Текст книги "Торжество возвышенного"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Одна? Не думай, что ты чем-то лучше меня. Одно происхождение, одна жизнь, один финал…

Она посмотрела на меня взглядом, полным ненависти и презрения, и ушла в свою комнату под мой громкий хохот.

* * *

Я смотрел ей в спину через горы арахиса, семечек, кукурузных хлопьев и гороха, насыпанных вдоль прилавка. Что за жизнь, которая проходит без радости, в угаре ненависти! Возвращение сына и его успех должны вдохнуть в нее жизнь и вернуть утраченные в горести годы.

* * *

Я весел, Халима хранит напускное молчание. Сархан аль-Хиляли спрашивает:

– Где Тарик и Тахия?

Салем аль-Агруди:

– Да, опасный расклад карт…

Я говорю сквозь смех:

– Потрясающие новости, Сархан-бей. Мой ненормальный сын женился на Тахии!

За столом разразились хохотом. Исмаил сказал:

– Видно, твой сын настоящий артист.

Аль-Хиляли переспросил:

– Малыш?!

Шельби вступил:

– Свадьба сезона!

Исмаил добавил:

– Вы найдете Тарика, бродящим в пустыне, как Меджнун!

За столом еще раз прокатилась волна смеха. Сархан произнес, подчеркивая каждое слово:

– Но Халима не разделяет этой радости.

Халима ответила, не отрываясь от приготовления напитков:

– Халима в трауре.

– Кто знает? Может на его долю выпадет счастье, которое нам не ведомо…

Салем аль-Агруди заступился:

– Тахия хорошая женщина, несмотря ни на что…

Я повторил, заливаясь громким смехом:

– Несмотря ни на что?!

Халима горестно произнесла:

– Сегодня счастье выпадает только дуракам.

Сархан спросил:

– Он продолжает пытаться писать пьесы?

Халима ответила:

– Конечно…

Улыбаясь, он сказал:

– Великолепно! Живя с Тахией, он наберется полезного опыта!

Потом я был занят сбором денег, смакуя первый вечер, когда никто не шпионил за мной.

* * *

Жена ищет сына, а я сижу в лавке один. Интересно, какой конец придуман для нее в пьесе? Я забыл спросить об этом. Сидим ли мы в тюрьме, когда опускается занавес? Или в лавке? И покупатели идут один за другим. Эти люди не догадываются, как я их ненавижу, как они мне противны. Лицемеры. Творят то же, что и мы, только молятся по расписанию. Я – лучше их. Я свободен, я – сын эпохи, в которой не правили ни религия, ни этикет. Меня осаждают в этой лавке толпы лицемеров. Любой мужчина и любая женщина – подобны государству. Поэтому вы сидите в сточных водах и толкаетесь в очередях, а на вас изливают громкие речи. Мой сын морочит мне голову своими молчаливыми проповедями, а затем совершает предательство и убийство. Если бы от опиума мне было легче – всё бы ничего… Почему добрачные дни так обманчивы? Зачем нашептывают нам о сладости, которой не существует?

– Я так благодарен дядюшке Ахмеду Бургулю за свое огромное счастье.

– Не преувеличивай.

– Халима… Как счастлив тот, чье сердце не бьется напрасно, в небытии!

Ее улыбка раскрылась, словно молодой цветок жасмина. Куда исчезла эта сладость? Ох, если бы просто взять и перенестись во времени! В моем никчемном существовании есть место для наивности, и иногда приятно оплакивать прошлое. Карама, которого больше нет, и Халиму, которая больше не с нами.

Жена возвращается. Она вошла и села, не поздоровавшись. Она ничего не ответила, ничего не сказала. В глазах ее спокойствие. Что ей стало известно? Без сомнения, у нее хорошая новость, и ей жалко поделиться со мной. Свинья. Если бы случилось что плохое, она с порога швырнула бы мне это в лицо. Вернулся Аббас? Спросить? Прошло время, прежде чем она сказала:

– Мы приглашены на спектакль…

Она протянула мне отпечатанную программку. Мои глаза остановились на строке « драматург Аббас Юнес». Меня охватила гордость. Я спросил:

– Пойдем?

– Что за вопрос!

– Может быть, нам не понравится видеть самих себя…

– Нам нужно посмотреть спектакль Аббаса.

Я промолчал. Она сказала:

– Сердце подсказывает мне, что автор должен появиться.

– Кто знает?

– Сердце знает.

* * *

Мы отправились, стараясь выглядеть как можно лучше. Я надел выходной костюм, а Халима взяла напрокат у Умм Хани платье и пальто. Нас встретили хорошо. Халима сказала:

– Но я не вижу автора.

Сархан аль-Хиляли ответил:

– Он не пришел. Я же говорил тебе, все в порядке.

Значит, она встречалась с ним, и он ей о чем-то рассказал. Было еще рано, и мы пошли навестить дядюшку Ахмеда Бургуля. Он подал нам – за счет заведения – два сэндвича и два стакана чая. Сказал, смеясь:

– Как в добрые дни!

Мы не ответили ни словом, ни улыбкой. Перед началом мы заняли свои места в первом ряду. Зал был набит до отказа. Халима произнесла:

– Это успех.

Я пробормотал:

– Только через неделю можно будет судить.

Мой цинизм не спасал, я разнервничался. Почему меня волнует только пьеса и ничего более?! Занавес поднимается и приоткрывает наш дом. Наш дом, никакой другой. Интересно, это решение аль-Агруди или Аббаса?! Отец, мать и сын. Это, попросту говоря, притон и игорный клуб. Здесь не одно преступление и не одно предательство. Мать выглядит беспринципной шлюхой. Ее партнеры сменяются – директор, режиссер, критик и Тарик Рамадан! Я шокирован. Бросаю взгляд на жену. Она дышит тяжело, сдавленно. Вот – ад. Кто бы мог подумать, что в голове у нашего педанта вся эта труха? Я доволен тем, как он представляет себе свою мать. Доволен, что ей интересно, как он ее видит. Эта пьеса чинит за меня расправу, мстит за меня. В этот момент позора я наслаждаюсь победой над обоими – над матерью и сыном. Над своими заклятыми врагами. Меня он не понял. Он преподносит меня как слабака. Человека, который при столкновении с реальностью сворачивает с прямой дороги. Я не такой дурак. И не настолько запутавшийся человек, чтобы дать слабину. Я вырос простым, открытым, свободным. Я видел лицемерие и осуждал его. Тебе этого не понять. Секрет твоего успеха в том, что ты льстишь притворству и лживому превосходству. И плевать мне на твой окончательный уход!

После того как стихла буря неистовых аплодисментов, нас, по старой традиции, пригласили в буфет отметить успех.

Я спросил ее шепотом:

– Останемся или уйдем?

Она была категорична:

– Как мы можем не участвовать?

«Ты зря притворяешься, что не придала этому значения. У тебя нет крыльев, как у меня». Она проговорила:

– Ему не следовало совершать самоубийство…

Я сказал, чтобы позлить ее:

– А какого конца ты хотела для убийцы?

– Он вызывает сочувствие…

Последовали тосты. Сархан аль-Хиляли сказал:

– Моя интуиция не обманывает.

Салем аль-Агруди:

– Дикость, конечно, но впечатляет.

Фуад Шельби:

– Пьеса напоминает публике о ее собственных ежедневных страданиях. Все же пессимистично…

Сархан аль-Хиляли переспросил, передразнивая:

– Пессимистично?!

– Не обязательно было совершать самоубийство после того, как публика в него поверила.

Аль-Хиляли сказал:

– Это не самоубийство, такова судьба молодого поколения в борьбе за спасение!

– А мерзавцы будут здравствовать?

Аль-Хиляли захохотал:

– Да хранит их Бог!

Повернулся к Тарику Рамадану, директор поднял бокал со словами:

– За открытие великолепного актера в возрасте пятидесяти лет!

Фуад Шельби вдохновенно произнес:

– Это важнее, чем открытие нефтяного месторождения!

Аль-Хиляли посмотрел в нашу сторону, но я опередил его, подняв бокал:

– За отсутствующего автора!

Тут же прокатилась волна восхищения. Вино лилось за счет театра. Серьезное и комичное смешалось. Я смаковал, вспоминая позор каждого из присутствующих. Почему же тюрьма стала именно нашей судьбой? Пейте за меня, вольные коллеги. Я – ваше истинное отражение.

На рассвете мы вернулись в наш старый дом. Никакого желания спать у нас не было. Я разжег уголь в печи, и мы сели в зале. Керамическая плитка, покрытая старым ковром из Асьюта… Несмотря на взаимную неприязнь, мы почувствовали, что нам необходимо побыть рядом друг с другом, хотя бы недолго. С чего начать разговор? Я чувствую, что у нас обоих тревожные мысли.

Я спросил у нее:

– Тебе понравилась пьеса?

– Очень… очень…

– А сюжет?

– Что за глупый вопрос от того, кто всю жизнь провел в театре?

– Почему мы изображены не такими, как в жизни? Здесь не приходится сомневаться.

– Брось эти дурные мысли.

– Все правда, более чем правда…

– Вздор. Я увидела, что мой образ не имеет ничего общего со мной настоящей.

Я от души рассмеялся. Она возмутилась:

– Это иллюзия.

– Разве мы не увидели всех театральных такими, какими знали их в жизни?

– Автор вправе сохранить или изменить образ любого. Мне кажется, что в этой пьесе много надуманного.

– Почему он так тебя изобразил?

– Это его дело.

– До сегодняшнего вечера мне казалось, что он любит тебя, уважает…

Она ответила раздраженно:

– Ты сомневаешься в этом?

– Правда глаза колет!

– Я уверена, что права.

Я презрительно сказал:

– Даже Тарик! Я не представлял, что ты настолько распутна.

– Избавь меня от своих грязных догадок.

– Если бы не ложь, мы не заработали бы и сотой доли того, что имеем!

– Откровенно говоря, он изобразил тебя лучше, чем ты есть на самом деле, а это значит, что, прежде всего, он подошел к делу с фантазией…

Я рассмеялся еще громче. Она закричала:

– Тебя услышат возвращающиеся с утренней молитвы!

– А что здесь такого? Чокнутый сын, который бросил нас за решетку.

– Как ты можешь требовать от других соблюдать приличия, если ты сам живешь только собственными прихотями?

– Он так изображал идеалиста, что у меня голова от него начала раскалываться.

Она сказала с напускным воодушевлением:

– Он чудесный мальчик! Выдающийся драматург… мой сынок…

Я ответил с издевкой:

– Я восхищен его жестокостью!

– Когда он вернется, я уйду вместе с ним из этого проклятого дома!

Я продолжил дурачиться:

– Каждая комната здесь говорит нам о его славе…

На этих словах она покинула меня, и я остался один греть руки над печкой. Конечно, я был бы рад узнать побольше о своем отце. Был ли он одним из этих лицемеров? Он рано умер, и мать опустилась. Я рос как бесенок. Что до тебя, Аббас, то ты – темная лошадка! Как же скучно… Я словно черт, запертый на замок, который не может придумать способа вырваться на свободу…

* * *

Пьеса привлекла всеобщее внимание и снискала любовь публики. Я ожидал, что автор вернется, хотя бы с новой пьесой. Надеялся, что успех избавит меня от рутины. Время от времени я наведывался в театр, чтобы разузнать новости о нем. И однажды утром, когда я переступил порог, дядюшка Ахмед Бургуль бросился ко мне и провел меня в пустующий буфет. Его печальный взгляд встревожил меня – в нем я увидел дурное предзнаменование. Он сказал:

– Карам… Я уже собирался к тебе…

Я спросил его:

– Что? Что случилось?

– Аббас…

– Что с ним? Выкладывай, что у тебя, дядя Ахмед!

– Он исчез из пансиона, в котором остановился в Хелуане, и оставил странное письмо…

– Какое письмо? Рассказывай!

– Он написал, что хочет свести счеты с жизнью…

Мое сердце на мгновение куда-то ухнуло. Но вот оно снова забилось, как все людские сердца, охваченные ужасом. Мы молча обменялись взглядами. Я спросил:

– Нашли?

Он печально ответил:

– Нет… поиски не окончены…

Я бормотал, не в силах собраться:

– Ох… быть может… кто знает… Но он бы не писал письмо, если бы…

Дядюшка Ахмед произнес так, словно дело было решенным:

– Господь упокоит…

– Я должен поехать в Хелуан.

– Тебя опередил Сархан аль-Хиляли.

Напрасная и тяжелая поездка. Ничего, кроме письма. А что касается Аббаса, то он пропал. Появился и снова исчез. Самоубийство подтвердится, если только найдут его труп. Но зачем же писать что-либо на бумаге, если на самом деле не принял твердого решения уйти из жизни?

Аль-Хиляли спросил:

– Если он и вправду хотел покончить с собой, почему не сделал это прямо в комнате?

– Сомневаешься в его искренности?

– Да…

Таков был его ответ.

Я вернулся в старый дом вечером и не обнаружил Халимы. Я догадался, что она пошла в театр, выяснить, почему я задержался. Закрыв пустую лавку, я сел в зале, ожидая. Через мучительный час она вернулась с глазами, полными безумия. Доли секунды мы обменивались взглядами, потом она закричала:

– Нет! Если бы он захотел покончить с собой, он бы это сделал, слышишь… Но он не может так поступить с собой!

Она рухнула на диван и разрыдалась, хлеща себя по щекам…

Халима аль-Кабш

Я рождаюсь заново. Из каменного мешка – на земную поверхность. Передо мной возникает лицо Аббаса, я обнимаю его обеими руками, от стыда и позора прячу свою голову у него на груди. Я прошептала:

– Какую боль мы причинили тебе, лучше бы Господь совсем избавил тебя от нас…

Он ответил с нежностью:

– Мне причиняют боль только твои слова.

Я расплакалась, а он сказал:

– Сейчас мы должны быть благодарны. Давайте подумаем о будущем.

Я проговорила сдавленным голосом:

– Единственный мой сынок… Господь послал тебе испытание, отобрав жену и сына… Да и мы тебя не пожалели…

– Что было, то прошло…

С отцом он почти и словом не обмолвился. Как в былые времена нас собрала зала старого дома. Аббас заговорил:

– Прошу вас, не возвращайтесь к воспоминаниям прошлого.

Помолчал, потом добавил:

– Я тут думал кое о чем… Не хочет ли отец вернуться на прежнюю работу в театр?

Карам сказал:

– Нет, конечно. Черт их побери.

– Я хочу сделать из дома лавку, мы можем продать часть мебели и установить в доме жаровню. Торговать легко и прибыльно… Что вы об этом думаете?

Я сказала с благодарностью:

– Как скажешь, так и будет, сынок. Я молю Господа скоро о тебе услышать.

– Да поможет Господь. Я чувствую, что близок к успеху.

Я просила Бога помочь ему, пока однажды он не сказал нам, переводя взгляд с одного на другого:

– Вы должны поддерживать друг друга. Я не хочу слышать ничего плохого.

Я не сдержалась:

– Я все время мечтала жить с тобой!

– Если Всевышний пошлет мне успех, все изменится…

Карам холодно спросил:

– Ты не хочешь забрать ее к себе?

Аббас вспылил:

– Я требую, чтобы вы помогали друг другу! И сделаю все, что смогу, чтобы обеспечить вам достойную жизнь, но я требую от вас взаимной поддержки.

Какая поддержка?! Он ничего не знает. Слишком наивен, чтобы проникнуть в тайны изболевшегося сердца. Откуда ему знать о том, как жил его отец, ведь он не был в его шкуре, лишь постоянно видел его хмурым. Он поступает так, как подсказывает его любящее сердце, но неужели ему не понять, что он запирает двух врагов в одной клетке? Из одной тюрьмы в другую. От презрения к ненависти. У меня нет никакой надежды, сынок, только на твой успех, только чтобы ты вытащил меня из этой ненавистной камеры.

* * *

Я украдкой бросаю на него взгляд, он работает. Продает арахис, семечки, кукурузные хлопья, горох и бросает мелочь в наполовину выдвинутый ящик. И это после долгой привычки к несчетным криминальным прибылям! Не сомневаюсь, он мечтает о смертоносном наркотике, от которого против его желания излечила тюрьма. Если бы Аббас не поставил ему условие делить заработанное между нами, мы снова впали бы в нищету. Постоянно угрюмый, скорбную маску снимает только при покупателях. Он выглядит старше своего возраста лет на десять. Значит, я тоже постарела. Горькие тюремные дни… А ночь облавы, когда полицейские не переставали хлестать меня по лицу… Ах… подонки… Никто нас не навещал. Аль-Хиляли такая же мразь, как и Тарик Рамадан. Их продержали ночь в отделении, затем отпустили. А виновными оказались одни мы. Даже соседи говорят, что только несчастные держат ответ по закону. Они выражают нам соболезнования, злорадствуя над нашим горем. Но все же общаются с нами. Нет у меня иной надежды, сынок, кроме как на твой успех. Время идет, а мы не обменялись и словом. Злость жжет меня сильнее, чем раскаленная печь. Как же я несчастна, когда убираю ненавистный дом или готовлю еду. И досталась же мне такая судьба… Я была красавицей, образец нравственности и хорошего воспитания. Судьба… судьба… Кто мне объяснит, что скрывается за этим словом? Но Господь – с терпеливыми. Судьба вынесет свой приговор твоими устами, Аббас. Я не забуду, как ты пришел к нам вечером в день поминовения святого аль-Шаарани, не забуду твои слова, которые принесли мне облегчение и открыли врата небесные:

– Мою пьесу наконец-то приняли…

Драгоценным жемчугом из моей груди вырвался смех. Сердце так не пело с молодости. Даже у отца лицо просветлело. Его заслуги здесь нет… Не знаю… но я возненавидела его так же, как он ненавидит меня. Прекрасно… Сын становится драматургом не в моих фантазиях, как я себе намечтала. Я всегда считала его идеализм дерзостью, но добро торжествует. С таких как ты, оно стремительным потоком смывает налет подлости.

* * *

В этот год я любила осень, потому что день за днем она приближала вечер премьеры. Откуда приходят эти тучи, что закрывают свет? Разве не достаточно мне тех, что затмили мое сердце? До меня доносится голос мужа:

– Смотри.

Я увидела Тарика Рамадана, надвигающегося как самая ужасная из всех катастроф. Я спросила:

– Поздравить пришел или порадоваться чужому несчастью?

Он встал напротив нас, поздоровавшись в пустоту.

– Первый визит старых знакомых.

Я не замечала его расшаркиваний до тех пор, пока он не сказал:

– У меня плохие новости.

Я ответила грубо:

– Что нам плохие новости?

– А если это касается досточтимого Аббаса Юнеса?!

У меня внутри похолодело. Я держалась, как могла. С гордостью я произнесла:

– Его пьесу уже утвердили…

– Это злая шутка. Что вы знаете о самой пьесе?

Коротко сообщив нам то, с чем пришел, он закончил словами:

– Всё… всё…

У меня закружилась голова. Я спросила, стараясь выглядеть хладнокровной:

– Что ты имеешь в виду, враг Аббаса?

– Когда посмотрите спектакль – поймете.

– Тебя злость ослепила.

– Но преступление…

– Ты сам преступник!

– Убийцу Тахии нужно арестовать!

– По тебе самому тюрьма плачет. Проваливай отсюда!

Он усмехнулся и сказал:

– А еще говорят, что тюрьма – исправительно-воспитательное учреждение.

Я загребла горсть гороха и швырнула в него. Он с усмешкой попятился и вышел.

Что Аббас написал? Что он сделал? Мой сын не может убить или предать. По крайней мере, он не может предать свою мать. Он – ангел.

Мы с мужем переглянулись. Необходимо преодолеть мое вечное одиночество. Я сказала:

– Он лжет.

– Зачем ему лгать?

– Он все еще ненавидит моего сына.

– Но есть пьеса.

– Сходи к Аббасу…

– Рано или поздно я увижу его…

– Но ты ничего не предпринимаешь!

– Куда спешить?

Я чуть не задохнулась от гнева… Он, как и Тарик, не любит Аббаса. Я закричала:

– Он должен знать, что плетут у него за спиной!

– А если он признается?

– Ты найдешь объяснение всему!

– А вот не знаю!

– Настоящий убийца не разоблачит сам себя…

– Вот не знаю!

– Поторопись!

– Я, конечно, схожу…

– Иначе я пойду сама.

– У тебя нет приличной одежды.

– Тогда иди ты.

– Мерзавец лжет!

– Ты должен услышать своими ушами!

Но он пошел на попятную:

– Аббас презирал нашу жизнь… Он был идеалистом, можно подумать, что он подкидыш… Но он от нас не отрекается. И потом, зачем ему убивать Тахию?

– Ты меня спрашиваешь?

– Я размышляю.

– Ты поверил словам этого мерзавца?

– Ты тоже ему веришь.

– Мы должны его выслушать.

– На самом деле, я не верю.

– Ты бредишь…

– Проклятье!

– Будь проклят тот день, когда я связалась с тобой!

– И когда я с тобой связался…

Я запричитала:

– Я была красавица… Мне просто не повезло.

– Твой отец был почтальоном, а мой – чиновником в муниципалитете аль-Шамшарги.

– Значит, он был прислужником.

– Я из семьи…

– А твоя мать?

– Такая же, как и ты…

– Ты не хочешь идти… Только болтаешь…

– Я пойду… когда сам захочу…

Потом он сменил тон:

– В полдень скорее застану его дома…

Скрепя сердце, я промолчала. Сомнение разъедает меня изнутри. Как говорят о достойнейших из людей? Роза, проросшая из навозной кучи? В стране воров и обворованных? Он купил мне отрез ткани на выходное платье. Я так ничего и не скроила из него. Немедленно раскрою и сошью что-нибудь. Он, сукин сын, издевается над моим происхождением. Вот Аббас не может предать свою мать. Я ненавижу все, кроме моей любви. Любовь сильнее самого зла…

* * *

Светлый дом в аль-Тамбакшия. Солнце скрывается только зимой и на ночь. Халима – красавица из красавиц. Мой отец возвращается с гостинцами. Мать говорит ему:

– Пусть продолжает… Образование дает шанс изменить жизнь… Если бы у меня была такая возможность…

Наш добрый родственник, дядюшка Ахмед Бургуль, говорит:

– Девочка осталась сиротой. Трудно продолжать образование…

Мать спрашивает его:

– А что же делать, дядя Ахмед?

– У нее есть аттестат… Она сообразительна… Ей нужно работать… У нас в театре сейчас нет билетерши.

Мать спрашивает меня:

– Ты справишься с такой работой?

Я отвечаю с тревогой:

– Если чего-то не знаю, научусь на месте.

Дядюшка Ахмед говорит:

– Аль-Шамшарги – приятель аль-Хиляли-бея. Попроси у него помощи, а я нажму на него со своей стороны.

Мир открывается для меня в новом свете. Я впервые попадаю в театр. Роскошное место с особенным, волнующим запахом. Дядюшка Ахмед жалок, он играет здесь неприметную роль. Меня зовут к директору на собеседование. Робкими шагами я захожу в святая святых – его огромный кабинет. На мне простое белое платье и старые туфли… Статная фигура, все подмечающие глаза и приводящий в замешательство взгляд – под сильное влияние этого красивого человека легко попасть. Он оценивающе посмотрел на меня – я чуть сквозь землю не провалилась. Протянул мне лист бумаги, чтобы проверить, как быстро я записываю цифры.

Он говорит своим громогласным голосом:

– Ты должна пройти практику, прежде чем получишь работу, э…

– Халима аль-Кабш.

Он улыбается в ответ:

– Аль-Кабш?! Ну, ничего… У тебя лицо не хуже, чем у актрис нашей труппы. Я хочу посмотреть тебя после репетиции.

Я стараюсь изо всех сил. Не загадывая на будущее. Чтобы этот кудесник был доволен. Я рассказываю все матери, и она говорит, что так поступают добродетельные люди. Я жду от него одобрения как божьего благословения. В его присутствии у меня перехватывает дыхание. Ты, Халима, талисман труппы. Бог благоволит красоте… Когда он начал распускать руки? Солнечный луч, преломляясь через стекло, заливал его лицо, на улице музыкант наигрывал на дудочке веселый мотив. Задыхаясь, я отталкиваю его длинные руки. Нет, господин-бей, я честная девушка… Его смех звенит у меня в ушах. Мое сопротивление сходит на нет в тишине огромной запертой комнаты. Порыв горячего дыхания и ловкое проникновение, сломившее мою волю. Это кошмар. Он заканчивается слезами, не предполагающими сочувствия. Снаружи двигаются люди. Моя мать умрет до того, как узнает…

* * *

Только в полдень он наконец-то начал шевелиться. Нервы немного успокоились. Я хватаюсь за соломинку, но чего я жду? Нужно приготовить платье, чтобы можно было выйти. Он расскажет свой секрет мне, а не этому ненавистному мужчине. Что у меня теперь осталось, кроме Аббаса?

* * *

Опиум принес крах… Нет, это случилось еще раньше. Какие славные мечты я похоронила! Он делает последний глоток из стакана и, улыбаясь хмельной улыбкой, показывает на комнату, прилегающую к гостиной, и говорит:

– В этой комнате моя мать уединялась с сержантом!

От ужаса я прихожу в замешательство. Аббас спит спеленутый в люльке. Я говорю, не слыша своего голоса:

– Ты пьян, Карам.

Он мотает головой:

– Она берегла меня, следила, чтобы я не выходил из своей комнаты.

– Нельзя же было…

Он перебивает меня:

– Я не люблю лицемерия… Ты, Халима, лицемерка!

– Прости ее, Господи… Ты все еще держишь на нее зло?

– А за что мне на нее обижаться?

– Я не понимаю тебя…

– Твой муж не как другие мужчины. Он не верит никаким людским вымыслам.

Что это значит? Он – муж как муж, только высмеивает все. Смеется над моей верой… над всем, что мне ценно и свято… Что же уважает этот человек? Вот он без зазрения совести поносит собственную мать. Я говорю ему:

– Ты ужасен, Карам.

Он отвечает с пренебрежением:

– Это нам еще повезло, иначе я развелся бы с тобой после первой брачной ночи.

Мне в сердце вонзили раскаленную иглу. У меня потекли слезы. Второй раз в жизни мне нанесли сокрушительный удар. Он говорит:

– Извини, Халима… Когда же ты станешь свободной?

– Ты злой и бессердечный!

– Меня не трогают эти слова, в них нет смысла.

Он рассказывает мне о безумной связи своей матери с полицейским, как она его игнорировала, и как он вырос свободным, благодаря этому распутному безразличию.

Он пьяно произносит:

– Я ей всем обязан…

Он окружает меня кошмаром. Я живу рядом с силой, не признающей никаких ограничений. На чем же держится наш союз? Нет, это случилось еще до опиума. Опиум просто не нашел бы души, которую должен был разрушить…

* * *

Я заметила, что он вернулся, и мое сердце екнуло, несмотря на неприязнь. На улице он кажется намного старше, чем когда работает в лавке. Он сел на свое место, не взглянув в мою сторону. Я спросила:

– Что он тебе сказал?

Он холодно ответил:

– Он покинул квартиру с чемоданом и отбыл в неизвестном направлении…

О, мука и ужас! Когда судьба перестанет истязать меня?

– Почему ж нам не сообщил?

– Он не думает о нас….

Я обвожу лавку взглядом и говорю:

– Он облагодетельствовал нас… Это больше, чем мы заслуживаем.

– После чего он захотел о нас забыть.

– Тебе нужно было пойти к аль-Хиляли…

Он уставился на меня с отвращением и ненавистью, я сказала:

– Тебя не за что благодарить.

– Я хочу размозжить тебе голову.

– Ты что, опять взялся за опиум?

– Его могут позволить себе только министры.

И вдруг он сказал, понизив голос:

– Аль-Хиляли не знает ничего о его местонахождении.

Я не утерпела и спросила:

– Ты был у него?

– Он не знает ничего о его местонахождении.

– Господи… Он съехал с квартиры?

– Нет.

– Наверняка тут замешана женщина.

– Так может думать только такая как ты…

– Что я могу ответить такому как ты? Тебе совершенно ни до чего нет дела.

Я почувствовала себя несчастной, и душа разрыдалась.

* * *

Я отправилась, надев новое платье и завернувшись в старую шаль. Я ни на что не надеялась, и отчаянье мое оправдалось. Я спросила у привратника:

– У тебя верные сведения?

– Ага.

Я не нашла в себе смелости войти в театр. Не желая того, повернула обратно. Посетила усыпальницу святого аль-Шаарани и молила его о милости. Потом прошла в лавку, чтобы увидеть, как, довольный, муж улыбается покупателю. Разбитая и вне себя от гнева, я села. Потеряв терпение, попросила:

– Сделай что-нибудь. Или ты ни на что не способен?

– Хочу тебя прикончить. В один прекрасный день я тебя убью.

– Сходи к директору еще раз.

– Иди сама, он особенно хорошо относится к своим наложницам.

– Твоя мать не оставляет меня в покое, издевается надо мной из могилы. Оставить после себя такое чудовище!

– Рядом с тобой она покажется скромницей!

* * *

Этот театр был свидетелем моих страданий и моей любви. Он был свидетелем того, как меня насиловали, но не защитил меня. Под его высоким сводом гремят приторные призывы к добру, а по мягким сиденьям льется кровь. Я несчастна… несчастна. Кровь приливает к лицу от одной мысли о моей тайне. Он не знает о моей любви, ему все равно. Наверное, даже не вспомнит, как меня зовут:

– Ты сторонишься меня. Я с ног сбилась, ища встречи с тобой…

– Тебе что-то надо?

– Что? Ты забыл? Я потеряла все…

– Не надо преувеличивать. Ничего такого не случилось.

Из моих глаз потекли слезы.

– Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.

– Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…

– Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.

Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?

* * *

Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:

– Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!

Я ответила, не придавая значения:

– К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…

Он улыбнулся и сказал:

– Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз – и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…

– Разве не следовало нам сообщить?

– Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?

– Этот змей все еще отравляет людям жизнь…

Он рассмеялся – его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:

– Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!

Я высмеяла его слова, присаживаясь:

– В добром здравии?!.

– Как и следует быть матери успешного драматурга!

– Пока он вызывает у меня только беспокойство.

– Нет причины для тревоги. У меня приятная новость. Он звонил мне…

Я обрадовалась и перебила:

– Где он?

– Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.

– Он оставил свою работу?

– Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.

– Почему он не удосужился позвонить мне?

– Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.

– Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?

– Пьеса – это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!

– Но люди подумают…

– Зрители ничего не поймут из всего этого. Вздор! Если бы только Тарик не дурил.

Я перебила его:

– Его враг. Будь он проклят!

– А теперь, прошу тебя, успокойся.

* * *

– Я слышал, что Карам Юнес просит твоей руки.

– Да.

– Дело можно поправить…

– Нет… Мне противна эта ложь.

– Ты признаешься ему?

– Думаю, это лучше всего.

– В наше время, пропитанное подлостью, ты исключение среди девушек. Ты и правда все ему расскажешь?

– Это не важно.

– Лучше тебе этого не делать…

* * *

Я зашла в буфет. Дядюшка Ахмед воскликнул, завидев меня:

– Молодец, что пришла.

Я молча села напротив него. Он принялся готовить мне сэндвич и чай. Из всех нас поздравили только Ахмед Бургуль и Умм Хани. На меня нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Чай, сэндвич и ухаживания. И дудочка, надрывающаяся в аду. Как капли чистого дождя на навозную кучу. Дядюшка Бургуль сказал:

– Успех Аббаса – настоящая удача, в утешение за прошлое.

Я сказала с сожалением:

– Он бросил нас, не сказав и доброго слова.

– Не переживай, никто же вокруг не волнуется.

– А Тарик Рамадан?!

– Он полоумный!

* * *

Новое жестокое испытание. Была решимость признаться, но от страха в последний момент я потеряла дар речи. Я чиста и невинна, ненавижу обманывать, но страх сковал мне язык. Карам кажется мне образцом серьезности и любви. Потерять его? Я молчала до последнего, пока не стало пути назад. Мне было страшно стоять перед ним обнаженной, взволнованной и униженной. Я начала тихо говорить.