру. А папа не хочет нажимать.

Я не знаю, за кого я. А Серёжка, кажется, за папу. Он тихо-тихо мне шепчет:

– Нам и тут хорошо, правда?

Мама опять повторяет:

– Люди получают квартиры, живут. А я за пять лет шубу себе купить не могу. И квартиры нет. Всё не по-людски.

Тогда папа громко говорит:

– Что значит по-людски, а? Может, по-людски в девятнадцать лет жениться? По-людски – бросать институт, а через столько лет кончать? Спроси свою Надежду Петровну – по-людски, она считает, что я пелёнки стирал, а теперь на кухне с кастрюлями орудую? Мало она надо мной смеялась? Ты, может, хочешь по её мерке жить? Нет, милая моя, как мы с тобой начали жить, так и дальше будем. Может, и не по-людски, зато по-человечески. Ясно?

– Тише, – говорит мама. – Надежда Петровна услышит. Какой ты! С тобой невозможно спорить. Доказывать ты умеешь. А я всё равно знаю: ты просто не хочешь получить квартиру. Потому что тебе ничего не хочется для нас делать. Ты свой дом не любишь…

– Да прекрати ты! Я бы для одного того переехал, чтобы увезти тебя от Надежды Петровны. Вместо того, чтобы её воспитывать, сама мещанкой становишься…

Я вижу: Серёжка поднимается на кровати.

– Вот что! – говорит мама. – Я, значит, мещанка! Ты, значит, меня разлюбил, да?

А папа уже кричит:

– Ты подлецом меня хочешь сделать!

– Мама! Я пить хочу! – говорит Серёжка.

– Ну вот, докричался, что дети проснулись!

Принесла мама Серёжке воды, а я закрыла глаза, как будто сплю. Мама на меня не посмотрела, а то бы обязательно догадалась. Она ушла опять к папе, а я шепчу:

– Серёжка, ты за кого?

– Ясно, за папу.

– И я тогда за папу.

Слышим, мама заплакала. Папа ей:

– Ну вот. Теперь в слёзы. И ведь почему плачешь – сама знаешь, что неправа. Ну, правда?

Мама молчит. Он, видно, к ней подошёл. Серёжка мне:

– Спи. Теперь помирятся.

– Ну, давай вытрем слёзы. Глупая ты у меня. Как Машка.

Ничего я не глупая. Всегда они так!

– Я же хочу, как лучше, – говорит мама.

– И я тоже. Поняла ты? И шубу купим. Подумаешь – шуба. Мы три шубы купим. Хочешь?

– Что ты со мной, как с маленькой.

– А ты и есть маленькая. Маленькая моя. Любимая.

– Господи, – говорит Серёжка. – Поспать не дадут.

Они замолчали. Мы с Серёжкой стали засыпать. Потом опять слышу:

– Ты мне самый родной. Я бы без тебя…

– Маша, – шепчет Серёжка. – Ты знаешь, если бы папа с мамой были близнецы, то папа был бы на двадцать минут старше.

– Почему?

– Потому, что он умнее.

Что ли, он этим хочет сказать, что он умнее меня? Ещё новое дело!

Часть третья. Весна

Саша Бубнов

Что-то наш Серёжка опять задумал. И Бубнов, конечно, с ним. Только, наверное, это Бубнов задумал. Идёт к нам и тащит в авоське что-то тяжёлое. Мне Серёжка всё равно расскажет. Уроки они кое-как сделали, грязи навели – ужас! И я с ними. Тороплюсь, думаю – сейчас гулять пойдём. Но Серёжка меня совсем не взял.

– Сиди, – говорит. – К тебе твоя Беликова придёт. А я пошёл.

Схватил зачем-то две бутылки – и бежать. А мне интересно: что это у них в авоське?

Галя пришла и спрашивает:

– Ваш Серёжка с ума сошёл или что?

– Почему с ума сошёл?

– Он меня прямо извёл на переменах: не забудь, говорит, к Машке прийти. Ей, говорит, скучно одной сидеть. А у меня, понимаешь, говорит, дела. Какие дела у него?

Вот до чего дошло! А я и не знаю ничего. Ну, раз так, залезли мы в Серёжкин ящик и нашли стекляшку – толстую такую, красивую. И тяжёлую. Очень даже может пригодиться. Я её Гале подарила. А потом взяли скакалку и пошли во двор. Там девчонок много – стали скакать. Я скачу, а сама всё прислушиваюсь. Вроде мне Серёжкин голос слышится. Да, точно Серёжкин. И Бубнова. В подвале они.

– Отойди, – говорит Бубнов. – Сейчас взорвётся.

– Ничего, ещё минут пять осталось.

Я, конечно, бросила скакать и побежала в подвал. А дверь заперта. Я в окошечко – там маленькое есть окошечко: в него кошки лазают и мальчишки ходят. И кричу:

– Серёжка, ты здесь? Чего вы делаете?

А Серёжка как закричит на меня:

– Уходи сейчас же! Взорвёшься!

Все девчонки за мной прибежали и стоят сзади. Но близко не подходят. Только Галя подошла и говорит:

– Маша, чего же мы к ним не лезем? Там интересно!

– Ещё как интересно! Вот сейчас взорвётся Серёжка, что тогда будет?

И немножко я всё-таки заревела. Смотрю – и Галя ревёт. Ей Бубнова, наверное, жалко. Она теперь с ним дружит. Но вдруг слышу, Серёжка кричит:

– Вот и не взорвалось! Это мы неправильно делали. Воздух прошёл. Плохо закупорили бутылку.

А Бубнов:

– Правильно всё. Нам девчонки помешали. Ну, в следующий раз мы не так сделаем. Его, во-первых, подогреть надо. Снесём к вам и поставим под плиту. В субботу будете пироги печь, духовка разогреется, и наш карбид тоже тёплый станет. Вот тогда и взорвётся как следует.

– В кухне?

– Зачем в кухне? Мы его вынесем.

– А если не успеем?

– Успеем! Большое дело – карбид вынести.

Я кричу:

– Серёжка! Вылезайте оттуда! Взорвётесь!

А Бубнов:

– Ну что это за девчонка! В первый раз такую вижу. Нет покою. Бежим на тот участок! Галька, не ходи за нами! Я тебе потом покажу хороший взрыв.

И, слышно затопали – побежали. Куда? Неизвестно. Я Гале говорю:

– Ты как хочешь, а я всё-таки полезу за ними.

– Конечно, – говорит Галя. – Идём. Только там темно. Фонарик надо.

Побежали мы домой, нашли папин фонарик и полезли в подвал. Страшно же там! Кошки из углов выскакивают, как ведьмы; паутина везде, палки какие-то, бутылки, кирпичи ломаные. Потом Галя на дворникову лопату налетела, и – бац! – шишка на лбу. Всё облазили – нет ни Бубнова, ни Серёжки. Где у них другой участок?

Пришлось идти домой. А там уже мама пришла с работы. У неё голова болит, она легла на диван и просит нас потише. А мы, конечно, рады, что она нас не видит, потому что мы страшно вымазались в подвале. Мы только ждём, чтоб она заснула, – тогда можно будет хоть как-нибудь пальто отчистить. И в это время являются Бубнов с Серёжкой. В таком виде! Мы рядом с ними просто какие-то чистюли! А мама встала с дивана и поглядела на Серёжку. Что тут началось! Как она закричит:

– Несчастье вы моё! Ну что за уроды! Даже заболеть нельзя! Вот раз в жизни хотела полежать – так разве дадут! Что это за собачья жизнь, никакого отдыха! Всем можно болеть, а мне нет, да?

И пошла, и пошла… Серёжка знает, что она сейчас разойдётся, так и стукнуть может. Они с Бубновым тихо, тихо – и в кухню. А нам с Галей некуда деться, приходится слушать. Мама когда кричит, такая некрасивая делается! И всё у неё получается, как будто мы нарочно, ей назло пачкаемся. Хорошо только, что она у нас отходчивая.

Покричала-покричала и говорит:

– Ну, садитесь обедать. Только вымойтесь сначала.

Серёжка мне шепчет:

– Маша, это ещё не всё. На нас акт составили.

И правда, только всё успокоилось – папа пришёл; сели мы обедать – является тётенька из детской комнаты. Показывает на Бубнова и Серёжку.

– Ваши эти дети? – спрашивает.

– Наши, – отвечает папа.

А они встали из-за стола и молчат.

– Что случилось? – говорит мама.

– Да вот пришлось на них акт составить. Представьте: сидят в подвале, что выходит на улицу, и обливают прохожих из водяного пистолета.

Значит, они совершенно в другом подвале были!

– Ну вот, пожалуйста! – говорит мама.

А Бубнов Серёжку отодвинул – и к тётеньке:

– Это на меня надо акт составить. Это я придумал. И мы не обливали, а стреляли. И не во всех людей, а только в шпионов.

Тут все взрослые засмеялись, а папа говорит:

– Помешались на шпионах. Да откуда вы узнали, что это шпион?

– Мы по ногам смотрели, – объясняет Серёжка. – У кого ботинки заграничные и носки в полосочку.

Всё-таки тётенька велела папе подписать акт и ушла. А папа стал с Серёжкой и Бубновым разговаривать. Мы с Галей давно посуду вымыли, сидим в уголке, а папа всё им говорит чего-то, говорит… И вдруг Бубнов ему:

– А что вы от меня хотите? Это, может, ваш Серёжка соображает, а я разве могу соображать?

Папа очень удивился.

– Почему же ты соображать не можешь?

– Потому что у вашего Серёжки есть папа, у меня никакого папы нету. И маме со мной некогда. Она с утра как уйдёт – так я и остаюсь безнадзорный.

– Кто тебе сказал, что ты безнадзорный?

– Кто да кто… Люди говорят. Рот не заткнёшь. Был бы у нас папа хоть где-нибудь далеко – другое дело. А наш папа, наверное, подлец.

Галя меня толкает, а мне самой слушать стыдно и страшно. И про Галю думаю: ей-то не очень это всё приятно. Видно, Бубнов слишком расстроился, если такое говорит. И папа, я чувствую, не знает, что ему ответить. Но потом всё-таки сказал:

– Смотри, как ты здорово во всём разбираешься! Люди говорят, рот не заткнёшь! Да ещё и подлец! А может, твой отец – самый лучший на свете человек, а?

– Ну, как же? Он бы тогда здесь был.

– А может, его в живых нет. Он, может, герой – людей спасал и сам погиб. Откуда ты знаешь? Он небось не стал бы без разбору людей водой обливать.

Бубнов замолчал чего-то. И папа молчит.

– Папа! – говорит Серёжка. – Мы, знаешь, ещё карбиду достали. Хотели опыт сделать, но не получается.

– Ну, давайте сделаем, – говорит папа. – Где у вас карбид? Несите сюда. Сейчас подумаем.

Серёжка с Бубновым убежали, а мы с Галей гулять пошли.

Галя спрашивает:

– Ты Бубнова маму видала?

– Нет. А ты?

– Я видела. Она старая. Но хорошая, вот честное слово. Она его любит как, Сашку! Только ей некогда. И ещё она всегда плачет.

– А Бубнов по своему папе скучает?

– Нет. Он ведь его не видел.

– Галя! А ты… Скучаешь?

– Очень. Он ко мне приходит. У меня знаешь какой папа! Я его люблю. Только он редко приходит – в неделю раз. Когда мамы нет дома.

Как же это так? Папа от неё ушёл, а она его любит? И скучает. А Бубнов совсем своего папу не знает… Он, может, правда погиб…

– Галя!

– Что?

– Ты поэтому с Сашкой Бубновым подружилась, да? Потому что он тоже без папы живёт?

– Не знаю. Он меня раньше дразнил, а теперь не дразнит. С ним весело, с Бубновым.

– И он совсем не хулиган.

– Кто это сказал, что наш Бубнов хулиган?

– Мишки Кузнецова мама Марии Тимофеевне говорила.

– Что она знает, Мишки Кузнецова мама? Что она понимает про хулиганов! А Мария Тимофеевна что?

– А она: у этого ребёнка, говорит, обстоятельства…

– Это она правильно, Маша… ты только никому не говори. Нас с ним знаешь как дразнили: жених и невеста.

– Ну да?

– Честное слово. Я даже плакала. А Саша говорит: плюнь на дураков. Я и плюнула.

– А они?

– А они больше не дразнят.

А мы-то с Серёжкой ничего не знали!