Текст книги "Торжество возвышенного"
Автор книги: Нагиб Махфуз
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Нагиб Махфуз
Торжество возвышенного
Тарик Рамадан
Сентябрь. Начало осени. Месяц проб и репетиций. Слышится голос режиссера Салема аль-Агруди. Он раздается в кабинете директора – с закрытыми и занавешенными окнами. Ни один звук не примешивается к его голосу, кроме слабого жужжания кондиционера. Его голос разрывает напряженную тишину, обрушивая на нас образы и реплики. Интонации становятся то мягкими, то резкими, окрашиваются всеми оттенками, имитируя мужские и женские голоса. Прежде чем зачитать очередной монолог, он бросает на исполнителя или исполнительницу роли предупреждающий взгляд, а потом уже не может остановиться. Из тяжелой свинцовой реальности проступают картины, которые приводят нас в смятение своей страшной откровенностью, опустошают, бросают вызов. Директор Сархан аль-Хиляли сидит во главе круглого стола, покрытого зеленым сукном. Как мрачный надсмотрщик он следит за декламацией с неподвижным лицом, зажав в толстых губах сигару «Dino». Своим ястребиным взглядом он пронизывает наши лица, обращенные в сторону режиссера. Он сосредоточен на каждой сцене, на каждой реплике, не обращая внимания на наши предсказуемые переживания и своим ледяным молчанием призывая нас также позабыть о них на время. Понимает ли этот человек смысл того, что читает нам? В моем воображении волнами наплывают образы, замешанные на дико-кровавых красках. Я хочу перевести дух и перекинуться с кем-нибудь словом. Облако густого дыма в комнате усугубляет мое чувство одиночества… Я тону в безотчетном страхе, взгляд мой бессмысленно скользит, цепляясь то за огромный письменный стол на заднем плане, то за одну из развешанных в помещении фотографий. Фото Доррии, совершающей самоубийство, держа в руках змею. Фото Исмаила, произносящего речь над мертвым телом кесаря. Вот моим глазам мерещится виселица. Вот черти обмениваются тостами.
Когда Салем аль-Агруди произнес «Занавес», мы вопрошающе повернули головы в сторону Сархана аль-Хиляли.
Директор говорит:
– Мне хочется услышать ваши мнения.
Звезда нашего театра Доррия улыбается:
– Теперь я понимаю, почему автор не пришел на читку.
Одержимый желанием крушить все на свете, я говорю:
– Автор?! Да он же преступник. Мы должны сдать его прокуратуре…
Аль-Хиляли резко обрывает:
– Уймись, Тарик. Забудь обо всем, кроме того, что ты актер.
– Но…
Всегда готовый выплеснуть свой гнев, он перебивает меня:
– Ни слова!
Аль-Хиляли впивается взглядом в режиссера. Тот говорит:
– Пьеса кошмарная.
– Что ты имеешь в виду?
– Какое впечатление она произведет на публику?
– Я, не колеблясь, утвердил ее.
– Но степень страха – запредельная.
Звезда труппы Исмаил заявляет:
– Моя роль чудовищна.
Аль-Хиляли поспешно возражает:
– Нет никого более жестокого, чем идеалисты. Они в ответе за кровопролитья во всем мире. У тебя трагическая роль первого плана.
– Убийство ребенка лишит героя симпатии публики, – говорит Салем аль-Агруди.
– Не будем вдаваться в детали. Ребенка можно убрать. Аббасу Юнесу наконец удалось убедить меня принять его пьесу. У меня такое предчувствие, что это будет сильнейшая вещь за всю долгую историю существования нашего театра.
– Я разделяю ваше мнение, но роль ребенка нужно вычеркнуть, – добавляет критик Фуад Шельби.
В ответ Аль-Хиляли произнес:
– Я рад слышать от тебя эти слова, Фуад. Это захватывающая пьеса, талантливая и откровенная.
Я резко сказал:
– Разве это пьеса! Да это признание, это правда, а мы ее реальные персонажи!
С презрением Аль-Хиляли ответил:
– Пусть так. Ты думаешь, я этого не понял? Я узнал тебя так же, как и себя. Но как догадается об этом публика?
– Информация просочится так или иначе.
– Пусть. Самое большое зло автор причинит себе. А что до нас, то мы обеспечим себе грандиозный успех. Не так ли, Фуад?
– Я тоже так думаю!
Аль-Хиляли впервые улыбнулся и сказал ему:
– Все должно быть преподнесено деликатно и правильно.
– Конечно… конечно.
Салем аль-Агруди снова запричитал:
– Публика!.. Как она воспримет это?!
– Всю ответственность я беру на себя, – отрезал Аль-Хиляли.
– Великолепно… Приступаем к работе немедленно…
Собрание разошлось. Только я один задерживаюсь с директором. Я фамильярен с ним как коллега, как друг и в силу старого соседства. Предельно взволнованный, я сказал ему:
– Мы должны сообщить обо всем в прокуратуру.
Пренебрегая моим смятением, он ответил:
– Какова вероятность того, что человек воплотит в пьесе события, пережитые в собственной жизни?
– Он преступник, а не драматург.
– Для тебя это возможность стать известным актером. Ты уже много лет играешь второстепенные роли.
– Это же признание. Как мы можем позволить преступнику ускользнуть из рук правосудия?
– Это потрясающая пьеса, обещающая успех. И только это имеет для меня значение, Тарик.
Мое сердце переполняли гнев и горечь. Сознание, будто пеленой, заволокло глубокой печалью из прошлого со всеми его поражениями и болью…
Это мой шанс расправиться со старым врагом!
* * *
– Откуда тебе все это известно?
– Простите… Мы женимся!
* * *
Сархан аль-Хиляли спрашивает меня:
– О чем задумался?
– В первую очередь я озабочен тем, чтобы преступник понес наказание.
Он недовольно произносит:
– В первую очередь ты должен думать, как сыграть свою роль.
Я смиренно отвечаю:
– Я не упущу этот шанс.
* * *
При виде гроба я не могу совладать с охватившим меня переживанием и уже готов малодушно разразиться плачем. Будто я впервые увидел гроб. Слезы на глазах такого человека как я, вызывают удивление. Я замечаю, как их презрительные насмешки ядовитыми змейками проступают сквозь слезы. Это не скорбь и не исповедь, это внезапное помешательство. Я отвожу взгляд от прощающихся, опасаясь как бы плач не обернулся истерическим хохотом.
* * *
Какая грусть охватывает меня, когда я прохожу сквозь Баб-аль-Шиария! Уже много лет не ступала сюда моя нога. Квартал благочестия и распутства. Я ныряю в пыль, шум, толчею из мужчин, женщин и детей. Под белым сводом осени… Все предстает перед моим взглядом в печальном и унылом свете. Даже воспоминания о том, как мы с Тахией впервые пришли сюда, и она, радостная, держала меня под руку, ранят и разжигают ненависть. И бесчестье в тени, и дружба с подонками, и то, что я подло спрятался под боком Умм Хани. Да будет проклято и прошлое, и будущее! Будь проклят театр и маленькие роли! Будь проклят тот успех, на который ты надеешься, сыграв в пьесе, написанной твоим врагом-преступником, а ведь тебе уже за пятьдесят. Вот они – торговые ряды с щебнем, длинные и извилистые как змея. Вот мрачные старые ворота рынка, вот два его новых здания, стоящих вместе. А это – старый дом, незыблемо упрочившийся на своем месте, скрывший внутри горестные черные и радостные алые дни. Появилось в нем и нечто новое, чего не было раньше: в нем появилась лавка, где жарили и продавали семечки. В ней сидит и торгует Карам Юнес, а рядом с ним его жена Халима. Как же их надломила тюрьма! Их лица – живые маски крушения. Они погрязли в смраде, тогда как звезда их сына засияла. Мужчина заметил меня. Женщина тоже повернулась в мою сторону. Ни дружелюбия, ни приветствия я не удостоился. Я подал руку, чтобы поздороваться, но мужчина проигнорировал меня и сухо произнес:
– Тарик Рамадан!.. Что тебя принесло?
Лучшего приема я и не ожидал. Уже привык не обращать внимания. Женщина приподнялась от волнения, потом быстро опустилась на плетеный тростниковый стул и сказала с горькой усмешкой:
– Первый визит после нашего возвращения в этот мир.
В чертах ее лица еще угадывалась былая красота. Мужчина из последних сил держится бодро. Это от них родился драматург-преступник.
Я сказал, как бы извиняясь:
– Мир – это невод забот, а я один из утопленников…
Карам Юнес произнес:
– Ты явился из прошлого как самый страшный мой кошмар.
– Я не ужаснее других…
Никто в лавке не пригласил меня присесть, и я продолжал стоять, словно обычный покупатель. Это заставило меня довести до конца то, ради чего я пришел.
Карам сухо спросил:
– Ну?
– У меня плохие новости…
Халима сказала:
– Плохие новости нас уже не огорчают.
– Даже если это касается досточтимого Аббаса Юнеса?
В ее взгляде отразилось беспокойство, и она выкрикнула:
– Ты до самой могилы останешься его врагом!
Карам Юнес произнес:
– Он любящий сын. Это он открыл для нас эту лавку – после того как я отказался возвращаться в театр на прежнюю работу…
Халима с гордостью добавила:
– Его пьесу уже утвердили!
– Вчера у нас была читка…
– Наверняка отличная вещь!
– Ужасная… Что вы о ней знаете?
– Ничего.
– Он что, не мог рассказать вам…
– А зачем?
– Короче говоря, действие происходит в этом доме. Пьеса буквально повторяет произошедшее здесь. Он разоблачает скрытые преступления, заставляет по-новому взглянуть на события…
Впервые Карам спрашивает серьезно:
– Что ты имеешь в виду?
– Ты, как и все мы, узнаешь себя в пьесе… Он показывает всё… Всё! Ты не хочешь этого понять?
– Даже тюрьму?
– Даже тюрьму. И смерть Тахии. Пьеса разоблачает того, кто донес на вас в полицию. В ней утверждается, что Тахия была убита, а не умерла своей смертью!
– Что за бред?!
– Аббас, или тот, кто играет его в пьесе, сделал это…
Халима резко бросила:
– Что ты имеешь в виду, враг Аббаса?
– Я – одна из его жертв, и вы тоже – жертвы…
Тогда Карам уточнил:
– Разве это не просто пьеса?
– Она не оставляет сомнений ни в том, кто на вас донес, ни в том, кто убил…
– Пустая болтовня…
Халима сказала:
– Безусловно, у Аббаса есть этому объяснение.
– Спросите его… Сходите на спектакль.
– Сумасшедший, тебя ослепила злость.
– Но преступление…
– Преступник – ты, а это просто пьеса.
– В ней – абсолютная правда.
– Сумасшедший завистник… Мой сын может и глуп, но он не предатель и не убийца.
– Он предатель и убийца, но далеко не глупец…
– Тебе хочется верить, что так и есть.
– Убийцу Тахии надо предать правосудию!
– Это старая зависть… Разве ты достойно обращался с Тахией, когда она была с тобой?
– Я любил ее, этого достаточно.
– Любовь с расчетом…
Я вскрикнул от злости:
– Я-то уж лучше, чем твои муж и сын!
Карам спросил меня сухо, со злобой:
– Чего ты хочешь?
И я ответил с насмешкой:
– Хочу семечек на мелочь.
Он закричал на меня:
– Да пропади ты пропадом!
* * *
Меня снова закрутили потоки женщин и детей. Я убедился: даже собственным родителям Аббас не раскрыл истинный смысл своей пьесы, что указывает на его виновность. Зачем же раскрывать столь опасную тайну, не оставляя ни у кого сомнений? Это жажда успеха любой ценой? Или ему воздастся славой вместо виселицы?
* * *
– Тарик… Что сказать?.. Судьба и предопределение!
* * *
На углу улицы аль-Гейш я направляюсь в сторону аль-Имары, затем сворачиваю к аль-Атабе. Со временем улица становится все теснее и безумнее, будто изъеденная оспой. Тебе воздалось, Тахия. Справедливо, что тебя убивает тот, ради которого ты меня бросила. Толпа будет все разрастаться, пока люди не станут жрать друг друга. Если бы не Умм Хани, я бы бродил по лабиринтам. Виселица. Вот вершина твоей славы, Аббас. Ты ничем не примечателен, скотина. Это поражение не забудется. Какой смысл жить актером третьего сорта? Наши отношения родились за кулисами. Животный инстинкт подсказал язык скрытого вожделения. Тахия впервые поцеловала меня, когда другие актеры на сцене замышляли убийство Распутина.
– Тахия… Ты заслуживаешь быть звездой, а не актрисой второго плана, вроде меня…
– Правда? Ты преувеличиваешь, уважаемый Тарик.
– Мой опыт подсказывает…
– Или симпатия?
– На мое мнение даже любовь не влияет!
– Любовь?!
Мы шли по улице Галяль во второй половине ночи. Дрожь от холода была нам ни по чем – мы были пьяны от тепла грез.
Я сказал:
– Ладно… Возьмем такси?
– Мне пора возвращаться к себе.
– У тебя собственный дом?
– Я живу одна в маленькой квартире.
– Где ты живешь?
– На улице аль-Гейш.
– Мы почти соседи. Я снимаю комнату в доме Карама Юнеса в Баб-аль-Шиария.
– У нашего суфлера?
– Да… Пригласишь меня к себе, или мне пригласить тебя в свою комнату?
– А Карам и Халима?
Я засмеялся, а она улыбнулась и спросила:
– В доме никого, кроме вас?
– У нее единственный сын, школьник.
Красивая, с квартирой, и зарплата как у меня.
* * *
Зачем Сархан аль-Хиляли вызвал меня к себе, когда репетиция идет полным ходом?
Он стоит в потоке солнечного света, опираясь на круглый стол, и предупреждает меня:
– Ты дважды отпрашивался с репетиции, Тарик.
Я не нашелся, что сказать, и он недовольно продолжил:
– Не путай личные отношения с работой… Разве не достаточно, что из-за тебя исчез Аббас?
– Наверное, он сбежал, ведь его разоблачили.
– Ты все еще носишься со своими идиотскими предположениями?
– Он преступник, и это всем очевидно.
– Это пьеса. Ты актер, а не помощник прокурора.
– Он преступник, и вы это знаете.
– Зависть застит тебе глаза.
– Я не завистник.
– Ты еще не оправился от несчастной любви…
– Мы репетируем, чтобы преступник имел успех.
– Это будет только наш успех. Это твой шанс выйти из тени, где ты прозябаешь долгие годы.
– Уважаемый Сархан… Жизнь…
– Не говори мне о жизни. Не надо философствовать. Я слышу об этом каждый вечер в театре, аж тошно. Ты не следишь за своим здоровьем… Женщины, наркотики, плохое питание… Тебе не стыдно играть роль имама в пьесе «Мученица» пьяным!
– Ты единственный, кто об этом знает.
– Уже не один актер унюхал от тебя запах… Ты вынуждаешь меня…
Я встревоженно перебил его:
– Не предавай дружбу всей жизни.
– Ты ошибся при чтении аята, это непростительно.
– Все сошло.
– Говорю тебе… говорю тебе… Брось безрассудство этого фантастического расследования и выучи свою роль как следует. Такой шанс выпадает лишь однажды.
Когда я выходил из комнаты, он посоветовал мне:
– Обращайся с Умм Хани лучше. Ты будешь страдать, если она тебя бросит.
Проклятье… Она моя ровесница и не знает благодарности. Она была свидетельницей смерти Тахии и не понимала, что та убита. Каждую ночь я буду играть роль покинутого любовника… Я буду беспрестанно плакать над гробом… Она умерла без раскаяния… не вспомнив обо мне… не зная, что убита… Ее убил идеалист… В пьесе он совершает самоубийство, но в жизни он должен быть повешен… Вот преступление, которое порождает и драматурга, и актера одновременно…
* * *
– Тахия не заходила?
– Нет.
– Я не видел ее в театре.
– Она больше не пойдет в театр.
– Как так, Аббас?
– Уважаемый Тарик… Я попрошу вас… Тахия сюда не придет, и в театр она не вернется…
– Откуда тебе все это известно?
– Простите… Мы женимся!
– Что?!
– Мы решили пожениться.
– Да ты… Ты сумасшедший… Что ты говоришь?
– Успокойтесь… Мы хотим честно поступить с вами… Обещайте мне…
Я влепил ему пощечину. Внезапно лицо его побагровело, налилось злостью, и он пнул меня ногой. Сильный юноша, несмотря на бельмо на левом глазу. У меня закружилась голова. Пришли Юнес и Халима. Спросили:
– Что случилось?
Я закричал:
– Смешно сказать… Комедия какая-то… Дитятя женится на Тахии…
Карам спросил с обычной холодностью и недоумением:
– Правда?
Халима затараторила, обращаясь к сыну:
– Тахия?! Это же безумие!.. Она старше тебя на десять лет…
Он молчал, а я разошелся:
– Детские игры… Я не позволю вам это сделать!
Халима закричала:
– Не надо усугублять! Я орал как резаный:
– Я разнесу этот дом вместе со всеми вами!
Тогда она холодно произнесла:
– Собирай свои вещи и – прощай.
Уходя, я бросил с вызовом:
– Вам от меня не отделаться!
* * *
С уязвленной честью, с оскорбленным достоинством, со сжатым в кулак сердцем и потерявший надежду. Сердце стало биться снова, а я уж думал, что рутина навсегда остановила его. Я воображал, что Тахия – моя собственность, как стоптанная обувь. Я кричал на нее, унижал, бил. Вообразил, что ей не будет жизни без меня, что ради меня она пожертвует своей судьбой. И когда по мановению жестокой, коварной и внезапной судьбы ее не стало, вместе с ней исчезли защищенность, доверие, уверенность. Нахлынуло безумие. Любовь вышла из темного угла, поднялась из глубин, встряхнулась от долгой спячки в поисках утерянного источника. Тахия мелькнула за дверным окошком, услышав звонок. В ее глазах отразилась растерянность, как запинка при разговоре, но она не отступила перед вызовом судьбы. Я вгляделся в ее новый образ, в котором не было привычной покорности. Она стремилась к новому, скользя по краю, за которым притаилось злодеяние.
– Открой дверь, Тахия.
– Теперь ты все знаешь.
– Ты оставишь меня стоять за дверью как чужого?
– Тарик… Что сказать?.. Так лучше для нас обоих. Судьба и предопределение!
– Это абсурд и сумасшествие.
– Мне стоило самой сказать тебе…
– Но я не верю… Открой…
– Нет… Я поступаю с тобой честно…
– Да ты просто шлюха!
– Хорошо… И оставь меня в покое…
– Этого никогда не будет.
– Мы все равно поженимся.
– Школьник… безумный… полуслепой…
– Я искушаю свою судьбу.
– Открой дверь, ненормальная.
– Нет… Все кончено.
– Этого не может быть!
– Это произошло.
– Ты можешь познать любовь только со мной!
– Так не может продолжаться всю жизнь.
– Ты не в том возрасте, чтобы отчаиваться. Зачем делать глупости?
– Давай расстанемся по-хорошему… Прошу тебя…
– Это ложный приступ отчаяния!
– Нет.
– Я знаю, что делать, не ты одна переживаешь кризис.
– Да простит тебя Господь.
– Ненормальная… Когда ты только успела измениться?
– Я не сделала тебе ничего плохого.
– Поиграла – и хватит.
– Не пытайся спасти то, что обречено…
– Ну ты и дрянь!..
Но она уже закрыла дверное окошко.
* * *
Некоторое время я жил в доме Карама Юнеса. Он занял место отца-суфлера после того, как тот отказался от этой работы, довольствуясь приличным доходом от своего дома. Сначала атмосфера накалялась, но вмешался Сархан аль-Хиляли, он прошептал мне на ухо:
– Не порть нам вечер… Подумай… Умм Хани ты вернешь одним махом… Она зарабатывает намного больше, чем Тахия…
Аль-Хиляли с ума сходил по женщинам, но что такое любовь, он не знал. Один или два раза он был с Тахией. Он не верит рассказам о любви и любовных муках… Любовь у него начинается и заканчивается так, будто это формальное мероприятие, и поэтому он требует его быстрого проведения. В его благих намерениях по отношению к себе я не сомневаюсь. Сколько раз он давал мне шанс на сцене, но все летело в тартарары из-за моей бездарности. Однако в пьесе Аббаса он верит в мой успех. Он уже обрадовал Умм Хани – костюмершу труппы – моим возвращением. И я к ней вернулся, спасаясь от одиночества и чтобы поддержать свое жалкое материальное положение. И это до того, как я оправился от горького опыта. Я не ожидал, что у брака Тахии будет какое-то продолжение, что из него что-то получится. У нее всегда было много связей, которые поддерживали ее скромный заработок. Она не любила никого, кроме меня, невзирая на мою бедность. Она обманула мои ожидания и оставалась в браке до самой смерти. Но пьеса раскрыла ее тайну. В пьесе она признается – лежа на смертном одре – что продала свое тело заезжему иностранцу. И тогда ее муж – по пьесе – решает убить ее, заменив необходимое лекарство обычными таблетками аспирина. Значит, мои ожидания оправдались, а я и не знал. И убил ее тот, кто навязывал нам свой идеализм, тот, кто, как я надеюсь, не уйдет от расправы.
* * *
На что я наделся?!
Я стою лицом к лицу с Аббасом в его квартире, которая когда-то принадлежала Тахии. Я направился туда в тот же день, когда и встречался с его родителями в лавке. Теперь он драматург, проживает в квартире один. В конце концов, он стал драматургом после того, как не одна дюжина его пьес была отвергнута. Липовый драматург, бесстыдно ворующий сюжеты у правды. Его удивил мой приход. Не удивляйся. Что было, то кануло в Лету. Но события прошлого снова не дают покоя. Нас когда-то примирил аль-Хиляли, и мы заключили мир, но то недоброе, что затаилось в сердце, – не выкинешь. Мы сидели в его кабинете – в квартире две комнаты и прихожая. Смотрели друг на друга в молчании, пока я не произнес:
– Ты, наверняка, спрашиваешь себя, что меня привело?
– Надеюсь, ты пришел с доброй вестью.
– Я пришел поздравить тебя с пьесой.
Он холодно произнес:
– Спасибо.
– Завтра начнется репетиция.
– Директор от нее в восторге.
– Но не режиссер.
– Что он сказал?
– Что герой мерзок и отвратителен до тошноты. Публика не будет ему симпатизировать.
Он безразлично пожал плечами, хотя лицо его помрачнело. Я сказал:
– Тебя не было на читке.
– Это мое дело.
– Тебе не кажется, что сюжет пьесы вызовет поток сплетен в твой адрес?
– Меня это не волнует.
– Люди могут вообразить, и не без основания, что ты убийца и предатель своих родителей.
– Мне до этого бреда…
Я потерял самообладание и бросил взволнованно:
– Какой хладнокровный убийца!
Он с презрением посмотрел на меня и пробурчал:
– Ты всегда будешь таким же жалким, как сейчас.
– Сможешь оправдаться?
– Я не обвиняемый, чтобы мне это требовалось!
– Тебе предъявят обвинение скорее, чем ты думаешь.
– Ты и правда дурак.
Я встал со словами:
– В любом случае, она заслуживала смерти.
И вышел, бормоча себе под нос:
– Но и ты заслуживаешь виселицы.
* * *
Я подставил голову под поток ругательств аль-Хиляли. Его гнев подобен разыгравшейся буре. Клыки сверкают. Я вижу, как горят его вылезающие из орбит миндалевидные глаза. Он орет:
– Ты, ты, сколько тебе лет? Придурок! Если бы не был таким идиотом, достиг бы актерских высот. Подумать только, он во что бы то ни стало желает перевоплотиться в помощника прокурора! Зачем ты вчера ходил к Аббасу Юнесу?
Успел ли этот мерзавец нажаловаться? Я предпочел промолчать, пока буря не утихнет. Он все надрывался:
– Ты никогда не сыграешь свою роль с полной отдачей!
Я спокойно промычал:
– Мы начали сегодня…
А потом еще тише:
– Но не менее важно, чтобы виновный понес наказание.
Он вскричал, усмехаясь:
– У кого из нас на совести нет грехов, за которые можно упечь в тюрьму?
– Но мы еще никого не убили.
– Как сказать. Если это правда, что Тахию убили, то в этом участвовал не один человек, и ты в первую очередь.
– Он не достоин, чтобы ты защищал его.
– Я не считаю его виноватым. У тебя есть хоть одна улика против него?
– Пьеса.
– Где ты найдешь пьесу без преступления? Прокуратуре нужны доказательства другого рода.
– В пьесе он совершил самоубийство.
– Значит, на самом деле он этого не сделает. И, на наше счастье, будет жить и писать.
– Он не написал ни строчки и никогда не напишет. Ты знаешь это как никто другой, ты ведь читал другие его пьесы.
– Тарик Рамадан, не будь занудой. Займись делом. Не упусти свой шанс, он не появится во второй раз…
* * *
Я репетирую роль в пьесе, написанной убийцей. Заново переживаю свою жизнь с Тахией, начиная с того, что произошло за кулисами.
Я в своем старом доме у щебневого рынка. Любовь в комнате. Разоблачение измены. Рыдание на похоронах.
Салем аль-Агруди обращается ко мне:
– Ты играешь как никогда, но выучи текст назубок.
– Я повторяю так, как было на самом деле.
Он рассмеялся:
– Забудь о реальности и живи спектаклем.
Тогда я попросил его:
– Ведь, к счастью, у тебя есть право внести изменения.
– Я уже поправил, где было надо, и вырезал сцену с ребенком.
– У меня идея!
Раздраженный, он уставился на меня, но я продолжил:
– Героиня, отходя в мир иной, просит встречи с ее бывшим возлюбленным…
– Каким возлюбленным? Кто из актеров театра не влюблялся в нее в свое время?
– Я имею в виду возлюбленного, роль которого играю я. Он приходит к ней, она просит прощения за измену и умирает у него на руках.
– Но для этого потребуется внести изменения в сущность образа, да и в отношения между мужем и женой.
– Пусть так.
– Ты предлагаешь совсем другую пьесу… Героиня и не вспоминала о своем бывшем любовнике.
– Это невозможно, противоестественно.
– Я же сказал тебе, живи пьесой, забудь о реальности. Или ты предпочитаешь переписать пьесу, ведь сейчас кто угодно по воле случая или прихоти может стать автором…
– Но ты же вырезал роль ребенка?
– Это другое дело, он не связан с сюжетом. Убийство невинного младенца чревато тем, что лишит героя симпатии публики.
– А убийство его несчастной жены?
– Послушай, масса зрителей в глубине души мечтают прикончить своих жен…
* * *
Разве это не Карам Юнес? Точно. Он выходит из кабинета директора. До премьеры осталось всего две недели. Я стоял у входа в буфет и разговаривал с Доррией, звездой труппы, каждый из нас держал в руке чашку с кофе. Когда он, в старом костюме и черном шарфе, намотанном на шею почти до висков, поравнялся с нами, я произнес:
– Какая честь нашему театру!
Он посмотрел на меня искоса и сухо ответил:
– Уйди с глаз долой…
Он поздоровался на ходу с Доррией и ушел. Доррия прервала свой разговор о подорожании чего-то на рынке и поинтересовалась:
– Он наверняка приходил спросить об исчезновении своего сына.
Я злобно ответил:
– Это побег преступника, что же еще?
Доррия улыбнулась:
– Он не убивал и не совершал самоубийство.
– Он не покончит с собой, его повесят…
Она вернулась к своей теме:
– Победа должна была привести нас к лучшей жизни.
Я с насмешкой сказал:
– Легкая жизнь бывает только у негодяев. Страна стала сплошным притоном. Почему полиция нагрянула в дом Карама Юнеса, ведь он проворачивает те же делишки, что и наше государство?
Доррия рассмеялась:
– Времена сексуальной монополии!
– Я – человек, отвергнутый своей родовитой семьей, так как не вышел в люди. Почему неудача преследует меня?
– Эх ты, вечный неудачник, нашедший себе теплое местечко при Умм Хани!
* * *
Вечер премьеры 10 октября. Сегодня на улице дует приятный ветерок, а в зале появляется ощущение, что скоро будет нечем дышать. Среди зрителей Карам Юнес, Халима, аль-Хиляли и Фуад Шельби. Я единственный, кто на подмостках повторяет роль, уже сыгранную в жизни. Исмаил исполняет роль Аббаса. Жизнь старого дома вновь выставляется напоказ во всем своем бесстыдстве, и, кроме того, показаны еще новые, более дикие злодеяния. Директор играет в азартные игры и проникает в спальню Халимы. Непристойности следуют одна за другой, и, наконец, их венчают измена и убийство. Впервые в жизни мои сцены завершаются аплодисментами. Успех пьянит. Видит ли Тахия нас с того света? Успех опьяняет все больше. Публика то замирает в молчании, то взрывается овацией. Трусливого преступника-драматурга нет. Чем это отдается в душе у Карама и Халимы? Они постареют, когда занавес опустится в последний раз.
Мы собрались в буфете на традиционный банкет. Впервые в жизни мое присутствие замечают. Теперь я – совершенно другой человек. Тахия из небытия творит больше, чем просто мужчину. Рот Умм Хани растянулся в широкой улыбке. За каждым гением стоит женщина. Сархан аль-Хиляли обратился ко мне:
– Ну, что я тебе говорил?
Фуад Шельби добавил:
– Рождение большого артиста…
У самого Исмаила сквозь дежурную улыбку просочилась ревность. Я сыграл любовь, равнодушие и безумие… Живот мой набит шаурмой и коньяком. Последний начинает действовать вместе с хмелем успеха. Даже автор не решился испить это. Халиму я увидел в наряде, который она взяла напрокат у Умм Хани.
Около трех часов ночи я вышел из театра. Умм Хани поддерживала меня под руку, а я взял под руку Фуада Шельби. Он сказал:
– Давай прогуляемся по Каиру. Только в это время город полон достоинства.
Умм Хани заметила:
– Мы далеко живем.
– Я на машине. Мне нужна кое-какая информация о тебе…
Я спросил:
– Напишешь обо мне?
– Конечно.
Я рассмеялся и, отвечая на его просьбу, пустился в рассказ о своем прошлом:
– Я родился в Маншият аль-Бикри. Наши виллы стояли по соседству… Семейство Рамадан и семейство аль-Хиляли… Мой отец Рамадан был бригадным генералом, одним из командующих бывшей армией… Аль-Хиляли был землевладельцем… Я был старшим сыном, Сархан – единственным… Один брат у меня консул, другой – советник, третий – инженер… Короче говоря, нас – меня и Сархана – выгнали из старших классов школы, откуда мы вышли неучами, не считая, конечно, большого опыта посещения публичных домов, баров и употребления наркотиков… Мой отец не оставил мне ничего… Сархан же унаследовал семьдесят федданов земли… Из любви к власти и женщинам он собрал труппу… Я работал у него актером… Связь с моими братьями прервалась… Рядовая зарплата… Бесчисленные мелкие долги… Если бы не женщины…
Умм Хани ахнула. Фуад спросил:
– Ты наверняка увлекался политикой?
Я снова засмеялся:
– Я не принадлежу ни к какой партии, кроме партии жизни. Я и Карам Юнес – духовные близнецы. Говорят, своим появлением на свет он обязан шлюхе. Ладно. А я родился в почтенном семействе. И как ты объяснишь нашу схожесть? Значит, талант не зависит от среды! Оба мы ненавидим приличную жизнь… Нас роднит то, что мы говорим правду, когда остальные лицемерят.
Умм Хани спросила:
– Ты будешь писать этот бред?
Я сказал вызывающе:
– Фуад сам из нашей партии!
Он пробурчал:
– Вот нахал… Разве ты не допускаешь существования честных людей в полном смысле этого слова?
– Конечно, и один из них – уважаемый Аббас, автор «Торжества возвышенного»… Он идеалист, как ты знаешь, поэтому бросил родителей за решетку и убил жену и ребенка!
Умм Хани полюбопытствовала:
– Что же ты напишешь?
Когда мы подошли к его «Фиату», он ответил:
– Я не такой сумасшедший, как он.
Перед кварталом аль-Кальа мы вышли из машины. Он не поехал дальше из-за разлитых сточных вод. Мы шли по разбитому тротуару, и наше упоение испарялось под воздействием мерзкого запаха. Будет ли успех и дальше, или нет? Избавлюсь ли я от этого мрачного квартала и этой женщины более центнера весом?!
* * *
Мы с Тахией выходим из старого дома у щебневого рынка и направляемся в театр. Она укутала свои аппетитные формы в пальто, и в темноте вечера мы пробирались сквозь волну холода. Я подумал, что ее тело создано для постели, а не для театра, и что оба мы в творческом кризисе. Я сказал ей:
– Когда мы пили чай, я поймал мальчишку на том, что он украдкой смотрел на тебя пожирающим взглядом.
– Аббас? Он подросток.
– В один прекрасный день он станет большим развратником.
– Он воспитан и не имеет ничего общего с тем, что творится у него дома!
– Сын Карама и Халимы, да еще в наш чудный век – чего иного от него ожидать?
Сейчас я понял: тогда я упустил что-то из того, что творилось у нее в душе.
* * *
Сархан аль-Хиляли говорит мне со смехом:
– Я и не представлял тебя в образе печального героя-любовника…
– А представлял ли ты, что когда-нибудь мы перейдем канал и одержим победу?
– Она также бедна, как и ты.
– Поговори с ней. Прошу тебя!
– Ненормальный! Она решила уйти из театра. Вот наваждение брака.
– О, черт! Я сойду с ума.
– Это злость, ничего более.
– Уж поверь мне.
– Прагматик не переживет неудачи!
– Это не так.
– Но это всё. Немедленно вернись к Умм Хани, ты не найдешь никого другого, кто даст тебе взаймы.
После раздумий я сказал:
– Порой мне кажется, что Бог существует.
