Текст книги "Повседневная жизнь «русского» Китая"

Автор книги: Наталья Старосельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

«Сегодня день открытия функций Распорядительного комитета и ревизионного комитета Китайской Восточной железной дороги. Произошли реорганизация и перемена в деловой обстановке. Я назначен председателем Распорядительного комитета, но казенные дела временно задержали меня в Мукдене. Весьма сожалею, что лишен возможности лично присутствовать в день открытия функций Распорядительного и ревизионного комитетов. Председательствование за меня поручаю члену Распорядительного комитета Юань Дзинькаю. Состоявшееся подписание дружественного соглашения открывает совместную дружественную работу на бесконечное счастье Китайской Восточной железной дороги. Приветствуя в этот день Распорядительный и ревизионный комитеты железной дороги двух правительств, я желаю многолетней упешной работы.

Председатель Распорядительного комитета, совмещающий должность главноуправляющего делами Общества Китайской Восточной железной дороги (дубань)

Бао Гуйцин».

В это же время Остроумов расстается с должностью Управляющего КВЖД в здании Управления на Большом проспекте. Он тоже произносит речь, воспроизведенную не только в газете «Заря»:

«Ну что ж, друзья мои, около четырех лет мы боролись за Китайскую дорогу, и эту работу я направлял. В то время дорога была оторвана от России.

Теперь Россия пришла. Вы знаете, что в Пекине и Мукдене состоялось по этому поводу соглашение, а сегодня в 12 часов дня первое заседание Распорядительного комитета, которое заканчивается к вечеру, и во главе дороги будут поставлены новые лица.

Я рад, что вы собрались здесь, и, не будучи в состоянии долее руководить вами, я могу поблагодарить вас за ту колоссальную работу, которую мы вместе с вами произвели.

Перед тем как мне приехать сюда, я наметил план работы и должен сознаться, что с вами мне удалось осуществить его гораздо легче, чем я думал.

Мы работали с вами в самый острый период после тяжкой войны и революции, в период партийной, политической борьбы, и я с гордостью могу сказать, что мы в целости донесли достояние России и Китая до сегодняшнего дня.

Мы сберегли то богатство, которое приобретено великим соглашением графа Витте с Ли Хунчжаном, и Китайская дорога по заключению всех специалистов является далеко не худшим звеном Великого Сибирского пути. Но самой главной ценностью Китайской дороги является ее личный состав.

Когда я принимал дорогу, я потребовал, чтобы мне было положено на стол 3 миллиона и заключен 20-миллионный заем.

Однако ни копейки дано не было.

И все же свыше 20 тысяч служащих и рабочих имели на дороге свой кусок хлеба. Вы знаете, какое количество самых разнообразных учреждений содержалось за счет Китайской дороги. Во всей той работе, которая сделана, в вашем лице я видел честных и энергичных сотрудников. Может быть, за время нашей совместной работы и были некоторые несправедливые требования, особенно в начале, но вы сами понимаете, что чрезвычайные обстоятельства влекут за собой и чрезвычайные меры. Я сам поражался той выносливостью, с какой вы несли эту работу, выполняя все мои требования.

Вы служили не мне, а своим родинам, России и Китаю, и горжусь, что в этом деле служения России я был во главе вас.

При моих переговорах с местными представителями советской власти, теперь уж это дело прошлого, я всегда указывал им на ваши заслуги и просил беречь личный состав Китайской дороги как главное ее богатство.

Сегодня я расстаюсь с вами. Кто знает, быть может, судьба еще столкнет нас. И где бы и когда бы это ни произошло, я буду рад отнестись к каждому из вас от мала до велика, как к другу, и в трудную минуту протянуть руку дружеской помощи.

Теперь такой же плодотворной работы от вас ожидает новая Россия. Передавая ей вас, я передаю ей то, что ей так необходимо.

Желаю вам полного успеха в работе и благополучия в жизни.

Большое, большое спасибо!»

На эту речь присутствующие ответили долгими аплодисментами. А позади Остроумова уже стояли китайские полицейские. Н. Гондатти проводил их в кабинет Остроумова, чтобы тот мог спокойно завершить свою речь, потом Гондатти вежливо предложили спуститься в свой кабинет, где его уже ждали другие полицейские. Борис Васильевич Остроумов и Николай Львович Гондатти, верные служители старой России, были арестованы и увезены в полицейское управление.

Так новая Россия «принимала дела» у России старой…

5 октября в здании советского Генерального консульства, открывшегося в Харбине, состоялась торжественная церемония поднятия государственного флага СССР.

О судьбе арестованных Гондатти и Остроумова ничего точно известно не было. Позже Чжан Цзолинь признался, что арест был осуществлен под давлением советских дипломатов. 11 месяцев ни в чем не повинных людей продержали в заключении, безуспешно пытаясь найти на них какой-нибудь компромат. Все дела КВЖД были в образцовом порядке, ничего криминального вменить Остроумову и Гондатти не удалось, и они были освобождены.

За время, проведенное этими людьми в заключении, в Харбине изменилось буквально все. Было введено военное положение, хотя китайские власти всячески пытались подчеркнуть, что сделано это вне какой бы то ни было связи с происходящими на КВЖД событиями; советские чиновники стали искусственно развивать конкуренцию с японцами. Это привело к осложнению отношений и к тому, что, начав строить соперничающие с КВЖД линии, японцы фактически заблокировали Китайско-Восточную дорогу и впоследствии заставили СССР уступить свою долю прав правительстну марионеточного государства Маньчжоу-Го.

Харбин. Новый город. Гарнизонная церковь.

Александр Андреевич Бородин. Харбин.

Пелагея Ефимовна Бородина с сыном Володей. Харбин.

Илья и Яков Бородины. 1917 г.

Семья Меньшиковых. 1914 г.

Наталия Гурбатова. Маньчжурия. 1915 г.

Харбинское кладбище с братскими могилами.

Памятник на братской могиле.

Харбин. Цирк Боровскою.

Харбин. Китайская улица, угол Биржевой.

Харбин. Товарищество «Сунгарийские мельницы».

Миртовой завод М. А. Бородина в Харбине.

Зинаида Бланкман (Бородина) перед отъездом в Харбин.

^{КВЖД. Станция Бухэду. 1930 г.}

Юлия и Зинаида Бланкман.

Сёстры Бланкман на могиле отца.

 ^{Ханьдаохэньцзы. 1932 г.}

Китайский торговец.

Харбин. Сапожная мастерская.

Харбин. Китайская улица. Наводнение. 1932 г.

Харбинский фотограф.

Харбин. Пляж на Сунгари.

Свято-Николаевский храм (Кафедральный собор) в Харбине.

Благовещенский собор в Харбине

Свадьба родителей Григория Гоберника Якова Григорьевича и Раисы Абрамовны. 1941 г.

Григорий Гоберник, выпускник харбинской школы.

^1961 г.

Учителя и девятиклассники.

^1960 г.

Русская Пасха в Харбине.

Рождество в Харбине. 1960 г.

Остроумову предложили работу в Америке, но он «предпочел остаться в Китае, где, по его мнению, поле деятельности грандиозно, – пишет Г. В. Мелихов. – Он принял предложение У Цзиньшэня возглавить постройку железной дороги от Харбина на Хуланьчэн-Бэйтунлинцзы-Хайлун, успешно построил ее, стал советником по путям сообщения у мукденских властей, сделал еще много полезного для Китая.

Ему одному из первых китайская часть Правления КВЖД выплатила полагавшееся жалованье и заштатные, задержанные советской стороной, в сумме более 11 тысяч золотых рублей…

Наступало время больших перемен, коснувшееся не только судеб всей эмиграции, но и каждого россиянина в Китае…».

Так всего через несколько дней харбинское население оказалось в принципиально иных условиях: социальных, психологических, а многие – и общественно-политических. Рушился налаженный быт, рушилось ощущение стабильного существования русского города в ближнем зарубежье. Это еще не был конец русского Харбина, но было тревожное предвестие времен, когда жизнь переместится в Шанхай…

В 1928 году маршал Чжан Цзолинь попытался вернуть права на железную дорогу, которые он признал D 1924 году за Советской Россией. Это привело к столкновениям на советско-маньчжурской границе, а вскоре Чжан Цзолинь был убит взрывом бомбы. Этот террористический акт был явно совершен японцами, – растущая власть маршала доставляла им немало проблем. После смерти маршала Чжан Цзолиня властелином Маньчжурии стал его сын, Чжан Сюэлян, восстановивший права Советской россии на КВЖД. Инциденты на границе продолжались, и японцы не могли не воспользоваться этим.

Советский востоковед профессор Д. Позднеев оставил воспоминания об отце и сыне, из которых со всей очевидностью следует, что Чжан Цзолинь, хотя и окружал себя иностранными советниками и военными специалистами, среди которых было немало русских эмигрантов, не поддавался западному влиянию и строго соблюдал традиционные китайские обычаи. Сын старого маршала (по определению ученого, «крон-принц Маньчжурии») вел себя прямо противоположно. Чжан Сюэлян увлекался лаун-теннисом, скачками, играл в бридж и покер, любил танцы и даже был удостоен первой премии на конкурсе европейских танцев в Тяньцзине. Судя по воспоминаниям, таким было в подавляющем большинстве молодое поколение китайской элиты – последний император Китая Генри Пу И постоянно жил в Тяньцзине, не пропускал новых фильмов в кинематографе, занимался велосипедным спортом, вместе с женой и наложницей непременно принимал участие в танцевальных вечерах.

Повседневная жизнь менялась стремительно; не только жизнь «русского» Китая, но древней страны вообще – все большую роль играли иностранные концессии, все ближе становились отношения с русскими эмигрантами. И им было что терять.

Вновь терять, после того, как слишком многое было потеряно вместе со старой Россией…

Г. В. Мелихов пишет, что «к началу 1925 г. у российских владельцев в одном Харбине, благодаря их трудолюбию, настойчивости и предприимчивости, уже имелось: 5 коммерческих банков, 4 тепловые электростанции, 8 паровых мельниц, 66 заводов и фабрик (в том числе 10 водочных), более 260 различных мастерских, 12 транспортно-страховых компаний, 25 предприятий оптовой торговли, 44 торговых склада (в том числе 11 лесных), около 100 промтоварных и 180 продовольственных магазинов, более 150 предприятий общественного питания, 3 театра, 8 кинотеатров, 25 типографий и издательств, 32 гостиницы, 66 аптек, 34 книжных и писчебумажных магазина, около 165 предприятий различных коммунальных услуг и пр., и пр. – всего более 1200 производственных, торговых и финансовых предприятий, культурных и иных учреждений, принадлежавших российскому капиталу.

Цифры, которые можно было бы назвать фантастическими, не будь они, повторюсь, совершенно реальными!»

Речь идет лишь о Харбине. Но никто не подсчитал, сколько же было создано эмигрантами на всей лилии КВЖД, в таких крупных городах, как Гирин, Чанчунь, Тяпьцзинь, Мукден, Дайрен, Порт-Артур… А еще есть вещи, которые невозможно сосчитать, взвесить, упорядочи ть в некую схему: энергия и мужество людей, которых советская Россия выдавила за свои границы, чтобы они погибли в безвестности, а они, собрав силы и начав с нуля, добились фантастических результатов. И не только энергия и мужество – воля к жизни, устремленность к созиданию. Ведь не только ради собственного материального блага трудились эти люди – очевидно из воспоминаний: все они, такие разные, верили в то, что придет время и Россия вспомнит о них.

Вспомнит и – раскается в содеянном…

Потому и строили так усердно и так страстно маленький кусочек России в далеком от нее и таком близком городе Харбине.

В 1929 году на КВЖД возник советско-китайский конфликт из-за управления дорогой. В каком-то смысле он был спровоцирован японцами, все больше внедрявшимися в Маньчжурию, но было достаточно и внутренних разногласий.

Советское правительство потребовало, чтобы все граждане СССР, работавшие на дороге, начали забастовку. Штрейкбрехерство определялось как антисоветский поступок.

«Я жила в своем мире и не замечала того, что происходит вокруг, не заметила и начала тех событий, которые позже изменили мою жизнь, – вспоминала Елена Якобсон, и, думается, то же самое могли бы сказать многие из ее сверстников. – …Мирная жизнь в Харбине нарушилась, семьи разделились по политическим убеждениям. В одной и той же семье муж мог бастовать, в то время как жена продолжала работать. Школьники тоже должны были участвовать в забастовке: нам не велено было ходить в школу. Некоторые оставались дома, другие шли в классы. Многие работники железной дороги не имели советских паспортов, и советское правительство призывало всех получить советское гражданство. Кто-то соглашался на это, другие же предпочитали оставаться «эмигрантами». Мой отец отказался участвовать в забастовке. Как врач он считал невозможным оставить больницу и пациентов. Я продолжала посещать уроки, а мама заменяла у нас в школе учительницу биологии.

После того как конфликт был улажен, советское правительство отомстило тем, кто оказался «нелояльным». На смену всем, кто отказался получить советский паспорт, из Советского Союза привезли новых рабочих… Для города начались новые времена – безработица, неуверенность, горечь и даже отчаяние».

Но, наверное, главным из тех разнообразных чувств, что испытывали в то время харбинцы, была все-таки растерянность: ведь они надеялись, что здесь, в городе с «руссейшим обликом», все останется прежним. Суверенный островок старой, дореволюционной России сохранится в неприкосновенности, какие бы ветры ни бушевали в Советском Союзе – стране совершенно новой, незнакомой, опасной. Здесь, в Харбине, жили другими опасениями – боялись хунхузов, пытались худо-бедно примириться с все возрастающим японским влиянием, отдавали себе отчет в том, что так или иначе жизнь будет меняться, но не думали, что именно так.

Не верили, что «рука Москвы» дотянется до этих отдаленных мести многим в буквальном смысле слова сожмет горло до судорог…

Елена Якобсон вспоминает, что очень резко изменилась в эти дни атмосфера в школе: постепенно возвращались дети, чьи родители бастовали, их встречали на уроках как героев, тех же, кто продолжал учиться в тревожное время, считали предателями. В считапые дни школа стала совершенно советской по духу – «на нас давили и пытались заставить «заклеймить» своих родителей, если они не участвовали в забастовке. Классными старостами выбирались молодые коммунисты… Они утверждали, что мы предали свою страну и, следовательно, потеряли все свои права… Некоторые учителя тоже вели себя по отношению к нам злобно и презрительно».

Особенно отличались этим новые учителя, приехавшие из Советского Союза взамен уволенных небастовавших. Постепенно произошли изменения и в школьной программе: предметы стали преподавать в свете марксистско-ленинского учения, с точки зрения классовых интересов, классовой борьбы. Любимые литературные герои «пересматривались» и переоценивались, русская история корректировалась в соответствии с революционными завоеваниями…

Как уже говорилось, в 1925 году в Харбине возникла фашистская группировка Константина Родзаевского. На первых порах она была довольно слабой, совершала антисемитские вылазки, провоцировала уличные драки и мелкие беспорядки, 7 ноября и 1 мая регулярно устраивая демонстрации у советского консульства. Но события, происходившие на КВЖД, позволили этой группе усилиться. Японцы предложили Родзаевскому свою финансовую и политическую помощь: русским фашистам выдали форму, сапоги, теперь они открыто маршировали по улицам Харбина, приветствуя друг друга фашистским взмахом. Популярность группы Константина родэаевского возрастала – какое-никакое, а это было реальное противостояние коммунизму.

Родзаевский составил программу Русской фашистской партии, которая предрекала неминуемую гибель советского режима и обосновывала глубоко национальную природу фашизма – среди предшественников называли московского князя Ивана Калиту, а также шефа московской полиции начала XX века Сергея Зубатова.

По версии Антона Уткипа, японские спецслужбы связались с Родзаевским незадолго до оккупации Харбина. Русские фашисты понадобились не столько для шпионажа и диверсий в СССР, сколько для более насущных пока дел – распространения наркомании, проституции, для вымогательства денег. «То, что начиналось как политическое движение, – пишет Уткин, – стало постепенно вырождаться в организованно преступность, а РПФ становилась частью контролируемой японцами маньчжурской мафии».

К середине 1936 года фашистская партия заметно окрепла. Численность ее возросла, у нее появились свои издания, она вела пропаганду в школах. В Цицикаре у нее была своя радиостанция, вещавшая на СССР. Русскими фашистами начали интересоваться в Риме и Берлине. Готовились к «боевому крещению», и оно не заставило себя долго ждать.

В начале ноября 1936 года группа русских фашистов, прошедшая ускоренный курс обучения диверсионной работе, переплыла Амур в районе Благовещенска и начала нападать на людей, другая такая же группа перешла границу в районе разъезда 86 (будущей станции Отпор) и прошла по шпалам 400 километров до Читы. Здесь 7 ноября, смешавшись с демонстрантами, фашисты начали разбрасывать листовки, в которых обличались преступления Сталина. По иронии судьбы арестованы были демонстранты, у которых в руках оказались эти листовки, а харбипскпе фашисты благополучно скрылись…

В книге Владимира Варшавского «Незамеченное поколение» рассказывается, в частности, о том, как примерно в это же время молодежь русского происхождения формировала во Франции фашистскую партию. Чем же так привлекала к себе молодежь фашистская идеология?

«В любом политическом движении, созданном эмигрантскими сыновьями, мы находим в том или ином сочетании идеи «нового средневековья», евразийства и национал-максимализма, – пишет В. Варшавский. – Но, конечно, еще сильнее влиял «дух времени» – могучее притяжение фашистской революции. Как когда-то социализм увлекал их отцов, фашизм увлекал «потерянные поколения» европейских молодых людей обещанием возможности принять участие в огромном и творческом деле политического и социального преображения».

Идея преображения своей далекой Родины была самой привлекательной и казалась абсолютно реальной. Японцы сразу же разглядели в русских фашистах одержимость и готовность к борьбе, которые были им необходимы в тот исторический момент.

Японские власти в Маньчжурии нередко использовали русских фашистов в своих интересах, тем более что организация росла, к ней примыкали не только молодые, но и взрослые люди, часть университетских профессоров гоже прониклась фашистской идеологией. Между тем некоторые преподаватели высших учебных заведений Харбина совершенно серьезно полагали, что революция поможет «вымести и очистить мир». В частности, так считал известный в Харбине юрист Н. В. Устрялов, преподаватель на юридическом факультете, где училась Елена Якобсон.

«Этот красноречивый, обладающий даром убеждения оратор возглавлял политическое движение «сменовеховцев», пересматривавшее октябрьский переворот в новом свете и призывавшее к объединению «старой» и «новой» России», – вспоминает Елена Якобсон лекции и острые полемические статьи профессора в эмигрантской печати. А потом комментирует: «…Устрялов разделил судьбу многих своих современников: он и его семья исчезли в одном из советских концлагерей».

Положение семей «предателей», не поддержавших призыв советского правительства бастовать, резко изменилось – ухудшилось. Кое-кто из них, подобно отцу Елены Якобсон, решил, что наступило время расставить все точки над i – отослал паспорта в консульство и отказался от советского гражданства. Таким образом, люди выбывали из советской общины Харбина и – оказывались изолированными. А потом – естественно – стали сбиваться в группки.

На едином некогда острове Рассеяния началось расслоение: разрыв с советской общиной отнюдь не означал мгновенного приятия эмигрантскими кругами. К «бывшим советским» эмигранты относились с подозрением и осторожностью – боялись провокаций, не доверяли…

В сущности, именно это разделение и обозначило начало конца «русского Харбина».

Обитатели «руссейшего» города вдруг осознали, что старая Россия, суверенным островом которой они себя ощущали, уже не существует, а той новой России, что возникла на обломках старой, они просто-напросто не знают. Ностальгическое чувство, цементировавшее их жизнь здесь, в Харбине, начало давать трещины. Из писем от родных и друзей из Москвы, Ленинграда, российской провинции они с ужасом узнавали о новых порядках, о новом образе жизни: об очередях абсолютно за всем, о переполненных трамваях, о неубранном снеге на улицах, о перелицованной одежде, о страхе, который поселился в сердцах людей. И эти две России никак не соприкасались друг с другом, воспринимались как две совершенно разные страны.

Однако кого-то еще грели воспоминания о новой России. Среди них была русская актриса Катерина Ивановна Корнакова. Судьба этой женщины в каком-то смысле явилась абсолютно знаковой для эмиграции вообще и для Харбина в частности.

В Харбине находилась известная на весь мир транспортная фирма «Бриннер и К». Семья Бриннеров, образовавшаяся в результате брака швейцарца и русской, была состоятельной: три брата и сестра владели концессией в Тетюхе под Владивостоком, а после отмены концессий все Бриннеры покшгули Советскую Россию. Два брата и сестра с семьями оказались в Харбине, один из братьев в Дайрене. Борис Юльевич Бриннер вскоре оставил семью, жену Марию Дмитриевну и детей – сына Юлия и дочь Веру, и женился на актрисе Московского Художественного театра Катерине Ивановне Корнаковой. Они жили поначалу в Москве, затем в Лондоне, а потом приехали в Харбин.

Вот и еще раз задумаешься над причудливыми играми судьбы!..

Катерина Корнакова, бывшая жена Алексея Дикого, в 1920-е годы была любимицей театральной Москвы, блистала в спектаклях Первой и Второй студий МХТ. Она играла с Михаилом Чеховым, Иваном Берсеневым, Софьей Гиацинтовой. А умерла Катерина Ивановна в полной безвестности, всеми забытая и покинутая.

Сын Бориса Юльевича от первого брака, Юлий, стал голливудской звездой, знаменитым артистом Юлом Бриннером. Может быть, еще кто-то помнит старинные русские романсы в его исполнении. Их записывали на магнитофонные бобины, потрескивающие и не всегда передающие чистоту звука…

Н. Бахтина, жившая в Дайрене, вспоминает, как однажды летом приехали из Харбина к своему дяде Феликсу Юльевичу Бриннеру дети Бориса Юльевича. ««Юлька» – представился мальчик… Юлька – так все его и звали, будущую звезду Голливуда, ставшего всемирно известным после фильма «Великолепная семерка», где Юлиан сыграл главную роль. Так этот Юлька был на два-три года старше меня, но во всех наших играх принимал самое горячее участие. Сестра больше сидела дома, рисовала, лепила… А когда мы всей компанией ездили в Хашигаура, он восхищал нас умением, стоя в «душегубке» (байдарке) и Управляя одним двухлопастным веслом, долго удерживать равновесие, падая, он ловко подныривал под лодку, переворачивал ее вниз дном и опять забирался..»

Но речь сейчас о Катерине Ивановне. О ней рассказывает в своей книге «Судьбы» Наталия Ильина.

«Совсем недавно она покинула Москву, театр, друзей, все, чем была наполнена ее жизнь… Приехав в Харбин, Бриннеры поселились в трехкомнатной квартире на Садовой улице Нового Города, недалеко от здания ХСМЛ… Всеми хозяйственными хлопотами ведал Борис Юльевич… а Катерина Ивановна была в своем доме гостьей. Превратить дворницкую в веселое, уютное помещение, быть элегантной, имея две юбки и одно платье, – это она умела, горазда была на всякие выдумки. А когда в ее распоряжении оказались большие деньги, возможность купить все, что ей заблагорассудится, то ей становилось скучно, она отступала на задний план… Здешний русский язык был так же чужд Катерине Ивановне, как английский… Вероятно, она могла бы повторить вслед за Цветаевой: «Мне безразлично, на каком непонимаемой быть встречным…» А кто тут ее понимал? Кто знал ее?»

Для Корнаковой трудные послереволюционные годы были годами счастливой театральной юности. Весь мир сужен был для нее до размеров театра, в котором бурлила настоящая, невымышленная жизнь. Ничего иного в Советской России она просто не видела, не замечала. Но годы шли… Потом был Лондон, где она оказалась просто чужой для всех. А потом они с мужем переехали в Харбин, чей «руссейший облик» поманил и… обманул. А было Катерине Ивановне в ту пору уже 38 лет.

Борис Юльевич, человек умный и проницательный, понимал, что без конкретного дела его обожаемая жена просто физически не сможет существовать. Но где найти это дело? И вот – счастливая случайность! Спектакль в школе ХСМЛ, который Корнакова должна была поставить. Здесь и свела их судьба с Наталией Ильиной, ученицей школы.

На первую репетицию явилось человек семь-восемь. Преподаватель истории, энтузиаст театра, Иосиф Александрович Пуцято представил каждого «женщине в сером меховом пальто, сидевшей в глубине комнаты, у окна, лицом к входу… – вспоминает Н. Ильина. – Светлые пряди волос выбивались из-под неглубокой меховой шапочки, женщина кивала нам, улыбка ее казалась вымученной, неестественной, поза скованной, напряженной… У нее были зеленые глаза узкого разреза, высокий лоб, немного «вдернутый, с топкими ноздрями нос, короткая верхняя губа – лицо это не казалось мне ни красивым, ни некрасивым… Понадобилось время, чтобы я узнала тайну этого изменчивого лица, умевшего в иные минуты чуть не ослеплять красотой, а в иные быть тусклым, как бы смазанным…».

Она была глубоко несчастна, эта немолодая уже по меркам школьников женщина. У Катерины Ивановны Корнаковой было все, по это все не могло заменить счастливой мхатовской поры, полуголодного существования в послереволюционной Москве. Здесь, в Харбине, ей было плохо и одиноко. Катерина Ивановна сблизилась с юной Наташей Ильиной, сделав девочку поверенной в своих делах, мечтах, возвращениях в прошлое.

Страницы книги Ильиной, на которых повествуется о Корнаковой, написаны удивительно живо, эмоционально, с сочувствием этой нелегкой судьбе, с искренней болью. Их недолгая близость оставила неизгладимый след в жизни Ильиной – первое прикосновение к театру, школьный спектакль; потом уроки английского, которые давала Корнаковой Ильина, затем пережитая Бриннерами трагедия, смерть новорожденного ребенка и страшная депрессия Катерины Ивановны; позже – создание театральной студии, когда они увлеченно репетировали «Сверчка на печи» Ч. Диккенса.

«Сверчок на печи» был поставлен на сцене Коммерческого собрания поздней осенью 1935 года, выдержал четыре спектакля при полных сборах – очень неплохо для Харбина, – пишет Н. Ильина. – Теперь когда в книге А. Дикого «Повесть о театральной юности» я увидела фотографии постановки «Свечка» 1-й студией МХАТ, я убедилась в том, о чем тогда лишь догадывалась: наша постановка была точной копией той постановки. Речь, разумеется, идёт лишь о декорациях и мизансценах. Ни Чехова, и Вахтангова, ни Дурасовой среди нас не было. Калеба, Тэклтона, Малютку и остальных диккенсовских персонажей играли молодые любители, актерами никогда не ставшие. Катерина Ивановна обучила нас – насколько хватило ее сил и памяти и насколько позволяла наша восприимчивость – интонациям и жестам тех прославленных актеров».

Об успехе постановки свидетельствовала, например, такая рецензия:

«…Нас зовет к себе кинематограф. Нам, оглушенным грохочущим разлетом колес жизни, нужен примитив, простота красок, белое и черное, без полутонов и нюансов. Кому, думалось, понадобится в Харбине тонкая лирика диккенсовской пьесы, ее высокая человечность, ее тонкая фабульность? Затея? Покушение с негодными средствами?.. И все-таки «Сверчок на печи» начал свою песенку. Песенка эта была услышана. Больше того – стала событием нашей театральной жизни. Тихое слово, сказанное людьми, влюбленными в большое искусство, вдруг оказалось сильнее всех могущественных шумов харбинского дня! Как это знаменательно, как показательно это! Жизнь могла так откликнуться на творчество лишь потому, что сама алкала по такому искусству!.. Студийцы г-жи Корнаковой-Бриннер показали, что при наличии правильных художественных устремлений и большой бескорыстной любви к искусству можно творить и в нашей бестеатральной обстановке!»

Разумеется, слова рецензента о бестеатральной обстановке не следует воспринимать всерьез. Разве может это относиться к городу, где был большой оперный театр и прекрасный оркестр, куда на гастроли приезжали знаменитые артисты из Европы и СССР?

Следующим спектаклем стала гоголевская «Ночь перед Рождеством», позже Катерина Ивановна пригласила в студию эстрадную певицу Софью Александровну Реджи и стала своеобразно инсценировать ее песни.

Вероятно, в истории театра это следовало бы отметить как один из первых режиссерских опытов инсценировки нссни, которые позже получили широкое распространение. Однако описанное Наталией Ильиной представляет особый интерес:

«Первая сцена спектакля: Реджи поет «Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг»…», а мы, студийцы, изображаем женщин и мужчин, выпивающих в притоне. Входят «в перчатках черных дама, а с нею незнакомец в цилиндре и во фраке…» Появляется апаш. Танцует с дамой танго. Кто-то кого-то закалывает. Тут наши роли были бессловесны. Вторая сцена: тот же кабак, является матрос и обнаруживает среди женщин свою родную сестру – инсценировка мопассановского рассказа «В порту» (в переводе «Франсуаза»)… Туг были роли со словами и без пения Реджи. Третья сцена шла в других декорациях – летний ресторан в саду, за столиками посетители. Сюда являются шарманщик и цыганка. Опять бессловесные роли, снова пение Реджи…»

В студии Катерины Ивановны занимался и Юрий Хорош, будущий театральный режиссер. Он был так увлечен драматическим искусством, что не пропускал ни одной харбинской премьеры, всеми доступными способами пытался пробраться в театр на репетицию и мог, затаившись в темном зале, часами наблюдать за рождением спектакля. В начале 1940-х годов актриса Давыдова по просьбе Хороша и нескольких его соучеников создала в Харбине «Юную драматическую труппу». Репертуар был чрезвычайно интересным: ставили пушкинских «Цыган», «Романтиков» Э. Ростана, «Медведя» и «Предложение» А.П. Чехова… А в середине 1940-х Юрий Хорош играл уже в известной труппе В. Томского. В 1946 году он возглавил КРСИ – Коллектив работников сценического искусства, который дебютировал 1 октября же года спектаклем «Звезда экрана» А. Раскина и М. Слободского. Эта труппа просуществовала до 955 года, до отъезда всех ее участников в СССР. По воспоминаниям Е. Таскиной, участницы этого любительского коллектива, за годы существования театр выпустил 115 премьер, показав всего 325 спектаклей. Играли и пьесы современных советских авторов – В. Катаева, К. Симонова, В. Гусева, И. Штока, Л. Шейнина, и мировую классику: Ч. Диккенса, О. Уайльда, Мольера…