Текст книги "Ветеран Цезаря"
Автор книги: Надежда Остроменцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Глава четвёртая
Я начинаю новый свиток. Тот, кто отыщет мои прежние записи, решит, что их писал другой человек. И он не ошибётся. Всё началось с того, что вернулся Лувений. Он был возбуждён. Глаза его сверкали.
– Формиона! Ты видел Формиону? – бросился я к нему.
– Нет! – отвечал он. – Но я принёс добрую весть. Спартак захватил Везувий.
Я слышал, что гора с этим названием находится в Кампании, между Геркуланумом и Помпеями. Но имя Спартака мне ни о чём не говорило.
– Э! Да вы тут ничего не знаете! – Лувений шлёпнул ладонью по лбу. – Спартак – это фракиец, человек силы необыкновенной, но ещё большей доброты. Он решил освободить всех.
– Кого это всех? – спросил я.
– Всех рабов, – продолжал Лувений, – но начал он с гладиаторской казармы в Капуе, той, что принадлежит Лентулу Батиату. Спартак сам был гладиатором. Разве станет такой человек терпеть неволю? Он бежал и других увлёк за собою. Он им говорил: «Зачем нам убивать друг друга в цирке на потребу толпе? Если уж суждено богами умереть нам от меча, так лучше обрушить его на голову врага, чем вонзить в грудь друга». Многие согласились бежать с ним. Они прятали оружие в потаённом месте, чтобы не очутиться на воле с голыми руками. Заговорщиков, говорят, было человек пятьсот. Но среди них нашёлся предатель: заговор был открыт. Успели бежать всего пятьдесят или шестьдесят. Вместо оружия похватали они вертела да топоры на кухне. И ещё послали им боги твоего покорного слугу. Мне удалось купить им мечи и доставить на Везувий. Спартак был очень доволен и просил тебя благодарить.
– Меня! – воскликнул я удивлённо. – Что ты мелешь?
– Но я сказал Спартаку, что купил оружие на твои деньги, и объяснил ему, что ты за человек.
– Какая наглость! – вырвалось у меня. – Я тебе дал деньги на другое дело! Ты это прекрасно знаешь!
– Не думаю, – отвечал Лувений. – Если победит Спартак, получат свободу твоя Формиона и твой Гней.
Это было логично. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться с таким употреблением моего капитала.
– Ну, а дальше что было? – спрашивал Валерий.
Лувений пожал плечами.
– Пока не знаю! Но вскоре, – добавил он шёпотом, – всё будет известно.
Мы поняли, что он собирается возвратиться к Спартаку.
Я попросил Лувения передать фракийцу, что готов оказать ему помощь, если он в ней нуждается. Слова Лувения об освобождении Формионы глубоко запали мне в душу.
* * *
Как удивился бы Цезарь, узнав, что я пишу. Мне кажется, я слышу его насмешливый голос: «Что ты совершил такого, чтобы оставлять о себе память?»
Я не осаждал Трою вместе с Ахиллом и Агамемноном. Меня не кормила римская волчица, прибежавшая на плач младенцев. Я не командовал легионами и не заседал в сенате. У меня нет желания оспаривать славу Гомера или Энния. Я пишу, для того чтобы успокоить свою совесть. И мне хочется, чтобы эти записки прочитал ты, мой Гней!
Что ты будешь знать о своём отце? Рабы, с которыми ты вырастешь, скажут: «Мы помним лишь своих матерей. Их тепло согревало нас в холодные ночи, когда задувает Борей. Они научили нас произносить первые слова. Держась за их руку, мы сделали первый шаг. Брось думать об отце! Ведь он не подумал о тебе!»
И тогда ты, Гней, откроешь эти записки. Ты узнаешь, что твой отец был не такой, как все.
Месяца через два появился, наконец, и Лувений. Его туника превратилась в грязные лохмотья, зато под нею был панцирь, а сверху – военный плащ. Голодный, но бодрый, он, словно корзина с книжными свитками, был набит историями о приключениях. На гору он проник благополучно, а уйти не мог: у всех спусков с Везувия за одну ночь возникли обнесённые рвами и частоколами лагеря римлян. Это подошёл со своими войсками претор Гай Клодий. Он решил взять гладиаторов измором и окружил их, чтобы ни к ним, ни от них никто не мог пройти. Сверху было видно, что делалось внутри лагерных стен; просто зло брало глядеть, как спокойно легионеры занимаются своими делами, уверенные, что рано или поздно голод заставит гладиаторов спуститься и вступить с ними в бой. Их полководец не сомневался в победе: ведь войско его было чуть ли не в десять раз больше спартаковского. Однако Спартак оказался хитрее, чем предполагал надменный римлянин. Заметив, что с одной стороны, где пропасть была особенно глубокой, Клодий не поставил охраны, Спартак приказал…
– Нет, вы только послушайте, что он придумал! – воскликнул Лувений, уписывая жареную курицу, в то время как Валерий, подперев щёки руками, влюблённо смотрел на него, время от времени подкладывая ему куски порумянее. – Разве какому-то там Клодию могло прийти в голову что-либо подобное! Но прежде я должен рассказать, что из себя представляет гора… – Он взмахнул куриной ножкой, рисуя в воздухе очертания Везувия. – Это настоящий многоэтажный дом. Внизу виллы, сады, виноградники и отличные дороги, вымощенные лавой; выше – лес, тут дровосеки наездили довольно сносную дорогу, а ещё выше – дремучие заросли и среди них тропинка, которая делается всё у́же, у́же, пока совсем не пропадает на голой скалистой вершине. В лесу множество дикого винограда. Он подползает к верхушке горы и вьётся даже по её каменным глыбам. И вот Спартак обратил внимание на крепость этих лоз и предложил свить из них предлинную лестницу. Её плели целый день, а ночью, прикрутив к скале, сбросили другой конец вниз и до рассвета по одному спускались в пропасть…
– И ты тоже? – спросил восхищённый Валерий.
– Ну конечно. Иначе я тут перед тобой не сидел бы. Первым полез Эномай, помощник Спартака. Атлет огромнейшего роста! Раз лестница выдержала его, я мог сползти по ней с лёгкостью мухи. В общем, к утру спустились все и очень утомились. Целый день мы отдыхали, а чуть стемнело, Спартак приказал незаметно пробираться к главному лагерю римлян, бесшумно снять стражу у Декуманских ворот [68]68
Декума́нские ворота– здание, обращённое в сторону, противоположную стану противника.
[Закрыть] и с криком ворваться внутрь лагеря. Так мы и сделали. Правда, кто-то из охраны успел поднять тревогу. Её подхватили у других ворот. Легионеры повыскакивали из палаток. Но спросонок её могли отличить своих от врагов. Мы с ними живо справились! Я сам вот этой рукой несколько человек убил, – похвастался Лувений. – Когда рассвело, мы собрали оружие убитых в одну кучу, а всё, что нашли в палатках, – в другую и стали делить. Спартак взял себе только меч, копьё, панцирь, поножи [69]69
По́ножи с наколенником надевались пехотинцами на правую, не прикрытую щитом ногу и защищали колено и берцовые кости.
[Закрыть], шлем да коня. Словом, то, что необходимо для войны, а всё остальное – деньги, драгоценные кубки и прочее – поделил между своими бойцами. Каждому досталась богатая добыча. Я тоже получил. Вот: плащ, кошелёк и панцирь центуриона с нагрудными бляхами. – Лувений раздвинул на груди складки рваной туники, показывая бляхи, которые дают воинам за храбрость в бою. – Ну, когда окрестные волопасы да овчары услыхали, как справедливо делит Спартак добычу, они со всех сторон стали к нему стекаться. Каждый, конечно, старался принести что-нибудь с собою на первое время: кто – топор, кто – кинжал, кто – вилы… А я… – Лувений тяжело вздохнул, – хоть и завоевал себе меч, должен был уехать, зная, с каким нетерпением тут меня ждут. К тому же Спартак попросил меня выполнить одно поручение. Мне нужно попасть в Сицилию.
– Зачем?
– Этого я не могу тебе сказать…
– Хорошее дело! – возмутился я. – Может быть, твоему Спартаку придёт в голову перерезать всех сицилийцев.
– Спартак – не убийца! – отрезал Лувений. – К тому же ты послал меня, чтобы узнать, не нуждается ли он в помощи. Переправь меня в Сицилию. Это и будет твоя помощь.
Сицилия! Меня словно обожгло это слово! Ведь вилик говорил о сицилийском имении Стробила, и, конечно, Формиона там. Богач перевёз её через пролив на остров, где другая власть и другие законы. Почему эта мысль не посетила меня раньше?!
– А если я отправлюсь с тобой? – сказал я, стараясь скрыть своё волнение.
– Зачем? – спросил Лувений, зевая.
– Этого я не могу тебе сказать, – сказал я с улыбкой. – Ведь и у меня есть тайна.
– О! Твоя тайна мне уже известна, – молвил Лувений. – В гавани мне сказали, что Диксип сел на сицилийскую триеру.
– Вот это новость! – воскликнул я. – И Диксип в Сицилии! Почему же ты молчал? Диксип там же, где и Стробил, Но каким образом они узнали друг о друге? Или все негодяи объединились против меня – Диксип, Волумний, Стробил?! В Сицилию! Скорее в Сицилию! – крикнул я.
Лувений никак не реагировал на мои выкрики. Повернувшись, я увидел, что он дремлет, уронив голову на край стола.
Уже светало. Проснулись ласточки. С печальным щебетом они проносились над кровлей. И порою из-за кирпичной ограды доносилось дыхание моря. Оно наполняло меня мудрым спокойствием. Оно звало меня к странствиям. В горестных воспоминаниях я находил радость и ждал от жизни новых чудес.
Глава пятая
Бодрый Фавоний наполнил паруса, и, вздрагивая, как нетерпеливый конь, наша «Фортуна» неслась вперёд.
От Брундизия до Сиракуз день пути. Но по доброму ветру мы придём до заката. Так уверял Лувений, успевший всё увидеть и обо всём разузнать. Я оставил его с вещами, а сам поднялся на корму.
Справа по борту тянулся древний, как сама история, берег. Здесь проплывало исхлёстанное бурями судёнышко Одиссея. Скиталец Эней с надеждой во взоре вглядывался в очертания холмов, в узоры речек и ручьёв. Не эту ли землю ему присудили боги? Здесь бороздили волны триеры Алкивиада и Пирра, гаулы Ганнибала. Пучина времени поглотила их навсегда, оставив лишь короткий всплеск имён.
Всё ближе и ближе Этна. Она развёртывалась перед нами, как чадитанская плясунья, показывая то загорелую грудь, едва прикрытую зелёной туникой, то ослепительно белую головную повязку. Есть ли где-нибудь гора более величественная и загадочная? Перед нею меркнет Кавказ, где прикован Прометей. Её вершина покрыта снегом, а в груди пылает вечный огонь. Не так ли и наша жизнь соткана из противоречий, рождающих взрывы страстей?
Судьба разбрасывает людей, как песчинки во время вихря. Она воздвигает между любящими каменные стены, разделяет их морями. Но не помешали завистливые боги Алфею соединиться с Аретузой. Юноша превратился в речной поток и пронёсся среди морской пучины от берегов Элиды к Сиракузам. Моя Формиона! Может быть, и нас соединит чудо?
Мысли мои были прерваны топотом и беготнёй корабельщиков. Я не сразу понял причину переполоха. Лишь оглянувшись, увидел примерно в миле от нас флотилию кораблей. Они шли двумя ровными рядами. Миопароны! Мне ли их не узнать?!
Потом, в Сиракузах, грек-кормчий хвастался, что только благодаря ему мы избежали гибели. Но я думаю, что заслуги кормчего невелики. Пиратам просто было не до нас. Они преследовали группу кораблей. Мне удалось их сосчитать: семь трирем и одна квадрирема. По оснастке нетрудно понять, что это военные корабли. Мой Геркулес! До чего мы докатились! Боевые суда бегут от миопарон, как кабаны от гончих. На какую помощь рассчитывать купцам? Им остаётся только платить пиратам дань!
Тут я вспомнил о Цезаре. Будь он на месте римского наварха, дела бы пошли по-другому. С верхней палубы квадриремы можно закидать пиратов копьями и стрелами, а им не забросить свои абордажные мостки на такую высоту. Другим же судам надо пристроиться к квадриреме клином. Тогда не страшна и сотня миопарон. Но квадрирема уходит. Её не догнать. Триремы отстают. Вот они повернули к берегу. Они хотят выброситься на камни. Почему они бегут? Почему не дают боя? О чём думают навархи?
Я засыпал этими вопросами кормчего. Он стоял на ящике с канатами. Оттуда было лучше видно побережье, уходящее к югу, где виднелся лиловеющий мыс Гелор.
– А как им сражаться? – отвечал кормчий, не поворачивая головы. – Веррес распустил половину команды.
Где я слышал это имя? Постой! Да это имя претора, подписавшего купчую: Гай Веррес.
– Кто это Веррес? – спросил я, сделав вид, что не слышал о Верресе.
Кормчий бросил на меня удивлённый взгляд.
– Ты не знаешь охранителя и защитника нашей провинции, грозы пиратов, покровителя торговли?
В тоне, каким были произнесены эти слова, чувствовалась ирония. Трудно было понять, к кому она относится: ко мне или к Верресу. Я растолковал греку, что живу в маленьком городке, где не всегда известно о сенатских назначениях.
До утра мы прятались в бухточке. За мысом поднимался чёрный столб дыма. Море полыхало, освещённое багровым пламенем. Пираты торжествовали победу. Флот провинции был сожжён. Лувения это, кажется, радовало. Во всяком случае, я никогда ещё не видел его таким весёлым.
Ещё до полудня мы вышли в узкий пролив. За ним открывалась обширная бухта, опоясанная храмами, портиками, лавровыми рощами. Строения поднимались уступами, как зрительные ряды театра. А бухта была орхестрой [70]70
Орхе́стра– площадка, на которой разыгрывалось действие греческих трагедий и комедий.
[Закрыть]. Какие трагедии происходили здесь! Сиракузяне увидели гибель афинского владычества и афинской морской славы. Двести лет спустя здесь развернулось ещё одно грандиозное действие. Римские военные корабли были встречены искусством Архимеда. Тяжёлые камни вылетали из баллист. Огненные лучи, брошенные гигантскими зеркалами, воспламеняли мачты и паруса. Казалось, сами небожители вмешались в сражение, как во времена Гомера! Но ничто не могло остановить Марцелла [71]71
Марк Клавдий Марцелл– римский консул, возглавивший в 214–212 гг. осаду Сиракуз и захвативший город, несмотря на героизм его защитников и искусство Архимеда.
[Закрыть]. Сиракузы пали. Римляне стали прочной ногой в Сицилии. А теперь потомки Марцелла спасаются бегством от пиратов!
В гавани дул резкий ветер. Он поднимал края тог и гима́тиев. Казалось, что воздух насыщен тревогой. Мы смешались с толпой. Тут были и греки, и римляне, и какие-то, судя по облику, восточные люди – сирийцы или евреи. У многих было оружие. И все бежали по набережной к форуму, окружённому храмами и портиками.
Слух о позорном поражении распространился с удивительной быстротой, как все печальные известия. Может быть, в город прибыли моряки с сожжённых кораблей? Или с крыш можно было видеть пламя?
Толпа гудела, как море во время бури. Вряд ли греков и других обитателей этого разноплемённого города трогал позор нашего оружия. Сиракузян пугало, что пираты прорвутся в беззащитную гавань. Разбойники могут разграбить склады, сжечь верфи, увести торговые корабли.
– Пропретора! Пропретора! – слышались голоса.
Стоявший со мною рядом человек надвинул на лоб войлочную шляпу и громко засмеялся.
– Какая простота! – воскликнул он сквозь душивший его хохот. – Они… ха-ха-ха… они хотят увидеть Верреса! А его не разбудит и гром Юпитера. Ха-ха! Веррес пировал всю ночь!
– Это ему так не пройдёт! – крикнул узколицый юноша в измятом гиматии. – Одно дело – наши храмы и наши дома, а другое – флот. Подумать только: выпустил корабли с половиной матросов. Да и те, кто остались, едва держались на ногах от голода.
– От голода? – повторил я удивлённо. – Сицилия – житница Рима. Я слышал, что нет земли богаче сицилийской, и вдруг…
– Но нет богатства, которым можно насытить Верреса, – перебил человек в войлочной шляпе. – Веррес не наместник, а бездонный пифос. Всё, что ему нравится, перекочёвывает в его дом – золото, серебро, молодые рабы. Веррес превратил весь остров в свой обеденный стол. Он пожирает наше достояние и наши жизни, как циклоп.
В голосе незнакомца было столько убеждённости, что я невольно проникся к нему уважением. Он назвал себя. Его звали Писандр, а по профессии – учитель гимнасия. Узнав, что мы из Италии, Писандр спросил о новостях. Какие в то время были новости? Я рассказал ему об успехах Спартака, но на всякий случай добавил, что презренные гладиаторы будут вскоре разбиты.
– Ты думаешь? – сказал Писандр. – А сколько лет сражался против римлян Эвн?
Не дождавшись моего ответа, он сказал:
– Шесть лет. А после того, как разбили Эвна, появились Трифон и Афинион. Эти – на моей памяти. Вся Сицилия была в огне. А теперь, – он понизил голос, – рабы вновь осмелели. В Триокале мятеж. А претор умеет лишь грабить. Выученик Суллы.
Опять Сулла! О, как я ненавижу это имя! Сулла называл себя счастливым, а сколько несчастий он принёс Риму и провинциям! Скольких он казнил! Скольких отправил в ссылку! Но самое страшное из его наследий – сотни суллят, жадная орава ничтожеств и бессовестных негодяев. Диксип! Ведь он из их числа! Ограбить и убить патрона, отнять у него жену и дом да ещё выставить себя благодетелем. Какой знакомый почерк! Рука Суллы и Хризогона!
В этот же день я увидел Верреса. Его несли в лектике восемь рослых эфиопов. Подушки поддерживали голову, украшенную лавровым венком. Венок и тонкая милетская ткань подушек ещё больше подчёркивали отвратительные черты некоронованного владыки Сицилии. Толстые сальные губы и бесформенный нос придавали лицу циничное выражение. Синие круги под глазами, нездоровый, серый цвет щёк говорили о ночных попойках и кутежах больше, чем мог рассказать Писандр или кто-либо другой из сиракузян.
Веррес то и дело подносил к носу сеточку с мелкими отверстиями, набитую, как я потом узнал, лепестками роз, Что это? Высокомерие? Желание показать, что всё в этой стране дурно пахнет, кроме цветов Афродиты? А может быть, его в самом деле преследовал гнилостный запах, как Суллу зуд. Сулла не знал, как избавиться от зуда. А Веррес, чтобы заглушить собственную вонь, не расстаётся с розами. Тиранов всегда что-нибудь преследует, как неотвязная чесотка. И чаще всего дамоклов меч страха. Это выражение возникло здесь, в Сицилии, где один тиран сменял другого. Дионисий Старший, Дионисий Младший, Фаларид, Мамерк, Гикет, Гиппон, а теперь – Веррес. Фаларид погиб в медном быке, приготовленном для других. Гиппона публично замучили в театре, приведя туда детей из школ, чтобы показать им самое поучительное из зрелищ – казнь тирана. Мамерка распяли на кресте. Гикету отрубили голову. А что ждёт Верреса?
Страх и жестокость живут в душе тирана. Страх порождает жестокость, а жестокость – страх перед расплатой. Так и множатся преступления, сплетаясь в бесконечную цепь.
Мне пришлось быть свидетелем одного из самых ужасных злодеяний Верреса.
Придя на форум, Веррес приказал привести навархов. Ничего не подозревая, они явились. Претор дал знак. Ликторы бросились на несчастных и заковали их в цепи.
Какой чудовищный план! Преступник стремился свалить вину на других. Если будут виновные, отпадёт обвинение в нераспорядительности, какое могут предъявить Верресу в Риме. Он предстанет суровым воином, этаким Катоном, безжалостно карающим подчинённых. А во всех несчастьях виноват он сам!
* * *
Лувений нисколько не удивился, когда узнал о моём решении его сопровождать. Конечно, он догадался, чем оно вызвано. Злодеяния Верреса были каплей, переполнившей чашу.
Пусть придёт возмездие, которому имя Спартак.
– Вот и хорошо, – сказал Лувений невозмутимо, – сегодня мы отправляемся к Паликам.
Меня всегда поражала его расторопность. Но всё-таки, как ему удалось связаться с сицилийскими рабами и узнать имена их предводителей? Оказалось, что Палики не люди, а боги или, вернее, герои, которым поклоняются сицилийцы. Лувений не знал никого в Сиракузах, ни с кем не встречался. Видимо, к Паликам направил его Спартак.
С высот Эпиполиса, так называлось предместье Сиракуз, я увидел весь город, голубое зеркало бухты, окаймлённое розовеющими рядами колонн. Они тянулись вдоль берега на целые стадии, оживляемые зеленью общественных садов. То там, то здесь виднелись статуи, вознесённые на пьедесталы раболепием и трусостью. Говорят, что среди этих монументов есть и фигура Верреса.
Осталась позади стена, воздвигнутая Дионисием Старшим, и мы вступили в оливковую рощу. На обочинах каменистой дороги стояли повозки. Откормленные ослики лениво помахивали хвостами, отгоняя мух. Угрюмые рабы подносили корзины, наполненные плодами.
Подобную картину сбора оливок можно было наблюдать и у нас в Италии. И пейзаж был таким же, с той лишь разницей, что вдали не маячила белоголовая громада. Этна! Чем ближе мы подходили к ней, тем темнее становилась земля, тем чаще встречались кучи золы, обгоревших камней, чёрные потоки застывшей лавы. Но, кажется, это не влияло на плодородие. Нигде не были так прекрасны сады, и ветви не склонялись под тяжестью яблок, груш, смоквы.
И сразу же, без перехода, нашему взору открылась безжизненная, словно опустошённая вихрем долина. В глубине её синело озеро, приносившее смерть всему живому. Удушливые испарения губили деревья и травы, прогоняли птиц. Неудивительно, что народная молва считает такие места входом в Аид.
– Фу! – сказал Лувений, затыкая нос. – Не могли они себе избрать лучшего места!
– Кто это «они»?
– Палики! О том, что их храм у вонючего озера, мне сказал Спартак.
– А он был в Сицилии?
– Нет. Но Спартак знает всё. Кто бы мог подумать, что это варвар!
Выслушивая из уст Лувения похвалы Спартаку, я проникался ещё большим уважением к этому человеку. Бывают вожди, за которыми идут в силу нужды или отчаяния и потом сохраняют им преданность из страха или выгоды. Но что могло заставить Лувения связать свою судьбу с фракийцем? Жажда наживы? Страсть к приключениям? Нет! Я знаю, что есть люди, внушающие доверие с первого взгляда. Они не обещают лёгких побед и весёлой жизни. Суров их взгляд, немногословна речь. Но за ними идёшь в огонь и воду. Таких вождей греки называют героями. Считают, что они рождены богами от смертных женщин, ибо величие помыслов и дел возвышает их над обычными людьми.
В стороне от озера высилась одинокая чёрная скала, которую издали можно было принять за человеческую голову. Ваятель-ветер высек горбинку носа и впадину глаза. Остальное дополнило воображение. Казалось, титан бросил вызов богам, пробил лбом землю и застыл на века.
– Смотри! Лестница! – воскликнул Лувений.
Да, это были ступени, вырубленные в скале, достаточно широкие, чтобы принять двоих. Это тоже казалось чудом. Поблизости никаких строений. Нас приглашало небо. И мы стали подниматься, повинуясь его зову. Нет, мы не были первыми. Ступени стёрты ногами тех, кто прошёл до нас. Но кто вырубил лестницу? И зачем?
Ступени внезапно оборвались. Мы стояли перед чёрным отверстием.
– Вот оно что, – протянул Лувений, почёсывая затылок. – Подземный храм.
– Пещерный, – поправил я его.
Я знал, что первоначальными местами почитания богов были не храмы с деревянными или каменными колоннами, а рощи с живыми деревьями и пещеры с бьющими в глубине ключами. Священные рощи сохранились кое-где в Италии. Как-то по дороге в Рим я заглянул в одну из таких рощ. Я видел стража дерева, которого молва называет царём леса. Это был измождённый человек с бегающими глазами. Он не знал покоя ни днём, ни ночью. Вдруг приблизится какой-нибудь раб и срежет ветку златолистой омелы. Тогда царём леса станет он, похититель.
Странный, непонятный обычай! Никто не смог мне его объяснить. А кто знает, какие обычаи царят в священных пещерах? Может быть, тут, как в далёкой Тавриде, приносят в жертву пришельцев!
Я растерянно взглянул на Лувения.
– Нет! – сказал он, видимо поняв мои страхи. – Это не пещера циклопов. Хотя, – он потянул ноздрями, – пахнет жареным. Погоди. Когда мы с тобой ели в последний раз? Кажется, это было у тебя дома.
Действительно, в последний раз мы обедали в Брундизии. Только два дня прошло с тех пор, как я принял решение отправиться в Сицилию, а сколько привелось увидеть и передумать за эти два дня.
– Эх, – сказал Лувений, – зайца кормит храбрость!
Он исчез в чёрной дыре. Я двинулся за ним. Темнота.
Внезапно впереди что-то обрушилось.
– Проклятье! – послышался раздражённый голос.
– Упал?
– Нет, споткнулся, – ответил Лувений. – Поразбросали овец. Держись правее.
– Может быть, это та овца, которая спасла Одиссея? – полюбопытствовал я.
– Не думаю! То была живая, а эту кто-то прикончил и вытащил внутренности. Не к добру это.
– Что?
– Споткнулся. Постой! Да я вижу огонь! Значит, мы на правильной дороге. Путеводная овца и огонь…
Мы вступили в огромный зал, наверно образованный подземной рекою, а может быть вырубленный людьми. В дальнем его конце, освещённые пламенем факела, мелькали две фигуры. Подойдя ближе, мы увидели рыжебородого человека, простёршегося перед алтарём. Второй, размахивавший факелом, был тощ как жердь. Седые космы спадали на лоб, изборождённый резкими морщинами.
– Мир вам, – сказал я.
Гулкое эхо повторило: «Мир!»
– А что мы с тобою принесли Паликам? – шепнул Лувений. – У нас нет ни овцы, ни вина, ни масла.
Видимо, у жреца был тонкий слух.
– Палики, – сказал он торжественно, – приемлют все дары, но больше всего им приятны цепи.
Мы переглянулись. Что это может значить?
– Я вижу, вы – чужеземцы, – продолжал жрец, – и не знаете наших обычаев. Смотрите, что принёс Паликам этот человек.
Мы увидели на алтаре кандалы с железными кольцами для ног.
– А здесь, – жрец поднял факел над головою, – дары таких же, как он, освобождённых рабов.
Мы различили целую груду заржавленных цепей. Палики были покровителями рабов. Потому-то Спартак направил Лувения к Паликам. Этот рыжебородый, видимо, выкупился. А может быть, бежал от жестокого господина и нашёл в храме убежище?
– Да, – протянул Лувений. – Наверно, прошло немало лет с тех пор, как начала расти эта куча!
– Ровно тридцать два года, – молвил, к нашему удивлению, жрец.
Ни Лувений, ни я не ожидали ответа.
– Да, тридцать два года, – повторил он. – Это цепи тех, кого подняли Трифон и Афинион. Здесь не более сотни цепей, выкупившихся за деньги, а остальные – тех, кто откупился кровью. На памяти моего отца в храме было ещё больше цепей. Эвн приказал их бросить в Этну, ибо Палики, дарующие рабам свободу, сыновья Этны.
– А почему эти цепи здесь? – спросил я.
– Таково завещание Афиниона, – сказал жрец. – В наших книгах записаны его слова: «Пусть оковы останутся в храме, пока на земле будут рабы. Пусть служат напоминанием о тягостной доле невольников и о том, как они добывали свободу». Прошло тридцать два года, а гора цепей не растёт. Рабы, кажется, смирились со своей долей.
– О чём ты говоришь! – возмутился Лувений. – В Италии тысячи рабов взялись за оружие. Я сам был на Везувии. Спартак…
Жрец поднёс палец к губам. Видимо, он о чём-то нас предостерегал. Но Лувений, войдя в раж, ничего не видел и не слышал.
– Спартак обещал, – продолжал Лувений, – освободить всех рабов…
Он замолчал лишь тогда, когда я дёрнул его за руку, но, кажется, он уже сказал слишком много. Рыжебородый, поцеловав основание алтаря, встал. Глухо звучали его шаги.
– Нас посещают разные люди, – сказал жрец. – Я не знаю, кто прислал вас.
Лувений потирал пальцами переносицу, видимо что-то мучительно вспоминая. Потом его губы расплылись в улыбке, и он выпалил:
– Тот, кто прислал меня, приказал: «Иди к Паликам и скажи их жрецу: „В мире есть много чудес…“»
– …но нет ничего прекраснее свободы, – продолжил жрец. – Я был уверен, что Спартак знает песню, которую пели воины Афиниона. Её сочинил хромой грек, учитель. С этой песней они побеждали и шли на смерть. А теперь расскажи, что ты принёс.
– Я принёс тебе добрые вести, жрец Паликов, – сказал Лувений. – Спартак сейчас идёт на север, чтобы обмануть римлян. Но он решил переправиться в Сицилию и ждёт встречи. Всё ли для неё готово?
– Всё, – отвечал жрец. – Запасено оружие. Уже восстали рабы Стробила.
– Стробила! – закричал я. – Как ты сказал?
– Стробила из Триокалы, – спокойно повторил жрец. – Нет господина более ненавистного рабам. Он отрезает своим слугам языки просто так, безо всякой вины. Граждане Триокалы жаловались на него Верресу, предостерегая о последствиях такой жестокости. Но там, где не помогает нож, приходят на помощь деньги. Серебро заткнуло триокальцам рты и открыло Стробилу двери дома Верреса. А тебе известен Стробил?
Этот вопрос был обращён ко мне. Но я молчал. Холодный пот выступил у меня на лбу. Какою может быть месть Стробила? Я вспомнил стража в Кротоне, обрубок языка. Моя Формиона!
– Стробил похитил его жену, – сказал Лувений вполголоса. – И сына, ещё младенца…
– О горе! – воскликнул жрец, поднимая факел.
Пламя осветило глубоко спрятанные под дугами бровей глаза. Жрец казался подобием скалы, высящейся над озером Паликов, порождением титанических сил мщения, ушедших под землю и ждущих своего часа.
И вот уже позади недвижимое озеро-зеркало Паликов. Мрачные скалистые горы сменились зелёными долинами. Смеясь искорками донных камешков, бежит извилистый ручей, затканный белыми лилиями и румяными шафранами. Воздух наполнен гудением пчёл, говором вод, шелестом трав.
Не это ли луг Персефоны? Не здесь ли она собирала цветы и остановилась с восхищением перед нарциссом, горевшим тёмным пламенем? Радостно протянула она руку к чудесному цветку, и в это время разверзлась земля и чёрные кони Гадеса обдали девушку своим огненным дыханием. В ужасе призывала Персефона отца и мать. Никто не пришёл ей на помощь. Владыка подземного царства поднял девушку на свою золотую колесницу и увлёк в туманный Аид.
Я слышал эту прекрасную легенду ещё в детстве. У Валерия дрожал голос, когда он описывал горе божественной Деметры. Она разорвала на своих прекрасных волосах покрывало, отвергла амврозию и нектар, в образе бедной старухи скиталась по земле.
«Где моя Персефона?» – спрашивала она у людей, у птиц, у ветра.
Потом, когда мне приходилось видеть нищенок, я не отворачивался от их сморщенных, безобразных лиц. Сказка учила искать черты божественного не в вечных красотах Олимпа, а в окружающих нас бедах и страданиях. Мне стал понятен и иной её смысл: горе Деметры, оплакивающей Персефону, – это горе всего рода человеческого.
В один из жарких полдней мы с Лувением отдыхали в тени деревьев. Лувений вспоминал свою молодость. Так я впервые узнал, что человек, которого я считал бродягой, уже в дни Марсийской войны сражался за свободу Италии. Какое это было время! Марсы, самниты, луканы спускались с гор, вступая в ряды борцов. Маленький городишко Корфиний стал столицей. Римляне бежали, как мыши из обветшалых домов. Италийский бычок придавил римскую волчицу к земле, и ей бы не встать, если… Да что говорить! Опять Рим привлёк к себе одних, чтобы задушить других.
Наш разговор оборвался. Откуда-то появился горбун, маленький, в широкополой войлочной шляпе. У него была робкая, как бы виноватая улыбка. Что ему надо? Может быть, он голоден или заблудился? Но мы такие же бродяги, как и он. Горбун приближался мелкими шажками, поминутно оглядываясь по сторонам.
– Кто ты? – спросил Лувений.
Вместо ответа горбун открыл рот, и мы увидели обрубок языка.
– Раб Стробила! – воскликнул я, вспоминая привратника в Кротоне и рассказ жреца Паликов.
Горбун закивал головой. Потом он протянул руку ладонью вниз и быстро зашевелил пальцами.
– Что он хочет сказать? – вырвалось у Лувения. – Может быть, за нами погоня?
Горбун отрицательно помотал головой. Он снова зашевелил пальцами и что-то замычал.
– Надо торопиться? Да? – спросил я.
Последовал утвердительный ответ.
