Текст книги "Брачный транзит Москва-Париж-Лондон"

Автор книги: Надя Лоули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Она засыпала, просыпалась и чувствовала, что болезнь постепенно покидает ее. А вместе с болезнью и еще что-то. То, что было ее чувством к Сергею. То, что, как наваждение, преследовало ее все эти годы – неизжитая память о Стефане.

Тридцатого она проснулась совершенно здоровой.

А тридцать первого позвонил Сергей. Вялым, заплетающимся языком он бормотал извинения, говорил, что все это время работал у себя дома, заканчивал портрет. А сейчас примет душ и приедет к ней.

– Сережа, дорогой, не приезжай, не надо. Ни сегодня, ни завтра, никогда.

И она повесила трубку.

Впервые она встретила Новый год одна. И совсем не огорчилась этому обстоятельству. Несколько человек, с которыми она хотела бы разделить этот праздник, были далеко, в другой стране. И куранты прозвенели там на два часа раньше. Когда Алька звонила поздравить, Екатерина Великая сказала, что она тут по-стариковски, с соседями, уже открыли шампанское, и все у нее хорошо, не надо волноваться.

Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Ну и хорошо. Одиночество в разумных дозах ей не повредит.

Алька открыла шампанское. Подошла к окну. В квартире напротив шторы были раздвинуты. Виднелся край накрытого стола. По телевизору президент поздравлял всех с Новым годом.

Она выпила бокал до дна. За все, что еще случится с ней. За все, хорошее и плохое. Она готова была принять все.

Медленно, не достигая земли, точно исчезая в ином, недосягаемом измерении, падал снег. Кто-то включил на полную мощность «Жизнь в розовом свете». Голос Эдит Пиаф перемешался со снегом и смехом за окном…

Алька накинула шубку и вышла на улицу, чтобы затеряться в толпе гуляющих парижан.

После новогодних праздников время полетело быстро. Работа, занятия, дом. Редкие выходы в театр или в один из русских клубов.

В школе у нее набралась новая группа учеников. Русский язык они начинали учить с нуля. Десять человек, и все из правительственных структур и политических институтов. Для них даже была разработана специальная программа с историческим и политическим уклоном. Алька немного волновалась: директор школы подчеркнула, что давать уроки людям из правительства очень ответственно. Она придирчиво оглядела Альку, как бы ища, что этим важным господам может особенно, на ее вкус, не понравиться.

– У вас слишком яркая губная помада, мадемуазель Александра.

Алька понимающе и сочувственно опустила глаза:

– Завтра этого не будет.

Она тщательно подготовилась к первому уроку, приехала в школу пораньше и развесила в классе таблицы с алфавитом и яркими рисунками с русскими буквами. Представила, как важные господа будут заниматься по этим детсадовским, в сущности, пособиям, и улыбнулась: что делать – охота пуще неволи.

Урок прошел нормально. Но зрелище было, наверное, то еще. Маленькая хрупкая учительница с белокурой челкой до бровей и солидные дяди, внимавшие ей с прилежностью первоклашек. Хотя кроме русских букв они явно успели хорошо разглядеть и русскую учительницу, милую и ясноглазую.

Из всей группы этих представительных, играющих не последнюю роль в общественной и политической жизни страны мужчин внимание ее привлек «ученик» с третьей парты, высокий, с карими смеющимися глазами и высоким умным лбом – Патрик Дювайер. В графе «место службы» значилось, что он работает директором Бюро по связям с общественностью при Объединенной социалистической партии.

И он действительно там работал. Однако Патрик не был идеалистом и не строил иллюзий относительно того, как делается политика. Просто продвижение этого «товара» на рынок было его работой, которая у него очень хорошо получалась. И поэтому работал он там, где ему платили больше.

Патрик позвонил в школу после новогодних праздников, и его записали в класс дебютантов. Последние две недели он готовил программу поездки в Москву делегации правящей Социалистической партии. В школу иностранных языков его направили на три месяца: русский язык был необходим для общения с коммунистами новой формации во главе с Михаилом Горбачевым, необычайно популярным во Франции. Все-таки французские «товарищи» не теряли надежды наконец-то «договориться» с русскими коммунистами.

«Однако, посмотрим, что из этого выйдет», – подумал Патрик, переводя взгляд с ничего не говорящей ему кириллицы на прелестную молодую учительницу. И ему самому не вполне ясно было, к чему относится эта фраза: надежде французов законтачить с русскими, его авантюрной попытке выучить незнакомый язык или голубым глазам мадемуазель Александры.

Когда-то он был молодым, чрезвычайно успешным журналистом, освещавшим политическую жизнь Франции. Прославившись однажды на телевизионных дебатах в предвыборной президентской кампании, он получил предложение сотрудничества сразу от нескольких политиков и сменил хлопотную и небезопасную работу журналиста на должность спичмейкера в аппарате одного из лидеров правящей партии.

Десять лет спустя у него было все. Интересная и весьма высокооплачиваемая работа, связи на всех уровнях, достаток, работа, жена и двое маленьких детей. У Мирей, казалось, никогда не было повода беспокоиться о сохранности своего семейного очага. Уравновешенная, уверенная в себе, она вполне доверяла своему импозантному супругу, прощала ему постоянную занятость и частое отсутствие дома даже по выходным и праздникам, ведь того требовал характер его работы.

Когда дверь за последним учеником закрылась, Алька с облегчением вздохнула. Урок прошел на высшем уровне. Все остались довольны, и она в том числе. До начала занятий со следующей группой было два часа. Ехать домой нет никакого смысла. Выйдя из школы, Алька дошла до улицы Сены, чтобы перекусить в одном из недорогих кафе. После обеда она решила пройтись по району, в котором у нее осталось много белых пятен.

Это был Седьмой округ Парижа – исторический, официальный, очень престижный и когда-то очень богемный. Алька хотела найти улицу Амели, где раньше находился «Притти-отель»: она только что прочитала воспоминания Нины Берберовой. Спрашивая дорогу у прохожих, Алька дошла до улицы Гренелль, там свернула на улочку Амели.

Вот, оказывается, где в апреле 1925 года поселились Владислав Ходасевич с Ниной Берберовой и прожили самое, может быть, трудное время своей жизни. Здесь Нина метрами вышивала крестом – «стегала свои крестики», чтобы прокормить себя и мужа. Эта улочка видела слезы их надежд и разочарований.

Алька стояла, присматриваясь и принюхиваясь, словно хотела поймать уносимую потоком времени добычу. Несколько утолив после голода физического голод эмоциональный, она двинулась в сторону школы.

На набережной ее застиг дождь. Алька достала из сумочки маленький зонтик, но сильные порывы ветра не давали возможности раскрыть его. Дождь припустил еще сильнее. Чувствуя, что сейчас промокнет насквозь, она побежала, стараясь держаться ближе к домам.

Внезапно у тротуара притормозил серебристый «ситроен», дверца распахнулась, и мужской голос прокричал:

– Мадемуазель Александра, скорее сюда! Еще не успев разобраться, что к чему, Алька нырнула в спасительную машину. Брызги от нее полетели во все стороны. Охнув, Алька с извинениями повернулась к мужчине за рулем.

– О, мсье… – Она сразу узнала его, но не могла припомнить фамилию.

– Патрик, Патрик Дювайер. – Хозяином «ситроена» действительно был ученик из ее новой группы.

– Простите, мсье Дювайер, я тут устроила целый потоп!

– Пустяки, главное, вас не смыло этим ливнем в Сену. Право, было бы очень жалко лишиться такой очаровательной учительницы. Может быть, я могу пригласить вас выпить чего-нибудь согревающего? Ведь вы совсем промокли.

Тут Алька вспомнила, что говорилось в уставе школы о «личных контактах».

– Спасибо, но через десять минут у меня следующая группа. И…

– Так, что же «и»?

– …И нам не разрешено общаться с учениками, – выпалила она, сама того не ожидая. Потому что чувствовала, как с каждой минутой нарастает в ней симпатия к своему «спасителю».

– Что-о-о?! И это в стране с такими демократическими традициями? Нет, в самом деле, куда смотрит парламентское большинство!

– Я не совсем точно выразилась. Не разрешены контакты. Близкие контакты.

– Какие-какие? Близкие? То есть сидеть со мной в машине вам запрещено? – И он от души рассмеялся. – Так вот, дорогая мадемуазель Александра, мы не позволим никому так с собой обращаться, верно? Когда у вас заканчиваются занятия?

– В шесть тридцать, – послушно ответила Алька.

– В шесть тридцать я буду ждать вас у школы, даже под страхом нарушения закона. Я приглашаю вас поужинать вместе. И обещаю – мы будем держаться друг от друга на расстоянии.

Так начался их головокружительный роман. Даром что Алька, недавно пережившая короткое и бурное увлечение Сергеем, собиралась чуть ли не год вести затворнический образ жизни. Но – мы предполагаем, а Бог располагает.

Даже то обстоятельство, что ее избранник женат, не слишком омрачало ее счастье. Любовь, которая, словно второе дыхание, открылась в ней, совершенно не подразумевала выставления условий и требований. Алька была безоговорочно рада тому, что получала, и не просила большего. Да и неудавшиеся попытки связать свою жизнь с кем-то «навсегда» кое-чему ее научили.

Они много времени проводили вместе. И много разговаривали. Профессиональные и литературные интересы делали их связь еще более глубокой и насыщенной. От Патрика она многое узнала о жизни литературной богемы Парижа и в свою очередь рассказала ему много грустных и смешных подробностей о литературной и художественной жизни своего тоталитарного отечества.

Они часто ездили за город, иногда забирались довольно далеко от Парижа и одну-две ночи проводили в гостинице. Но еще чаще встречались в ее светлой студии на улице Бюдана.

Патрик приходил с охапками цветов, вином, дорогими подарками. Они ужинали, потом ложились в постель, и любовь перемежалась у них с разговорами обо всем на свете. Когда Патрик поднимался, чтобы уходить, она прижималась щекой к его ладони и замирала на несколько секунд. Он наклонялся и ласково целовал ее волосы. Она смеялась и говорила: «Иди, иди, тебе уже пора», – и легко отстранялась.

Проводив его, она ложилась обратно в постель, на простыни, где они только что любили друг друга, и лежала, раскинув руки и глядя в потолок, пока совсем не переставала ощущать их общего в этой постели тепла.

Связь с Патриком Дювайером совершенно неожиданно для Альки принесла и серьезный практический результат. Сам в прошлом журналист, он понимал, как тесно Альке в тех рамках, в которые поместили ее обстоятельства. Ее творческий потенциал фактически оставался нереализованным. И он решил дать ей шанс состояться профессионально. Кроме всего прочего, это была реальная попытка ассимилироваться во французскую жизнь.

Патрик рекомендовал Альку своему старому приятелю, Огюсту Дюпону, руководителю пресс-центра «Взгляды и мнения». Алька, при всей своей склонности к авантюрам, поначалу здорово струхнула. Все же ее, пусть и очень хороший, французский был неродным языком. И потом, язык прессы – это не обыденная или литературная речь. Тут требовались совершенно иные навыки. Однако Патрик проявил волю и настоял на их встрече с Дюпоном.

Солнечным, насквозь весенним днем Алька вышла из дому. Конец марта в Париже – это совсем особая тема. Свежая глянцевая листва на деревьях, белые и желтые нарциссы, все мыслимые сорта тюльпанов… На какое-то время город превращался в огромную цветочную клумбу. Все это великолепие так и просилось в объятия, придавало оптимизма и желания жить дальше.

Перед уроками в школе у Альки была назначена встреча с мсье Дюпоном. Оказалось, что его издательскому центру действительно требовался специалист, ориентированный на проблемы союзных республик бывшего СССР и стран Восточной Европы.

Нужно было просматривать всю советскую и русскоязычную прессу, отбирая публикации, касающиеся политики, экономики и культуры.

К этой встрече Алька серьезно подготовилась. В библиотеке Центра Помпиду она проштудировала не только центральные советские газеты за два последние месяца, но и прессу, которая выходила в Союзе на французском и английском языках. А еще позвонила Ритке и, потратив кучу денег, в течение полутора часов выслушивала подробности и детали «с места событий».

А порассказать Ритке было о чем, это уж точно. Прибалтика начинала бунтовать – это раз. Возникли «неформальные» движения – это два. В Карабахе бог знает что творится – это три. Из Афганистана стали возвращать наших мальчиков – это четыре, и самым страшным была правда о той войне, правда, которая теперь, попав в открытый доступ, повергла общество в шок. Родимый Питер тоже колбасило по полной программе. И далее – весь список лучше не оглашать, чтоб не поплохело. Последней в очереди оказалась новость о Риткином замужестве. Но тут подробности, как говорится, письмом.

Кроме уймы самой свежей информации Алька несла еще и себя, любимую. По случаю важного делового визита она надела классический темно-синий костюм (юбка на два сантиметра выше колена), белую шелковую блузу с отложным воротом и туфли на высоком каблуке. Волосы она закрутила узлом и прихватила черепаховой заколкой. Фирменная челка, как всегда, спадала на лоб. Минимум косметики: бледно-розовая помада в тон лаку на ногтях. Все. Немного портила общий вид большая сумка с учебниками, но тут уж ничего нельзя было поделать.

После Риткиных страшилок, проходя по залитым весной и светом благополучным парижским улицам, Алька чувствовала себя незаслуженно счастливой. Она слегка поугрызалась по этому поводу, а потом плюнула: в конце концов, ради этого ощущения счастья и полета она немало претерпела. Она выстрадала это, черт возьми!

Теперь ее жизнь еще больше уплотнилась. Подготовка к занятиям в школе, сама школа плюс новая работа. Несколько раз в неделю они встречались с Патриком. Однажды, пробегая по улице Лабор, она зацепила взглядом вывеску «Петрушка» и решила заскочить. Давненько она здесь не была, однако.

Еще от дверей она увидела Нинино осунувшееся бледное лицо. Она кивнула Альке, и в глазах ее мелькнуло подобие улыбки.

– Нина, что-то случилось? – спросила Алька охрипшим вдруг голосом.

– Алечка, хорошо, что вы зашли. Как будто чувствовали. А мы вчера Сереженьку похоронили.

Алька молча села за соседний столик. Нина принесла чай и тоже молча села рядом. Через несколько минут, справившись с волнением и подступавшими слезами, Алька спросила, что же случилось.

Из Нининого рассказа, прерываемого тихим плачем, нарисовалась такая картина.

После разрыва с Алькой Сергей опять запил. И не только и не столько в Альке здесь было дело. Это было тяжелое привычное беспробудное российское пьянство, граничащее с душевной болезнью. Друг по эмигрантским скитаниям Володька Татаринов терпеливо выслушивал его маниакальные бредни и пытался вытащить из пьяного морока. Он ухаживал за ним, как за ребенком, готовил незатейливую еду, выносил бутылки, тушил непогашенные сигареты, убирал разбросанные по всей квартире вещи.

Наконец Сергею немного полегчало.

Он встал, сменил одежду, даже побрился и вышел из дому. Ноги сами принесли его в «Петрушку». Он толкнул плечом дверь, и Нина, просияв глазами, встала навстречу его одиночеству.

Их связь была странным, вымученным подобием любви. Но все же это позволяло Сергею держать какое-то эмоциональное равновесие. Философски заявив, что пьянство – это добровольное безумие, он больше не позволял себе тяжелых срывов. Но тайком продолжал потихоньку употреблять «ее, родимую».

В начале весны он получил письмо из Москвы от друзей художников, которые готовили большую выставку в Манеже. Они приглашали его принять участие в выставке, уверяли, что «перестройка» дает художникам все возможности для самовыражения.

Письмо это возымело на Сергея странное действие. Это было озлобление и отчаяние одновременно. Он кричал, что все это враки и быть такого в России не может никогда, потому что не может быть по определению. Кричал, что его тамошние друзья – ослы безмозглые. Потом начинал плакать, пенять на судьбу, которая «забросила его в проклятый Париж», и спрашивать, а не податься ли и вправду на родину.

Нина старалась все время находиться рядом с Сергеем. Она была сильнее и старше и тешила себя вечной женской иллюзией, что обязательно спасет любимого человека, отведет от роковой черты.

Володька Татаринов, сам похоронивший в пьянстве свой поэтический дар и чудом спасшийся от самого худшего, старался помочь другу, чем мог. На свой страх и риск он позвонил жене Сергея в Москву и рассказал о том, что происходит с ее мужем.

С родины полетели письма, возобновилась совсем было угасшая телефонная связь. Сергей впервые за долгое время расправил плечи, начал улыбаться и показывать всем фотографии подросшей дочери. Он терзался сомнениями, но все же наконец решил уезжать в Москву.

Ближайшее окружение великодушно простило ему долги. Была даже собрана некоторая сумма на билет в поезд «Париж-Москва» и подарки жене и дочери.

Добросердечная Нина, не веря до конца, что скоро любимый человек покинет ее навсегда, бегала по распродажам, покупая его жене и дочке добротные и красивые одежки.

Накануне отъезда в «Петрушке» устроили душевные проводы и договорились встретиться на другой день, в два часа, на перроне Северного вокзала. Поезд отходил в три двадцать.

На следующий день Нина и многочисленные друзья Сергея собрались у платформы, где стоял поезд «Париж-Москва». Оставалось полтора часа до отхода, Сергея еще не было, но никто не волновался. Стояли, обсуждали подарки и сувениры. Чего тут только не было! Кофе, чай, сладости, консервированная ветчина, несколько сортов сыра (все знали, что в России продовольственный кризис), сумки с вещами. И отдельно сумка с едой в дорогу: жареная курица, пирожки с мясом и капустой, круассаны. Нина постаралась.

Смеялись, шутили, потом стали поглядывать на часы и беспокоиться: до отправления оставалось сорок минут. Нина хотела уже идти звонить из телефона-автомата, как вдруг они увидели бегущего в сторону платформы Володю. По выражению его лица было ясно: произошло что-то ужасное.

Сбиваясь и судорожно глотая воздух, он рассказал, что случилось.

Утром он приехал к Сергею, как договорились, к одиннадцати. Во дворе стояла полицейская машина. Володя сразу почуял недоброе. Бегом поднялся на пятый этаж. В квартире находились полицейские и консьерж. На лестничной площадке стоял сосед-араб. Это он, почувствовав утром сильный запах газа, вызвал полицию.

Сережу уже увезли. На столе он оставил посмертную записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Ушел из жизни добровольно».

Поезд свистнул и начал медленное движение. А группка растерянных молчаливых людей так и осталась стоять на опустевшем перроне.

Прошел еще год. Полный забот и перемен год.

Алька ушла из школы. У мсье Дюпона осталась на внештатной работе: иногда к ней обращались за консультациями по тем или иным вопросам.

Теперь она работала в агентстве Франс Пресс. Занималась просмотром и отбором для дальнейшего перевода на французский материалов из советских газет и журналов.

Работа ей очень нравилась. Во-первых, она была связана с родным языком. Во-вторых, переводя, Алька шлифовала свой французский. Вскоре она уже сама могла писать небольшие заметки для «Фигаро», старейшей утренней газеты с тиражом более четырехсот тысяч экземпляров, большим для такой страны, как Франция.

Конечно, не обошлось без звонка Патрика главному редактору. Оказывается, во Франции тоже действовало «телефонное право». Справедливости ради надо отметить, что Патрику ни разу не пришлось краснеть за свою протеже.

Интерес ко всему русскому во время «перестройки» был очень велик. Парижскими изданиями публиковалось много материалов на политические и литературные темы.

Для «Фигаро» она брала интервью у всех «поколений» русской эмиграции. Познакомилась со своим кумиром – Ниной Берберовой. Застала, еще до ее отъезда в Россию, «поэтессу с голубым бантом» Ирину Одоевцеву. Встречалась с Мариной Влади. Интервью с ними в ежемесячном журнале «Литературные новости» она потом с гордостью отправила Екатерине Великой.

Алька была счастлива. Она чувствовала, как рядом с ней ворочаются жернова истории, она слышала, как сыплется золотой песок времени, и могла подставить под него обе ладони и при желании пропустить его сквозь свои пальцы.

Она стала получать заказы из разных парижских изданий. Алька по многим позициям подходила для мобильной и порой довольно рискованной работы: одинокая, коммуникабельная, молодая, симпатичная, владеющая тремя языками… Зачастую ее вынимали прямо из постели. А поскольку события на Алькиной бывшей родине мелькали со скоростью проматываемой в фотоаппарате пленки, то и «вынимали» ее с завидной регулярностью.

Она моталась по разным странам охваченного центробежным движением соцлагеря. В ее обязанности входили покупка билетов и бронирование гостиницы. Она прибывала на место события, изучала обстановку, производила фото– или телесъемку (за это платили отдельно), отправляла материал из пресс-центра…

После командировки она составляла отчет с приложением билетов, счетов за гостиницы и телефоны, всевозможных чеков. Собственная безопасность тоже была ее проблемой. Ну, правильно: спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Две недели она провела в гудящем, точно растревоженный улей, Берлине, когда там начали демонтировать Берлинскую стену. И потом с горячими слезами восхищения слушала, как на развалинах этого символа тоталитаризма играл Мстислав Ростропович. Ее интервью с маэстро, названное «Соло для виолончели», было отмечено как лучшее за год.

Когда чета Горбачевых посетила Париж, Алька присутствовала на приеме в Енисейском дворце и потом на пресс-конференции в «Рице». В результате получилась отличная статья: «Он и она в интерьере истории».

В начале девяностых, когда во Францию хлынул поток эмигрантов из бывшего СССР, она писала актуальные статьи об эмигрантских проблемах, с которыми была знакома не понаслышке.

Лишь одно оставалось неизменным в этом постоянно меняющемся мире – ее личная жизнь.

Патрик продолжал красиво за ней ухаживать. Два-три раза в неделю (редко – на выходные) они встречались у Альки, потом ходили в ресторан или театр. Иногда под видом командировки совершали короткие поездки в столицы соседних государств, останавливаясь в роскошных отелях, ни в чем себе не отказывая.

Если Патрик по каким-либо причинам не мог с ней встретиться, он неизменно присылал цветы или какой-нибудь милый подарок и оставлял шутливое послание на автоответчике.

Но все на свете должно куда-нибудь да двигаться. Или вперед, или назад. И остановка в движении означает смерть.

До сих пор Алька подавляла желание что-то изменить в своей жизни. И даже сама себе признаваться не хотела, что стала подумывать о нормальной семье и ребенке. Она заглушала эти мысли работой, а когда выдавался свободный вечер – доставала привезенную из Москвы тетрадку с набросками неясного какого-то романа и писала, пока глаза не слипались.

А вскоре появился и новый «отвлекающий момент».

Патрик, практичный, как многие французы, уговорил ее взять кредит и купить собственную квартиру: сколько можно четверть зарплаты отдавать за съемное жилье!

Кредит на десять лет! Алька ударилась в панику: а вдруг что-нибудь случится, вдруг она потеряет работу или, не дай бог, заболеет? Кто будет платить?

Патрик терпеливо объяснял ей ее права, говорил про социальную защиту, и в конце концов она сдалась.

Из нескольких квартир она выбрала ту, что находилась на улице Виктора Гюго. И дело было не в том, что двухкомнатная квартира, гостиная которой выходила на улицу, а кухня и спальная в тихий зеленый двор, была хороша сама по себе, просто, когда они с агентом по недвижимости подходили к дому, по дороге им встретились две старые лавки, сохранившие декор начала века, и кондитерская с кружевной металлической решеткой. Тогда она и поняла, что будет жить именно здесь.

Когда Алька въезжала в первое свое собственное жилье, то думала, что участвует в съемках какого-то голливудского фильма про Золушку. Так все это было невероятно: у нее квартира в Париже!

Ей повезло: бывшие владельцы сделали перед продажей прекрасный ремонт – белые ровные стены, блестящий паркет в «елочку», новая современная кухня и ванная комната, отделанная голубым кафелем, все сверкало новизной.

Алька мыла высокие окна и до сих пор не верила, что этот по советским меркам дворец теперь принадлежит ей. Правда, из мебели (не считая кухонной) у нее была только широкая («чтобы ни в чем себе не отказывать») двуспальная кровать. И надо было покупать все остальное.

Мебель для такой квартиры должна была быть не только качественной, но и стильной. А значит, дорогой. Влезать в новый кредит Алька не решалась. Советское «долг – это ужасно» сидело в мозгу, как заноза. Она подумала о том, что можно взять мебель у кого-нибудь на время или купить подержанную, но посмотрела на новые стены, благородной формы окна – и прогнала эту мысль как недостойную. Вот сейчас придет Катя, и вместе они решат, что с этим делать.

С Катей Алька познакомилась недавно в «Петрушке». Поначалу они только приятельствовали, а теперь по-настоящему подружились, несмотря на разницу в возрасте в десять лет. Спокойная, какая-то по-домашнему рассудительная, Катя заменила в какой-то мере и Ритку, и Екатерину Великую. История этой русской парижанки стоила отдельной книги.

В конце восьмидесятых Екатерина Мигунова, завлит одного из свердловских театров, сбежала с советского теплохода, совершавшего рейс Одесса-Варна-Стамбул-Новороссийск.

В Стамбуле она отошла от группы на одной из кривых узких улочек и оказалась ровно в той ситуации, в которой оказались герои булгаковского «Бега», когда Стамбул еще был Константинополем.

Полдня она, путая следы (все время мнилась погоня, а каждый уличный продавец лепешек казался тайным агентом Кремля), бродила по жаркому и говорливому южному городу, а к вечеру, изъясняясь на кое-как понимаемом здесь английском, добралась на попутках до Анкары.

Первое посольство, до которого ее довезла семья сердобольных турецких армян, оказалось посольством Франции. Конечно, ей гораздо больше хотелось оказаться на территории посольства США, потому что, во-первых, она прилично знала английский, а во французском была полным профаном. И во-вторых, в Штатах жила ее очень и очень дальняя родня, покинувшая родину в начале двадцатых тем же водным путем, который проделала Катя. Ни в каких официальных бумагах («кем были ваши родители до семнадцатого года?» да «содержался ли кто-то из ваших родственников в немецком плену?») они с мамой, глухо презиравшей советскую власть и фактически благословившей дочь на побег, эту дальнюю родню не указывали.

Но выбирать не приходилось. Она боялась, что какой-нибудь турецкий полицейский, увидев одинокую женщину европейской наружности, поинтересуется, в чем дело, и тогда – пиши пропало. Позорная депортация в Союз и крест на всей дальнейшей жизни. И Катя с облегчением сдалась французам.

Десять лет жизни в Париже, когда пришлось все начинать с нуля, тоже оказались не сахаром. Все было: и довольно унизительная бедность, и поиски работы, и неудачные романы. Однако она справилась со всем и заняла свое место в «русском Париже». Сейчас она обучала русскому языку и литературе подрастающих внуков эмигрантов второй волны и правнуков – первой. А когда с финансами было совсем неважно, подрабатывала приходящей нянькой у волны третьей. Все это она называла «гнать волну».

…Когда раздался звонок в дверь, Алька легко спрыгнула с широкого, несовременного подоконника и побежала открывать.

Катя пришла с подарками – разной необходимой в хозяйстве кухонной мелочью, вином и тортом, чтобы обмыть первую Алькину собственность.

Приканчивая вторую порцию торта, Алька решилась сформулировать свою просьбу:

– Катюша, мне послезавтра опять в командировку, в Берлин. Не поживешь у меня? Так не хочется эту квартиру оставлять пустой. Посмотри, как хорошо! Здесь обязательно должен жить хороший человек. А через недельку я вернусь, и мы пойдем покупать мебель. Согласна? Ну что ты там будешь сидеть на отшибе в своем Порт-де-Ванв?

– Алечка, да не волнуйся, конечно поживу. И с удовольствием. Приедешь не в пустую квартиру, это же так приятно. И мебель купим, и все, что нужно. Езжай в свой Берлин со спокойной душой.

И сказано это было так просто, по-родственному, что Алька с благодарным воплем восторга кинулась подруге на шею.

Спустя десять дней Алька сидела в своей пахнущей пирогами и хорошо прожаренным кофе кухне и слушала сообщения на автоответчике. Одно из последних было от Патрика. Он сказал, что сегодня в восемь вечера будет ждать ее «У Максима».

– Ого, Катюш, «У Максима»! Что это так сразу, без предупреждений? Туда просто так не приглашают, тебе не кажется? Может, «клиент созрел»? Может, «мужчина моей мечты» на что-то решился? Нет, серьезно, выйти замуж за любимого, красивого, умного и богатого в одном флаконе – представляешь?

– Представляю, Алечка, конечно представляю. Что может быть лучше… – И по голосу Кати ясно было, что в сказку про Золушку она давно не верит.

– Нет, вот увидишь, предчувствие меня не обманывает!

Собиралась Алька особенно тщательно. Надела платье цвета старой розы с широким (и глубоким) вырезом каре, безумно элегантные босоножки. На шею повесила платиновую цепочку с кулоном в форме буквы «А», украшенной маленьким бриллиантом. Подушилась любимой «Шанелью», как учила Екатерина Великая: «Для себя, для него и для того нахала». Сказала Кате, чтоб оставалась ночевать, потому что они скорее всего поедут потом куда-нибудь за город, поцеловала подругу, вымазав ей щеку помадой, и была такова.

Париж переживал очередную весну, сумасшедшую и яркую. И часть этого сумасшествия передалась Альке. Она жадно смотрела по сторонам, пока такси не притормозило на улице Рояль, роскошной и искрящейся, как бутылка шампанского, запечатанная с одной стороны Мадлен, а с другой – Бурбонским дворцом. Ну да, такая вот бутылка-мутант с двумя горлышками. Чего только не бывает весной в Париже!

У входа ее ждал Патрик с букетом темно-красных роз. Он обнял Альку и прижал к себе. Алька удивилась – обычно на людях Патрик бывал довольно сдержан. Ужин был прекрасно сервирован, в серебряном ведерке со льдом стояло шампанское «Дом Переньон». Все шло, как и предполагала Алька. Сейчас это случится. Как в кино. В глупом и прекрасном голливудском кино.

Патрик крепко сжал ее руку.

– Алекс, дорогая, мы должны расстаться.

Он с ужасом смотрел, как постепенно изменяется ее лицо. Сначала «выключились» глаза, потом как-то сразу впали щеки, точно она набирала воздух для крика, потом приоткрытый рот сомкнулся, и в уголках его образовались горестные складки. Все это происходило точно на замедленной съемке. Он чувствовал себя убийцей, который наблюдает агонию своей жертвы.