Текст книги "Исповедь Зеленого Пламени"

Автор книги: Наталия Мазова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Лови!

Лугхад небрежно выхватывает из воздуха ветку цикория и, улыбаясь, подносит к лицу, словно желая вдохнуть неповторимый аромат… заррраза!

– Благодарю тебя, принцесса…

Лоти испуганно хватает меня за плащ, но я, отбросив чары, спокойно выхожу в пределы Его видимости. Китт, завидев Лоти в форме Рыцаря Залов, ойкает и на всякий случай исчезает в развалинах – у девчонок ее возраста не бывает лицензий на занятие древнейшим промыслом.

– А вот и я, – говорю я как ни в чем не бывало. – Прошу прощения, что заставила ждать меня всю ночь, но если бы не эта девушка, могла бы совсем не вернуться. Иди сюда, познакомлю с очень хорошим человеком.

В следующую секунду Лоти издает самый громкий вопль за сегодняшнее утро: Лугхад откладывает гитару и спокойно прыгает вниз с приличной высоты. Я уже успела привыкнуть к этой Его манере. Когда-нибудь Он таки сломает себе ногу, даром что Нездешний, как кошка, всегда приземляется на лапы…

– Мой привет и поклон вам, госпожа, – произносит Он, оказавшись перед Лоти.

– Да озарит солнце твою удачу, Мастер Лугхад, – склоняется та перед ним. – Я Лотиа-Изар Серид, воительница Залов Ночи, но… я тоже иногда слагаю песни. И хотя только от подруги твоей слышала я об обычаях братства, именуемого Орден Слова, но все же прошу тебя о радости стать твоей Ученицей, пока не встретится мне учитель моего Пути.

– По-моему, она Растящая Кристалл, – поясняю я и добавляю с уже дежурной конспирацией: – Я, конечно, в этом не сильна, проверь лучше сам.

– Что ж, пойдем в дом, Лотиа-Изар, – произносит Он, ничуть не удивившись. – Буду рад услышать, как поет моя гитара под твоими руками.

Я прячу злорадную ухмылку: гитара-то осталась наверху, и, желая скрыть от меня ночную отключку (хотя что уж тут скрывать, емкость прекрасно видна с улицы), Он сам полезет за ней по ненадежной лестнице… Пить надо меньше! Древняя мудрость, но от того не менее верная…

«ОТНИМИ МОЕ СЕРДЦЕ У ТЕХ, КТО ПРИХОДИТ ИЗ СНОВ…»

– Говори, Лиганор.

Ночь. Еще одна из многих бессонных ночей, проведенных мною подле Безумца. Как обычно, мы сидим на полу в зале, открытой в небо, и пламя одинокой свечи, стоящей меж нами, вздрагивает от наших голосов.

Каждый раз почти дословно повторяется этот наш диалог:

– Что говорить, Лугхад?

– Слова.

– Я… не умею… как надо…

– Все равно. Говори что хочешь, светлое, темное, чужое или даже свое – каким бы несовершенным ни было, говори как умеешь… Дай мне твой голос.

Я смотрю в небо. Сегодня луны нет. Две или три звезды поблескивают меж обгорелых балок.

И снова не будет света

В разрывах туч фиолетовых,

Заплачет осеннее небо

О тех, кого рядом нету

В ту ночь на излете лета.

И стены тонкими станут,

И звезды странного цвета

В забвенье, как в воду, канут.

Утихнут пустые споры —

И все мы иными станем,

И молча в окна заглянем,

Где свет одиноких фар

Дрожит на асфальте влажном,

И в том отголоске спора

Неважное станет важным…

Когда я Говорю, голос у меня очень меняется, струной дрожит в темноте, и я слушаю его отстраненно, словно Говорю не я, а кто-то другой. Это мое Сплетение – старое-престарое, в Ордене оно давно уже успело в классику войти. А если вещь постоянно на слуху, забываешь, что когда-то сам ее сложил…

Так плакал осенний Город,

Струясь по ночной листве,

Стекая по мокрой траве,

И ветви вздыхают печально,

И в этом шелесте веток

Я слышала плач по лету…

А дождь бахромой хрустальной

Глаза фонарей закроет,

Слепые окна затянет —

И тайну ночь не откроет,

И снова меня обманет.

Тот дождь, напоенный светом,

Всю ночь мне в окно стучался —

Так Город прощался с летом.

Так Город со мной прощался.

– Хорошо… – Он откидывается на стену и закрывает глаза в бессилии наслаждения. Так мог бы сказать человек, завернувшийся в теплое одеяло после суток под проливным холодным дождем. Так говорят, когда под напором лекарства или магии целителя медленно отступает боль, уже успевшая стать привычной, но от того не менее нестерпимая…

– Хорошо… Тепло…

Сколько раз, проснувшись ночью от непонятной тревоги, я находила Его на разрушенных перекрытиях или на крыльце, с гитарой и полупустой бутылкой чего-нибудь золотого или красного, а то и просто со свечой в руках, и взор устремлен ввысь, а движения губ складываются в страстное: «Я прошу, подари мне покой!» Я подхожу, сажусь рядом, и мы молчим час, другой… А потом Он начинает петь, и в песне той исступленная мольба – нет, не ко мне, я здесь так просто, как олицетворение женщины вообще, и до моих чувств нет ему никакого дела… а к другой, непостижимо прекрасной, чувственно-холодной, чье имя даже не Райнэя на самом-то деле, а Черная Мэльд – невзаимная любовь. Та, что питается этими мольбами и находит высшее наслаждение в том, чтобы на них не отвечать… В такие ночи лунный свет кажется мне материальным воплощением Его тоски.

После третьей подобной ночи я поняла, что НИКОГДА в Него не влюблюсь. И не спрашивайте, почему – мне бы для себя это внятно определить… Порой я словно со стороны вижу в Нем – себя, свои, успевшие стать привычным мироощущением страдания по Флетчеру. И сразу делается так неловко – словно украла чужие Слова для выражения того, чего сама на самом деле уже не чувствую… Снова я взгляд тревожный свой буду прятать под звездным покрывалом – разве я многого не знала рядом с тобой, рядом с тобой… рядом с тобой… Видимость верности храня…

Но, к счастью, иногда – теперь все чаще – бывают и другие ночи, когда Он зажигает свечу, берет мою руку в свои и приказывает: «Говори!» – словно хочет, чтобы я заглушила что-то в Его душе звуками своего голоса. И я говорю, то взахлеб, то нараспев, не помня себя, не успевая облизывать сохнущие губы. В основном не свое. И чувствую, как Он впитывает Слова всей кожей, всей сущностью своей, как тепло очага, как прохладную воду среди июльского зноя – и радуюсь от сознания, что могу хоть что-то, что нужна Ему здесь, сейчас и такая, какая есть. Потому что настанет день, и опять придет ночь – и снова Его будет томить это, непонятное… Ибо сказано: «nai гае mon dimir-ulkva on karningol…» – «не утолить мне жажды до конца всего сущего…»

– Лугхад… Можно странный вопрос? Кто я для тебя?

– Завершение, – отвечает Он словно через силу. – Лилия огненная. Дуновение ветра в камере заключенного пожизненно. Но как женщина ты мне неинтересна, если ты это имеешь в виду. Нельзя спать со своей памятью.

А чего еще, спрашивается, можно было ожидать? Все и так давно понятно. Или надеялась – скажет-таки: «Сестра»?

– Спать-то как раз можно с кем угодно, – опять словно кто-то за язык потянул! Сейчас опять придет в раздражение и будет не так уж неправ. – Вот только зачем?

– Действительно, зачем? – неожиданная улыбка расцветает на Его лице, – Ты ведь умеешь дарить наслаждение совсем другим путем.

– Через танец? – Боги мои, ну почему я все время забываю, что Он Нездешний?! Это же Он о со-творении, которое для его расы было и будет превыше близости тел!

– И через танец в том числе… Еще Говори. Хочешь, попробуй прямо с ходу, импровизируй.

– Вот этого уж я совсем не умею. Это и не каждому Мастеру дано, а я – так, пытаюсь что-то делать…

– У тебя обязательно должно получиться. А я тебя поддержу, – Он легко берет мои руки в свои. – Только не бойся, не зажимай свое пламя. Отрешись от всего, пусть мир струится сквозь тебя, как во время танца. Слова придут сами.

Тонкие сухие пальцы, ласковое тепло в моих стынущих ладонях…

– Рассвет золотые травы расчесывал гребнем ветра… – начинаю я нерешительно – и вдруг словно окно распахнулось: – Тебя позвала я с башни – вновь не было мне ответа. А в небе сплелись узором обрывки неспетых песен, и мне, белокрылой чайке, вдруг мир показался тесен…

Он улыбается, ободряя меня. Действительно потрясающе… Каков же Он в полной силе своей, если даже сейчас способен на такое? Нодди и то так не умеет, она хороший учитель, но чтобы вот так, словно общая кровеносная система… А Слово льется, как вино в бокал:

– Когда-то меня учили – словами играть опасно, – но я выбирать не стану меж черным и темно-красным. Мой меч – осока с болота, иного мне и не надо, и плащ мой соткан из пыли, и ты – не моя награда…

Надо будет попробовать так с Флетчером… Флетчер… Доведется ли теперь нам вообще сделать вместе хоть что-нибудь? А главное – уверена ли я, что и в самом деле все еще хочу этого?

– Но ветви столетних сосен опять пожирает пламя – и значит, судьба нам снова встречаться в небе глазами. Пока не забыто Имя древнейшего Откровенья, тебе – или нам обоим – наш Бог дарует прощенье…

– А говорила, не сможешь, – кажется, Ему это доставило удовольствие не меньше, чем мне. – Кому это ты так красиво сказала?

– Да никому вообще-то…

– Не пойми неправильно – я совсем не имел в виду себя… – настала Его очередь смутиться. – Но есть же у тебя там, откуда ты пришла, кто-то, кто тебе не безразличен? Женщина с твоей внешностью и твоими способностями просто не может быть одна.

– Еще как может, – отвечаю я спокойно. – А это действительно – никому.

Самое смешное, что это правда. Разве что самую малость – Флетчеру, да и то лишь потому, что подумала о нем, когда ЭТО сквозь меня искало дорогу в мир…

– Лугхад… А ты когда-нибудь уже пробовал с кем-то… как со мной? – снова по-дурацки получилось. Словно у любовника спрашиваю: «Я у тебя первая?» Ну человек я, что поделать, смертная! И для подобных таинств в нашем языке и слов-то нет!

– Не спрашивай… Все равно не в моих силах ответить, – снова близко-близко мерцающие тоской глаза, и пламя свечи начинает потрескивать. Я почти физически ощущаю Его боль от невозможности вспомнить.

Интересно, сколько Ему лет на самом деле? Хотя бы с точностью до века! Я все больше и больше утверждаюсь в мысли, что он старше Хозяина – значит, более двух тысяч…

– Oltro on-raem na Gil-ae-Talli… – неожиданно срывается с Его губ. Я вздрагиваю, как пронзенная мечом, – еще ни разу в моем присутствии не заговаривал Он на Языке Служения. А фраза эта в переводе значит – «Дай мне Свет и Суть»! С нею обращаются к жрицам Андсиры перед свершением таинства!

– Что ты сказал?! – так и вскидываюсь я.

Он словно очнулся от сна.

– Разве я что-то говорил?

– Говорил, – я безжалостно повторяю фразу.

– Разве? У меня в голове из «Литании» крутилось: «Шесть веков я взыскую любви…» – а это словно в рифму сказалось, я даже не понимаю, что это значит… Честное слово, сам не знаю, откуда оно взялось!

Зато я прекрасно знаю. Ассоциативка сработала на мою импровизацию. Как там оно: «Пока не забылось Имя древнейшего Откровенья…» Черт, записать бы надо… пока не забылось! Пригодится ведь в дальнейшем.

Да уж… Сладко и страшно – быть чужой памятью… И не простого смертного – Нездешнего, позабывшего о том, что он Нездешний. Выпадало ли подобное хоть кому-нибудь в мироздании?

«ДЛЯ ТОГО Я ПРИШЕЛ СЮДА ПЕТЬ И ПЛЯСАТЬ…»

– Куда ты торопишься одна в столь поздний час, прекрасная?

Узенькая улочка старого города – не больше четырех шагов в ширину, глухие, без окон, стены из темно-коричневого камня… Колодец и колодец, в двух шагах ничего не видать. На такой улочке прирежут, а ты даже не успеешь понять, что с тобой произошло. Так что если уж соизволили окликнуть – считай, полбеды позади.

– Ты даже не хочешь остановиться и побеседовать со мной?

От стены отделяется темноволосая кудрявая девушка, чем-то похожая на Хейтиле, но значительно моложе. Кожаные штаны, безрукавка, отороченная мехом. К ноге ее жмется здоровенный пес, что-то вроде помеси овчарки с лайкой.

Волчица. Степнячка.

– Мир тебе, добрая женщина, – отвечаю я на всякий случай, хотя у меня есть веские причины сомневаться в ее доброте. – Я возвращаюсь домой, за Сухое русло… и хотела бы попасть туда как можно скорее, ибо улицы ночного города страшат меня…

– И не без оснований, – молодая Волчица довольно бесцеремонно разглядывает меня. Хорошо, что моего лица не видно под покрывалом и оно не выдает испуга – а голос, слава богам, не дрожит. Черный шелковый плащ скрывает в темноте довольно много, но достаточно видеть его и покрывало, чтобы сделать выводы: горожанка из благородных, легкая добыча…

– Так что я буду очень благодарна тебе, добрая женщина, если ты не станешь задерживать меня в этом неприятном месте.

– Ну пока ты со мной, тебе ничего не грозит…

Ну-ну. Скажи это кому-нибудь другому. Как ни быстро убрала я руку под плащ, но Волчица наверняка успела разглядеть на моем большом пальце крупный кровавый рубин в массивной оправе из золота. Перстень этот сегодня вечером бросил нам с Лугхадом какой-то лорд, пришедший в восхищение от того, что мы делали. И иду я, понятное дело, вовсе не домой – Крысиный квартал по эту сторону Сухого русла и много дальше от центра – а к некой надежной мадам, которая держит «приличное заведение» на улице Яххи и по совместительству дает деньги под заклад. Если я выручу за камень хотя бы две трети его настоящей стоимости, у меня появятся новые туфли взамен окончательно разбитых, у Лугхада – хоть одна нарядная тряпка, а кроме того, недели три на нашем столе будет мясо…

Если… Если только у меня не отберут его прямо сейчас. Видно же, что Волчица вышла на охоту…

– К тому же при мне нет ничего по-настоящему ценного.

– Даже если это правда – ты молода и красива… звенящая браслетами в ночи! – по голосу слышно, как она усмехается. – Этого не скроешь никакой одеждой. И не поможет тебе ни твой кинжал, ни твое покрывало, если кто-то пожелает иметь тебя своей рабыней.

Даже кинжал разглядела под плащом…

– Зачем ты говоришь мне это, дочь степей? Неужели ты думаешь, что я пошла бы одна по ночному городу, если бы у меня был выбор?

Воистину так – уж лучше влипнуть одной и магически отбиваться, чем нарваться вдвоем и засветиться до срока перед Лугхадом. Сам же Лугхад в ночной уличной драке – помощь невеликая, ему надо пальцы беречь. И днем в такие места не ходят – днем мадам спит, а работает ночью.

Молчание. Волчица размышляет, а пес у ее ног нетерпеливо ворчит.

– Ты нравишься мне, ночная странница, – говорит она наконец, и в голосе ее все то же легкое презрение кошки к мыши, с которой она играет. – Поэтому я приглашаю тебя быть гостьей в моем доме. Скоро должен вернуться мой брат, и я попрошу его проводить тебя.

– Я с радостью принимаю твое приглашение, – отвечаю я. По Волчьим законам, отказаться от гостеприимства и предложенной помощи – значит нанести хозяевам дома кровную обиду. Все горожане для них – низшие существа, и эта Волчица оказывает мне честь, снисходя до меня. Только я предпочла бы обойтись без подобной чести. Хотя бы потому, что уже успела сказать неправду про то, куда иду, а когда имеешь дело с Волками, это чревато.

Волчица хватает меня за руку, тем самым лишив возможности потихоньку снять и спрятать рубин, и тащит внутрь. Миновав пару неосвещенных коридоров, я оказываюсь в большой комнате без окон, но с несколькими дверями. Ярко горят свечи, пылает пламя очага, в котором на тонких стальных спицах жарится мясо. Ковры, статуэтки грубого литья, бронзовая посуда – все стильно и без излишней роскоши. У входа – стойка для оружия, на которую я, не дожидаясь напоминания, кладу кинжал. Волчица сопровождает это мое действие одобрительным взглядом – то ли ценит мое уважительное отношение к их обычаям, то ли радуется, что добыча сама лезет в пасть…

– Садись вон туда, на подушки, – она показывает в сторону очага. – Если хочешь, угощайся – бери мясо, на столике есть сладости, а в кувшине молоко.

Однако не бедно живут тутошние Волки – медовые лепешки, жженый сахар… Поблагодарив, беру одну из лепешек и начинаю есть, отламывая кусочки и обмакивая их в молоко.

– Разве покрывало не мешает тебе? – с подозрением смотрит в мою сторону Волчица. Нет уж, не дождешься. Сама же намекала мне по поводу продажи в рабство, а мне что-то ощутимо неохота нарываться именно сейчас…

– Мешает, безусловно. Но ты же знаешь, что городские женщины из высшего сословия могут открывать лицо только у себя дома. Я уважаю ваши обычаи – уважай и ты наши.

Хорошо сказано – спокойно, но с достоинством. Глядишь, еще все обойдется…

С минуту Волчица рассматривает меня. Конечно, здесь рубиновый перстень уже никак не скроешь. Да и пресловутые браслеты на моих руках определенно действуют ей на нервы. А ведь они даже не серебряные – так, какой-то сплав, дешевка… но уж больно красивая дешевка. Мутамнийская работа, я к ней всегда была неравнодушна. В Кармэле так не умеют. Вот и перстень этот дорогущий – камень без затей сточен кабошоном и оправа самая примитивная, вся ценность в весе. Хотя, должна признать, на руке Лугхада он выглядел на редкость эффектно.

– Кажется, брат стучит, – вскидывается Волчица. – Пойду открою, – и выскальзывает из комнаты, властно бросив псу: «Охраняй!» Псина укладывается поперек входа в комнату. Пока хозяйки нет, я отбрасываю покрывало и торопливо выхватываю из огня спицу с мясом – что бы там ни было, а упускать случай незачем, еще насижусь на каше да на подвальных грибах…

От входа доносятся голоса, но я не могу разобрать ни слова. Кажется, Волчица спорит с каким-то мужчиной, а тот энергично не соглашается. Наконец я слышу ее приближающиеся шаги и снова торопливо закрываю лицо.

Волчица стоит на пороге и молчит, но все во мне так и сжалось: сейчас начнется…

– Ты действительно нравишься мне, женщина из города, – нарушает она молчание. – Хотя бы потому, что ты учтива, в отличие от большинства местной знати, и умеешь уважать чужие обычаи. Но, как это ни печально, ты все-таки горожанка, forass, – это слово на своем языке она произносит с нескрываемым презрением. – А если городская женщина ночью идет по городу одна и не боится даже зайти в квартал, где живут Степные Волки, значит, она колдунья… – и неожиданно резко командует своему псу: – Взять!

…И снова все происходит почти помимо моей воли. Впрочем, меня за последние шесть лет уже столько раз пытались убить, что не мог не выработаться нений рефлекс. Спица из-под мяса моментально оказывается в моих руках и встречает пса в прыжке. Рычание его сменилось жалобным стоном, и он рухнул на меня, так и не добравшись до моего горла. Насмерть – я уверена в этом, словно уже когда-то (на охоте?) вот так ловила зверя на нож…

– Ай-я! – пронзительный крик Волчицы. В следующий миг я уже выбралась из-под убитого зверя и стою, выставив перед собой свое ненадежное оружие. Покрывало давно упало с моей головы, плащ распахнулся, открывая наряд, в котором я танцую…

– Ну держись, forass! – Волчица тоже успела схватить с оружейной стойки какой-то частный случай штопора. – Ты дорого заплатишь мне за Лэрра!

– Так вот какова цена твоему гостеприимству! – я из последних сил пытаюсь выглядеть спокойной, но руки мои дрожат, и я ох как не уверена, что и второй раз сумею воспользоваться по назначению этой тыкалкой… – Моя вера не велит мне убивать без нужды, но следующую дырку я проделаю в тебе – в наказание за обман доверившегося.

Несколько секунд мы сжигаем друг друга взглядами – у кого раньше нервы сдадут…

– Что здесь происходит? А ну-ка немедленно брось саблю, Хедра!

Волчица покорно роняет оружие, и лишь тогда я позволяю себе обернуться. Дверь за моей спиной распахнута, а в дверном проеме стоит немолодой уже… не Степной Волк, а прямо-таки скандский морской пехотинец, этакий бронешкаф. Да и ростом выше меня на полторы головы, что для Волков весьма нетипично. Одет как знатный горожанин, в шелка стального цвета, но волосы честь по чести заплетены в две косы и в ухе золотая серьга болтается. В высшей степени колоритный персонаж…

– Лэрр когда-то спас мне жизнь, – о голос Волчицы можно руки отморозить. – Эта forass убила его, значит, я должна взять жизнь за жизнь!

– Я убила, защищаясь, – твердо парирую я. – Потому, видят боги, на мне нет крови!

– Хедра, – произносит Волк в сером непререкаемым тоном, сурово и спокойно, – вижу, что дал тебе слишком много воли. Поэтому как дочь, покорная воле отца, ты завтра же соберешь свои вещи и вернешься домой, в кочевье Двуглавой горы.

– Но, отец…

– Молчать, когда говорит старший в роду! А с тобой я отправлю письмо твоей матери, в котором попрошу ее не затягивать с твоей свадьбой. Ты выросла из тех лет, когда я мог учить тебя плетью, но надеюсь, что твой будущий муж восполнит это упущение. Я сказал.

– Я приму любую кару, отец, – я отчетливо слышу, как Хедра скрежетнула зубами, – если ты объяснишь мне, в чем моя вина.

– А ты сама не знаешь? Ты осквернила наш очаг. Не приглашают в дом того, кого хотят ограбить и убить, и нельзя обмануть человека, который вкусил твоей пищи.

– Это законы Волков, отец. Она же – всего лишь forass!

– Но даже жизнь простой forass больше жизни собаки – эта же женщина не forass, она много выше обычной горожанки, – он поворачивается ко мне. – Госпожа Лигнор, прошу простить мою дочь за обиду, нанесенную тебе по неразумию.

– Лигнор? – переспрашивает Волчица с недоверием. – Отец, Лигнор – простая женщина, она бедна. Эта же, сам видишь, в атласном плаще и вся увешана драгоценностями. Она прятала свое лицо под покрывалом, как жены здешних вождей, и не хотела открыть его даже в нашем доме.

Сама знаю, что выгляжу вызывающе в этом черном шелке… Но воистину, в городе, где больше миллиона жителей, не обязан каждый знать в лицо Лигнор-танцовщицу. Если я заявлюсь к мадам в своих обычных обносках и с рубином, она вполне способна кликнуть стражу и обвинить меня в воровстве, чтобы не платить денег. Или просто припугнуть меня этим и заплатить самую малость – действительно, откуда такая драгоценность у нищей уличной артистки?

Но всего этого я объяснять Волкам не собираюсь.

– Ты сильно просчиталась, Хедра, – только говорю я все так же спокойно. – За мои браслеты, ожерелье и головные подвески тебе не дали бы и одной золотой монеты – это не серебро. Впрочем, – добавляю я ядовито, – допускаю, что тебя ввела в заблуждение искусная работа мастеров Бурого Леса – такой ты наверняка прежде не видела. Что ты вообще знаешь обо мне, что так легко берешься судить?

– Хедра действительно ни разу не видела твоего танца, – подтверждает ее отец. – Но я – я был в «Багровой луне» в тот день, когда Безумец впервые играл для тебя и ты ушла с ним – и теперь уже никогда ни с кем не спутаю тебя, госпожа, – он поклонился.

– Но почему ты называешь меня госпожой? – спрашиваю я осторожно. – Я, как заметила твоя дочь, простая бедная женщина, ты же по положению равен здешним лордам…

– Я, Утугэль с Двуглавой горы, недаром вождь своего рода, – с достоинством отвечает Волк. – Мудрость вождя в том, чтобы каждому воздавать то, чего он стоит. Ты сказала – «на мне нет крови», – а теперь взгляни на свою одежду!

Я покорно смотрю. В пылу разбирательства я не обращала внимания на такие мелочи. Плащ и юбка должны быть залиты кровью пса – но они чисты и сухи, словно только что из стирки, хотя ковер у моих ног щедро разукрашен красным. Я трогаю полу плаща – и забытая алая капля скатывается по нему, как ртуть, как капелька дождя по полиэтилену – падает на ковер и тут же впитывается…

– Ты сказала – и стало по слову твоему, – звучит надо мною голос Утугэля. – Это ли не доказательство? Хедра, – он, словно спохватившись, оборачивается к дочери, – я слышал, Гурд уже вернулся. Иди к нему и позови его сюда.

– Да, отец, – она убегает, а Утугэль вынимает золотую серьгу из уха и протягивает мне.

– Это вира за оскорбление, нанесенное моей дочерью.

Вот это да! Да на деньги за это золото я Лугхада целиком из его линялого черного тряпья вытряхну!

– Да будут Луна и Великий Волк благосклонны к тебе за сей щедрый дар, Утугэль с Двуглавой горы…

– Рано благодаришь, – отмахивается он. – Вира – твое по праву, но помимо нее я действительно хочу сделать тебе кое-какой подарок, – он снимает с полки маленькую яшмовую шкатулочку, открывает… Внутри на черном бархате лежит женская налобная подвеска: маленький, идеально круглый черный агат в простой серебряной оправе, окружающей его светлым ореолом.

– Надень это, госпожа… И всегда носи. Это не та вещь, которую можно продать.

– Она в самом деле хороша, – я креплю подвеску к своей цепочке через лоб, она мягко ложится меж бровей – и странная тень пробегает по лицу Утугэля… – Но что в ней такого особенного?

Вместо ответа Степной Волк подбирает с полу покрывало и снова закрывает мое лицо.

– Те, кого мы, Волки, зовем forass, что в переводе означает «скотина», до сих пор передают из уст в уста легенду о Королеве, некогда правившей этим городом, чьи глаза были всегда закрыты, но она видела… Якобы она покинула город и однажды снова вернется… И вот ты вернулась, и твои глаза открыты, ты зрячая – но еще не видишь. Спроси своего Безумца – он скажет тебе, что это за вещь, мне же позволь промолчать, госпожа.

В это время возвращается Хедра. Ее сопровождает юноша лет восемнадцати, очень похожий на Утугэля. Возможно, к его годам тоже станет бронешкафом, а не стройным стеблем, каков он сейчас.

– Гурд, сейчас ты пойдешь и проводишь домой госпожу Лигнор, чтобы этой ночью с ней более ничего не случилось.

– Но я сейчас еще не домой… – осмеливаюсь вставить я. – Мне надо еще заглянуть в одно место…

– Значит, проводишь до этого места, а потом домой. И если я узнаю, что с нею что-то произошло, – вы ведь были в сговоре с Хедрой, да?

– Я отговаривал ее от этой затеи! – пылко возражает Гурд.

– Так вот, если я узнаю, что с нею что-то произошло, – ты мне больше не сын. Хватит с меня того пятна на моей чести, в коем виновна твоя сестра.

– Ты сказал, отец, – мой долг повиноваться.

– Доброй дороги тебе, Лигнор. Удачи не желаю – таким, как ты, ее не желают, но просят ее у них.

– И этому дому счастья и света, – произношу я машинально и так же машинально вскидываю одну руку в благословении…

И снова улица, непроглядная темнота и колеблемое дыханием покрывало у лица. Но рядом с Гурдом ничего не страшно. Молодой Волк, гордый поручением, не снимает руки с рукояти меча. Мы даже не стесняемся говорить громко. Гурд в основном расспрашивает меня о жизни в Буром Лесу, приходится на ходу более-менее правдоподобно сочинять…

– А что же вы там едите? В лесу ведь нельзя пасти баранов, и ячмень там не растет…

– Мясо мы добываем охотой. А хлеб меняем у вас на наши плоды и ягоды. В лесу ведь растут плодовые деревья и кусты. Откуда, как ты думаешь, вы берете вино? Из нашего винограда.

– Я один раз видел виноград, – вспоминает Гурд. – Это такие большие синие ягоды, как очень большая голубика, только сладкие…

– Вот-вот, – прячу я улыбку под покрывалом, – они самые… А вот и то место, куда я шла. Подожди меня здесь, я недолго. На всякий случай: если услышишь боевой клич «хаййя!» – врывайся внутрь и круши все подряд…

…Мадам недоверчиво вертит перстень в руках.

– Нет, конечно же, не стекло, – напористо говорит она. – Я, и не утверждала, что стекло. Но, может быть, другой камень, более дешевый, чем рубин.

– А как это проверить?

– Сейчас – никак. Я не побегу через пять улиц за стариной Роэдом и не стану вытаскивать его из третьего сна или, того хуже, из объятий жены. Поэтому моя последняя цена – сто десять новым серебром, и ни руной больше.

– Ладно уж, по рукам, – по чести, цена этому рубину сто пятьдесят, я рассчитывала на сотню. Мадам придирчиво отсчитывает монеты, я быстро пересчитываю и ссыпаю в пояс. – И еще одна золотая вещица есть, приблизительно в ту же цену. Не посмотришь?

– Давай ее сюда.

Я достаю серьгу Утугэля. При виде ее у мадам перехватывает дыхание:

– Волчья вещь! Скажешь, и это к тебе попало честным путем?

– Вира за оскорбление, – небрежно отвечаю я. – Ну, сколько дашь?

– Погоди-погоди! За какое такое оскорбление? Ты хочешь сказать, что Волк обошелся с тобой, горожанкой, по своим законам? Вот в это я никогда не поверю!

– А во что же ты поверишь? – меня начал раздражать этот торг. Гурд на улице небось уже замерз, в одной-то безрукавке, да и Лугхад дома заждался… – В то, что краденое?

– Да нет, и это на правду не похоже. Такие, как ты, не крадут, в шелках да серебре…

Трать-тарарать, дался им всем этот шелк! Достали! Между прочим, как раз крадут. Одних только колец на моем счету три штуки, правда, с прилавков, а не у ближних своих, и не в Кармэле…

– Да и попробуй укради у Волка! Скорее всего, сам подарил, в благодарность за славную ночь…

– Думай, что хочешь, – перебиваю я мадам. – Моя цена, с учетом того, что Роэд все равно ее переплавит, – сто двадцать рун. Назови свою цену.

– А звездочку-алмазочку с неба не хочешь? – взвивается мадам. – Сто двадцать! Если ты такая удачливая, что даже в Волчьих постелях валяешься, не обеднеешь и на семидесяти пяти.

– Слушай, почтенная пожилая леди, ты и так уже сунула в карман верных пятьдесят рун за перстень! Последняя цена – сто десять, ну ладно, сто пять. Не буди во мне желание крикнуть «хаййя!» и на деле показать, в каких я отношениях с Волками! Дороже ведь обойдется.

– Да кто ты вообще такая?!

Шальная мысль закрадывается в мою голову. Я мало что поняла из объяснений Утугэля, но вроде бы та штучка, которая качается на моем лбу, есть какой-то священный символ для живущих в Кармэле… А я не из тех, кто получает удовольствие от торга, не было, видать, купцов среди моих предков.

Я аккуратно откидываю покрывало.

– Кто я такая? – переспрашиваю я. – Смотри, ты должна меня узнать.

Эффект превосходит все мыслимое: мадам становится абсолютно бесцветной даже под слоем краски, с губ ее невольно срывается: «Нет… Не может быть…»

– Ну что, будем и дальше торговаться? – тороплю я. – Или сойдемся на моей цене?

Трясущимися руками мадам вынимает кошелек.

– Сто… сто десять… Ваши сто двадцать, госпожа. И… еще сорок за перстень.

Я уже не пересчитываю, не веря удаче. Сложив и это в пояс, поворачиваюсь к зеркалу, желая поправить покрывало…

…и вижу в нем то лицо, что когда-то отражалось в зеркальном водовороте Круга Света. Те же точеные черты с налетом вечности, изумрудные глаза… и бледное зеленое пламя, окружающее черный агат.

Ай да Утугэль! Это значит, носящая эту подвеску любому видна в истинном облике? Ну, Волчара, не понимаю, почему ты до сих пор не шаман! Или… каковы же ваши шаманы, если простые Волки умеют ТАК смотреть!

– Мы в расчете, – говорю я как можно холодней и тороплюсь покинуть сцену. Уже по дороге, под поспешно наброшенным покрывалом, отцепляю подвеску и зажимаю в кулаке. Хватит с меня на сегодня локальных чудес…

– …Что так долго?

Лугхад сидит на крыльце и любуется звездами. Гитара, как всегда, рядом.

– Сам знаешь – у меня ничего не делается просто. На этот раз вышли… э-э… танцы с Волками.

– Сколько дали?

– Не вдаваясь в подробности – двести семьдесят новыми.

– Не бывает, – Он откидывает голову назад, волосы волной стекают с плеч. – Да, на такие деньги можно и прикид…