Текст книги "Доктрина шока"
Автор книги: Наоми Кляйн
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Демонстрации не были направлены против экономической реформы как таковой, но против того, что реформы проводились в стиле Фридмана: очень быстро, безжалостно и самым антидемократичным образом. По словам Вана, протестующие требовали провести выборы и дать народу свободу слова, но эти требования были тесно связаны с недовольством экономикой. Призывать к демократии их заставлял тот факт, что партия внедряла реформы революционного масштаба, совершенно не считаясь с народным мнением. И потому, пишет он, «многие требовали демократизации, чтобы можно было контролировать справедливое проведение реформы и перераспределение общественных благ»49.
Эти требования поставили Политбюро перед выбором. И это не был выбор между демократией и коммунизмом или между «реформой» и «старой гвардией», как его часто изображают. Это был более сложный расчет: должен ли партийный бульдозер продолжать двигаться к свободному рынку прямо по телам протестующих? Или же следует уступить их требованиям и ввести демократию и отказаться от монополии на власть, что существенно задержит темпы реализации экономической программы?
Некоторые внутрипартийные реформаторы свободного рынка, включая Чжао Цзыяна, склонялись к игре в демократию, полагая, что можно совместить экономические и политические реформы. Но самые влиятельные члены партии не соглашались рисковать. И решение было принято: государство защитит свои экономические «реформы», подавив сопротивление демонстрантов.
Это ясно дали понять всем 20 мая 1989 года, когда правительство Китайской Народной Республики ввело военное положение. 3 июня танки Народной армии освобождения двинулись на протестующих, без разбора стреляя в толпу. Солдаты ворвались в автобусы, где укрывались демонстранты-студенты, и начали избивать их палками; новые подразделения прорвались сквозь баррикады, окружающие площадь Тяньаньмэнь, и захватили организаторов. Одновременно подобные операции проходили по всей стране.
Достоверные данные о том, сколько людей убили и ранили в те дни, никогда не публиковались. Партия говорит о нескольких сотнях, по свидетельству очевидцев тех событий могло быть от 2000 до 7000 убитых, а раненых до 30 тысяч. За этим последовала национальная охота на ведьм – на всех оппонентов и критиков режима. Около 40 тысяч человек были задержаны, тысячи брошены в тюрьмы и многие – вероятно, сотни – были казнены. Как и в Латинской Америке, главные репрессии обрушились на рабочих заводов, которые представляли основную угрозу капитализму без ограничений. «Большинство арестованных и практически все казненные были рабочими. Широко известно, что для запугивания населения арестованных систематически избивали и пытали», – пишет Морис Мейснер50.
Как правило, западная пресса видела в этой бойне очередной пример жестокости коммунизма: как раньше Мао сурово расправлялся с врагами во время культурной революции, так сейчас Дэн, «пекинский мясник», раздавил своих критиков перед гигантским портретом Мао. Заголовок в Wall Street Journal гласил: «Жестокие меры угрожают поступи десятилетних реформ в Китае» – как будто Дэн был противником, а не горячим поборником этих реформ, определявшим их дальнейшее распространение51.
Через пять дней после кровавого разгрома демонстрации Дэн обратился к народу с речью, которая ясно показала всем, что он защищает не коммунизм, а капитализм. Китайский лидер назвал протестующих «огромным скоплением отбросов общества», а затем заверил, что партия намерена продолжать экономическую шоковую терапию. «Другими словами, это было испытание, с которым мы справились, – заявил Дэн и добавил: – Может быть, это неприятное событие позволит нам продолжать реформы и политику открытых дверей, делая это еще с большим постоянством, лучше, даже быстрее... Мы не совершили ошибки. Четыре кардинальных принципа [экономических реформ] не содержат ошибок. Если с ними что-то неладно, то только одно: эти принципы не внедрялись с нужным усердием»52.
Орвилл Шелл, специалист по Китаю и журналист, так изложил суть выбора, который сделал Дэн Сяопин: «После бойни 1989 года он сообщил, что экономические реформы не будут остановлены, вместо этого будут остановлены реформы политические»53.
Перед Дэном и другими членами Политбюро теперь открывались безграничные возможности свободного рынка. Как террор Пиночета расчистил улицы для революционных перемен, так и Тяньаньмэнь проложила путь к радикальным преобразованиям, которым не угрожала опасность народного возмущения. Если жизнь крестьян и рабочих станет тяжелее, им придется это молча принять либо столкнуться с угрозой армии и тайной полиции. И таким образом угрожая обществу террором, Дэн смог осуществить свои самые масштабные реформы.
До бойни на площади ему приходилось откладывать наиболее болезненные меры – через три месяца он применил их, включая несколько рекомендаций Фридмана, в том числе по отмене регулирования цен. По мнению Вана Хуэя, в этом и лежит очевидная причина того, что «рыночные реформы, которые невозможно было провести в конце 80-х, вдруг быстро осуществились после событий 1989 года», поскольку, пишет он, «насилие 1989 года позволило протестировать социальный сдвиг, произведенный этим процессом, и в результате наконец появилась новая система цен»54. Другими словами, шок бойни сделал возможным применение шоковой терапии.
Через три года после кровавой бойни Китай открыл границы для иностранных инвесторов, создав по стране сеть открытых экономических зон. Объявив об этих новых инициативах, Дэн напомнил стране, что «при необходимости все возможные средства будут задействованы для устранения беспорядков в будущем, как только они возникнут. Может быть введено военное положение или даже приняты более суровые меры»55.
Именно эта волна реформ превратила Китай в потогонное предприятие для всего мира, где практически каждая транснациональная корпорация нашей планеты предпочитает размещать свои фабрики, а рабочих нанимают по контракту. Ни одна страна не предоставляет столь выгодных условий, как Китай: низкие налоги и тарифы, коррумпированные чиновники и, что всего важнее, низкооплачиваемая рабочая сила в огромном количестве – люди, которые еще много лет не осмелятся требовать достойной оплаты или защиты труда, боясь повторения невообразимого ужаса 1989 года.
И иностранные инвесторы, и партия на этом во многом выиграли. Согласно исследованию 2006 года 90 процентов китайских миллиардеров (подсчет велся в китайских юанях) – это дети чиновников Коммунистической партии. Около 2900 этих отпрысков коммунистов, которых называют «князьками», сосредоточили в своих руках 260 миллиардов долларов56. Это отражение корпоративистского государства, впервые возникшего в Чили при Пиночете: нечеткие границы между корпоративной и политической элитами, которые своей общей властью подавляют рабочих как организованную политическую силу. Сегодня это сотрудничество проявляется в том, как международные СМИ и технологические корпорации помогают китайскому государству осуществлять слежку за своими гражданами или позволяют сделать так, что студент, набрав в поисковике в Интернете слова «бойня на площади Тяньаньмэнь» либо слово «демократия», не найдет ни одного документа. «Создание сегодняшнего рыночного общества, – пишет Ван Хуэй, – не было результатом цепочки случайных событий, но скорее всего – итогом государственного вмешательства с применением насилия»57.
События на площади Тяньаньмэнь продемонстрировали яркое сходство между тактикой авторитарных коммунистов и капитализмом чикагской школы – желание избавиться от всех оппонентов, подавить всякое сопротивление и начать все заново.
Несмотря на тот факт, что кровавая бойня произошла всего через несколько месяцев после того, как Фридман советовал китайским чиновникам продолжать внедрение мучительной и непопулярной программы свободного рынка, на Фридмана не обрушился «шквал протестов за то, что тот согласен давать советы столь ужасному правительству». И, как обычно, он не видел никакой связи между своими советами и насилием, которое потребовалось применить для их реализации. Осуждая Китай за репрессивные меры, Фридман продолжал видеть в этой стране пример «эффективного воздействия свободного рынка на развитие как благосостояния, так и свободы»58.
По странному совпадению бойня на площади Тяньаньмэнь произошла в тот же день, что и историческая победа «Солидарности» на выборах в Польше, – 4 июня 1989 года. Это были два очень разных опыта применения доктрины шока. Обе страны стремились применить шок, но боялись осуществить преобразования в пользу свободного рынка. В Китае, где государство без стеснения использовало террор, пытки и убийства, результат – с точки зрения рынка – оказался просто блестящим. В Польше, где применялся лишь шок экономического кризиса и быстрого изменения – без прямого насилия, – действие шока скоро затухло, и результаты оказались куда менее однозначными.
Шоковая терапия в Польше была применена после выборов, но она оказалась насмешкой над демократией, поскольку прямо противоречила желаниям подавляющего большинства избирателей, которые отдали свои голоса «Солидарности». Даже в 1992 году 60 процентов поляков все еще возражали против приватизации тяжелой промышленности. Оправдывая эту непопулярную меру, Сакс заверял, что другого пути не существует, сравнивая себя в этой ситуации с хирургом скорой помощи: «Когда больной поступает в критическом положении и его сердце останавливается, вы вскрываете грудину, не думая о том, какие останутся шрамы. Важно только одно – чтобы сердце начало снова биться. И у вас все в крови. Но другого выбора просто нет»59.
Когда же поляки пришли в себя после первой хирургической операции, они начали задаваться вопросами по поводу врача и его лечебных процедур. Сакс предсказывал, что шоковая терапия в Польше вызовет «временные неполадки», но он оказался неправ. Она вызвала полную экономическую депрессию: через два года после начала реформ уровень промышленного производства снизился на 30 процентов. Когда правительство уменьшило расходы и открыло границы для дешевых импортных продуктов, возникла массовая безработица, достигшая к 1993 году в некоторых районах 25 процентов – катастрофического уровня для страны, где при коммунизме, несмотря на все его злоупотребления и жестокости, официально безработицы не былс вообще. Даже когда снова появились признаки экономического роста высокий уровень безработицы сохранился. По последним данным Всемирного банка, уровень безработицы в Польше равен 20 процентам – это самый высокий показатель в Европейском Союзе. Для людей моложе 24 лет ситуация еще хуже: 40 процентов молодых поляков в 2006 году не имели работы, что вдвое выше средней цифры по Евро* союзу. И особенно яркими являются показатели бедности: в 1989 году 15 процентов поляков жили за чертой бедности, к 2003 году ш уже оказалось 59 процентов60. Шоковая терапия, которая упразднила охрану труда и вызвала удорожание повседневной жизни, вовсе не помогла Польше стать одной из «нормальных» европейских страк (с их сильными законами о труде и щедрой социальной помощью), но в ней возникло такое же неравенство, как и во всех странах, где контрреволюция прошла успешно, от Чили до Китая.
И тот факт, что именно «Солидарность», партия польских рабочих, ввела меры, из-за которых общество расслоилось, вызвал разочарование и породил цинизм и злость, которые до сих пор не проходят. Сегодня лидеры «Солидарности» часто отрекаются от своих социалистических корней, напрмер, Валенса заверяет, что еще в 1980 году он «собирался строить капитализм». Кароль Модзелевский, активист и интеллектуальный лидер «Солидарности», который провел в коммунистической тюрьме восемь с половиной лет, на это гневно возражал: «Я бы не согласился сидеть в тюрьме не то что восемь с половиной лет, но хотя бы месяц или одну неделю ради капитализма»61.
Первые полтора года правления «Солидарности» рабочие верили своим героям, которые уверяли, что это временные трудности, необходимый этап на пути вхождения Польши в современную Европу. Несмотря на широкий рост безработицы, они почти не бастовали и терпеливо ждали, когда же шоковая терапия окажет свое лечебное действие. Однако обещанное выздоровление все не приходило, по крайней мере в отношении занятости, так что члены «Солидарности» сами недоумевали: каким образом их движение сделало в стране жизнь хуже, чем при коммунизме? «["Солидарность"] защищала меня в 1980 году, когда я создал профсоюзный комитет, – говорил 41-летний строительный рабочий. – Но когда я обратился к ним за помощью в этот раз, мне сказали, что я должен потерпеть ради реформ»62.
После 18 месяцев «чрезвычайных мероприятий» в Польше люди, которые были социальной основой «Солидарности», решили, что с них хватит и пора приостановить эксперимент. Резкое разочарование отражало растущее число забастовок: в 1990 году, когда рабочие еще доверяли «Солидарности», их было лишь 250; к 1992 году их количество выросло до 600063. Под таким давлением снизу правительство вынуждено было замедлить ход своих самых смелых приватизационных планов. К концу 1993 года – в этом году произошло почти 7500 забастовок – 62 процента промышленности Польши все еще оставалось в руках государства64.
Поскольку польским рабочим удалось приостановить радикальную приватизацию страны, ситуация на фоне реформ, при всей ее тяжести, оказалась лучше, чем могла быть. Волна забастовок, без сомнения, позволила сохранить сотни тысяч рабочих мест, которые были бы упразднены, если бы эти признанные неэффективными предприятия закрыли или продали частным лицам. Любопытно, что тогда же в польской экономике начался быстрый рост, а это, по словам бывшего члена «Солидарности» экономиста Тадеуша Ковалика, доказывало «очевидную неправоту» тех, кто уверял, что государственные предприятия неэффективны и архаичны.
Польские рабочие выражали недовольство своим бывшим союзником «Солидарностью» не только посредством забастовок, они использовали демократию, за которую боролись, чтобы решительно наказать эту партию и ее некогда столь любимого всеми лидера Леха Валенсу на избирательных участках. Это ярко показали выборы 19 сентября 1993 года, когда коалиция левых партий (куда входили и члены бывшей правящей Коммунистической партии, переименованной в Левый демократический альянс) получила 66 процентов мест в парламенте. К тому времени сама «Солидарность» раскололась на несколько враждующих фракций. Профсоюзная партия набрала 5 процентов голосов, утратив статус официальной партии в парламенте, а новая партия под предводительством премьер-министра Мазовецкого набрала 10,6 процента. Это было решительным отказом от шоковой терапии.
Однако в последующие годы, когда десятки новых стран мучительно проводили экономические реформы, обо всех этих неудобных подробностях – забастовках, поражении на выборах, отказе от первоначальной программы – забыли. Вместо этого на Польшу указывали как на пример и доказательство того, что радикальный переворот в пользу свободного рынка может совершиться демократическим и мирным путем.
Но, как и многие другие истории о странах в переходном состоянии, эта была тоже по преимуществу мифом. Если же говорить правду, то в Польше демократия на улицах и в избирательных участках служила орудием борьбы против «свободного рынка». В то же время в Китае, где движение к радикальному капитализму раздавило гусеницами демократию на площади Тяньаньмэнь, шок и террор обернулись самым выгодным и стабильным потоком инвестиций в современной истории. Это еще одно чудо, порожденное кровавой бойней.
ГЛАВА 10
ДЕМОКРАТИЯ, РОЖДЕННАЯ В ОКОВАХ:
УДУШЕННАЯ СВОБОДА ЮЖНОЙ АФРИКИ
Примирение означает, что люди, которые находились на дне истории, должны увидеть качественную разницу между угнетением и свободой. И для них свобода означает иметь запасы чистой воды и электричество; это возможность жить в достойном жилище и иметь нормальную работу; это возможность отправить детей в школу и получать медицинскую помощь. Я имею в виду следующее: зачем нужны реформы, если качество жизни людей не стало лучше? Если этого нет, избирательное право – бесполезная вещь. Архиепископ Десмонд Туту, глава комиссии «Правда и примирение» в Южной Африке, 2001 г.1
До передачи власти Национальная партия хочет эту власть выхолостить. Она предлагает сделку, по которой пытается свое право вести страну по своему пути поменять на право не дать черным вести страну по их пути. Аллистер Спаркс, южноафриканский журналист2
В январе 1990 года Нельсон Мандела, которому уже исполнился 71 год, из тюремной камеры писал записку своим сторонникам на свободе. Он хотел ответить на вопросы, не повлияли 27 лет заключения, большей частью проведенные на острове Роббен около побережья недалеко от Кейптауна, на его стремление добиться преобразования экономики Южной Африки, в которой царил апартеид. Решительный ответ Манделы, отметавший любые сомнения, состоял всего из двух предложений: «Национализация рудников, банков и промышленных монополий всегда была позицией АНК [Африканского национального конгресса], и никакая перемена или модификация взглядов в этом отношении невозможна. Мы стремимся поддержать экономику черных, но в нашей ситуации государственный контроль над некоторыми секторами экономики неизбежен»3.
История так и не закончилась, несмотря на уверения Фукуямы. В Южной Африке, стране с самой крупной экономикой на всем Африканском континенте, некоторые люди все еще верили, что свобода включает в себя право потребовать назад утраченное и перераспределить захваченные угнетателями богатства.
Эта идея на протяжении 35 лет была основой программы Африканского национального конгресса и записана в Хартии свободы, где кратко сформулированы ключевые принципы этой партии. История создания Хартии свободы обросла в Южной Африке легендами, и она того заслуживает. Все началось в 1955 году, когда партия разослала 50 тысяч добровольцев по городам и поселкам страны. Добровольцев просили собрать «требования свободы» – представления людей о стране после окончания апартеида, где все жители Южной Африки обладают равными правами. Эти требования записывали на клочках бумаги: «землю надо раздать всем людям, у которых ее нет»; «зарплаты, на которые можно жить, и сокращение трудового дня»; «бесплатное всеобщее образование независимо от цвета кожи, расы или национальности»; «свобода перемещения и выбора места жительства» и многое другое4. Когда все эти требования были собраны, лидеры Африканского национального конгресса обобщили их и создали документ, который был официально принят 26 июня 1955 года на Народном конгрессе, прошедшем в Клиптауне – районе «буферной зоны», созданной для защиты белых обитателей Йоханнесбурга от черных жителей Соуэто. Около 3000 делегатов – черных, индийцев, метисов и немногочисленных белых – расположились на пустом поле, чтобы проголосовать за содержание документа. Как вспоминал об этой исторической встрече Нельсон Мандела, «Хартия зачитывалась людям вслух, раздел за разделом, на английском, языках сото и коса. После каждого раздела народ выражал свое одобрение криками „Африка!“ или „Маибуе!“5. И первое дерзкое требование Хартии свободы гласит: «Управлять должен народ!»
В середине 1950-х годов это было мечтой, далекой от реальности. На второй день конгресс был безжалостно разогнан полицейскими, утверждавшими, что делегаты замышляют государственную измену.
На протяжении трех десятилетий правительство Южной Африки, в котором преобладали африканеры (потомки голландских поселенцев) и англичане, запрещало АНК и другие политические партии, стремившиеся покончить с апартеидом. Весь этот период жестоких репрессий люди распространяли Хартию свободы, передавая ее из рук в руки с помощью революционного подполья, так что она продолжала вдохновлять надежду и подталкивать людей к сопротивлению. В 1980-х годах ее приняло на вооружение новое поколение отважных молодых людей. Им надоело терпеть и вести себя послушно, они хотели положить конец господству белых, и потому юные радикалы изумляли родителей своим бесстрашием. Без лишних иллюзий они выходили на улицы, скандируя: «Ни пули, ни слезоточивый газ не остановят нас». Они сталкивались с одной кровавой расправой за другой, хоронили своих друзей и продолжали с пением маршировать по улицам. Когда активистам задавали вопрос, против чего они сражаются, те называли апартеид или расизм, когда же их спрашивали, за что они борются, они упоминали свободу и очень часто Хартию свободы.
Хартия свободы утверждала право работать и право на достойное жилье, свободу мысли и главное – перераспределение средств богатейшей африканской страны, на территории которой, среди прочего, располагались самые крупные золотые прииски мира. «Национальные богатства нашей страны, наследие жителей Южной Африки, необходимо вернуть народу, полезные ископаемые, банки и промышленные монополии необходимо отдать в руки всего народа, все другие виды промышленности и торговли необходимо контролировать, чтобы они созидали благосостояние народа», – говорилось в Хартии6.
Когда Хартия была создана, некоторые участники освободительного движения одобрительно рассматривали ее как центристский документ, другие видели в ней непростительную слабость. Сторонники панафриканизма критиковали АНК за то, что тот сделал слишком много уступок белым колонизаторам (почему Южная Африка должна принадлежать «каждому, белому и черному»? – спрашивали они; в манифесте должно звучать иное требование, подобное тому, что утверждал черный националист с Ямайки Маркус Гарви: «Африка для африканцев»). Правоверные марксисты отмели требования Хартии как «мелкобуржуазные»: нет ничего революционного в требовании передать богатства страны в руки всего народа, Ленин говорил об уничтожении самой частной собственности.
Но все фракции освободительного движения соглашались с тем, что система апартеида была не только политической – решала, кому позволено голосовать и свободно передвигаться. Она была также экономической системой, которая использовала расизм для создания крайне выгодных условий: малочисленная белая элита получала огромные доходы от рудников и шахт, ферм и заводов Южной Африки, потому что огромная масса черных не имела права владеть землей и была вынуждена продавать свой труд по несправедливо низкой цене – и черных избивали и сажали в тюрьмы, когда те осмеливались против этого выступать. В горном деле белым работникам платили в 10 раз больше, чем черным, и, как в Латинской Америке, крупные промышленники работали в тесном контакте с военными, которые помогали избавляться от неугодных работников7.
Хартия свободы выражала общее мнение освободительного движения, что для свободы черным недостаточно взять в свои руки управление государством, но свобода появится тогда, когда незаконно присвоенные богатства страны будут перераспределены и переданы всему обществу. Южная Африка не может оставаться страной, в которой белые живут по калифорнийским стандартам, а черные – по стандартам Конго, как говорили о ней в период апартеида; свобода означает, что необходимо найти золотую середину.
Именно это подтвердил Мандела из тюрьмы в своей записке из двух предложений: он продолжал глубоко верить в то, что свобода невозможна без перераспределения. Учитывая, что в то время множество других стран находились в «переходном» состоянии, это утверждение многое значило. Если бы Мандела привел АНК к власти и осуществил национализацию банков и приисков, этот прецедент сильно затруднил бы задачу экономистов чикагской школы, которые утверждали, что подобные мероприятия – пережиток прошлого и переход к неограниченно свободному рынку и свободной торговле способен решить проблему резкого неравенства.
11 февраля 1990 года, через две недели после того, как он написал эту записку, Мандела вышел из тюрьмы на свободу. Он пользовался репутацией живого святого, может быть, как никто другой в мире. Жители Южной Африки горячо праздновали это событие, в них крепло убеждение, что уже ничто не может остановить их борьбу за освобождение. В отличие от Восточной Европы, в Южной Африке освободительное движение не было разбито, оно набирало силу. Мандела же в тот период преодолевал сильнейший культурный шок: он даже принял микрофон телекамеры за «новейший вид оружия, созданного, пока [он] был в тюрьме»8.
Мир, который он покинул 27 лет назад, стал совершенно иным. На момент ареста Манделы в 1962 году третий мир был охвачен волной национальных движений, которая обрушилась и на Африку, теперь же его раздирали войны. Пока он сидел в тюрьме, несколько социалистических революций начались и были подавлены: Че Гевара был убит в Боливии в 1967 году; Сальвадор Альенде погиб во время переворота в 1973; герой освободительной борьбы и президент Мозамбика Самора Машел исчез во время таинственной авиакатастрофы 1986 года. На конец 1980-х и начало 1990-х пришлись такие события, как падение Берлинской стены, бойня на площади Тяньаньмэнь и конец коммунизма. Но у него было мало времени изучать все это: сразу после освобождения Мандела должен был вести народ к свободе, предотвратить возможную гражданскую войну и развал экономики – обе эти опасности были тогда вполне реальными.
Был третий путь между коммунизмом и капитализмом – путь демократизации с одновременным перераспределением богатств страны. И Южная Африка под руководством АНК получила уникальный шанс претворить эту мечту в реальность. К этому народ подталкивало не только бесконечное восхищение Манделой и стремление его поддержать – это было частью борьбы против апартеида в последние годы. В 1980-е годы возникло массовое движение, которе перешагнуло пределы Южной Африки. Его активисты эффективно пользовались таким оружием, как бойкот корпораций, – они отказывались покупать продукты из Южной Африки и товары иностранных фирм, которые имеют дело со страной апартеида. Эта стратегия позволяла достаточно сильно нажать на корпоративный сектор, чтобы он подталкивал не шедшее на компромиссы правительство Южной Африки покончить с апартеидом. У этой кампании был и важный нравственный аспект: многие потребители считали, что компании, получающие прибыль за счет закрепленного в законах превосходства белой расы, заслуживают финансового наказания.
Эта ситуация давала АНК уникальную возможность отказаться от господствующей ортодоксии свободного рынка. Уже сложилось общее мнение, что корпорации разделяют ответственность за преступления апартеида, и это давало Манделе возможность убедительно объяснить, почему необходимо провести национализацию ключевых секторов южноафриканской экономики, как того требовала Хартия свободы. Используя тот же аргумент, он мог бы настаивать на том, что любое новое правительство, избранное народом, не обязано брать на себя долги, накопленные во времена апартеида. Столь непослушное поведение вызвало бы ярость МВФ, Казначейства США и Европейского Союза, но Мандела был живым святым, и он получил бы огромную поддержку.
Однако мы так никогда и не узнаем, какие силы победили бы в этой борьбе. За годы, прошедшие с того момента, как он написал свою записку в тюрьме, до триумфа АНК на выборах 1994, когда Мандела стал президентом, произошли изменения: верхушка партии убедилась в том, что не сможет воспользоваться своим авторитетом среди масс, чтобы перераспределить украденные богатства страны. Поэтому мероприятия АНК не позволили стране обрести промежуточный уровень жизни между Калифорнией и Конго; вместо этого неравенство усилилось в такой мере, что стало походить на различия между Беверли-Хиллс и Багдадом. И сегодня страна остается живым примером того, что происходит, когда экономические преобразования отделены от политических. С политической точки зрения народ получил право голосовать, гражданские свободы и принцип большинства голосов. Но экономически Южная Африка, оставляя позади себя Бразилию, стоит на одном из первых мест в мире по социальному неравенству.
Я посетила Южную Африку в 2005 году в надежде понять, что же произошло при переходе между этими ключевыми 1990 и 1994 годами, что заставило Манделу пойти тем путем, который он сам называл «неприемлемым».
АНК начал переговоры с правящей Национальной партией, чтобы избежать кошмара, подобного тому, который пережил соседний Мозамбик в 1975 году, когда движение за независимость положило конец португальскому колониальному правлению. Португальцы, покидая свои посты, устроили истерическую месть: они заливали цементом шахты лифтов, разнесли вдребезги трактора и вывезли все, что могли, до последнего гвоздя. АНК, опираясь на безграничный кредит доверия, стремился, чтобы передача власти прошла мирно. Тем не менее сдавшиеся южноафриканские лидеры эпохи апартеида на прощанье нанесли стране огромный вред. В отличие от правителей Мозамбика, члены Национальной партии никуда не заливали цемент – их саботаж был намного тоньше, но не менее разрушительным, и он весь запечатлен в документах тех исторических переговоров.
Переговоры об окончании апартеида касались двух больших тем, которые нередко пересекались: политики и экономики. И, разумеется, внимание большинства людей приковывали политические совещания на высшем уровне между Нельсоном Манделой и лидером Национальной партии Ф.В. де Клерком.
Стратегия де Клерка на этих переговорах заключалась в том, чтобы сохранить за собой как можно больше власти. Для этого он перепробовал множество предложений: раздробить страну, введя федерацию, дать право вето партиям меньшинства, оставить определенный процент мест в правительственных структурах за каждой этнической группой – все что угодно, лишь бы не вводить принципа большинства, что, как он был уверен, повлечет за собой масштабную экспроприацию земли и национализацию корпораций. Как об этом позже рассказывал Мандела, «Национальная партия старалась сохранить превосходство белых с нашего согласия». За де Клерком стояли оружие и деньги, зато его оппонента поддерживали миллионы людей. Мандела и его главный помощник в переговорах Сирил Рамафоза смогли одержать победу почти по каждому пункту9.
Куда незаметнее на фоне этих саммитов, где часто ситуация казалась взрывоопасной, были другие переговоры, касающиеся экономики. В основном со стороны АНК их проводил Табо Мбеки, в то время восходящая звезда партии, а ныне президент Южной Африки. По ходу переговоров Национальная партия могла понять, что парламент скоро окажется в руках АНК, и тогда партия южноафриканских элит сосредоточила энергию и интеллектуальные силы на экономических переговорах. Белым Южной Африки пришлось уступить черным правительство, но под угрозой оказались богатства, накопленные в период апартеида, и они решили не сдаваться.