Текст книги "Доктрина шока"

Автор книги: Наоми Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Перед политиком, оказавшимся в положении Альфонсина, были открыты и другие возможности. Он мог отказаться от уплаты невероятного долга. Он мог объединиться с правительствами соседних стран, находящихся в подобном положении, и создать картель должников. Такие правительства могли бы создать общий рынок, основанный на принципах девелопментализма, – такой процесс уже начался в том регионе, но был насильственно прерван кровавыми военными режимами. Но отчасти проблемы того времени можно объяснить наследием террора в новых демократических странах. В 1980-1990-е годы многие развивающиеся страны как бы приходили в себя после террора; теоретически они были свободны, а на практике насторожены и подозрительны. Расставшись, наконец, с мрачным периодом диктатуры, законно избранные политики не решались навлечь на страну очередной переворот при поддержке США, вводя ту самую программу, которая привела к переворотам в 70-е годы, тем более что военные, стоявшие тогда у власти, в основном находились не в тюрьмах, но, выторговав себе неприкосновенность, наблюдали за происходящим из своих казарм.

Понимая нежелательность воевать с решениями Вашингтона, одним махом увеличившего их долги, новые демократии видели один выход – играть по правилам Вашингтона. А в начале 1980-х эти правила стали намного жестче, потому что период долговых шоков не случайно совпал с новым этапом во взаимоотношениях Севера и Юга, когда уже не было нужды в военных диктатурах. Это был рассвет «структурной перестройки» – эпоха долговой диктатуры.

По теориям Милтона Фридмана, МВФ или Всемирный банк не заслуживают доверия как классический пример мощных государственных помех для тонких сигналов свободного рынка. Но по иронии судьбы именно туда, в центральные офисы этих организаций на Девятнадцатой улице Вашингтона, один за другим поступали работать «чикагские мальчики», занимая там важнейшие посты.

Арнольд Харбергер, руководивший латиноамериканской программой в Чикагском университете, часто хвалился тем, что многие его выпускники получили важные должности во Всемирном банке и МВФ: «В какой-то момент четыре главных региональных экономиста Всемирного банка были моими студентами из Чикаго. Один из них, Марсело Селовски, покинул пост главного экономиста нового региона бывшей советской империи, а это – огромнейшая сфера работы для Всемирного банка в целом. И что вы думаете? Его заменил другой мой бывший студент, Себастьян Эдварде. Прекрасно видеть, как эти люди поднимаются вверх, и я горжусь тем, что они стали экономистами не без моего участия»²¹. Другой звездой был Клаудио Лосер, аргентинец, окончивший Чикагский университет в 1971 году, который позже возглавил отдел западного полушария МВФ и руководил теми, кто занимается странами Латинской Америки²². Бывшие чикагские студенты заняли также и другие важные посты в ВМФ, включая вторую по значимости позицию первого заместителя генерального директора, а также пост старшего экономиста, директора по исследованиям и главного экономиста африканского отделения²³.

Фридман мог оспаривать ценность этих заведений с философской точки зрения, но на практике эти организации находились в идеальной позиции для внедрения его кризисной теории. Когда страны попадали в порочный круг кризисов, куда же еще они могли обратиться, если не во Всемирный банк и в МВФ? И там их встречали уверенные «чикагские мальчики», натренированные рассматривать экономические катастрофы этих стран не как проблемы, подлежащие разрешению, а как драгоценную возможность расширить границы свободного рынка. Использование кризисных ситуаций – вот на что ориентировались самые влиятельные финансовые организации мира. И это было изменой принципам, положенным в их основу.

Подобно ООН, Всемирный банк и МВФ были созданы в ответ на ужасы Второй мировой войны. Поставив перед собой задачу никогда больше не повторять ошибки, которые позволили фашизму вырасти и стать на ноги в самом центре Европы, вершители судеб мира собрались в 1944 году в Бреттон-Вудсе (штат Нью-Гэмпшир, США), чтобы создать новый экономический порядок. Всемирный банк и МВФ, финансируемые за счет взносов 43 первоначальных стран-учредителей, были созданы для предотвращения экономических потрясений и катастроф, подобных тем, что вызвали глубокую дестабилизацию Веймарской Германии. Всемирный банк должен был осуществлять долговременные инвестиции, помогая развитию стран, чтобы вывести их из нищеты, а МВФ должен был работать как глобальный амортизатор шоков, борющийся против финансовых спекуляций и нестабильности рынка. Когда в стране появляются предвестники приближающегося кризиса, МВФ должен выдавать гранты и займы для стабилизации положения, предотвращая развитие кризиса²⁴. Обе эти организации, расположенные в Вашингтоне напротив друг друга, должны были координировать свои действия.

Джон Мейнард Кейнс, возглавлявший делегацию Великобритании, был убежден, что мир наконец-то осознал политическую опасность само-регулирующегося рынка. «Мало кто верил, что такое возможно», – сказал он в конце конференции. Если эти организации сохранят верность своим изначальным принципам, «братство людей станет большим, чем эта фраза»²⁵.

Деятельность МВФ и Всемирного банка не соответствовала этим задачам. С самого начала влияние в них было распределено не по принципу «одна страна – один голос», как в Генеральной ассамблее ООН, но по величине экономики каждой страны. Это позволило Соединенным Штатам налагать вето на любое важное решение, а вместе с Европой и Японией играть ведущую роль в решении всех остальных вопросов. Поэтому, когда в 80-е годы к власти пришли Рейган и Тэтчер, их крайне идеологизированные администрации фактически подчинили обе эти финансовые организации своим целям, быстро увеличили их мощь и сделали своим оружием в крестовом походе корпоративизма.

Колонизация Всемирного банка и МВФ чикагской школой в основном происходила без шума, но об этом было официально заявлено в 1989 году, когда Джон Уилльямсон заговорил о так называемом вашингтонском консенсусе. Это был список экономических подходов, которые обе организации рассматривали как минимальный набор показателей экономического здоровья, – «общие ключевые принципы, которые сегодня разделяют все серьезные экономисты»²⁶. Эти подходы включали откровенно идеологические положения, например: «все государственные предприятия следует приватизировать» или «барьеры, препятствующие проникновению иностранных фирм, следует устранить»²⁷. Этот список был не чем иным, как неолиберальным тройным набором Фридмана: приватизация, отмена государственного регулирования и свободная торговля, резкое снижение государственных расходов. К такой программе, сказал Уилльямсон, «власти Вашингтона призывали страны Латинской Америки»²⁸. Джозеф Стиглиц, бывший старший экономист Всемирного банка и один из последних противников новой доктрины, писал, что «Кейнс перевернулся бы в гробу, если б увидел, что происходит с его детищем»²⁹.

Сотрудники Всемирного банка и МВФ всегда предлагали вместе с займами свои рекомендации, но в начале 80-х, когда отчаяние развивающихся стран придало им смелости, эти рекомендации начали превращаться в обязательные требования по развитию свободного рынка. Когда страны, переживающие кризис, обращались в МВФ с просьбой снизить их долг или выдать срочный заем, фонд предлагал им осуществить масштабную программу шоковой терапии, подобную той, что содержалась в «Кирпиче», подготовленном «чикагскими мальчиками» для Пиночета, или в Указе из 220 законов, разработанном в доме Гони в Боливии.

МВФ осуществил свою первую программу «структурной перестройки» в 1983 году. С тех пор на протяжении двух десятилетий все страны, обращавшиеся в МВФ с просьбой о большом займе, получади в ответ только одно – предложение полностью перестроить свою экономику. Дэвисон Бадху, старший экономист МВФ, в 80-е годы разрабатывавший программы структурной перестройки для стран Латинской Америки и Африки, позднее признавался: «Все, что мы делали начиная с 1983 года, основывалось на нашем новом понимании своей миссии – заставить Юг принять приватизацию или умереть; ради этой цели мы использовали недостойные средства – намеренно устраивали в 1983-1988 годах экономический бедлам в странах Латинской Америки и Африки³⁰.

Несмотря на свою радикальную (и весьма прибыльную) новую роль, МВФ и Всемирный банк всегда уверяли, что действуют исключительно в интересах стабилизации. Официальным назначением фонда было предотвращение кризисов – вовсе не социальная инженерия или изменение идеологии, – поэтому стабилизация была официальным объяснением. На самом же деле во всех странах долговой кризис использовался для распространения программы чикагской школы, основанной на безжалостном применении доктрины шока Фридмана.

Экономисты Всемирного банка и МВФ избрали именно этот путь, хотя обычно говорили о нем шифрованным языком экономической науки на семинарах для специалистов и в публикациях для сообщества «технократов». Дэни Родрик, знаменитый гарвардский экономист, много сотрудничавший со Всемирным банком, в 1994 году писал о том, что вся концепция «структурной перестройки» была остроумной маркетинговой стратегией: «Всемирный банк изобрел и успешно использовал на рынке концепцию "структурной перестройки", которая в одной упаковке содержала микроэкономические и макроэкономические реформы. Структурную перестройку покупали в качестве меры, необходимой для спасения экономики страны от кризиса. Когда правительства покупали этот пакет, они не видели разницы между здравой макроэкономической программой достижения равновесия и стабилизации цен, с одной стороны, и программами, которые требовали открытости [например, свободной торговли] – с другой. Этот вопрос умышленно замалчивали»³¹.

Принцип был прост: страна, переживавшая кризис, отчаянно нуждалась во внешней помощи для стабилизации своей валюты. И когда мероприятия по приватизации и свободной торговле предлагаются в одном пакете с финансовой помощью, стране ничего не остается, кроме как принять пакет целиком. Хитрость экономистов заключалась в том, что они понимали: свободная торговля не имеет никакого отношения к антикризисным мероприятиям, – но эту информацию «замалчивали». Когда об этом писал Родрик, он хотел сделать комплимент. Такой подход заставил бедные страны принять программы, которые для них выбрал Вашингтон, причем никаким другим путем этого добиться было бы невозможно, – и Родрик приводит цифры, на которых основано его утверждение. Он изучил все страны, принявшие радикальные программы свободного рынка в 1980-х, и пришел к выводу, что «не известно ни одного примера осуществления значимых торговых реформ в развивающейся стране в 1980-х вне контекста тяжелого экономического кризиса»³².

Это был стратегический подход. Всемирный банк и МВФ принуждали правительства всего мира прозреть и понять, что мероприятия «вашингтонского консенсуса» – единственный рецепт достижения стабильности, а потому и демократии. Но одновременно Вашингтон понимал, что развивающиеся страны подчинятся такой программе только под действием лживых отговорок и неприкрытого вымогательства. Вы хотите спасти страну? Распродайте ее. Родрик даже признавал, что приватизация и свободная торговля – два важней ших элемента пакета перестройки – не имеют прямого отношени; к стабилизации. Доказывать обратное, по его словам, было бы «дур ной экономикой»³³.

Аргентина – «образцовый ученик» МВФ в тот период – ясно по казывает эту механику установления нового порядка. После кризи са гиперинфляции, заставившего президента Альфонсина покинут свой пост, на его месте оказался Карлос Менем, перонистский губернатор небольшой провинции, носивший кожаную куртку и коротки бакенбарды, обладавший, казалось, достаточной силой для того, что бы противостоять как все еще могущественным военным, так и кредиторам. После всех жестких попыток стереть с лица земли партию перонистов и профсоюзное движение Аргентина наконец-то получила президента, который обещал стоять за профсоюзы и вернутьс к национальной экономике Хуана Перона. В этот момент многие ис пытывали те же чувства, что и при избрании Паса в Боливии.

Но надежды не оправдались. Проведя один год на своем пост и испытывая огромное давление со стороны МВФ, Менем перешел к «вуду-политике». Президент, которого выбрали как символ оппозиции диктатуре, назначил Доминго Кавальо министром экономики вернув власть человеку, который во времена хунты списал долги корпораций в качестве прощального подарка от диктатуры³⁴. Его назначение было, как говорят экономисты, «сигналом» – безошибочным признаком, что новое правительство возвращается к корпоративистскому эксперименту, начатому хунтой. Биржа Буэнос-Айреса отреагировала на это своего рода восторженной овацией: в день назначения Кавальо интенсивность торгов подскочила на 30 процентов³⁵.

Кавальо немедленно произвел идеологическое перевооружение заполнив правительство бывшими студентами Милтона Фридман и Арнольда Харбергера. Буквально все ключевые экономические посты в стране заняли «чикагские мальчики»: президентом центрального банка стал Роке Фернандес, работавший как в МВФ, так и во Всемирном банке; вице-президентом центрального банка – Педро Поу, служивший при диктатуре; главным советником центрального банка был назначен Пабло Гуидотти, перешедший в аппарат аргентинского президента непосредственно из МВФ, где он был подчиненным другого бывшего чикагского профессора – Майкла Муссы.

Подобное происходило и в других странах. К 1999 году международное сообщество чикагской школы включало более 25 министров правительств и более дюжины президентов центральных банков различных стран, от Израиля до Коста-Рики. Это невероятно высокий уровень влияния для одного-единственного отделения университета³⁶. В Аргентине, как и во многих других странах, «чикагские мальчики» взяли в идеологические клещи законно избранное правительство; одна группа давила изнутри, а другая снаружи, из Вашингтона, усиливала это давление. Например, делегации МВФ в Буэнос-Айресе часто возглавлял Клаудио Лосер, человек из аргентинских «чикагских мальчиков»; это означало, что на встречах МВФ с министерством финансов и центральным банком происходили не переговоры оппонентов, но дружеская дискуссия коллег, в прошлом приятелей по Чикагскому университету, а теперь работников Девятнадцатой улицы Вашингтона. Вышедшая в Аргентине книга о деятельности этого глобального братства экономистов носит остроумное название Buenos Muchachos («Приятные мальчики»), что перекликается с классическим фильмом Мартина Скорсезе о мафии «Славные парни» (Goodfellas)³⁷.

Члены этого братства с воодушевлением соглашались друг с другом в том, что нужно сделать с аргентинской экономикой и каким образом вынудить страну так поступить. «План Кавальо», как его стали называть, основывался на том же хитроумном трюке с упаковкой, в совершенстве отработанном Всемирным банком и МВФ. Хаос и отчаяние перед лицом кризиса гиперинфляции использовались для проведения приватизации, которая была включена в пакет экстренных мер как важнейший пункт. Ради стабилизации денежной системы Кавальо резко сократил государственные расходы и ввел еще одну новую валюту – аргентинское песо, искусственно привязанное к американскому доллару. В течение года инфляция снизилась до 17,5 процента, а несколько лет спустя практически приостановилась³⁸. Это позволило восстановить контроль над деньгами, но другая половина программы «замалчивалась».

Аргентинская диктатура, несмотря на все свое желание ублажить иностранных инвесторов, сохранила в руках государства самые лакомые куски экономики: от национальной авиалинии до богатых запасов нефти в Патагонии. Но для Кавальо и его «чикагских мальчиков» эта революция прошла только полпути, и они хотели довершить начатое, используя экономический кризис.

В начале 1990-х годов аргентинское государство стало распродавать национальные богатства с такой скоростью и таким размахом, что это намного превосходило аналогичные явления в Чили 10-летней давности. К 1994 году 90 процентов государственных предприятий были проданы частным компаниям, таким как Citibank, Bank Boston, французским компаниям Suez и Vivendi, испанским Repsol и Telefynica. Перед совершением сделки Менем и Кавальо оказали неоценимую услугу новым владельцам: они уволили, по подсчетам Кавальо, около 700 тысяч работников; некоторые считают, что эта цифра сильно занижена. Только одна нефтяная компания за годы правления Менема уволила 27 тысяч рабочих. Кавальо, восхищенный почитатель Джефри Сакса, назвал это «шоковой терапией». Менем же пользовался более жестоким выражением: в стране, еще не пришедшей в себя после массовых пыток, он называл это «серьезной хирургической операцией без наркоза»³⁹.

Когда преобразования в Аргентине шли полным ходом, журнал Time разместил на обложке улыбающееся лицо Менема на фоне подсолнуха с заголовком «Чудо Менема»⁴⁰. И это было действительно чудом – Менем и Кавальо провели радикальную и болезненную приватизацию, не вызвав народного возмущения. Как им это удалось?

Много лет спустя Кавальо пояснял: «Гиперинфляция ужасает людей, особенно людей с низким доходом и скромными накоплениями, потому что за несколько часов или дней они могут узнать, что их зарплата ничего не стоит из-за повышения цен, растущих с невероятной скоростью. И тогда люди обращаются к правительству: "Пожалуйста, сделайте что-нибудь!" И если правительство в ответ предлагает удачный план стабилизации, это дает возможность добавить к этому плану и другие реформы... и самые главные из этих реформ были направлены к открытию экономики, на дерегуляцию и приватизацию. Но тогда эти реформы можно было произвести лишь одним способом – используя положение, созданное гиперинфляцией, потому что население было готово принять эти резкие преобразования, чтобы избавиться от гиперинфляции и вернуться к нормальной жизни»⁴¹.

Однако долговременные последствия реализации плана Кавальо обернулись бедствием для Аргентины. Метод стабилизации валюты – песо, привязанное к доллару, – сделал производство товаров внутри страны столь дорогостоящим, что местные фабрики не смогли выдержать конкуренции с дешевыми импортными товарами, наводнившими страну. Было упразднено столько рабочих мест, что в итоге почти половина населения страны оказалась за чертой бедности. Хотя ближайшие последствия программы казались блестящими: Кавальо и Менем провернули приватизацию, пока страна переживала шок гиперинфляции. Кризис выполнил свою задачу.

То, что сделали аргентинские лидеры, касалось скорее не экономики, а психологии. Как прекрасно понимал Кавальо, много послуживший хунте, в момент кризиса люди охотно отдают власть тому, кто обещает им волшебное исцеление, – не важно, финансовый это кризис или, как в дальнейшем показала администрация Буша, атака террористов.

Вот почему крестовый поход, начатый Фридманом, смог пережить пугающую демократию – его крестоносцам не приходилось убеждать избирателей в правоте своего мировоззрения: они выступали в периоды кризисов, используя отчаяние перед лицом экономических проблем, которое связывало руки хрупким демократическим правительствам, не позволяя продвигаться вперед. Как только эта тактика была доведена до совершенства, возможностей для ее применения предоставилось значительно больше. За шоком Волкера последовал «текила кризис»^* в Мексике 1994 года, азиатский масштабный кризис 1997 года и финансовый коллапс России в 1998 году, вслед за которым подобная ситуация возникла в Бразилии. Когда же эти кризисы и шоки потеряли свою силу, им на смену пришли новые бедствия: цунами, ураганы, войны и атаки террористов. Так формировался капитализм катастроф.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОТЕРИ ПЕРЕХОДА:

ПОКА МЫ ПЛАКАЛИ, ПОКА МЫ ДРОЖАЛИ, ПОКА МЫ ТАНЦЕВАЛИ

Эти наихудшие времена несут в себе наилучшие возможности для тех, кто чувствует потребность в проведении фундаментальной экономической реформы. Стивен Хэггард и Джон Уилльямсон «Политическая экономика реформ», 1994 г.

ГЛАВА 9

ЗАХЛОПНУВШАЯСЯ ДВЕРЬ ИСТОРИИ:

КРИЗИС В ПОЛЬШЕ И КИТАЙСКАЯ БОЙНЯ

Я живу в Польше, ставшей свободной, и считаю Милтона Фридмана одним из главных интеллектуальных архитекторов свободы моей страны. Лешек Бальцерович, бывший министр финансов ПОЛЬШИ, 2006 г.¹

Какое-то химическое вещество высвобождается у тебя внутри, когда твои деньги умножаются в десять раз. Это вызывает зависимость. Уильям Браудер, финансовый менеджер из США, об инвестициях в Польше при начале тамошнего капитализма²

Очевидно, мы не должны прекращать есть из боязни удушья. People's Daily, официальная газета КНР, о необходимости продолжать проведение реформ свободного рынка после бойни на площади Тяньаньмэнь³

Незадолго до падения Берлинской стены, ставшего символом крушения коммунизма, появился еще один знак, что советские барьеры рухнут. Это был Лех Валенса, безработный электрик с длинными закрученными вверх усами, который взобрался на стальную ограду, украшенную цветами и флагами, в польском городе Гданьске. Эта ограда окружала верфь имени Ленина, на которой забаррикадировались тысячи рабочих в знак протеста против решения Коммунистической партии повысить цены на мясо.

Забастовка рабочих была беспрецедентным вызовом правительству, послушному Москве, которое руководило Польшей 35 лет. Никто не знал, что будет дальше. Не пошлет ли Москва танки? Не станут ли они стрелять в забастовщиков, чтобы вынудить их работать? Когда развернулась забастовка, эта верфь стала очагом народной демократии в авторитарной стране, и рабочие расширили свои требования. Они уже не хотели, чтобы их жизнью управляли партийные аппаратчики, которые говорят якобы от имени рабочего класса. Они хотели создать свой независимый профсоюз и требовали права вести переговоры, добиваться лучших условий и бастовать. Не дожидаясь позволения, они проголосовали за создание своего профсоюза, дав ему название «Солидарность»⁴. В 1980 году весь мир был очарован «Солидарностью» и ее предводителем Лехом Валенсой.

Тридцатишестилетний Валенса настолько хорошо ощущал стремления польских рабочих, что, казалось, был с ними в духовном единстве. «Мы едим один хлеб!» – кричал он в микрофон на верфи Гданьска. Эти слова не только указывали, почему рабочие могут доверять Валенсе, они выражали важную роль католической церкви в новом движении. Партийные деятели отвергали религию, а для рабочих вера стала источником отваги, и все они принимали причастие, прежде чем идти на баррикады. Валенса, сочетавший в себе грубость и благочестие, открыл офис «Солидарности», держа в одной руке деревянное распятие, а в другой – букет цветов. Когда настало время заключать первое историческое трудовое соглашение между «Солидарностью» и правительством, Валенса написал свое имя «гигантской ручкой-сувениром с портретом папы Иоанна Павла II». Восхищение было взаимным: польский папа сообщил Валенсе, что он молится вместе с «Солидарностью»⁵.

«Солидарность» распространялась по шахтам, верфям и заводам страны с неимоверной скоростью. Через год в ней уже было 10 миллионов членов – почти половина работоспособного населения Польши. Завоевав право вести переговоры, «Солидарность» начала побиваться конкретных целей: пятидневной рабочей недели вместо шестидневной, права участвовать в управлении фабриками. Уставшие жить в стране, где превозносили идеализированный рабочий класс, но дурно обращались с реальными рабочими, члены «Солидарности» разоблачали коррупцию и жестокость партийных функционеров, которые прислушивались не к мнению народа Польши, но к далеким от польской жизни бюрократам в Москве. Накопившееся под гнетом однопартийной системы стремление к демократии и самоуправлению выливалось в создание местных ячеек «Солидарности», что вызвало массовый исход из Коммунистической партии.

Москва понимала, что это движение несет серьезнейшую угрозу ее Восточной империи. В самом Советском Союзе оппозиция была представлена в основном правозащитниками, которые настаивали на соблюдении прав человека. Но членов «Солидарности» трудно было заклеймить как наемников капитализма – это были рабочие с молотками в руках и угольной пылью на коже, люди, которые по марксистской риторике составляют основу партии⁶. Что еще хуже для власти, «Солидарность» воплощала все, чем партия не являлась: демократию, тогда как партия была авторитарной; местное самоуправление, а не партийную централизацию; всеобщее участие людей вместо партийной бюрократии. И 10 миллионов ее членов могли полностью приостановить производство по всей стране. Как ядовито говорил Валенса, они могут проиграть в политических битвах, «но нас не заставят работать. Если нас заставят производить танки, мы будем выпускать трамваи. А автомобили будут двигаться задом наперед, если мы их так построим. Мы знаем, как победить систему. Мы ученики этой системы».

Преданность этого движения принципам демиократии толкала на бунт даже партийных работников. «Когда-то я наивно думал, что причиной всех ошибок партии являются ошибки отдельных дурных людей, – говорил репортеру польской газеты член Центрального комитета Мариан Арендт. – Теперь я избавился от этой иллюзии. Что-то не в порядке во всем нашем аппарате, во всей нашей системе»⁷.

В сентябре 1981 года члены «Солидарности» были готовы к новому этапу. 900 польских рабочих снова собрались в Гданьске для проведения первого конгресса профсоюза. И там «Солидарность» превратилась в революционное движение, стремившееся взять власть в свои руки, со своей экономической и политической программой для Польши. Как говорилось в программе: «Мы требуем провести реформы в духе самоуправления и демократии на всех уровнях власти и создания новой социоэкономической системы, сочетающей в себе планирование, самоуправление и рынок». Этот план предлагал гигантским государственным предприятиям, на которых работали миллионы членов «Солидарности», радикально иной путь развития: освободиться от контроля государства и стать демократическим кооперативом рабочих. Как говорилось в программе: «Обобществленное предприятие должно стать основной организационной единицей экономики. Им должен управлять совет рабочих, представляющий коллектив, и квалифицированный директор, назначенный на конкурсной основе и приглашенный советом»⁸. Валенса возражал против этого требования, боясь, что столь сильный вызов контролю партии повлечет ответные жестокие меры властей. Ему возразили, что движению нужна позитивная цель, надежда на будущее, а не только враг. Валенса не смог переубедить оппонентов, так что эти экономические цели вошли в официальную программу «Солидарности».

Опасения Валенсы были небеспочвенны. Растущие требования «Солидарности» пугали и приводили в ярость Москву Под интенсивным давлением в декабре 1981 года лидер Польши генерал Войцех Ярузельский ввел в стране военное положение. Танки, пробуксовывая в снегу, окружали фабрики и шахты; проходили массовые облавы на членов «Солидарности», а лидеры движения, включая Валенсу, были арестованы и брошены в тюрьмы. По сообщениям журнала Г/те, «солдаты и полиция с применением силы разгоняли протестующих рабочих, в результате, по меньшей мере, семь человек убиты и сотни получили ранения, шахтеры в Катовице оказывали сопротивление с топорами и ломами в руках»⁹.

«Солидарность» была вынуждена уйти в подполье, но в течение последних восьми лет существования полицейского государства слава движения продолжала расти. В 1983 году Валенсе была присуждена Нобелевская премия мира, хотя он не мог свободно перемещаться и лично ее получить. На церемонии вручения премии представитель Нобелевского комитета сказал: «Место лауреата премии мира осталось пустым. Давайте же постараемся со всем вниманием прислушаться к безмолвной речи, раздающейся с пустого места».

Пустое место было очень удачной метафорой, потому что к тому времени каждый видел в «Солидарности» то, что ему хотелось. Нобелевский комитет видел человека, который «не использовал иного оружия, кроме оружия мирной забастовки»¹⁰. Левые видели тут освобождение – новую версию социализма, незапятнанного преступлениями Сталина или Мао. Правые видели свидетельство того, что коммунистические государства реагируют на малейшие проявления инакомыслия грубой силой. Правозащитники видели узников, которых бросают в тюрьму за их убеждения. Католическая церковь видела союзника по борьбе с коммунистическим атеизмом. А Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган увидели тут открывающуюся возможность, трещину в советской броне, несмотря на то что «Солидарность» боролась за те самые права, которые оба руководителя изо всех сил подавляли у себя на родине. Чем дольше продолжался период запрета, тем сильнее «Солидарность» окружали легенды и мифы.

В 1988 году первый страх перед жесткими мерами прошел, и польские рабочие снова устроили массовые забастовки. В этот момент экономика находилась в полном упадке, а в Москве правил новый, мягкий режим Михаила Горбачева, и коммунисты сдались. Они официально признали «Солидарность» и согласились провести досрочные выборы. «Солидарность» образовала два лагеря: кроме старого профсоюза появилось новое движение – «Гражданский комитет солидарности» – для участия в выборах. Оба эти крыла были тесно связаны: лидеры «Солидарности» стали кандидатами, их предвыборная платформа была туманной, и потому единственное представление о будущем под руководством «Солидарности» давала экономическая программа профсоюза. Сам Валенса не выставлял своей кандидатуры, желая оставаться главой профсоюза, но именно он был лицом кампании, проходившей под лозунгом: «С нами – надежнее»¹¹. Результаты были позорными для коммунистов и триумфальными для «Солидарности»: кандидаты профсоюза претендовали на 261 место и заняли 260¹². Валенса, маневрируя за кулисами, сумел поставить на пост премьер-министра Тадеуша Мазовецкого. Этот редактор еженедельной газеты «Солидарности» не обладал харизмой Валенсы, но его считали интеллектуальным вождем движения.

Шок власти

Как уже поняли в Латинской Америке, авторитарные режимы обычно призывают демократию в тот самый момент, когда их экономические проекты готовы с шумом лопнуть. То же произошло и в Польше. Коммунисты десятилетиями разрушали экономику, совершая одну дорогостоящую ошибку за другой, так что страна оказалась на грани пропасти. «К несчастью для нас, мы победили!» – произнес Валенса свою знаменитую фразу, оказавшуюся пророчеством. Когда «Солидарность» пришла к власти, долги страны составляли 40 миллиардов долларов, инфляция достигла 600 процентов, угрожающе не хватало продовольствия, и появился черный рынок. Многие фабрики производили продукцию, которая за неимением покупателя была обречена портиться на складах¹³. На таком ужасающем фоне поляки встречали приход демократии. Наконец-то к ним пришла свобода, но мало у кого было желание этому радоваться, потому что зарплаты людей ничего не стоили. Они проводили целые дни в очередях за хлебом и маслом, если по случаю эти продукты появлялись в магазине.