Текст книги "Журнал Наш Современник №9 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Чего задумался? – хлопнул кто-то сзади по плечу Банкина. – Давай еще коньяку тяпнем. Я с тобой хотел поговорить насчет той девчонки, – секретарь краснодарского обкома ткнул пальцем в направлении одиноко сидящей за cтoлoм чepнoглaзoй. – Она у нас в краевой газете уже два года работает. Разумная девка. Пора выдвигать. Во всяком случае, у нас такое мнение складывается. Может, поддержишь? Помоги ей в “Комсомолке” опубликоваться, сделай корреспондентом по Краснодарскому краю. А там посмотришь. Она, правда, толковая, я тебе не дохлую собаку продаю.

– А я как раз сам собирался с ней познакомиться, хотел на танец пригласить, а тут Минаев со своим тостом дорогу перебил, – обрадованно засуетился Борька. – Получается, на ловца и зверь бежит. “Да и жены со мной на это раз в Сочи нету”, – подумал он.

– Ну, тогда вперед, желаю удачи, – заулыбался секретарь. – Хочешь, я тебе из санаторского гаража “Чайку” организую, чтобы ты ее домой отвез? Неотразимое впечатление на ее мамашу произведешь. Очень она хочет, чтобы дочка в люди вышла. Соображаешь? То-то. Ну, не теряйся. Только Зойку-то в “Комсомолку” все же возьми. А то мы тебе припомним.

– Не пугай, сами разберемся, – попытался ответить ему в тон Борька. – В “Комсомолку” много хороших девушек попасть хочет. У нас жесткий отбор с учетом всех показателей, – многозначительно добавил он. – Но к краснодарским обещаю тебе самое благоприятное отношение.

– Ладно, ладно. Мы, если надо, то и начальству твоему в Москву позвоним, – продолжал секретарь, – чтобы там чего не подумали про тебя. Чтобы ясно было, что крайком официально выдвигает.

– А чего они подумают? – беззаботно заулыбался Борька. – Я чист как стеклышко.

– Ну и слава Богу, коли чист. Значит, зря болтают.

– Ты это про что? – протрезвел вдруг Борька.

– Иди, иди! Ни про что. Так. Приедешь в Москву, узнаешь. Чепуха все.

Борьке расхотелось кататься на “Чайке” с черноокой дивчиной. Что-то стряслось, пока он тут грелся на солнышке. Теперь ясно, что про тост Минаева надо немедленно доложить. Другие тоже доложат? Ну и пусть. У них свое начальство, а у него свое. Но не главному же редактору ему докладывать. Его, того и гляди, должны снять и перевести на другую работу. Зачем Борьке его положение укреплять? Совершенно не к чему. Нет, надо доложить в ЦК КПСС. Но кому? Высоко не надо лезть. Кто он большому начальству? Друг, сват, брат? Даже заведующий сектором и тот высоковат. Получится, что Банкин отличиться хочет. Не надо. Надо скромнее быть. Но сообщить в ЦК обязательно. Лучше всего через своего референта. Он хоть и новенький, а знакомый старый. Ему расти хочется. К тому же, если за Банкиным вдруг какие грехи обнаружились, то лучше всего его защитить может свой родной инструктор ЦК. Он тебе и бог, и царь, и высший судья.

 Итак, хромоногий Тыковлев, и только он. Борьке подумалось, что судьба все теснее связывает их.

*   *   *

Прилетев на следующий день в Москву, Борька тут же позвонил Тыковлеву. Тот был сух и официален:

– По какому вопросу? В чем срочность? Сегодня не смогу. Заходите лучше на следующей неделе. Я пока буду занят. Да, да и вашими делами в том числе. Обнаружились серьезные недостатки в работе ваших корпунктов в Берлине и Париже. Вы ведь там, кажется, недавно были. Приходится разбираться. Пока не готов сказать что-либо определенное. Через некоторое время я вас и сам пригласил бы на беседу. Вы меня опередили. Если есть что сказать по этому поводу, тем лучше. А-а-а? Вы по другому вопросу. Хорошо. Но и по этому вопросу нам с вами все же придется поговорить. Случай уж больно неприятный. До понедельника.

Трубка щелкнула и начала издавать частые гудки. Было ясно, что Тыковлев еще не знает, как ему поступить с Борькой, и от встречи уклоняется. До понедельника, однако, вопрос, видимо, должен был проясниться, иначе бы он встречи не назначил. Значит, жизни Борьке отмерено до понедельника. А дальше... Что будет дальше? Банкин неожиданно вспотел от волнения. А, была не была! Единова живем. Главное, ничего не менять в своем поведении. За ним, наверное, сейчас смотрят. Боится или не боится? Нервничает или не нервничает? Виноват или не виноват? А что это, товарищ Банкин, глаза у вас сегодня бегают? Хрен вам! Не бегают. Нечего мне бояться. Живу, как и жил. Ничего не заметите. У меня все в порядке.

Банкин решительно набрал номер своей квартиры. Ответила Варя:

 – Все в порядке: и дети, и сама. Что это ты раньше срока назад вернулся? Не позвонил из Сочи. Что-нибудь случилось? Я вроде бы ничего такого не слышала. Впрочем, хорошо, что вернулся. Я рада. Соскучилась. Да, да, конечно, соскучилась. Шуба парижская где? Что ты вдруг про нее вспомнил? Где ей быть? В ломбарде, конечно, на лето все меха на хранение в ломбард сдают. Ну, сказала же тебе, что нет этой шубы в доме. Что она тебе далась? Да, кстати, тебя тут на завтра ребята в гости приглашают. В совхоз. На лошадях покататься, в баньке попариться. Я сказала, что тебя нету, на юг уехал.

– Позвони и скажи, что приехал и буду обязательно, – прервал жену Борька. – Ну, надо так, понимаешь. Очень важно срочно с ребятами увидеться и поспрошать кое о чем. В том-то и дело, что надо еще до понедельника. Ты позвони сейчас, а то им лошадей заранее заказывать надо. Пусть мою застолбят, а то дадут какую-нибудь чужую и кусачую. Греха с ней не оберешься.

Банкин, как стал начальником, пристрастился к конному спорту. Им занимаются, как говорят, по двум причинам. Одни лошадей любят. Другие – на лошадях сидеть и оттуда свысока на всех поглядывать. Этот другой был как раз Борькин случай. Благородный вид спорта, графья, князья, высокие сапоги, стек и шапочка. Что-то особенное. Хоть мы и все товарищи, но я не как все, а как избранные. Другие пусть на брусьях жилы рвут, потеют на марафонских дистанциях, разбивают друг другу носы на ринге. Это не для Банкиных.

Борька был сноб. Он быстро усвоил апломб в суждениях по литературным вопросам. Как бы невзначай давал понять, что говорит всегда о том, что знает лучше других. Козырял знакомствами, любил ходить в компании, где можно было запросто встретиться с сильными мира сего. И в конюшни-то его особенно потянуло после того, как узнал, что любит на лошадях кататься председатель военно-промышленной комиссии при Совмине. Большой человек был Леонид Васильевич. Правда, влезть в компанию председателя не получилось. Рылом не вышел. Зато познакомился с его ребятами рангом пониже. Они его в парашютный спорт стали затягивать. Мол, спорт смелых и решительных. Проверь себя. Слабо прыгнуть? Пришлось раз прыгнуть. Не хотелось, конечно. Но нельзя было не прыгнуть. Засмеяли бы те, кто ждал с пол-литрой внизу. Кое-как заставил себя отделиться от самолета и доказал себе самому и всем вокруг, что настоящий он парень – не жлоб и не трус. Хотя знал, что обманул и себя, и всех остальных, кто поверил. Но обмануть – это тоже большое искусство. Чтобы обманывать по-крупному, надо быть рисковым человеком. Борька всю жизнь был рисковым парнем, видимо, поэтому и везло ему всю жизнь. Во всяком случае, он в свою звезду твердо верил.

*   *   *

Конюх сказал, что Борькину смирную кобылу Азу забрал генерал Пластунов. Он подолгу ездить любит. Считай, до вечера не возвратится. А предложить он может Борьке только черного жеребца по прозвищу Сатана из-за крутого и шкодливого нрава. Остальных лошадей товарищи уже разобрали и просили передать, что поскачут в Марьино. Пусть, мол, Борис догоняет. По возвращении в пять будет баня и легкий обед. Так что шофера до тех пор вполне можно и отпустить. Пусть Борис переодевается пока что, а как готов будет, так он Сатану из конюшни выведет.

Перспектива поближе познакомиться с Сатаной Банкину вовсе не понравилась. Но деваться было некуда. День как-то с самого начала не заладился. Запоздал шофер – простоял в очереди на заправку. Потом попали в пробку на Рублевке. В результате приехали к шапочному разбору. Ни Азы, ни ребят уже нет. Скачи теперь один в Марьино. Не успеешь доехать, назад поворачивать придется. Толком ни с кем не поговоришь. В бане все после первой ходки нахлестаются водки, а после второй и вовсе соображать перестанут. Ничего так толком и не узнаешь. Зачем, спрашивается, ехать было?

В Банкине начинала закипать злость и раздражение. Нехорошо это. Лошадь чувствует настроение всадника, а лошадь не своя, с норовом. Может, все же лучше не ездить? А что тогда делать? Сесть в машину и вернуться домой? Раньше надо было думать. Водителя уже отпустил. Сидеть здесь до пяти и ждать, пока вернется вся компания? Засмеют, скажут, на Сатану сесть побоялся. Не годится. Все это, конечно, глупости, условности. Но вся жизнь соткана из таких условностей, они, а не ум и расчет зачастую определяют, что происходит с нами.

Завидев Борьку, конь всхрапнул и недовольно покосился на него красным блестящим глазом.

– Ну, ну, не балуй, – стараясь придать хозяйскую строгость и уверенность своему голосу, прикрикнул на жеребца Банкин, кладя руку на шею лошади. – Я двинулся вдогонку за нашими, Петрович, – решительно добавил, обращаясь к конюху, Борька и взлетел в седло. – До скорого!

Сатана резко взял с места и понесся к воротам. У ворот остановился как вкопанный и попытался укусить Борьку за ногу. Получив стеком по животу, вновь рванул вперед, встал на задние ноги и сбросил седока со всего маху на землю.

Банкин почувствовал резкий удар, хруст и боль в пояснице. В глазах потемнело. Он потерял сознание. Очнулся в машине “скорой помощи”. Подумал, что везут в Кунцевскую больницу и что более глупой истории, чем эта, с ним не могло приключиться. Лежи теперь на больничной койке и гадай, что в ЦК решат с тобой делать. Сам, дурак, выключил себя из игры. Спортсмен х...в!

Но из игры выходить нельзя ни в коем случае. Больничная койка – это необязательно проигрыш. Наоборот, это козырь! Конечно, козырь. Скажем, собрались они тебя за шкирку взять, а ты раз – и в больницу. А больного не тронь! Разберись сначала со здоровьем, а больному человеку позволь подлечиться. Не волнуй, не травмируй, не снимай, не назначай. Не зря у нас, чуть что не так, сразу товарищ, у которого неприятности, заболевает. Это жалость и сочувствие возбуждает и, главное, время позволяет выиграть. Пусть они занимаются берлинским и парижским корпунктами, пусть главного редактора на ковер тягают, а он пока что полежит да по кунцевскому парку погуляет. А там, глядишь, пока его выпишут, так и все решения уже вынесут и выговоры раздадут. Лишь бы с позвоночником все обошлось. Это главное. Обойдется! Не он первый с лошади падает.

– Мне повезло! – неожиданно для себя воскликнул Борька.

– Чего? – склонилась над ним медсестра. – Не волнуйтесь, сейчас приедем, рентген сделаем. Все хорошо будет!

– Сестра, мне срочно позвонить надо. Да не возражайте. Мне надо позвонить в ЦК! Это важно. Потом делайте со мной, что хотите. Хоть на  рентген, хоть на операционный стол.

 *   *   *

Тыковлев снял трубку не сразу. Борька даже подумал, что он уже ушел с работы. Хотя не было еще и пяти. Но Тыковлев ответил.

– Слушаю, – заговорила трубка его настороженным, но одновременно привычно руководящим голосом.

– Здравствуйте, Александр Яковлевич, – заторопился Банкин. – Хорошо, что я вас застал. Я в Кунцевской больнице. Сейчас меня к врачу повезут, потом на рентген или еще куда. Не знаю. Со мной глупая история вышла. Упал с лошади. Наверное, что-то в спине повредил. Болит очень. Прошу извинить, но в понедельник я к вам, наверное, не приду.

– Не волнуйтесь, Борис Дмитриевич. Не повезло. Ну, так ведь со всеми бывает, – переходя на отечески заботливый тон, зарокотал Тыковлев в трубку. – Надеюсь, что все обойдется благополучно.

Борька почувствовал, что сейчас трубка будет повешена. И все. Зачем тогда звонил? Чтобы сообщить, что в рабочий день на лошадях катается?

– Александр Яковлевич, я хотел сказать... У меня есть сообщить кое-что важное. Наверное, это срочно. Как член партии я считаю своим долгом сделать это. Посоветуйте, как лучше поступить. Я собирался доложить вам лично в понедельник, но теперь лишен этой возможности. Поверьте, это может быть действительно важно. Не для меня и не для вас, а для партии, для ЦК. Мне так, во всяком случае, кажется. По телефону говорить об этом не считаю правильным. Может быть, я напишу вам записочку, а Варя, жена моя, в понедельник подвезет ее к вам на Старую площадь. Хорошо, так и сделаем. Спасибо за внимание. У меня камень с души свалился. Еду лечиться!

В этот вечер после осмотра у врачей, рентгена и обезболивающих уколов Банкин приступил к составлению записки о дружеском вечере комсомольских руководителей в Сочи. Писал долго. Сочинение подобных документов требовало искусства, а не просто владения пером. Сказать и не сказать, намекнуть так, чтобы в любой момент иметь возможность отказаться от намека, выразить личное отношение к случившемуся и участникам, но в то же время выказать заботу только о высоком, общезначимом. Ни в коем случае не пересолить. Одним словом, суметь отделить небесное от земного, человеческое от нечеловеческого, личное от государственного! Борька понимал, что по этой записочке будут судить о его политической зрелости, а не о журналистских способностях. Он знал, что его собираются выдвигать. Не в обозреватели, а в руководители.

Он очень старался, временами забывая начисто о настойчиво колотившейся в крестце тупой боли. Она пройдет. Не в этом сейчас главное. Сейчас важно выстрелить в десятку, дать Тыковлеву в руки весомое доказательство своей преданности и политической зрелости. Оно должно перевесить все, что могут наговорить на Борьку ребята с берлинского и парижского корпунктов. Они, конечно, попробуют оправдываться. Валить на Банкина. Только пустое это все. Нет у них никаких доказательств. Попались сами и пытаются теперь честных, порядочных людей замазать. Все воры и растратчики так поступают. Товарищи в ЦК эти шутки хорошо знают и честных, преданных работников в обиду не дадут. Тем более если такой работник заболел. А он, Борька, заболел, хвала Сатане! А то, что он преданный, свой в доску, так после его записочки не должно остаться ни тени сомнений. Даже у Тыковлева. Мало ли чего там у них в сибирском госпитале было. С тех пор годы прошли, оба как-никак повзрослели и поднялись.

*   *   *

Тыковлев удобно разместился в середине продолговатого стола из темного дерева, занимавшего почти весь зал на нижнем этаже по Тэвисток-стрит. Из-за его спины в зал заглядывало смутное лондонское утро, смешиваясь с желтоватым светом электролампочек, освещавших зал старого и не очень просторного кирпичного особняка со скрипучими деревянными лестницами. Вчера вечером Тыковлев облазил по этим лестницам весь особняк, познакомился с его обитателями, выслушал неторопливые объяснения директора института, исполнявшего роль гида.

Лондонскому институту стратегических исследований было чуть больше десяти лет. Но славу он себе снискал уже вполне определенную. Заслуженно или нет, но в Москве институт уважали, считая чем-то вроде легального исследовательского центра западных разведок. Институт был и впрямь учреждением солидным. На дешевки и сенсации не разменивался. Данные и цифры, которые публиковал, не фальсифицировал. Те же, что публиковать не следовало, просто не публиковал. Одним словом, обеими сторонами признавался заведением полезным. Генштаб Вооруженных Сил СССР и советские дипломаты охотно пользовались на переговорах с Западом данными лондонского института. Собственных данных ни о своих войсках, ни о войсках противника называть было никак нельзя – все сплошная тайна. Назовешь – совершишь преступление. А как же вести тогда переговоры, спорить, убеждать, разоблачать? Выручал лондонский институт. Он говорил примерную правду. Ее и было вполне достаточно.

Путешествуя вчера по институту, Тыковлев долез до последнего этажа, где был представлен двум молодым людям, которые занимались, по словам директора, составлением стратегического баланса в Юго-Восточной Азии. В комнате мансардного типа стояло несколько пишущих машинок, валялись на полу какие-то газеты и журналы. Ради приличия надо было задать исследователям какой-то вопрос. А чего спросишь про баланс сил в Юго-Восточной Азии? Не знал Тыковлев этой темы совершенно. Решил пошутить:

– А что, ребята, над вами? – ткнул Саша в покатый потолок.

– Над нами, – задумался желтолицый не то китаец, не то индонезиец, – над нами только ЦРУ.

Тыковлев услышал, как удовлетворенно крякнул за его спиной полковник Миронов, выступавший под видом старшего научного сотрудника ИМЭМО, и, заулыбавшись, обернулся. Миронов многозначительно показал ему поднятый вверх большой палец и подмигнул. Саша, на всякий случай, тоже улыбнулся и подмигнул. Так вот невзначай выведем мы их, этих “ученых”, на чистую воду. Знай наших!

 Тыковлев помешал белой пластмассовой ложечкой черно-коричневую бурду в пластмассовом стаканчике, стоявшем у него под носом. Кофе был на вкус резок и не нравился ему. Молочника с молоком на столе сзади он так и не обнаружил. Спер его, что ли, кто-то? Сыпать же в кофе молочный порошок с гордым названием “Кример” по принципиальным соображениям не хотел, обозвав его синтетикой. Скорей бы семинар начинался!

Но семинар все не начинался. По залу бегала сотрудница института, которая то делала объявления насчет распорядка заседания, ланча и вечерней экскурсии, то звонила куда-то, выясняя причину задержки главного докладчика, то в десятый раз приглашала всех желающих отведать кофе. Вообще, на взгляд Тыковлева, она порождала только суету и ненужный шум. Что они, не понимают, что семеро одного не ждут?

Почему он, свежеиспеченный зам. зав. отделом КПСС, должен сидеть и ждать здесь появления какого-то директора королевского института международных отношений или, еще хуже того, какого-то заштатного конгрессмена из Айовы? Кто тут, собственно, главный гость? Официально он просто скромный доктор Тыковлев, сотрудник ИМЭМО. Но англичашки-то, конечно, знают, кто он на самом деле. Посольство сообщило, что точно знают и очень даже его личностью интересуются. Интересуются – и пусть. Но вести себя должны соответственно, а не валять дурака. Саша уже решил, что пора высказать свое недоумение примостившемуся неподалеку на краешке стула советнику посольства Петровцеву, но передумал.

У дальнего конца стола появилась знакомая ему фигура. Где он мог видеть этого человека? Но видел и знает это лицо точно. Русые с проседью волосы, желтоватый цвет лица, квадратные очки. Это он! Никитич! Однако как его сейчас-то величают? Он же тогда в уборной сказал. Забыл, начисто забыл. В армии был Синицын. А теперь? Бойерман! Да, да, Бойерман, чтоб ему сдохнуть. Зачем явился? Вдруг опять в старые знакомые или друзья напрашиваться станет? Что другим скажу, как объясню?

Голова у Тыковлева пошла кругом. Он почувствовал, что вспотел. Осторожно посмотрел в сторону Бойермана и поймал на себе его взгляд. Быстро опустил глаза, делая вид, что не узнал. Начал перелистывать лежащий перед собой доклад. Да только что толку-то? Узнал – не узнал. А Синицын-Бойерман, конечно, узнал. Теперь все от него зависит, как себя поведет. Полезет, дурак, на глазах у всех здороваться, тогда, считай, не  повезло тебе, Тыковлев, по большому счету. Посольские, да и другие, конечно, заметят и заинтересуются. А может, не полезет? Вдруг такта и сообразительности хватит? Тогда, считай, пронесло. Познакомимся на глазах у всех как бы заново. Все нормально выглядеть будет. Никто не трёхнется. Но это только для других будет так выглядеть. А он, замзавотделом ЦК КПСС Тыковлев, и бывший сержант Красной Армии Синицын будут знать, что вовсе не все так уж просто, что есть между ними тайна, о которой знать другим не положено. А вдруг об этой тайне знает и еще кто-то, кроме Синицына?

Тыковлев опять осторожно уголком глаза взглянул на Никитича. Он успел усесться на своем конце стола, оживленно разговаривал с какой-то англичанкой и в сторону Саши больше не смотрел.

“Что же, – решил Тыковлев, – мы выиграли передышку. Дальше придется действовать по обстановке. Надо найти какой-то способ сосуществования с этим Синицыным-Бойерманом, то есть, по-русски говоря, договориться с ним. Не могу же я заставить его исчезнуть из этой жизни. Не могу я в моем нынешнем положении и начать писать объяснения, что мы там с ним на фронте делали и как по разную сторону баррикад оказались. Этого еще не хватало. Пустяковый эпизод, и только. Без какого-либо политического значения и последствий! Это я со всей прямотой могу сказать себе и своей партийной совести. В чем я виноват? Ни в чем. А раз так, то и нечего спящих собак будить и создавать проблемы на пустом месте”.

*   *   *

Директор королевского института закончил свой вступительный доклад. Девчонка-распорядительница объявила перерыв с кофе, чаем и английскими булочками “маффинс”. Участники семинара дружно встали из-за стола и отправились к буфету. Старые знакомые кинулись друг к другу, спеша обменяться впечатлениями от доклада и новостями. Другие начали процедуру рукопожатий и вопросительного обнюхивания друг друга.

Тыковлев стоял несколько особняком с советником посольства, полагая, что английская распорядительница будет подводить к нему наиболее значимых участников семинара. Расчет оправдался. Одного за другим ему представили и главного докладчика, и какого-то лорда, и американского конгрессмена, и заезжего министра обороны из Сенегала. К концу перерыва подошел и Синицын-Бойерман. Англичанка отрекомендовала его как обозревателя западноберлинской газеты “Тагесшпигель”, специалиста по советской тематике, русского, давно живущего в Германии, эмигранта. Он сам добавил, что статьи свои пишет под псевдонимом Бойерман, после войны учился в Англии и с тех пор бывает здесь частым гостем. Ни движением лица, ни словом Синицын-Бойерман своего прежнего знакомства с Тыковлевым не выдал, был сух, сдержан и даже колюч, как это и подобало послевоенному советскому эмигранту.

– Какая-нибудь власовская сволочь, – бросил вслед отходившему Никитичу советник посольства. – У нас их здесь немало ошивается. Все на антисоветчине зарабатывают, а англичане их вечно на встречи с нашими товарищами подсовывают. Гадит, как заведено, англичанка. Гадит. Нрав у нее такой подлый. Вот и этот сюрприз нам аж из Западного Берлина притащила. Старается! Любят они нас очень! Однако, кажется, пора вновь приступать к делу, Александр Яковлевич. Вам выступать. С интересом  послушаю, как вы будете с ними сражаться.

*   *   *

Над Темзой подувал прохладный ветер. Солнце стояло еще высоко, но грело плохо из-за рваных серых облаков, повисших над Лондоном. Тротуары были все еще сырыми от недавно прошедшего дождя, ярко зеленела трава на газонах, на набережной, где остановилось чудное, как черный игрушечный кубик на колесах, английское такси, было не очень людно. Вместе со всеми участниками семинара Тыковлев прошел по трапу на белый прогулочный пароход и засомневался, куда ему сесть.

 – Пойдемте лучше на корму, – услужливо предложил ему Бойерман. – Здесь, на носу будет, пожалуй, слишком ветрено, а там, за ходовым мостиком потише.

– Зато с носу лучше видно, – заупрямился Тыковлев.

– И там тоже отлично будет видно. Кроме того, там и экскурсовода лучше слышно. Поверьте мне, я не в первый раз на таких экскурсиях. Плохого не посоветую. На корме, право, уютнее и спокойнее. А на нос мы всегда выйти успеем. Как к мосту Тауэр подойдем, так и двинем на нос фотографироваться.

Бойерман многозначительно хлопнул рукой по фотоаппарату, висевшему на его груди. Тыковлев подчинился. Мог, конечно, послать этого так называемого Бойермана куда подальше и присоединиться к группе своих, уже оккупировавших самую первую скамейку на носу. Но было как-то неудобно не прореагировать на заботу, проявленную к его персоне.

– Ну, так что, Петровцев? Пойдем, куда зовут? – Тыковлев взял под руку советника посольства. – Пойдем, может, ты мне в случае чего и с переводом поможешь. В английском-то я до сих пор не очень силен.

– Конечно, конечно, – заулыбался польщенный Петровцев. – Я сейчас, только шофера нашей машины предупрежу, чтобы подъехал к моменту нашего возвращения назад.

Сели за белый крашеный столик по правому борту. Официант принес кому кофе, кому бокал белого вина, кому пива. Кораблик отвалил от причала. Экскурсия началась.

Все места за столиком Тыковлева быстро заполнились англичанами. Задержавшийся на пристани Петровцев был вынужден сесть за соседний стол. Получилось, что Саша остался с англичанами один. Однако его опасения, что беседы не получится, были напрасны. Пара англичан, один из аппарата парламента, другой из военного министерства, вполне прилично объяснялись по-русски. Для остальных же вызвался переводить Бойерман.

Беседа от лондонских красот быстро перекинулась на русскую и советскую литературу. Англичане щеголяли знаниями Толстого и Тургенева, изъяснялись в любви и восхищении к Достоевскому, хвалили Эрмитаж и русский классический балет, Рихтера и Ойстраха. Вскоре дело дошло до Солженицына, потом до Синявского и Даниэля. Разговор набирал остроту. И Тыковлеву это нравилось. О чем, о чем, а уж о диссидентствующих советских писателях и журналистах он знал по долгу службы все, даже то, что они еще сами про себя не знали. Аргументы западных собеседников казались ему бесконечно наивными. Он отбивал их с легкостью, вновь и вновь наслаждаясь интеллектуальным превосходством над этими людьми, не прошедшими великой науки диалектики и исторического материализма, бессильными, как ему казалось, в дискуссии с ним, в своих попытках проанализировать процессы развития современного мира и, уж конечно, полностью невежественными в оценках советской действительности.

Он видел, как, старательно прикрытое вежливой маской, с каждым сказанным им словом нарастает раздражение его собеседников, как проступает резкость их формулировок, как суживаются щелочки голубых холодных глаз, уставленных на него. От этого становилось весело.

Пускай поярятся джентльмены. Не на того напали. Ишь чего удумали! Лекцию ему про Солженицына читать. А этот из военного министерства так и академика Сахарова помянул. Думал сразить его, ответственного работника идеологического отдела ЦК. Как бы не так.

– Вот что скажу я вам, уважаемые джентльмены, – решил окончательно умыть своих оппонентов Тыковлев. – Как я понимаю, не случайно у нас с вами этот разговор получился. Поэтому говорю вам откровенно. Зря вы с этой публикой у нас возитесь, свои деньги, время и силы тратите. Не в коня корм. Никто их в Советском Союзе особенно не знает и не интересуется ими. Почему? Очень просто. Никто из простых людей для себя от того же Солженицына или Сахарова ничего не ждет. Пустые они. Народ и страна живут одним, а они другим. Сидят на своих дачах и что-то сочиняют, а людям жить и работать надо в реально существующем для них советском мире. А если разобраться, что сочиняют, то и тут опять неувязочка выходит. Ну, написал Солженицын своего “Ивана Денисовича”. Прогремел. Тема новая, ранее запретная. А дальше что? Опять тот же “Иван Денисович” в двадцати пяти вариантах. Кому этот повтор интересен? Он, конечно, хочет сказать, что большевики весь Советский Союз в ГУЛАГ превратили, нашу историю заново переписать собрался. Но одного не учитывает. В ГУЛАГе-то сколько сидело? Один? Два? Три процента? А остальных там не было. И жили они год от года все лучше. А потом пришел Хрущев. Культ личности разоблачил, ГУЛАГ осудил и почти всех повыпускал. Они из лагерей как вышли, так все тут же заявили о своей полной приверженности советской власти и совершенной невиновности.

– И что ваш Солженицын после этого? – насмешливо продолжал Тыковлев. – Очень рассердился. До того рассердился, что эсэсовцев стал хвалить, сожалеть, что Гитлер нас не разбил, и призывать Запад больше хлеб Советскому Союзу не продавать. Спятил совсем Александр Исаевич. Он что же, хочет, чтобы у нас народ голодал, потому что Солженицыну советское правительство не по душе? Так его завтра за это какой-нибудь Ванька наш по башке ломом съездит, причем по собственной инициативе и без всякого участия КГБ. И прав, кстати, будет. Правда, вонь вы тут поднимете тогда страшную. Учитывая это, нам и приходится за ним присматривать. В его же собственных интересах.

– Ну, а с Сахаровым, – завершил свою тираду Саша, – и того проще. Физик он был хороший. Философ и писатель – никакой. Примитивный пересказ антисоветской западной литературы. Не больше того. Ни одной собственной мысли. Да и откуда этим мыслям у него быть? Политически наивный и необразованный человек. Я бы даже, честно говоря, не побоялся опубликовать его хилые политические опусы у нас. А что? Пусть люди прочтут и увидят, что читать нечего.

– И почему же не публикуете? – съязвил английский парламентский служащий.

– Да многим у нас просто стыдно за Сахарова. Особенно его коллегам. Считают, что академику и Герою Соцтруда не пристало такой примитив проповедовать. Что, мол, о других академиках и героях народ подумает? А я лично считаю, что ничего страшного. Пусть народ видит, что быть хорошим ученым – это еще не значит уметь разбираться в политике. Напоминать про это даже полезно, а то возомнили о себе слишком много некоторые наши ученые. Пора на землю возвращать.

– Нельзя запретить ученому думать, – покраснел от возмущения Бойерман. – Уже пытались это проделать инквизиторы. Ничего не вышло.

– Бросьте вы дурака валять, – возмутился Тыковлев. – Будто у вас тут все только и делают, что свободно думают. Маккарти – вот ваш высший блюститель свободы мысли. Не о свободе научного творчества речь, а о том, что вы пытаетесь в отношениях с нами, с великим Советским Союзом, делать ставку на таких отщепенцев, как Сахаров, Солженицын, и им подобных. Никак не можете уразуметь, что гражданскую войну вы в России проиграли, что Гитлера на нас напустили и опять проиграли, что атомной бомбой грозили, а теперь не знаете, куда спрятаться от наших баллистических ракет и водородных бомб. Кончать, господа, пора! Кончать с “холодной войной”! Социализм в СССР – это на века. У Советского Союза есть свои руководители, своя правящая элита. За ней народ. За ней мощь, с которой вы никогда не совладаете. Кончайте свои игры в треугольнике: ваша разведка – наши диссиденты – советский КГБ. Сто лет в этом треугольнике крутиться будете и никуда из него не выйдете. Хотите с нами разговаривать и договариваться, так и обращайтесь к тому, с кем можно и нужно договариваться. Подорвать нас вам не удастся. А про войну как средство ведения политики – так вас, кажется, учил Клаузевиц – вообще забудьте. Последняя война на вашем веку будет.