Текст книги "Брачный транзит Москва-Париж-Лондон"

Автор книги: Надя Лоули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Месяц она честно ждала обещанную комитетчиком жестокую ностальгию. Но ничего такого не последовало. Алька даже испытала нечто вроде угрызений совести. Она не чувствовала ничего, кроме своей все нарастающей любви к Парижу.

Хотя, надо сказать, в первую неделю пережила шок, чуть было не перешедший в депрессию. И не в трехстах сортах сыра вместо трех, предложенных советской властью, было дело: ей и тут хватало какого-нибудь чеддера.

Но из резервации, из состояния двоемыслия (пять пишем три в уме) она попала в совершенно иную систему координат. Из двумерного пространства пресмыкающихся в трехмерное пространство прямоходящих.

Что ей светило раньше, кроме поездки в какую-нибудь заштатную страну соцлагеря, да и то после унизительной процедуры собеседования. «Как звали двоюродную тетю пятого секретаря компартии Имярекии?» Да хрен знает как ее там звали!

Почему этот мир был доступен только дипломатам, их откормленным деткам и министерским теткам в кримпленовых костюмах? Да еще престарелым генсекам с их толстыми женами. На что им был этот воздух, пропитанный золотой светящейся пылью искусства?

Альке хотелось кричать на манер плененного Безухова-Бондарчука: «Кого? Меня? Меня не пускают? Мою бессмертную душу не пускают?!» И далее по тексту – звездное небо в разрывах туч и многократно повторенное громоподобное: «Ха-ха-ха! А-ха-ха-ха!»

Она бегала смотреть, как течет под мостом Мирабо Сена, бродила до полного изнеможения по улочкам Монмартра, стояла у окон и террас бесчисленных «брассери», наблюдая, как парижане обедают или просто пьют дежурный «пти блан сек», слонялась по набережной Монтебелло, до ряби в глазах разглядывая книги и альбомы на лотках букинистов, нарочито безразлично прогуливалась мимо бесчисленных дорогущих бутиков на улице Георга Пятого, с жадностью наркомана вдыхая умопомрачительные парфюмерные запахи.

Гуляя по Парижу, Алька часто вспоминала Стефана. Все же эта смесь из безумной любви и чудовищной обиды крепко отравила ее кровь. Во всяком случае, думать о Стефане равнодушно она до сих пор не могла. Ей хотелось, чтобы все (а он в первую очередь) узнали, через что ей пришлось пройти, сколько унижения и страха вытерпеть. Но главное, она хотела, чтобы он и все, все знали, что она не сломалась, что сейчас она – молодая, красивая, свободная – идет по одному из самых прекрасных городов мира и впереди у нее целая жизнь.

Порой эти мысли принимали довольно причудливый характер. Алька фантазировала, как однажды на Елисейских Полях встретит оборванца с протянутой рукой, чем-то отдаленно напоминающего Стефана. Но это и окажется Стефан, заброшенный в Париж бурной переменчивой судьбой, и он признает ее в роскошной светлоглазой парижанке и будет плестись следом, умоляя о прощении, но она уйдет, даже не повернув гордой головы… Вот так!

Иногда Алька часами каталась по городу в обычных автобусах или в состоянии какого-то транса замирала, облокотившись о парапет набережной. И кто-нибудь из сострадательных парижан непременно останавливался возле нее и спрашивал:

– Şа va bien, madame?

Бьен, бьен, еще как бьен! Если я не сиганула в Неву или Москву-реку, то уж в Сену точно не прыгну.

Свою двухкомнатную квартиру в Шенневьере Кристиан сдавал в аренду, а сам жил в небольшой мансарде на улице Тэте (Веселья!). Это вполне богемное жилье, соответствующее его профессии, досталось ему по наследству от прадеда, оперного певца. Из всей мебели только разбитое пианино Кристиан, въехав, заменил на роскошный «Бехштейн» и зажил, прекрасно себя чувствуя в интерьере начала двадцатого века.

Теперь здесь жила и Алька.

Часто, просыпаясь среди ночи, она подходила к окну и смотрела вниз, на узкую улочку Тэте, где жизнь никогда полностью не замирала: из «Бобино» запоздно расходился народ, а в пяти минутах находился бульвар Монпарнас, и даже конец ноября с его частыми дождями не мог заставить парижан отказаться от привычного образа жизни.

Утром она делала мелкие хозяйственные закупки, потом гуляла по городу, осматривала музеи, в два они обедали вместе с Кристианом в каком-нибудь итальянском или греческом ресторанчике.

Иногда работа (он ставил сразу два музыкальных спектакля в театре на Елисейских Полях и преподавал в Консерватории) не позволяла Кристиану вырваться даже в святое для французов обеденное время. И тогда Алька перекусывала одна в каком-нибудь из бесчисленных кафе Латинского квартала, а потом шла учить французский язык в вечернюю школу для взрослых, что располагалась в Девятом округе Парижа, при мэрии, недалеко от площади Святого Августина.

Совершенно незнакомый язык давался ей на удивление легко. Может, что-то осело на генетическом уровне – все же родители Екатерины Великой свободно изъяснялись на языке Вольтера.

Иногда после занятий Алька заглядывала в одно из кафе на площади Пери. Поглощая очередной умопомрачительный французский десерт, она повторяла в уме глаголы. В кафе (как, впрочем, и в магазинах) она всегда заставляла себя говорить исключительно по-французски, а не изъясняться на пальцах или английском, который здесь, кажется, не слишком жаловали.

И самое большое удовольствие, даже большее, чем от поглощения десерта, доставил ей комплимент симпатичного официанта:

– У вас такой прелестный акцент, мадам!

Была середина декабря. По бульвару Мальзерб, поддавая носком туфли оставшиеся желтые листья (ау, Летний сад!), Алька дошла до Мадлен (так парижане фамильярно именовали храм в честь Марии Магдалины). Оттуда вышла на улицу Рояль, пересекла площадь Согласия и по мосту Согласия же – Сену. Потом на улице Бак постояла у витрин антикварных лавок, возле метро купила букет ярких и пряных осенних астр, свернула на Распай (надо же, когда здесь ходила Ахматова, бульвар был еще не до конца проложен!)… Двадцать минут – и она дома.

Этот пешеходный маршрут Алька придумала себе не только потому, что любое соприкосновение с Парижем доставляло ей почти чувственное наслаждение. Теперь она старалась оттянуть на как можно дольше возвращение домой.

Только месяц после ее приезда их отношения с Кристианом были чем-то похожи на супружескую жизнь. Три недели назад она обнаружила в их доме следы пребывания другой женщины. Алька сделала вид, что ничего не заметила. Через несколько дней история повторилась. Было совершенно очевидно, что в ее отсутствие Кристиан приводил подружек.

Не то чтобы эта новость ее безумно огорчила. Ведь, в конце концов, они никогда не говорили друг другу слов любви и не клялись в верности. Экстремальная ситуация, в которой они оказались в Москве, предопределила ход событий. А именно: Кристиан выполнял по отношению к Альке какой-то лишь ему ведомый долг чести, а она, в благодарность за это, готова была стать для него преданным и нежным другом. И вот теперь это хрупкое равновесие в их совместности было нарушено.

Она поднялась пешком на их пятый этаж. Не стала открывать ключом, а на всякий случай позвонила. Услышала, как Кристиан, напевая что-то, идет по коридору. Он распахнул дверь, просиял приветственной улыбкой, поцеловал ее в щеку и, кивнув на букет, воскликнул:

– Pas mal!

Конечно, неплохо. Плохо для Альки оказалось то, что Кристиан был не только благороден, но и по-французски легкомыслен. Он продолжал оплачивать ее учебу, счета, давал деньги на карманные расходы, помог оформить все необходимые для жизни во Франции документы, был ласков, то есть, можно сказать, вел себя безупречно. Но все чаще и чаще он возвращался за полночь. Несколько раз и вовсе не явился ночевать. И даже не счел нужным объясниться по этому поводу. А может, и правильно сделал.

Рождество прошло тихо. Новый 1986 год они встретили вместе, во втором часу к ним нагрянули его друзья. Было весело и пьяно. Потом жизнь пошла по-прежнему.

Через месяц Алька собрала вещи и сказала, что уходит. Она действительно решила перебраться к Ларисе, своей новой приятельнице, с которой они познакомились на занятиях в вечерней школе.

– Но как же так, Алекс!

Кристиан всплеснул руками, сказал, что не может ей этого позволить, переживал изо всех сил, но потом как-то успокоился. А когда Алька с благодарностью согласилась принимать от него ежемесячное небольшое пособие, даже воспрянул духом. Все правильно. Главное, чтобы условия игры были соблюдены.

Жизнь в «приживалках», хотя она вносила свою долю в оплату квартиры, оказалась не сахаром. Совсем не сахаром. Алька, которая привыкла все время быть сама себе хозяйкой и не попадать в мелочную зависимость на бытовом уровне, впервые поняла, почем фунт лиха.

Лариса была, конечно, доброй и милой. Во всяком случае, старалась, как могла. Однако чуткая Алька ежедневно ощущала на себе ее прессинг. Вольно или невольно Лариса показывала, кто в доме хозяин. Оставленная на столе чашка, открытая форточка, долго горящий по ночам свет, не вовремя включенная стиральная машина – все могло послужить поводом для мягкого, но все же упрека. И служило.

Алька поняла, что надо спасаться. Еще неврастении ей тут не хватало! Она стала искать квартиру и одновременно работу. При этом продолжала, как одержимая, изучать французский. Пора было становиться крепко на ноги и ни от кого не зависеть.

И очень скоро Альке, везучей по натуре, фортуна улыбнулась в очередной раз. Она нашла маленькую современную квартиру в Семнадцатом округе Парижа, на улице Бюдана, неподалеку от улицы Рима и вокзала Сен-Лазар, и съехала от Ларисы.

По сути, это была даже не квартира, а студия с большим окном во внутренний дворик в отстроенном недавно доме, и даже не столько во дворик, сколько в прелестный ухоженный сад. И сейчас в нем по случаю апреля цвели, как безумные, азалии.

И все это – цветущий сад за окном, чистая, светлая, пока еще без мебели, но со встроенной угловой кухней и маленьким душем в коридоре студия – все это, пускай на время, принадлежало ей.

Алька растянулась на светлом, в зеленую крапинку ковре и чувствовала себя совершенно, безоговорочно счастливой. Свобода, весна и Париж – вот те три кита, на которых сейчас покоилась ее так неожиданно развернувшаяся жизнь.

Прошел почти год. Кураж, который подхлестывал все это время Альку, не убывал. Ей словно дали зеленый свет: жизнь подняла ее на свою теплую волну и понесла вперед.

С Кристианом она поддерживала дружеские отношения. Они тихо и мирно развелись. Причем Алька не стала, по совету некоторых ушлых знакомых, оттяпывать у него половину имущества и выбивать пособие, чтобы потом жить припеваючи. Да ей бы такое и в голову не пришло. Так наказать человека, который, по сути, подарил ей мир! И после развода в нужную минуту Кристиан всегда приходил к ней на выручку. Но таких минут становилось все меньше и меньше.

Школу французского языка для иностранцев Алька закончила с отличием. Теперь она говорила и писала практически свободно. Еще одна победа. К тому же несомненный ореол удачливости вокруг Альки вызывал уважение и желание помогать этой похожей скорее на подростка, хрупкой светловолосой и ясноглазой женщине, столь отважно покоряющей вершину за вершиной.

Вскоре Алька нашла свою первую работу.

В престижную частную Школу бизнеса, где французы, работающие в крупных фирмах и в государственных структурах, изучали иностранные языки, она отправилась за компанию с русской девушкой Женей. Неожиданно легко Алька прошла собеседование, и из пяти претендентов (четверо были русские и одна – француженка-славистка) взяли именно ее.

Поначалу Алька удивлялась: зачем этим деловым и занятым людям мучиться, учить русский язык, от которого у них мозги сворачиваются в трубочку, если и в России, и во Франции существует бездна профессиональных переводчиков. Но вскоре она уразумела, что на деловых встречах, зачастую весьма конфиденциальных, знание языка партнера было просто необходимо. Иногда оно выручало даже в самых небольших количествах. «Здравствуйте», «прекрасная погодка нынче», «как поживаете?» – и лед отчуждения сломан, можно вести переговоры.

А переговоры вести приходилось теперь, по-видимому, часто. В России началась эпоха, прозванная «перестройкой». Вышел Закон об индивидуальной трудовой деятельности, предприимчивый люд воспрял и зашевелился, и то, за что раньше в Союзе можно было схлопотать на полную катушку, становилось нормой жизни.

Вообще, интерес ко всему русскому чрезвычайно обострился, чему способствовала (правда, не всегда в лучшую сторону) и хлынувшая во Францию третья волна эмиграции.

Школа, где теперь три раза в неделю Алька преподавала русский язык, находилась в Седьмом округе Парижа, на набережной Вольтера, у моста Руаяль. Когда Алька узнала историю здания, где размещалась школа, то поняла, что не уйдет отсюда, даже если ей урежут зарплату.

Здесь Вагнер написал увертюру к «Мейстерзингерам», Бодлер поднимался по этим же ступенькам, уже лелея в себе «Цветы зла». Рука Оскара Уайльда скользила по тем же перилам, которых касалась ее рука… Ну разве могло это оставить равнодушной литературно-сентиментальную до мозга костей Альку?

Если в отношениях с жизнью у нее и преобладал здравый смысл, то в отношении искусства она была законченным романтиком.

«…почтили Париж своим пребыванием» – эти слова, высеченные на доске у входа в школу, неизменно приводили ее в состояние почти экстаза.

Прошло полгода со дня ее поступления на службу. Сказать, что преподавательская деятельность была истинным Алькиным призванием, можно было только с очень сильной натяжкой, хотя с группой из восьми французских бизнесменов у нее сложились хорошие отношения.

Вот тут-то эмоциональной, открытой Альке и следовало проявлять особую бдительность. Никаких фамильярностей и, не дай бог, флирта с учениками! Никаких разговоров на личные темы. Между коллегами (в школе работали тридцать два человека: русские, немцы, англичане, японцы), между преподавателями и учениками отношения вполне дружелюбные, но о дистанции забывать не позволялось. И если в России от личных отношений могла зависеть карьера или зарплата, то здесь ничего подобного и представить было нельзя.

Но больше всего угнетала Альку необходимость соблюдать регламент в косметике и одежде. Если бы директриса могла одеть всех в серые костюмы, она бы это непременно сделала.

Однако платили в этом «концлагере» по самым высоким тарифам. За неделю Алька получала столько, сколько официантка, кассирша или продавщица среднего магазина за месяц. Где еще ей, иностранке, светила подобная работа?

Вот она и терпела, стиснув (впрочем, не слишком сильно) зубы. Ну и опять же – Бодлер, Уайльд…

Постепенно Алька все больше узнавала и русскую жизнь Парижа. Весьма разнообразное, надо сказать, собралось общество. От «действующих» великих князей и княгинь до богемы всех сортов и потомков белогвардейских офицеров, которые, оказавшись в двадцатых годах в Париже, вынуждены были работать таксистами.

Это было несколько практически не соприкасавшихся друг с другом кругов. Ничего, кроме русского языка (здесь как-то особенно ей стало очевидно, что, правда, «великого и могучего», и никакая ирония тут неуместна), их не связывало. И все же в «лица не общем выраженье» Парижа они все, вместе взятые, были достаточно заметным мимическим жестом.

Первыми ее знакомыми стали русские женщины, вышедшие замуж за французов. С ними вместе Алька изучала французский язык. Потом начали завязываться случайные знакомства в местах, где русские проводили досуг или делали покупки: в книжных магазинах, русских ресторанах и клубах, в соборе Святого Александра Невского на улице Дарю.

Эмиграция первой волны оставила большое наследство в виде целых районов Парижа с сетью русских ресторанов, магазинов, церквей и гимназий. Эмиграция послевоенной эпохи – это была уже совсем другая история. Им, вкусившим сначала прелести советской диктатуры, потом ад Второй мировой и немецкого плена и чудом оказавшимся по эту сторону, вживаться в нормальную жизнь (уместная тавтология) было труднее. И все же они постепенно вливались в старую, закаленную первую эмиграцию и с благодарностью занимали в ней свое место. Эта «свежая кровь», несомненно, была полезна для старой русской диаспоры. А потом нахлынула слегка чумовая третья волна, и много, надо сказать, мусора вынесла она на французский берег. Алька же вклинилась куда-то между второй и третьей. С новыми знакомыми ей везло. Как-то незаметно она вошла в круг таких же, как и она, перелетных птиц, у каждой из которых была своя судьба, свои надежды, свои радости и горе.

Первые дни декабря погода в Париже была как в середине октября в Питере. Правда, улицы здесь убирали чаще и чище.

Сразу после занятий у Альки было важное и трепетное дело. Поморщившись на мелкий дождик, она добежала до музея д’Орсэ и нырнула в метро: сегодня погода явно не для прогулок. Альке надо было заскочить в ресторан «Петрушка», забрать посылку, которую с «верной» оказией прислали ей Ритка и Екатерина Великая. Это была первая такого рода весточка из дома, и Алька чувствовала, что волнуется. Как будто ей предстояла встреча с близкими людьми. По телефону Ритка продиктовала номер телефона и велела спросить Нину.

Алька доехала до «Сен-Лазара» и через несколько минут оказалась на улице Лабор. Дверь ресторана «Петрушка» была приоткрыта. Из-за стойки навстречу ей вышла красивая женщина, белизной и светлостью лица напоминающая Грету Гарбо, только без ее холодности. Нет, пожалуй, больше она походила на Алькину сослуживицу, корректора Верочку: ласковую, участливую и немного несчастную.

– Ведь вы – Аля, верно? Проходите. Я – Нина. Ваша посылка у меня. – И она протянула Альке нежную белую руку.

– Нина, какая вы красивая! – простодушно воскликнула Алька.

– Ах, Алечка, я красивая, а вы – красивая и молодая. Присаживайтесь. Будем на русский манер чаевничать. Вон какая непогода на дворе. – Безупречный русский говор Нины был слегка расцвечен французскими интонациями.

Посетителей в ресторане пока не было, и Нина могла себе позволить сесть рядом с Алькой, выслушать ее историю, рассказать свою. В общем, они болтали о том о сем, как болтали бы, сидя у Альки под бывшим ее абажуром на Васильевском или у Нины на бывшей ее кухне в Замоскворечье.

На середине рассказа о том, как в семидесятых без нужных лекарств умирал в московской нищей больнице Нинин муж, в ресторане появился посетитель.

Нина, просияв глазами, встала ему навстречу.

– Сереженька, давно же ты не появлялся!

– Приветствую, барышни! Как, однако, у вас тут тепло и уютно. А может, еще и наливают? Что-то раньше я вас тут не видел. – Он с добродушным любопытством оглядел Альку. – Давайте знакомиться. Сергей.

Шерстяной свитер грубой вязки и шарф, обмотанный вокруг шеи, придавали вошедшему вполне богемный вид. Сергей взял в свою широкую, испачканную красками руку Алькину мгновенно похолодевшую ладошку.

– Алекс, – сказала Алька и зажмурилась. Чем-то этот русоволосый художник с элегантной двухдневной небритостью неуловимо напомнил ей Стефана.

– Ну какая же вы Алекс? Вы – Аля. Алечка. Ведь так вас зовут близкие, верно? Ниночка, дорогая, – Сергей шумно расположился за столом напротив Альки, – принеси, пожалуйста, сто граммов ее, проклятой, и пару бутербродиков, хорошо? – Нина молча осуждающе покачала головой. – Да нет, все в порядке. Я сейчас работаю, как вол. Одна мадам из бывших заказала свой портрет. Сначала любимого покойного супруга, потом свой. И платит ничего себе. Может, потом парный закажет? Но как его писать? Муж погиб в войну сорокалетним, а мадам сейчас под девяносто. И что тогда прикажете делать?

– Все балагуришь, Сереженька! – Нина засмеялась и пошла выполнять заказ.

– Алечка, вы откуда здесь?

– В восемьдесят пятом приехала из Москвы.

– О, я тоже из Москвы в восемьдесят пятом. Как же мы там не встречались?

– Да я, собственно, ленинградка.

– Какая, однако, у вас богатая биография. Нельзя ли осветить поподробнее? – Сергей налил водку в маленький граненый стаканчик, предложил Альке с Ниной, но те отказались. Он выпил, не закусывая. – Итак, слушаю.

Нина отправилась обслуживать постепенно прибывающих посетителей и лишь изредка бросала взгляды на столик, за которым сидели Сергей и Алька.

История Сергея Панкратова, наверно, не слишком отличалась от историй десятков других художников, которых отечески крепкие объятия советской власти практически лишили кислорода. Несколько раз они с друзьями пытались прорваться через бдительные кордоны чиновников от искусства, но с нулевым результатом. И вот однажды каким-то чудом (наверное, внимание притупилось между очередными похоронами очередного генсека) его выпустили по туристической путевке в Польшу.

Оказавшись в Варшаве, он на другое утро стоял у дверей посольства Франции. Визу ему дали, и уже через несколько дней он, не веря глазам своим, в полуобмороке от счастья, подходил к Лувру. В Москве у него остались жена и маленькая дочь, которых, впрочем, он собирался со временем перетащить в Париж.

Четыре месяца Сергей доказывал властям, что он политический отказник. Наконец его приняли, пригрели. Дали муниципальное жилье и возможность работать, как может и, главное, как хочет.

Однако наличие свободы оказалось не менее коварным испытанием, чем ее отсутствие. Где привычное противостояние действительности? Кому тут нужна его скрытая оппозиционность, ставшая второй натурой? Перед кем бить себя кулаком в грудь?

Короче, спустя почти год он впал в жесточайшую депрессию, перешедшую в не менее жесточайший запой. Он чах на глазах у друзей, даже стал поговаривать, что надо возвращаться. Но потом очухался, «вынырнул» и опять начал работать.

– Алечка, вы про посылку не забыли?

Нина поставила на пол возле стола довольно увесистую сумку.

– Господи, какая большая! И ведь тащил же кто-то, дай ему Бог здоровья. – Альке даже стыдно стало, что, увлекшись разговором, она позабыла о посылке, которую собирали для нее два любящих человека.

Внутри оказалось несколько плиток российского шоколада, баночка красной икры («Вот ненормальные, зачем тратились!») и книги, русские книги, которых так не хватало здесь Альке. Многое из того, что стояло на полке возле изголовья Алькиной кровати, Екатерина Великая, предварительно бережно обернув калькой, уложила в сумку. И главное, любимый черный томик Ахматовой. А на самом дне Алька нашла фотографии. Целый альбом. Любовно подобранные, они были расположены в хронологическом порядке. Здесь была Алька маленькая, ее родители, прадеды и прабабки, Екатерина Великая разных периодов жизни, Алькины школьные классные фотографии и даже открытки с видами Ленинграда.

Алька поняла, что Екатерина Великая так с ней прощалась. Что-то в душе ее сдвинулось с места. Точно невскую тяжелую льдину развернуло и медленно понесло по течению. Она прижала альбом к груди и заплакала. Сергей и Нина молча наблюдали за этой сценой. А что тут скажешь, и так все было понятно.

Алька упаковала вещи и встала.

– Алечка, дорогу теперь знаете. Приходите в любое время.

Нина с грустью посмотрела на Альку и перевела взгляд на поднявшегося Сергея. Тот накинул на плечи кожаную куртку и помог Альке одеться.

– Я провожу. Сумка-то тяжелая. Вам далеко?

Глаза Нины вспыхнули и погасли. Алька замялась.

– Да тут совсем рядом. У метро «Рим».

– Ну, так тем более. Идемте.

Дважды они добросовестно пытались начать совместную жизнь. Выглядело это так. Они решали, что хватит им довольствоваться несколькими часами нежности то у Альки на улице Бюдана, то у Сергея в его безалаберном и смуглом Пантене. Хватит часами нарезать круги по Парижу, коротать время в богемных посиделках. Пора съехаться, завести хоть какое-то подобие общего хозяйства и жить, поддерживая друг друга.

Оба они были влюблены. Во всяком случае, им так казалось. Или хотелось, чтоб казалось. Просто встретились два изголодавшихся по нежности человека и бросились в объятия друг другу. Ожесточившийся, подломленный алкоголем Сергей оттаял рядом с маленькой ясноглазой Алькой, жизненная энергия которой била через край. Хватало на двоих.

Альку сразу же, с первых мгновений встречи, качнуло в сторону Сергея. Он, как на грех, принадлежал к тому типу мужчин, на которых она самым роковым образом западала. Даже если с самого начала было ясно, что ничего путного из этого не получится.

Проходила совместная жизнь так.

Сначала они обитали неделю у Альки, которая по определению вынуждена была придерживаться строгого режима. Ранний подъем. Зарядка. Душ. Завтрак. Работа. Занятия языком или курсы по изучению французского искусства. Алька была настоящим трудоголиком.

Надо отдать Сергею должное: он тоже с удовольствием работал. Почти раздал долги. Набрал новые заказы. Но его жизнь, и творческий процесс в частности, шла исключительно по касательной к Алькиной жизни. То есть касание это происходило практически только в вечерние часы.

Сергей спал за полдень. Потом ехал в свою квартиру, которую использовал и как мастерскую. Работал или в ожидании вдохновения шел на Монмартр бродить среди собратьев-художников, втайне завидуя, как легко, только имитируя, в сущности, творчество, рисуют они портреты не переводящихся в любое время года туристов.

Потом он ехал к Альке. Они ужинали, чаще всего дома. Потом, лежа на ковре, смотрели телевизор, потом лежание переходило в объятия, а объятия в довольно продолжительную любовную бурю.

Потом Сергей отправлялся на посиделки к своим богемным друзьям – художникам и поэтам. Возвращался, пропахший сигаретным дымом и вином, во втором-третьем часу ночи, когда Алька уже седьмой сон видела.

На другой день все в точности повторялось. Так прошла неделя. Потом они перебрались к Сергею.

Алька ужасно страдала в настоящем бедламе из мольбертов, кистей, красок, невымытых вчерашних тарелок, вечно полных пепельниц и валяющейся повсюду одежды. Она добросовестно пыталась наводить порядок.

Сергей открывал шкаф и хватался за голову:

– Рубашки отдельно, носки отдельно! Тут пижама, тут носовые платки! Алечка, на что ты тратишь время! И вообще, вчера здесь лежала початая пачка сигарет, где она?

И прежде чем Алька успевала огорчиться, подхватывал ее под руку и тащил в мастерскую к друзьям, кутить: якобы приехал грузинский якобы князь с целым бурдюком якобы хванчкары.

После бессонной ночи, пития, разговоров за жизнь и за искусство, после очередной вылазки из окна монмартрской мансарды на покатую крышу, едва не стоившей Сергею как минимум – сломанного всего и как максимум – жизни, Алька решила, что все, хватит. Хорошего понемножку.

Она быстренько собрала манатки, вернулась в свою чистую, светлую студию с окном в сад и почувствовала, что совершенно, ну, почти совершенно, счастлива.

Сергей испугался, напился и пришел каяться. Говорил, что без Альки не может, что она у него как свет в окошке. Алька не выдержала и поинтересовалась насчет жены и дочки. Тогда он, пьяно всхлипнув, спросил, ну зачем она с ним так. И ушел, хлопнув дверью так, что соседи повыскакивали из квартир.

Через день, в канун Рождества, явился трезвый, чистый, с букетом роз, признаниями в любви. Не простить было невозможно. Часть дня они провели в постели. Потом Сергей сказал, что хочет сделать ей сюрприз, и велел поскорее и понаряднее одеваться.

С туалетами у Альки, по причине ограниченности средств, было негусто. Старые, еще московские, давно рассосались как-то сами собой. Да, в общем, на вещах она не зацикливалась. Знала, что иногда и выражение глаз может сделать погоду.

Алька уложила волосы в высокую прическу, надела «маленькое черное платье» с открытой спиной (на распродаже случайно заприметила, как его мерила грудастая брюнетка, да ей, слава богу, оказалось мало), вдела в уши перламутровые сережки-слезки (подарок Екатерины Великой на окончание школы), прыснула на себя «Шанель № 5» и была совершенно готова. Сергей и сигарету докурить не успел. Он восхищенно покрутил головой, подал Альке короткую меховую шубку, помог застегнуть молнию на сапожках и сказал, что карета подана.

Вечер был ясный, сухой. При известной доле воображения, можно сказать, даже морозный, но что звездный – несомненно.

У подъезда и вправду их дожидалось такси, которое через двадцать минут притормозило на углу бульвара Распай и Монпарнаса, возле знаменитой «Ротонды».

Обивка диванов из красного бархата, картины Модильяни, маленькие оранжевые абажуры, зеркала, игра теплого света в этих зеркалах и отражение его в ночных витринах, за которыми, точно в немом кино начала века, шла праздничная толпа, великие тени, чье присутствие несомненно ощущалось здесь, – все это в высшей степени настраивало на романтический лад, будило воображение.

Официант провел их к заранее заказанному столику. Алька, благоговея, провела тонким пальчиком по медной табличке, прикрепленной к столешнице: «Жан-Поль Сартр». Если что-то в жизни и было ей недоподарено или недодано, все восполнилось в этот волшебный канун Рождества.

– Сережка, сумасшедший, откуда такие деньги? Ты что, с твоими охламонами банк ограбил?

– Не совсем. Помнишь ту мадам из бывших? Она все-таки заказала мне двойной портрет.

И, как всегда, непонятно было, шутит он или говорит правду.

Рождественская эйфория сменилась через два дня отчаянием. Сергей опять запил.

Ночью, после встречи Рождества, они, счастливые и немного хмельные, вернулись домой к Альке, а утром он ушел поздравить друзей и пропал.

Остаток дня Алька просидела дома, благо начались рождественские каникулы. Она слонялась в тоске по квартире и думала о том, что не везет ей в жизни с мужчинами. Как ни крути – не везет.

Она отдернула штору. Мелкие, какие-то ненастоящие снежинки летели мимо ее окна и таяли, не достигая земли. Но, собственно, почему не везет? Школа не в счет. Энное количество давно почивших в бозе писателей, композиторов и, будь они неладны, художников мужского пола тоже не считаются. Институт – ну, ошибка молодости. А вот дальше – Стефан. Это да. Это как под трамвай попасть. Однако и с этим мы справились.

Справились? Алька подошла к зеркалу и вопросительно подняла брови. Ладно, пойдем дальше. Кристиан. Добрый романтичный Кристиан. Этот оказался на поверку просто средством передвижения. Но очень хорошим средством. И вот теперь – Сергей. С этим надо разобраться внимательно. Что это было – настоящее чувство или рецидив любви к Стефану?

От всех этих мыслей Алька расстроилась настолько, что почувствовала себя совершенно больной. Она даже пощупала лоб. Вот это да – горячий! Да и горло вроде побаливает. Поставила градусник. Тридцать восемь. Ничего себе, погуляли! К ночи ей стало совсем плохо. Горло точно обручем стянуло. Глаза горели, а тело скрутила страшная ломота.

Три дня она ничего не ела, лежала и пила теплую воду с лимоном. Надо же, хоть бы одна сволочь позвонила. Вот так сдохнешь, никто и не хватится. Хотя все, наверное, думают, что она с Сергеем. Сама Алька звонить никому не хотела.