Текст книги "Отель "Калифорния""

Автор книги: Наталия Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Настя подумала, что реклама «Сосе is it» [76]76
  «Кока – это то, что надо!»


[Закрыть]очень подходит миру моды. Только лозунг этот не о кока-коле,а о кокаине. Все, кому надо и не надо, нюхали кокаин. Фотографы, прибегающие за кулисы, модели и дизайнеры – все они постоянно скрывались на несколько минут А возвращаясь, кивали следующим на закуток, где было оставлено зеркало с белоснежными полосками и трубочкой.

После шоу у Насти пропало праздничное волнение. Она уже пережила восторженный момент своего сольного выхода, когда десяток фотографов «легли» с камерами по краям «Т», когда сотни глаз – знакомых и незнакомых, знаменитых и неизвестных – следили за ней одной, были устремлены на нее одну…

Джордж Кост прибежал поздравить и обнять. Фотографы щелкали, клацали своими аппаратами, снимая моделей в обнимку с дизайнерами. Все целовались. Кто-то стоял у колонн, будто подпирая их, на самом же деле опираясь. Постоянно открывали шампанское, стреляя пробками… Настя собиралась уходить. Шерол предложила подвезти ее.

– Шерол, почему ты торопишься уйти? – Настя искала свои вещи.

– Я следую совету Джоди. Она всегда мне говорит, чтобы ни в коем случае не связывалась с фотографами, с людьми из фашион.

–  Патидо пяти… Drugs, drinks [77]77
  Наркотики, напитки.


[Закрыть]! Как ты встанешь на интервью в девять утра? Все их модели герл-френддрыхнут до полудня! Да? – Настя смеялась, передразнивая Джоди.

Когда Настя только ушла от Арчи, то же самое говорила ей Джоди. Ну вот она и ехала домой. Где наверняка под окнами ее ждал парень не из фашион,не фотограф… Мальчик Саша. Инженер нефтяной промышленности. Менеджер отдела ремонта часов. Саша-воришка. Саша мамин-сестрин сын…

Когда Настя сказала Виктору, что не хочет с ним больше видеться, он не понял почему. Он так же, как и в первый раз, улыбался до ушей. Она не сказала ему, что он хоть и похож на Буратино, но не такой самостоятельный. А Саша, он был тем смелым Буратино?

3. In vino Veritas

Выходя из здания «Плейбоя», казалось, что открываешь дверь в microwave oven – солнце Лос-Хамовска безжалостно палило сквозь смоговую завесу. Дав проехать потоку наглухо закрытых машин – airconditioners были предметом фетишизма – Настя перебежала Сансет-бульвар и села в «Фиат» салатного цвета. Машина была приобретена на деньги, частично одолженные у Друга и частично взятые навсегда у Саши.

Внизу на Сансете, сразу за Ферфакс-авеню, на правой стороне бульвара, стояла избушка из сказки. Русский ресторан «Ренессанс». В это время дня там обычно репетировал пианист Толечка Столяр.

Как и снаружи, внутри избушка была размалевана русской девушкой Таней, вдруг ставшей художницей в Америке. Настя не верила в то, что ее муж, никак не сдающий экзамены на зубного врача, съел из ее пиписьки подушечки-конфеты, положенные ею туда по неопытности заграничной жизни вместо ваты – cotton balls [78]78
  Ватные шарики.


[Закрыть]. Некоторые незвезды советского балета ели кошачьи консервы, экономя во время гастролей, – это тоже было неразумно, так как дешевле было есть бананы…

В ресторане был полумрак, так что малевания Тани – хохломские цветочки, роспись под лаковые шкатулки – были не очень заметны.

В главном зале рядом с баром стоял огромный «Стэйнвей» с сыновьями и стульями вокруг, что делало рояль пьяно-баром. За клавиатурой уже сидел Толечка. Каждый день он выслушивал наставления от временного хозяина «Ренессанса». Временного – потому что он был бой-френддочери настоящего хозяина, проживающего в Сан-Франциско. Временный учил Толечку петь, залезая в душу – имея в виду карман – клиента.

– А-а-а, супермодель! – Георгий похлопал вошедшую Настю по плечу.

«Так коней хлопают», – подумала она и вывернулась из его объятий. Из-за бара помахала рукой Таня. Хозяйка.

– Скажи спасибо, что я в хорошем настроении… А ты пой! И чтобы с душой мне, с душой… «Мне кажется порою, что солдаты…» – пропел Георгий вспотевшему Толечке. – Угощу тебя, Настюха. Вон, пришел нам вино продавать. – И Георгий кивнул на мужчину, стоящего у бара.

«Господи, все что-то продают! Я – свою внешность. Саша – запчасти, этот – вино, Виктор – тряпки… Страна торгашей!» – и Настя улыбнулась, здороваясь с продавцом вина. Он представился Диком. Был он в костюме «тройка». «И форма у всех своя» – Настя была в узких джинсах и шелковой блузке. – «Наверняка алкаш!» – Она не сомневалась, что бармен или продавец вина алкоголики. Ей налили «Blank de Blank». Дик удивил ее тем, что не стал спрашивать, как она выехала из Советского Союза и как ей нравится Америка. Когда Таня стала заполнять бумаги Дика, Настя подошла к Толечке.

– Не слушай ты этого… И вообще, зачем американцам песни о войне? Это же кабак! Пой русские, веселые. Или цыганские – эх, чавелла, романелла! Оп-па!

Эмигранты в «Ренессанс» не ходили – из-за высоких цен и из-за хамства Георгия. «Ха, заработали?! Ну, давайте, тратьте теперь!» – обычно приветствовал он их. Дик поглядывал на Настю. Вернее, на ее попу, обтянутую джинсами. Он был дважды женат – на югославке и польке. Русской у него еще не было.

– Могу я пригласить тебя на ланч?

Настя обернулась и увидела лицо Дика совсем рядом. У него были очень светлые, будто прозрачные глаза и крупный нос. «Когда у мужчины большой нос, то и член у него тоже большой», – вспомнила Настя вычитанное наблюдение автора книги «Happy hooker» [79]79
  «Счастливая проститутка».


[Закрыть].

– Да, пожалуйста, – засмеявшись, ответила она.

Они поехали на «Кадиллаке Севиль» Дика в «Гринблатц» – гастрономический магазин с ресторанчиком.

Девочки-официантки разносили «тазики» с салатами. Все они, конечно, были временными официантками, потому что на самом деле были в актинг.Как и в модном кафе «Мусташ», как и в недавно открывшемся «Казино». Настя заказала сандвич и пиво. К ее удивлению, Дик пил перие [80]80
  Perier – французская минеральная вода.


[Закрыть] .Ему принесли жареную форель с орехами, Насте – большую булку. В Москве такая называлась «Городской» и стоила семь копеек. Настя сняла верхнюю часть сандвича.

– Тебе не очень нравится эта еда… А сама ты готовишь?

– Я мало ем из-за работы. Но иногда люблю устроить большой обед. Русский, например. Но не как в кофи-шопена Ферфаксе, а настоящий.

– Из-за того, что обе мои жены были слав [81]81
  Slav – сокр. славянин/славянский.


[Закрыть] ,я научился кое-какой вашей кухне. – Дик сам засмеялся и на «слав», которые звучали, как «слэйв» [82]82
  Slave – раб.


[Закрыть], и на «кухню», которая могла многое значить.

– Разве американские мужчины любят готовить?

– Опять же, из-за славянских жен, я не совсем типичный американец.

Несмотря на стоимость «Севиль», сиденья в нем тоже были раскалены. Многие в Лос-Анджелесе, выходя из машин, клали на руль и водительское место полотенца.

– Мне кажется, ты не очень довольна ланчем… У меня предложение – я устрою обед. И ты мне скажешь – научился я чему-нибудь у славянских жен или напрасно был женат, о'кей? – Дик достал визитную карточку из портмоне, распухшего от кредитных карт. – Вот. Позвони мне утром. Возьми с собою подругу, если хочешь. В арбитры.

На карточке почему-то не было указано, что Ричард Спикс wine merchant [83]83
  Торговец вином.


[Закрыть]. Был только адрес и телефон.

На траве, выжженной и редкой, прямо под окнами Настиного сингла,сидели Ромкин отец и профессор из Москвы.

– Куда бежишь, красавица? Посиди, поговори с мужиками. – Ромкин отец считался бабником. Скорее всего потому, что любой группе меньшинства свойственно выделять отдельных представителей на роль успешного бизнесмена или неудачника, примерного семьянина или бабника. Настя крикнула, что некогда, и открыла дверь в квартиру.

Она задернула шторы на окнах, собираясь снять джинсы, прилипшие и впившиеся между ягодиц… Под джинсами ничего не было. Бабник и профессор так и сидели под окнами. Она сделала себе Порки-Пигиз апельсинового сока с водкой, оставленной еще Другом, и, плюхнувшись на диван, позвонила ему. Обивка дивана колола голый зад. Настя подумала, что ткань уже успела «износиться», и вспомнила, что живет в этой квартире пять месяцев.

– Можешь поздравить меня, Дружок. Я познакомилась с американцем. Ты должен быть рад – все в Америку меня посылаешь. Пригласил на обед. Дик зовут.

– Дик на сленгезначит «хуй».

– Этого я не видела. Пока еще. Дик – это уменьшительное от Ричарда…

– Никому не приходило в голову называть Никсона Диком.

– Ну, потому что он и не уменьшительный… А Джимми не значит «хуй» на сленге!

– Если ты о Картере, так его и без сленгасчитают «Диком». Из-за братца, скорее.

– Вот видишь, значит, не только в СССР в сталинское время люди несли ответственность за родственников. Показывают по TV брата Картера, с пивом, на пивной бочке – и общественное мнение о президенте меняется в худшую сторону… А ты наверняка читаешь Авторханова.

– Нечего подшучивать. Надо интересоваться историей.

– Ой, сама же история дает массу примеров, когда лидер провалившегося движения был предан анафеме сподвижниками, дабы спасти свои собственные шкуры. У Сталина уже, оказывается, и голос был гипнотический, и взгляд. Никто не мог ему перечить… Трусы они все! И такие же, как он!

– Вот бы тебя в лагерь! Вот бы запела…

– Д-а-а, в ГУЛАГ меня!.. Тебе хорошо говорить – ты жил и при Сталине, и в оттепель, воды которой упустили, увлекшись джазом и смехом, и при Брежневе… А я, мое поколение… Ничего нам не досталось! Поэтому я и предпочитаю сталинскую Россию сегодняшнему СССР.

– Ну теперь ты живешь в картеровской Америке.

– Здесь я тоже опоздала. Под красивым названием «прогресс» идет медленное загнивание. И не красивое. Не декаданс двадцатых… Кстати, о декадансе – иду смотреть «Рабу любви». Тебя не приглашаю, потому что иду с Сашей и Ромкой.

– Ну, ты меня пригласи к американцу. Давно не был на обеде.

Настя была рада, что не повздорила с Другом ни из-за Сталина, ни из-за Саши, и пошла мыть волосы перед работой.

Настя хотела оставить машину во дворе студии, но фотограф Элиот выбежал – как всегда в больших джинсах, темной ти-шорт [84]84
  T-short – футболка.


[Закрыть]и с пушистыми бакенбардами – и сказал, что двор нужен для съемок. Насте пришлось поехать вверх по Гарднер-стрит.

Машины стояли здесь, как на пересечении Санта-Моника и Сан-Диего фривеев в час пик – bumper to bumper [85]85
  Бампер к бамперу.


[Закрыть]. В выходные дни из окон слышны были советские песни. Фирма грамзаписи «Мелодия» наверняка обогатилась – если даже у половины эмигрантов остались родственники в CCCR что могли они послать в помощь устраивающимся на новом месте? Кобзона, Магомаева, Пугачеву… «Книгу о вкусной и здоровой пище», сувениры, которые выстраивались на кухонных полках… Настя оставила машину прямо напротив двух старушек-эмигранток, сидящих на вынесенных из квартир стульях. В Америке их профессия бабушек кончилась – внучат отдавали в американские детсады, чтобы те становились американцами.

В студии Элиота уже сидела мэйк-апдевочка и гремела музыка группы «Cars», для которой и были съемки. Для их первой пластинки. Арт-директор недоверчиво посмотрел на Настино голое – не накрашенное – лицо. Но гримерша. Анн-Мари успокоила его, усадив Настю на высокий табурет и заколов ее волосы. Мэйк-апбыло решено делать резко контрастным.

Элиот принес пакеты с футболками и кожаную куртку. Панк. Ти-шортбыла экстра-смол.

– Ты представляешь, Элиот, какая я худая?! При моем росте женщины носят размер лардж.

– Настя, забудь! Ты не женщина, ты – модель!

Анн-Мари засунула за ворот Настиной футболки несколько салфеток и принялась за глаза. Из репродукторов голос одного из группы механически и преувеличенно злобно выговаривал: «I don't want you coming here, wasting all my time…» [86]86
  «Я не хочу твоих приходов сюда, расточающих все мое время…»


[Закрыть]Анн-Мари взяла бордовый карандаш, и Настя поняла, что та собирается делать ей контур губ – значит, после этого ни курить ни пить ей не дадут. Она попросила оставить тубы, к которым гримеры относились очень трепетно, на последний момент. Анн-Мари согласилась, подмигнув:

– Но будь хорошей девочкой! – и она крикнула Элиоту, чтобы им принесли по стаканчику вина.

На длинном столе у стены как раз стоял галлон «Аугуст Себастьяни» – одного из лучших маленьких вин, производимых в Сономе. Стаканчики наполнил ассистент. На пробных съемках Элиот не прибегал к их помощи, сейчас же трое возились во дворе с машиной, привезенной tow away [87]87
  Машина-эвакуатор.


[Закрыть].

Бледные Настины руки Анн-Мари загримировала, а к коротко остриженным ногтям приклеила искусственные. Перламутровые, Анн-Мари докрасила их сверху краснющим лаком. Когда снимали бигуди, пришел Элиот. Он походил вокруг, поприседал, покряхтел, издал несколько звуков, вроде мээ, ээээ, яяяя, и сказал, что волос должно быть много.

– Не обижай меня, Элиот. Мои волосы постоянно демонстрируют в « Гуд монинг, Америка!»

– Еще несколько лет таких приветствий, и ты останешься без волос. Последний раз ты была рыжей Ритой Хэйвортс, сейчас ты браун [88]88
  Brown – коричневый, шатенка.


[Закрыть] .

Безжалостно Анн-Мари расчесывала Настины волосы щеткой, брызгала на них лаком и начесывала дыбом. При помощи маленьких заколок Анн-Мари создала из волос элегантное безобразие и ушла помыть руки, липкие от лака, как после клея.

Настя налила себе еще вина. Лицо у нее было белое, как кокаин. Но скулы все равно торчали в разные стороны, что очень нравилось Анн-Мари: «Даже румян не надо, только контур чуть-чуть!»

Пришедший ассистент спросил, когда она будет готова. У Анн-Мари, не у нее. Та оглядела свое произведение и сказала, что онаготова. Онапосмотрела на себя в зеркало. Глазищи действительно были черными – о таких, наверное, поется в «Очах черных». Рот будто кричал: «Осторожно! Окрашено!» Настя надела куртку и подняла воротник. В таком виде она вполне могла бы стоять на сцене с группой «Карз» – «Couse when you just standing near, I kind'a loos my mind!» [89]89
  «Потому что, когда ты просто стоишь рядом, я как-то теряю голову!»


[Закрыть]

Возгласами и криками встречали вышедшую во двор Настю. Машина, предназначенная для съемок, была уже наполовину разобрана. На место нормального руля был прикручен фосфорный, ветровое стекло отсутствовало, с заднего сиденья светил красный прожектор. Останки машины были черными, годов пятидесятых.

После нескольких поляроидных снимков освещение пришлось менять, и Настя ждала, потягивая вино из трубочки. Сообразительная Анн-Мари.

Элиот смешил Настю. Он сидел высоко на лестнице, придерживаемой ассистентом, и вместо камеры у него в руках был будто рупор. Его комментарии походили на замечания устроителя демонстрации к какому-нибудь советскому празднику: «Так, товарищи! Очень хорошо, товарищи! А сейчас, товарищи, повторим то же самое, но с большим энтузиазмом, товарищи! Улыбайтесь!» Только Элиот просил не улыбаться, а быть коварной. «Вот, это то, что мне надо. Вот!» – кричал он, раскачивая лестницу. Он послал другого ассистента сделать музыку громче и принести Насте сигарету.

После тридцати шести кадров с сигаретой Настю посадили за руль. Его подсвечивала лампа на коленях у Насти. Элиот полулежал на капоте: «Дай мне твой рот! Будь дикой!» Настя засмеялась широко открыв рот, что очень понравилось Элиоту: «Ори, если это помогает тебе быть дикой!» Настя не заставила себя уговаривать и стала рычать и угрожать: «In the uniform of SS with a cocane face! I'm gonna smash you down! You'll have to say «YES!» [90]90
  В форме СС с кокаиновой физиономией! Я собираюсь повалить тебя! Ты должен будешь сказать «да!».


[Закрыть]Анн-Мари захлопала в ладоши, директор поскреб подбородок и сказал, что можно продать текст «Карз». В этот момент во двор вошли Саша и Роман.

Оба были в кожаных куртках. Приличных. Ромка восторженно моргал ресницами. Саша нервно курил, щурился и сутулился. Настя попросила несколько минут брэйки подбежала к ним; дико подскочила, не переменив настроения съемок.

– Ага! Вот и я! Я вам нравлюсь?

Ромка улыбался: «Ух ты, какая белая! Здорово!» Настя обняла его за шею. Его, потому что Саша ничего не сказал и стоял, переступая с ноги на ногу. Элиот подошел с «Хассельбладом», в котором перематывалась пленка, и Настя представила ему друзей. Элиот поздоровался за руку с Романом и Сашей, который представился Алексом. Насте это не понравилось. В Америке было много Алексов. Как и Саш в Москве. «Правда, она потрясающая?!» – утвердительно спросил Элиот и сказал, что все, «фини», но для уверенности сделаем еще пару кадров. Настя попросила Анн-Мари дать ребятам вина и побежала в машину.

– О'кей, Настия! Последний для меня. – Элиот имел в виду последний кадр пленки.

Настя скорчила гримаску, сведя зрачки к носу. Такую фотографию уже использовали однажды не «для себя»: напечатали на развороте газеты: «Модель Настя клоуничает за кулисами».

– Элиот, сними нас на «Полароид»! – Настя подошла к Саше и обняла его.

Ассистент навел на них прожектор, и Элиот щелкнул аппаратом. Рядом с Настей Саша казался загорелым, хотя она знала, что он очень бледный. Настя ушла в студию переодеться.

– Ты что, так поедешь? – Саша принес «Полароид».

Он говорил о мэйк-апе,о прическе. Настя взглянула на снимок – Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. «Кишка тонка», – подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись – 240 долларов – и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.

Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же «Chorus line», в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали новинки мирового кино. В Городе Века развевались флаги всех народов.

Они вошли в уже темный зал – перед «Рабой любви» показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.

Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли «Неоконченную пьесу для механического пианино» как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!

В «Рабе любви» любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: «Господа! Господа! Куда же вы?» – в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из «Максима», и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.

Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина – в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. «Ну да, это же фестиваль – вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва».

Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.

Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: «А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?» Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: «Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!» Настя встала и позвала друзей на выход – «Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!» – ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель – громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду – это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.

Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, – у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. «Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы —для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!»

По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили обязательный «Априкот бренди».

Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.

– Сашка, ты чего такой дерганый? Недовольный будто.

– Да нет. Ничего… – он открыл двери. – Что у тебя с «Плейбоем»?

Настя все поняла – Саше не давало покоя ее сообщение о том, что, может быть, она будет сниматься для журнала.

Роман сидел за стойкой и фигурно очищал апельсин. Он поставил пластинку для Насти: «Посмеешься», – а Саша ушел в ванную.

«Зимой по Нью-Йорку холодному, а может быть, по Лондону. А может, по Мюнхену бродит он – советский мальчишка Иван».

Эту пластинку Горовец записал еще в Советском Союзе. Сейчас он сам «бродил» по Нью-Йорку в качестве эмигранта, устраивая концерты для эмигрантов же, мечтая открыть свой ресторан на накопленные деньги. Для эмигрантов?

Саша вошел в комнату, выключил пластинку, сказав, что это маразм, и включил телевизор.

– Сашка, ты слишком серьезно все воспринимаешь. У тебя будто ни капли юмора нет… И по поводу «Плейбоя» тоже. Это же не Хастлер,и они собираются сделать обо мне репортаж, не только сиськи-письки. Мы не в Виннице живем. – Настя поймала себя на желании поругаться с Сашей.

А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл «Спартак», кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.

– При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.

– Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную – это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!

Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар – Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.

Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой – «и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!»

– В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. – Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.

– Что не я! Она не на необитаемом острове!

Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша – что она могла бы подумать о нем,что будут говорить егородственники… Настя – что у нее здесь нет родственников, и это егомама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. «И сестриным!» – добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.

– Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…

– Я еще не разведена! И вообще – это моя карьера, мое будущее. – Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.

В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.

Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт.Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему «да ладно, брось», когда он собирался переодеться. «Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь – поздно!» Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: «Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!» Это была их игра. Редко кто понимал их.

Он усадил Настю в кресло-качалку – «Садись, лапочка, в кресло своего любимого муженька!» – и сделал ей коктейль.

– Вот попробуй русского негра. «Black russian». – Себе он налил чистой водки и сразу выпил ее.

– Алкаш! Ты меня ждал, чтобы выпить. Одному тебе было стыдно!

Друг налил себе еще рюмочку, обозвав себя «мерзавцем и негодяем», выпил и заходил по комнате.

– Хорошо. Пойдем к американцу. Поменьше, поменьше с эмигрантами. Иначе ты погибнешь в этой среде! – Последнюю фразу он сказал с надрывом. Взвизгнув. Но не играя.

– Ох, американцы каждый раз при такой «гибели» могут радоваться. Это для них вроде победы: русские – рабы и не могут жить в нашем свободном мире!.. Ты знаешь, я была у Тани-художницы… они совершенно серьезно готовятся к возвращению. Она собирает всякие маникюрные приборчики – в Москве будет делать маникюр по-американски, на дому. Валерка будет зубы выдирать. Здесь он не может сдать экзамены, а там его диплом действителен. Какую-то рентгеновскую машину собирается туда повезти.

– Вот, не надо с ними, не надо. Банкроты!

– Ах, может, мне и с тобой не надо? Мы по-русски говорим. Книги обсуждаем – русские. А если и нет, то не Эрику Джонг или Херольда Робинса – Ницше ты мне читаешь! Что стар, что мал… Ой, я тебя старичком обозвала! Не обижайся…

Друг не обижался. Иногда он действительно был похож на старца, прожившего очень много, не желающего от жизни больше ничего. Тихо наблюдающего за ней. Его любимым выражением было пушкинское «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Причем ударение он делал на «покое».

– Вот твой муженек, лапочка, страдает от бездействия. Потому что он не способен думать, созерцать. Одиночество для него – кошмарная вещь. Он не знает, что с ним делать, что с самим собой делать. Ему действовать надо – ехать отовариваться в «Ла Брея Циркус» уже счастье для него. Ты молоденькая, и ты должна действовать!

– К сожалению, я не совсем понимаю, к чему все мои действия. Улыбаться с обложки? Так меня не возьмут! Им нужны «блю-блонд».Это расшифровывается, как блондинка с голубыми глазами.

– У-у-у, это очень неплохо. И редко.

– Вот именно. И Брижит Бордо, и Мэрилин Монро, и Катрин Денев – все они крашеные. То есть прославились они как блондинки, но никогда ими не были. То, что принято считать характером блондинки, у них вовсе не блондинистое!

Настя уговорила Друга не брать с собой приготовленную в морозилке водку: «Он же продавец вин. Мы себя привезем!»

Рокледж роадвилась вверх. Паркинга нигде не было. Настя считала в уме до десяти, чтобы не делать Другу замечаний и не кричать, что он не так разворачивается. Проезжая во второй раз мимо нужного им номера, Настя помахала рукой вышедшему из дома Дику: «Хэллоу, Ричард!»

– Хай! Подождите, вы не найдете паркинга.Заезжайте в мой гараж.

Настя обрадовалась – разворачиваться больше было не надо Друг въехал в небольшой driveway [91]91
  Проезд.


[Закрыть], мощенный кирпичом. Дик поднимал ворота гаража. Он был в голубом джемпере поверх белой рубахи, из-под ворота которой виднелся голубой шарфик. «Ух ты, офранцузенный америкашка!» – шепнул усами Друг и въехал в темный гараж. Настя предупредила Дика, что подруга будет с усами, и теперь она только представила его как самого-самого хорошего друга еще с Москвы.

– Вы знаете, Голливуд Боул вмещает в себя двадцать пять тысяч, так что паркингапоблизости никогда нет, особенно по воскресеньям… Идемте внутрь. – Дик взял Настю под локоть.

Двери в дом были открыты, и из глубины доносилась музыка. «Русская, – прислушалась Настя. – Господи, балалаечный оркестр!» – и она щипнула Друга за бок. Тот ойкнул, и Настя тут же отвлекла внимание Дика:

– Насколько мне известно, в Голливуд Боул каждое воскресенье концерты классической музыки. Неужели в Лос-Анджелесе найдется двадцать пять тысяч любителей ее?

Дик засмеялся на Настин сарказм и пропустил ее с Другом вперед, закрывая за собой дверь.

Насте сразу понравилось, что, войдя, они не оказались в комнате, а была прихожая. Даже старинная вешалка и зеркало, в которое она и посмотрелась, пожалев, что надела брючный костюм. Она почувствовала приятный запах индийских палочек – сандалвуд. Сквозь него пробивался запах еды, чего-то знакомого.

Серый диван разделял комнату пополам и был повернут к окнам так, что, сидя на нем, открывалась небольшая панорама – холм, заросший кустами с маленькими ягодками, несколько, видимо, очень старых деревьев. Хотя Голливуд фривейбыл совсем рядом, внизу, его не было слышно.

– Настька, негодяйка, не смей меня больше щипать. Очень симпатичный мужик, – скороговоркой прошептал Друг, когда Дик, извинившись, скрылся за раскрывающимися, как распашонка младенца, дверьми.

Настя согласилась – Ричард был лучше, чем вчера, в костюме-тройке. Он вошел, открыв двери плечом, и она подумала, что у него, должно быть, неплохая фигура. Спина шла треугольником к талии. Была талия. Дик поставил на стеклянный стол поднос – в мельхиоровом ведерке индевела водка. Настя искоса поглядела на Друга – тот погладил усы и уселся на диван. Ричард всем ловко налил и сказал: «На здоровие!» Насте он все больше нравился. Она положила ногу на ногу и еще раз пожалела, что не надела юбку.

Хлопнув в ладоши, будто вспомнив о чем-то, Ричард слетал за двери-распашонку и принес на тарелочке… дольки соленого огурца!

– О, Ричард, если вы знаете эту русскую привычку chase [92]92
  Здесь: закусывать.


[Закрыть]водку огурцом… м-м-м-м, да еще таким! я уверен, ваш обед будет – первый класс!

Дик сидел в кресле у окон, где стояли стереодинамики, из которых перестала тренькать балалайка.

– Мне кажется, что тебе, Настья, фольклорная музыка не очень по душе. Да?

Друг стал защищать балалайку:

– Ричард, лучше такая музыка, чем современная советская. Ненавижу. Вульгарная, дешевая пародия западной. Все самое худшее, что есть в западном мюзикле, она впитала в себя.

– Я не против русской музыки, но не обязательно же в крайность впадать, не обязательно балалайку…

Ричард подошел к проигрывателю сменить пластинку, а Друг тем временем достал из ведерка бутылку. Настя тихонько дернула его за руку, но тот переложил бутыль в другую руку и очень артикулярно прошевелил усами и губами: «Мне можно. Тихо». Настя захохотала, глядя на гримасы Друга, а он уже поставил бутылку в ведро и выпивал из рюмочки, невинно хлопая глазами.

– Я вижу, вы веселые друзья. Все время смеетесь. Мои обе экс-жены тоже дружили с соотечественниками. Они, правда, постоянно им на меня жаловались.