Текст книги "Повседневная жизнь «русского» Китая"

Автор книги: Наталья Старосельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Впрочем, по-иному складывалась жизнь тех, кому посчастливилось работать на иностранных предприятиях. Лидия Циргвава (будущая жена Вертинского) устроилась секретарем в солидную фирму «Моллерс Лимитед», которая существует по сей день.

Лидии Владимировне с матерью была предоставлена бесплатная служебная двухкомнатная квартира в большом доме при доке, где ремонтировались торговые пароходы Эрика Молл ера. Заботливый хозяин, Моллер заключил договор с медицинской консультацией, снимавшей одно из помещений в здании, где находилась контора, поэтому его работники наблюдались у врачей. На Новый год фирма дарила всем Дорогие подарки, а однажды, заметив, что секретарши всухомятку едят свой завтрак, Моллер распорядился: всех сотрудников кормить бесплатно в находившемся неподалеку роскошном американском «Чоколат кафе» – надо было только расписаться в Счете, заказав что душе угодно, а в конце месяца фирма расплачивалась по счетам…

Всем служащим полагался двухнедельный летний отпуск, который можно было бесплатно провести на пароходе, принадлежащем фирме. И, хотя пароходы были в основном торговыми, грузовыми, на каждом существовало несколько комфортабельных кают именно на такие случаи.

Забота Моллера о своих работниках, конечно, многое говорит о его личных человеческих качествах, но и свидетельствует о тех чертах колониального капитализма, которые окрашивали особой краской общую картину повседневной жизни «русского» Китая.

Многие русские в Шанхае жили буквально впроголодь, ели один раз в день – за обедом. Завтрак и ужин состояли из чая и хлеба с маслом, причем масло в рационе оказывалось тоже не всегда. Нередко делили один обед на двоих – об этом вспоминает Ольга Ильина-Лаиль: из экономии ее мать, Екатерина Дмитриевна, заказывала порой одну порцию обеда для них обеих. Помогала соседка по пансиону, Валя. У ее мужа была постоянная работа в Муниципалитете концессии, Валя сама готовила на свою небольшую семью (у них с мужем был маленький сын) и частенько забегала к Ильиным, чтобы угостить их на ужин макаронами или кусочком торта собственного приготовления.

Это было уже в другом пансионе, не в том, куда Ольга приехала из Пекина, в более дешевом, который пришлось подыскивать, когда тот, на авеню Жоффр, стал не по карману из-за инфляции. Новый пансион был скромнее, в нем жили семейные русские, девушек из бара, европейцев здесь не было. Пансион принадлежал князю Ухтомскому, работавшему во французском консульстве. Все дела вела его жена – она была «из простых», поэтому ничего зазорного не видела в том, чтобы заниматься жильцами и кухней…

В пансионе князя Ухтомского жила старая графиня, занимавшая самую маленькую и самую дешевую комнатку. Она приехала в Шанхай из Парижа, куда занесли ее вихри революции. Там, в Париже, графиня познала тяготы эмигрантского существования – вынужденная заниматься черной работой, служить на кухне, эта женщина не утратила ни своего достоинства, ни стремления выжить и, быть может, когда-то вернуться на свою несчастную Родину. В Шанхае она давала уроки французского языка, все менее и менее потребные с каждым годом, и гадала на картах.

После того как Япония вышла из Лиги Наций в 1933 году, отношения ее с Китаем начали принимать все более напряженный характер. Уже в 1934-м Токио объявил Китай сферой японских интересов, а два года спустя, в 1936-м, Япония подписала с Германией так называемый антикоминтерновский пакт.

В 1937 году разразилась война между Японией и Китаем. 7 июля японская гарнизонная армия (часть Квантунской армии, продвинувшейся на юго-запад Китая после заключения Версальского мира, согласно которому японцы вынуждены были вернуть Китаю захваченные ими в 1915 году немецкую и австрийскую концессии в Шаньдуне) недосчиталась одного из своих солдат на перекличке. Между японскими и китайскими солдатами возникли перестрелки. Подобный случай уже был в истории отношений двух стран в 1931 году, когда результатом стала оккупация Японией Мукдена, Харбина, а затем и всей Маньчжурии.

На этот раз к 28 июля 1937 года оккупированным оказался Пекин. В результате военных действий японцев пострадали и другие китайские города. В частности, Шанхай.

Почти полностью разрушенным оказался район Хонкью, самый бедный из районов города, построенный из простого серого кирпича. Улицы были соединены своеобразными пассажами, которых хватало для проезда одной грузовой машины. Часть Домов и пассажей сохранилась, часть превратилась в живописные руины, проросшие полевыми цветами и травами. В этом традиционно китайском районе начали селиться самые несостоятельные из русских – к началу 1940-х годов их было здесь уже Достаточно много.

Виктор Смольников, после женитьбы поселившийся в Хонкью, оставил описание своего квартала: «На улицу выходили китайские лавчонки. На углу были ворота, ведущие в пассаж. Весь квартал состоял из четырех рядов домов. От ворот до последнего ряда шла главная улочка, от которой перпендикулярно отходили еще три. Каждый ряд представлял собой одно длинное строение, разделенное на десять-двенадцать домов стенами. К каждому такому дому примыкал садик, отгороженный от переулка стеной высотой в два этажа с деревянными двухстворчатыми воротами. Наш садик был вымощен кирпичом, покрытым зеленой плесенью от вечной сырости. Там ничего не росло».

Почти наверняка такие кварталы остались в Шанхае и сегодня, несмотря на бурный рост города-порта. В другом восточном портовом городе, в современном японском Кобэ, мне довелось видеть почти такой же пассаж с лавочками, воротами, перпендикулярно главной отходящими тесными улочками… Только садиков не было видно – то ли их нет сегодня, то ли они надежно скрыты за высокими стенами. В вечерние часы в этом квартале поражает безлюдье – только маленькие кафе заполнены, на улицах же тишина и ощущение нежилого, необитаемого пространства.

Впрочем, бедным был далеко не весь Хонкью – была у него и богатая часть, ведь именно этот район стал центром японской колонии в Шанхае. В другой части была совершенно иная архитектура: иначе построенные дома, роскошные магазины, дорогие кафе и рестораны, ателье, аптеки, овощные и фруктовые лавки для богатых. И можно было подумать, что Бог покарал японцев за их амбиции: ведь именно японская колония в Шанхае пострадала сильнее других районов…

Казалось бы, все это мало коснулось русских – беспаспортных и бесправных в чужом мире, в чужой стране. Но тем не менее… Жизнь становилась все труднее, все безрадостнее. Старая русская поговорка «в чужом пиру похмелье», наверное, не раз вспоминалась тем, кто вновь поневоле оказывался между жерновами истории. Только на этот раз совсем не своей, чужой истории.

Во Французской концессии Шанхая было довольно много православных храмов, что неудивительно: ведь русские в основном продолжали селиться именно в этой части города, пытаясь любыми способами найти жилье здесь, где они хотя бы были окружены соотечественниками, более счастливыми, чем они, или такими же несчастливыми.

«На миру и смерть красна», – гласит народная мудрость. О смерти не думалось, думалось о жизни, в которую необходимо было вцепиться изо всех сил, чтобы удержаться, непременно удержаться на поверхности. А это, несомненно, легче было, когда вокруг свои – пусть конкуренты, пусть не слишком доброжелательные или откровенно «не своего круга», но – свои. Чем ближе подступали 1940-е годы, тем больше обострялось в людях это ощущение. Тем более – в церкви, которая объединяла живым чувством общности и ожидания небесного покровительства и защиты.

Самые торжественные службы были в Пасху – далеко-далеко разносился колокольный звон, люди со слезами на глазах христосовались, менялись крашеными яйцами.

Лидия Владимировна Вертинская вспоминает праздники в период своей харбинской ранней юности: «На Рождество и Пасху накрывали стол белоснежной скатертью и ставили разные яства и вина. На Пасху обязательно стоял нарядно украшенный кулич, с сахарным барашком на макушке. Творожные пасхи были сливочные, шоколадные и лимонные; жареный поросенок и ветчина тоже украшали стол, который с Утра накрывали в течение трех дней. Визитеры поздравляли, христосовались троекратным поцелуем и садились за угощение. Гостями были в основном мужчины, поскольку их жены так же принимали визитеров. Интереснейшие разговоры шли о последних городских новостях. Я не помню, чтобы у нас кто-то из этих учтивых гостей оказался пьяным».

То же происходило и в Шанхае, может быть, лишь с одной разницей: в 1930-е и 1940-е годы далеко не все русские семьи могли позволить себе такое роскошество стола… Но потребность богослужения, церемонии, глубоко и искренне пережитой всеми вместе, оставалась незыблемой.

И в другие дни богослужения, пусть не торжественные, самые простые, делали то, что было так остро необходимо людям: соединяли, заставляя снова и снова вслушиваться в знакомые истины и проникаться их простым и великим пафосом, находить утешение и покой. Пусть не навсегда, но на часы, дни… Может быть, недели…

Здесь, в храме, оставляли хотя бы ненадолго самые острые чувства – одиночества и своей ненужности никому. Вокруг шумели чужие города, плескалась желтая чужая вода, синело чужое небо. Россия была близка и недостижима одновременно, а потому особенно важным казалось сохранить в себе красоту и душевную необходимость церковного ритуала, словно напрямую соединявшего с Родиной, с потерянным раем…

Надо было жить и необходимо было вспоминать. А воспоминания все чаще и чаще заставляли думать о возвращении – как бы там ни было, а это Родина, святая земля, к которой так хотелось приникнуть, чтобы вновь ощутить себя полноценным человеком!..

Именно в это время, осенью 1937 года русские эмигранты в Шанхае организовали «Общество за возвращение на Родину». «Возвращенцы», как стали их называть, начали издавать свою газету – «Возвращение на Родину» (в 1940 году она была переименована в «Новую жизнь»). Ее читали с неясными еще самим себе, смутными чувствами, проникаясь патриотическим энтузиазмом, новыми вспышками ностальгии. Над страницами этой газеты было пролито немало слез, и, наверное, немало тяжких дум расшевелила она в обитателях «русского» Шанхая – на то, собственно, и была направлена…

Спустя недолгое время эта газета стала органом советских эмигрантов в Шанхае и выходила до 1952 года. Позже нужда в этом издании отпала сама по себе…

Ко всем тяготам примешивался еще и тяжелый шанхайский климат – постоянная влажность, мешающая дышать полной грудью, изматывающая жара, совсем не такие зимы, как в Харбине (не говоря уже о России!). Чем больше европеизировался Шанхай, чем основательнее чувствовал себя здесь стремительно развивающийся капитализм, тем более чужими ощущали себя здесь русские – даже удачливые предприниматели, даже те, кто имел собственное дело и был спокоен за завтрашний день; они все равно оставались, в сущности, теми же людьми без гражданства, без паспорта. Чужими в чужой стране… А хотелось ощущать себя полноправным гражданином своей страны.

К концу 1930-х годов уже притупилось первоначально такое острое чувство потерянного рая. Наступало относительное «смирение». Доходившие из новой России слухи, с одной стороны, приводили в ужас и отчаяние, с другой же – заставляли задумываться о том, что и там возможно выжить. Если повезет. А чем, в таком случае, отличается жизнь в Шанхае от жизни в любом из российских городов? – и здесь, и там необходима лишь доля везения, так почему не искать ее в местах, где ты будешь ощущать себя своим, где в твоем кармане будет лежать паспорт гражданина?..

И все больше овладевало человеком чувство, которое точно сформулировала в одном из своих стихотворений никогда не бывавшая в Харбине и Шанхае Марина Ивановна Цветаева:

Тоска по Родине!

Давно Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно —

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что – мой,

Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди

Лиц – ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной – непременно —

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским медведем без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!).

Где унижаться – мне едино…

И заканчивается это хрестоматийно известное стихотворение – обрывом в пустоту, воспоминанием о рябине, вслед за которым теснятся многие и многие воспоминания, имя которым – тоска по Родине…

«Единоличье чувств», каким бы обостренным оно ни было, приводило к страстному желанию общности, разделенности собственной участи с участью своей страны.

Своей!..

Наталия Ильина вспоминала: «Сильное впечатление, производимое на меня советскими фильмами, не зависело ни от режиссеров, ни от актеров, ни от содержания. Стоило мне услыхать русскую речь, увидеть русские пейзажи – я начинала плакать… К решительному шагу, к переходу в советский лагерь (в Шанхае существовал «Союз возвращенцев»), я готова еще не была… Попав в «Шанхайскую зарю», я очутилась в эпицентре эмигрантской грызни, взаимных обид, раздоров, поношений, подозрений – все это казалось мне мелким, жалким, ничтожным… Один из эмигрантских поэтов говорил, что становится «неразговороспособен», ибо нет на свете более безнадежного и душу опустошающего ремесла, чем профессия эмигрантского литератора, брошенного в чужую стихию, где до него дела никому нет… Этих слов я не знала тогда, но, видимо, нечто подобное ощущала. Хотелось что-то менять, куда-то уйти. Куда – не знала».

Это очень важные для нас слова, чрезвычайно существенное признание. Чувство, постепенно формирующееся в людях на протяжении едва ли не десятилетия (по крайней мере, с начала оккупации японцами Харбина), должно было чем-то внешним взорваться, чем-то разрешиться.

Для многих таким моментом стала война Японии и Китая.

В 1937 году Олег Лундстрем записался на прием в Генеральное консульство, чтобы оформить все необходимые документы для возвращения на Родину.

Консул Никита Григорьевич Ерофеев начал встречу с вопроса: «Какие проблемы?» Олег Леонидович объяснил: хотим на Родину. «Консул нам отказал, – вспоминает Олег Лундстрем. – «Понимаете, – говорит он, – сейчас там каких-то троцкистов поймали, выдача виз временно прекращена». По сути, он нам тогда жизни спас. Хороши бы мы были, если бы в тот год вернулись».

1941 год стал для русской эмиграции (не только в Китае!) моментом истины: все одинаково были потрясены нападением Германии на Россию, но именно это событие развело людей по разные стороны баррикад – кто-то рвался сражаться на стороне немцев за освобождение своей многострадальной Родины (в частности, несколько шанхайских союзов, в числе которых были и фашисты, и «Союз инвалидов», и «Союз монархистов»); кто-то готов был простить России все коммунистические грехи и воевать с поработителями за ее землю, небо, воздух. Правда, Олег Лундстрем в своем интервью это разделение отрицает: «По моему мнению, эмиграция самоупразднилась в день начала Великой Отечественной войны. В тот день всей толпой ринулись в консульство – очередь аж на мосту стояла! Все хотели на фронт, нужно защищать Родину. Мы в первый день всем оркестром подали заявление в консульство – просили всех нас отправить на фронт. Через Два месяца немцы уже были под Смоленском, я опять пришел в консульство. И опять вышел на Ерофеева! Он спросил: «Какие проблемы?» – «Просим всех нас Немедленно отправить на фронт!» – «Ну молодцы, патриоты!.. Передайте вашим музыкантам: с фашистами справятся и без вас. Вы здесь нужнее». Так он снова нас спас… Я лишь спустя годы понял, что он тогда для нас сделал. Ведь наш горячий патриотизм могли иначе истолковать в компетентных органах, тем более что мы выросли за границей…

А что касается многих русских эмигрантов, так они в наш Советский клуб прямо партиями приходили записываться. Тогда перелом в сознании произошел. Все считали, что нужно защищать свою землю от врага».

Перелом в сознании, о котором говорит Олег Леонидович Лундстрем, – точное определение переживаний тех дней и месяцев, когда все обиды оказались забытыми, когда верилось: Родина зовет, она ждет каждого!..

И тем более жадно смотрели советские фильмы.

Наталия Ильина упомянула эти советские фильмы, не назвав их. Но мы-то вольны пофантазировать, представив себе, о чем могла идти речь в ее мемуарах, что это были за ленты и сколько в них было правды о том, чем жила в то время страна.

1930-е годы отмечены в советском кинематографе такими прославившими его далеко за пределами страны фильмами, как «Земля» и «Путевка в жизнь», «Золотые горы» и «Встречный», «Окраина» и «Чапаев», «Веселые ребята» и «Три песни о Ленине», «Юность Максима» и «Мы из Кронштадта», «Возвращение Максима» и «Александр Невский», «Великий гражданин» и «Щорс». Вполне вероятно, что большая часть этих кинолент демонстрировалась и в Китае. Кадр за кадром люди не просто наблюдали – проживали, возвращались в те места, которые мелькали на пленке, вслушивались в язык, всматривались в лица артистов, ощущая свое, родное, неистребимое.

Эмоциональный заряд был сильнейшим: там, на далекой Родине, живут полноценной жизнью, вместе горюют, вместе радуются, борются за общие идеалы, поют веселые, жизнеутверждающие песни. Здесь – почти все порознь, почти все разъединены, каждый ищет возможности выжить в одиночку, а единственное, что соединяет, это неизбывная тоска по Родине.

Нет, конечно же, все они, разные, очень разные люди, понимали: на самом деле там, на Родине, все обстоит совсем не так, но завораживал пафос. Эти киноленты были сняты выдающимися режиссерами, нее они вместе создавали великий советский кинематограф и служили общей идее – идее построения нового государства, нового мира, в котором человеческие взаимоотношения и чувство патриотизма станут принципиально новыми, чистыми, светлыми, искренними.

Они верили в это – Сергей Эйзенштейн и Александр Довженко, Дзига Вертов и Николай Экк, Григорий Козинцев и Леонид Трауберг, – верили, заставляя верить и своих зрителей в России и за ее пределами, на многочисленных островах Рассеяния. Потому и сегодня, когда мы смотрим эти старые фильмы, мы не только умиляемся наивности, не только слегка морщимся от очевидной фальши, но порой и вопреки собственной воле испытываем щемящие чувства грусти.

Это – грусть потери, утраты того, что казалось раем, а оказалось совсем иным…

…После фильмов выходили из кинозалов подавленные, со следами слез на лицах, старались не смотреть друг на друга. Кто-то шел домой, чтобы в тишине и одиночестве еще и еще раз пережить только что увиденное на экране. Кто-то отправлялся в ресторан, чтобы залить водкой или вином пожар растревоженных чувств. Кто-то не мог справиться со смятением и бродил по сырым улицам чужого города, слепо всматриваясь в разноцветные огни рекламы, глухо вслушиваясь в привычный шум порта.

Ощущение было одно, как бы ни пытались скрыть это друг от друга: там – жизнь, здесь – прозябание.

Надо что-то делать.

Надо возвращаться.

Мысли манящие и пугающие одновременно.

Мысли горькие, ночные.

Тем не менее порой они приводили к какой-то сознательной, кажущейся необходимой деятельности. «Харбинская девятка» Олега Лундстрема почти в полном составе поступила в Шанхайский Высший технический институт – музыкантам казалось, что, вернувшись на Родину, они должны уметь делать какое-то очень важное дело: старательно учили французский язык, высшую математику, изучали французскую литературу… Дипломные работы защищали на французском, веря, что этим знанием помогут Родине…

В 1920-х годах русские военные, солдаты и офицеры царской армии, оказавшись в Китае, потеряли все, ради чего они жили и воевали. Позже многие из них перебрались из Харбина в Шанхай, терпели нужду, голод, приспосабливались как могли к эмигрантской жизни, но в глубине души не могли не думать о том, чтобы вернуться на Родину.

Альфонс Юлианович Романовский, офицер Российской армии, участник Первой мировой войны, впоследствии ставший преподавателем Лицея Святого Николая в Харбине, а затем перебравшийся в Шанхай, в своих мемуарах писал: «Всякая политика для нас тогда была чужда. Положа руку на сердце – мы шли и клали свои головы во имя защиты и спасения своей дорогой родины. Так было и так будет всегда при любой власти, у кого любовь к родине превыше всего».

Эти слова – о времени революции и Гражданской войны. Прошли два десятилетия, стерлись боль и обида на вытеснившую из своих пределов Россию, и все острее становилась тоска по ней. И чем ближе подступал момент необходимости новой защиты и нового спасения России – уже не от своих, а от захватчиков, что принципиально важно! – русское воинство стремилось вернуться, чтобы разделить судьбу своей страны.

Впрочем, как уже говорилось, и это движение было отнюдь не однородным. Многие бывшие военные, соединившись в разного рода «союзы», готовы были помочь России избавиться от «коммунистической чумы», готовы были помогать фашистам, только бы вернуть прежнюю Россию.

Насколько искренне верили они в то, что, уничтожив коммунистов, они получат на блюде, словно хлеб-соль, прежнюю, дореволюционную страну? – неизвестно…

Но пафос был, несомненно, искренним и у тех, и у других.

Пытаясь анализировать эту ситуацию, Ольга Ильина-Лаиль пишет в книге «Восточная нить»: «Внезапно мы узнали, что 22 июня Германия напала на СССР. Это было как гром среди ясного неба для всех русских белоэмигрантов, которые оказались перед дилеммой, и тут все сразу же разделились на пораженцев и оборонцев, одни считали, что таким образом большевистская гидра будет поражена и Россия наконец станет свободной, а другие, большинство, в основном молодежь, не знавшая мук революции, проявляли новый патриотизм: не важно, коммунистическая или нет, но святая Русь подверглась нападению!»

В начале 1940-х годов русское население Шанхая по разным данным составляло от 50 до 70 тысяч человек. Выражение ««русский» Шанхай» при таком населении представляется абсолютно правомерным – маленькое государство внутри большого интернационального государства, со своими обычаями, привычками, законами, с одной стороны, органично вписанное в те обычаи, привычки и законы, которые предлагались внешним миром, с другой же – все-таки обособленное, все-таки живущее по своим внутренним нравственным ценностям и ориентирам, которые не уничтожились, не размылись Десятилетиями существования в эмиграции, в Китае.

Если положить перед собой карту Китая, обвести на ней города, где русская эмиграция была представлена наиболее широко, и попытаться провести между ними линии, перед нами предстанет «русский путь»: извилистая, трудная дорога, что вела людей из Харбина в Тяпьцзипь, Пекин, Шаньдун, Нанкин, Шанхай – все глубже и глубже, все дальше от России. Но главный парадокс заключается в том, Что обратно пропорционально этому расстоянию сокращалось внутреннее, душевное расстояние. Это было самое начало того процесса, который через несколько лет полыхнет настоящим костром.

Алексей Владимирович Бородин пишет в «Семейных хрониках» о конце 1940-х годов: «Светская жизнь родителей, как и некоторых из русской шанхайской колонии, частично проходит в Советском клубе. Там – рауты, ужины, концерты…

Там – книжный киоск с изданиями советских авторов и русской классики. Киоск «ведет» на общественных началах семья Митаревских – Владимир Андреевич и Елена Яковлевна. Конечно, там же куплена и книга «Рядовой Александр Матросов». От переполняющих меня чувств после ее прочтения я рыдаю на мамином плече и вешаю в своей комнате купленные в том же киоске плакаты «Утро нашей Родины» (Сталин на фоне родины) и «Мальчик останавливает поезд красным галстуком».

В Советском клубе – премьеры новых советских фильмов: «Свинарка и пастух», «Падение Берлина»… Фильм «Суворовцы» производит на меня такое впечатление, что я категорически отказываюсь ехать домой на рикше и гордо преодолеваю весь довольно длинный путь пешком. На шанхайской премьере «Кубанских казаков» зал переполнен… Эти книги и фильмы не насаждают образ Родины, а создают для нас ощущение причастности к далекой и прекрасной стране. Как некий Солнечный город, Советская сторона маячит в отдалении, зовет, манит. Она бросает свои лучи на почву доверчивого и все более глубокого желания к ней приблизиться, назвать эту страну своей».

Это очень важное признание человека следующего поколения, у которого из всего того, что смутно бродило в ощущениях и представлениях людей предыдущих поколений, сформировалось собственное представление о Родине.

Мысли, ощущения могли формироваться, крепнуть в человеке постепенно, очень медленно, долго» по раньше или позже наступал момент, когда все они выливались в решение. Нужно было еще какое-то время для того, чтобы решение это окончательно созрело.

Как уже говорилось, для этой сложной химической реакции был необходим катализатор – им стала Вторая мировая война.

Но это произойдет немного позже. А пока, в середине и конце 1930-х годов, русские шанхайцы живут своими проблемами, слушают в ресторанах Александра Вертинского, смотрят в кинотеатрах советские фильмы, наслаждаются спектаклями Русского балета, ощущают сгущающуюся в Европе атмосферу и – еще не думают о возвращении…

В 1937 году весь мир готовился отметить 100-летие со дня гибели А. С. Пушкина. Задолго до этой даты русские шанхайцы начали собирать средства на памятник поэту. Бронзовый бюст был заказан известному скульптору Подгурскому.

В общую копилку собирались доллары, фунты стерлингов, франки, китайские серебряные юани. Те, у кого не было денег, принимали участие в специальных аукционах по продаже предметов искусства – полученные суммы тоже шли на памятник. Когда проект монумента был готов, деньги были собраны, русские шанхайцы обратились в муниципалитет Французской концессии с просьбой выделить место для памятника великому русскому поэту, потому что именно на территории Французской концессии проживало большинство выходцев из России. И, возможно, у тех, кто подписывал прошения, возникла тайная мысль о том, что убийцей Пушкина был выходец из Франции, и, таким образом, страна выразила бы перед Россией свое раскаяние. Этого мы не знаем и никогда не узнаем, но почему бы не предположить, что наивным нашим соотечественником не приходила в головы и такая мысль?..

Место на рю Пишон казалось очень удачным – в тени развесистых платанов, благоухающих магнолий, вечнозеленых кустарников. И главное – совсем близи от центра Шанхая, но в стороне от магистралей. Горожане любили гулять по рю Пишон; сюда бонны и «амочки» вывозили в колясках и выводили за ручку гулять детей из богатых семей; здесь поблизости находился особняк вдовы президента Китая Сунь Ятсена – порой ее можно было видеть прогуливающейся по рю Пишон…

10 февраля 1937 года при большом стечении народа, в присутствии потомков А. С. Пушкина, приехавших в Шанхай на торжества из Европы, был открыт памятник – бронзовый бюст на пьедестале из темно-серого гранита. Это было лишь началом большой юбилейной программы, в которую входили балетные спектакли театра «Лайсеум» «Золотой Петушок» и «Сказка о царе Салтане», издание пушкинских шедевров, а также книжечки, вскоре ставшей библиографической редкостью – «Пушкинские дни в Шанхае» (1937).

Русские шанхайцы гордились тем, что столь торжественно отметили печальную в истории культуры дату. Гордились еще и тем, что на азиатском континенте это был в ту пору единственный монумент великому русскому поэту! Рю Пишон вскоре стала одним из заветных уголков Шанхая, чужого города, где можно было предаваться воспоминаниям, погружаться памятью в далекие времена счастливого детства, отрочества, юности, прошедших на Родине.

Такой далекой.

Такой близкой.

История памятника А. С. Пушкину представляет собой отдельный сюжет в истории «русского» Китая. Спустя пять лет, в 1942 году, Шанхай был взбудоражен неординарным событием – бронзовый бюст поэта исчез! Даже и сегодня, спустя столько лет, не выяснены причины этого акта вандализма, но, думается, правы те, кто одной из первопричин увидел острейший дефицит цветных металлов, очень высоко ценившихся на рынке в военную пору.

Так или иначе, по памятник исчез. И только через пять лет он был воссоздан. В 1947 году члены клуба Общества граждан СССР в Шанхае собрали деньги И заказали бюст в Москве. По железной дороге бюст был доставлен во Владивосток, затем его погрузили на пароход «Смольный» и привезли в Шанхай.

До торжественного момента водружения на положенное место (пьедестал так и простоял все пять лет на рю Пишон) бюст хранили в редакции советской газеты «Новая жизнь» на рю Лортон. Здесь его могли видеть те, кто уже готовился к отъезду в Россию. Вскоре бюст вернулся на место – снова были торжества, собралась пока еще многочисленная русская колония, на церемонии присутствовал мэр Шанхая, сын Чан Кайши, Чан Ципго…

Но вернемся немного назад.

Виктор Смольников вспоминал, что перед началом войны вообще трудно было найти хоть какие-то сведения о новой России. Запад постоянно обвинял СССР в том, что он отгораживается от цивилизованного мира «железным занавесом», но, как точно отмечает мемуарист, у каждого занавеса есть две стороны, и «заговор замалчивания» порой бывает куда эффективнее «заговора клеветы».

В частных библиотеках Шанхая – довольно богатых – можно было обнаружить русскую классику, дореволюционные издания на самые разные темы, а вот советской литературы не было вообще. Правда, существовал в Шанхае книжный магазин некоего Флита – самого Флита давно уже не было, владел им Карукес, торговавший советскими изданиями. Только войти в этот магазин (что называется – без последствий) мог далеко не каждый – для «несоветских» людей это была совершенно немыслимая акция!

Скудные сведения о жизни в СССР содержались в газете «Младоросская искра». Ее издавала Младоросская партия – довольно странная организация, провозглашавшая своей целью создание советской монархии. В роли будущего монарха видели великого Князя Кирилла Владимировича, который жил на севере Франции, в местечке Сен-Бриак. Кое-кто утверждал, что младороссы представляют собой филиал КПСС и содержатся на деньги коммунистов, однако сложно представить, что Сталин и его окружение поддерживали организацию, которая мечтала поставить во главе советской системы царя.

Впрочем, кто знает…

Наступило лето – жаркое, влажное, тяжелое. В Шанхае оно было невыносимым: одежда прилипала к телу, все вокруг было пропитано тяжелыми испарениями большого промышленного города-порта, где не спасала даже близкая вода. Те, у кого находились деньги, уезжали ненадолго внутрь страны, туда, где посуше; ездили отдыхать в Корею, где можно было снять на лето домик. А некоторые состоятельные люди имели там собственные домики.