Текст книги "Ветеран Цезаря"
Автор книги: Надежда Остроменцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Да-да, – поторопился заверить я собеседника, ещё не веря своему счастью.
Мне, однако, показалась странной готовность толстяка отказаться от рабыни, которую он так высоко ценит.
– Все знают мою доброту к невольникам, – продолжал Стробил. – Я держу у себя уродов, каких принято продавать, и продаю красавцев, каких держат на привязи.
Я вспомнил безъязыкого стража у ворот усадьбы. Почему-то мы с Валерием решили, что этот раб изуродован Стробилом. Но Стробил мог купить его из жалости или уступая каким-нибудь иным побуждениям.
Стробил хлопнул в ладоши. Я обернулся в надежде увидеть Формиону. Но вместо неё, раздвигая занавес, вошёл вилик. В руках у него был свёрток папируса.
– Вот купчая, – сказал толстяк. – Она подписана претором Сицилии. Можешь не сомневаться! Мы с Гаем Берресом друзья, и он мне всегда идёт навстречу. У меня заготовлено много купчих. Стоит только подставить имя, возраст, гарантию здоровья и поведения.
Он развернул свиток на столе и достал стебель камыша.
– Формиона, – сказал он, не отрывая взгляда от свитка, – двадцать лет, без физических недостатков, послушна, в бегах не была. Ну, а цену ты знаешь? – Он вскинул голову.
– Нет.
– Десять тысяч сестерциев.
Я достал кошелёк, и сделка состоялась. Жизнь, неповторимая и бесконечно дорогая, мои надежды и мечты – всё это имело цену.
* * *
Формиона! Я уловил в твоих глазах что-то незнакомое мне прежде. Ты ждала меня, Формиона! Нет, я не господин и ты не раба. Мы равны в любви. Чувство ликующей радости заполнило всё моё существо. Всё было прекрасным, как в дни моего детства. Словно не было тех бед, которые преследовали меня, как злые псы.
* * *
Прошло три месяца. Надо было думать о доме. Мой кошелёк был пуст. По примеру отца я решил открыть либрарию. После смерти Суллы страсть к чтению возросла. Люди хотели знать, как могло случиться, что республикой целых четыре года правил тиран и все склонили перед ним головы.
До нас дошли слухи, что против законов Суллы поднялся консул Лепид. У него появились сторонники. Снова кипел форум, а на правом берегу Тибра скапливались все недовольные.
«Сейчас, – думал я, – многие из тех, кто молчал от страха перед Суллой, начали писать. В Риме я найду то, что нужно брундизийцам. Я разверну книжную торговлю, какая не снилась никому».
Валерий поддержал меня.
– За дом не беспокойся. Только будь осторожен. Помни, что ты не один, – наставлял он меня.
Глава вторая
Видел ли ты муравьёв, бегущих по своим невидимым дорожкам? Они уходят пустыми, а возвращаются с зёрнами и травинками. В Риме праздные толпы текли безо всякого смысла. Только на вторые нундины я стал находить в движениях людей какую-то целесообразность. Эти сломя голову несутся в амфитеатр, чтобы не пропустить боя гладиаторов. А те, в потрёпанных тогах, – клиенты. Они сопровождают патрона в сенат.
Меня перестали удивлять надоедливые нищие в странных колпаках и длинных хитонах. Я уже знал, что это халдеи, гадатели по звёздам. За десять сестерциев они откроют твою судьбу. А что обещают эти раскрашенные матроны? Пройди стороной. Ведь и они торгуют обманом!
Грохот заставлял людей прижиматься к стенам. Осторожно! Это телега! Упадут кирпичи – не соберёшь и костей. Город Ромула строился, торопясь угнаться за славой своих побед. То там, то здесь рядом с приземистыми домами времён бородатых консулов [64]64
Во II–I вв. до н. э. римляне брились. «Времена бородатых консулов» – древние времена.
[Закрыть]поднимались многоэтажные здания, похожие как два асса. Римляне называют их «и́нсулами», потому ли, что они возвышаются над морем римских крыш, или оттого, что, подобно каменистым островам, служат обиталищем бедняков и изгнанников.
Все эти инсулы, кишащие плебеями и клопами, принадлежат Марку Лицинию Крассу, выкормышу Суллы. Когда диктатор овладел Римом и, насытившись кровью и стонами, стал распродавать имущество преследуемых, многие, в ком ещё теплилась совесть, избегали аукционов. Красс же не пропустил ни одного. Он за бесценок приобрёл дома казнённых и ссыльных. Он скупил участки у тех, кто покидал Рим добровольно, побуждаемый страхом и неуверенностью. Говорят, стоило где-нибудь разгореться пожару, как тут же появлялись люди Красса. Они покупали горящий дом и лишь потом принимались его тушить. Так у Красса оказалась едва ли не половина римской земли, и он застроил её инсулами, чтобы собирать плебейские ассы и плебейские голоса.
Сулла был мёртв, но дух дерзкой наживы и бессовестного обмана, порождённый тиранией, царил в городе Ромула. Он чувствовался во всём: в инсулах, растущих, как гнилые грибы, в безвкусной роскоши одежд, в криках бесцеремонных менял, заманивающих в свои таверны.
Рим моей мечты был другим. Мне виделся форум, заполненный гражданами. Горящие глаза и поднятые в едином порыве руки. И гневные слова Гракха: «Даже у диких зверей есть норы и логовища, а люди, сражающиеся и умирающие за Италию, не имеют ни клочка собственной земли».
В первый же день я пытался разыскать дом Гракхов, чтобы поклониться великим теням. Меня отсылали к каким-то торговцам рыбой и колбасникам. Давно уже снесено скромное жилище народных трибунов, и на его месте высится уныло однообразная инсула. Забыты Гракхи. Забыта земля, завоёванная предками и обильно политая их потом. Знают ли плебеи, «живущие у Красса», как выращивают хлеб? Им он достаётся без труда, ценою жалкой лести и унижений.
Дом Цезаря мне указали сразу: «Спустись по Священной дороге, поверни по первой улице налево и спроси дом Юния Силана, который теперь принадлежит Цезарю».
Говорят, что по облику дома можно судить о характере его владельца. Но, видно, дом Цезаря переменил столько хозяев, что по нему можно было получить представление лишь об искусстве строителей, изощрявшихся в переделках.
Меня охватила невольная робость. Как ко мне отнесётся Цезарь? Со дня нашей последней встречи минуло четыре года. Меняются времена, и мы с ними. Цезарь стал знаменитым. О его выступлении против Долабеллы говорила вся Италия. Правда, подсудимый, взяточник и вымогатель, был оправдан. Но оправдание легло позором на подкупленных судей, а Цезарю принесло славу безупречного оратора.
Мои опасения оказались напрасными: Цезарь встретил меня, как старого друга. Я не уловил никакого раздражения на его лице, хотя и оторвал его от чтения.
– Мой Гавий! – воскликнул Цезарь, откладывая свиток. – Ты ли это? Вот неожиданность! Только сегодня я о тебе думал. Прошлое не вернёшь, но его можно почувствовать и понять.
Цезарь взял свиток и покачал его в ладони.
Потом он расстелил свиток на столе и отыскал в нём строки, отчёркнутые чем-то острым.
– Вот, слушай! «В юности мы ещё не знаем ничего о себе и не думаем о своём будущем. Но уже тогда нас ведёт судьба, как мать или кормилица. Одни из нас противятся ей, как капризные дети. Другие ловят её каждое желание и следуют за ней по пятам. А третьих она сама пропускает вперёд и даёт им власть над собою»…
– Ты хочешь знать, кому принадлежат эти слова? – спросил Цезарь после короткой паузы.
– Да.
Цезарь указал в угол таблинума, где на деревянной подставке стоял чей-то бюст. Это был человек лет шестидесяти, с правильными, но резкими чертами лица. Судя по наклону головы и складке губ, ваятель изобразил его во время беседы. Кого же Цезарь избрал собеседником?
– Узнаёшь?
– Нет. Кто это?
– Луций Корнелий Сулла Счастливый, – произнёс Цезарь торжественно.
– Сулла! – вырвалось у меня. – А я рассчитывал увидеть в твоём доме изваяния Гракхов.
Цезарь положил свиток на стол и посмотрел на меня внимательнее, чем когда бы то ни было.
– Видишь ли, Гавий, я не отказался от идеалов юности. Я боготворю Гракхов, но учусь у Суллы.
– Чему же может научить кровавый Сулла? – возмущённо воскликнул я.
– Искусству политики! – ответил Цезарь. – В ней наши Гракхи были младенцами. Тиберий рвался к благородной цели напролом, как олень через заросли. Он пал в первый же год своего трибуната. Гай был опытнее, но его перехитрили всадники. Получив судебную власть и откупа, они переметнулись на сторону недругов. Этого бы не удалось им сделать с Суллой. Он постиг тайные пружины господства над людьми. Ты знаешь, как я ненавижу Суллу, но я преклоняюсь перед его проницательностью и жестоким умом.
Я пожал плечами. Всё содеянное Суллой казалось мне преступным и глупым. Но, может быть, я тоже младенец в политике и поэтому не могу понять, что восхищает Цезаря в Сулле.
– Смотри! – воскликнул Цезарь, как бы отвечая на мой вопрос. – Как тяжёл этот взгляд, как коварна складка губ. А тут, – он потряс свитком, – совсем другой Сулла, щедрый, преданный друзьям, кроткий и богобоязненный. Ты скажешь, это маска. Но скольких он убедил, что это его истинное лицо! Счастливый! Был ли он на самом деле счастлив или создал легенду о своём счастливом жребии, чтобы обмануть других? Отказавшись от власти, он продолжал править. И даже теперь над нами довлеет его тень. Именем Суллы вершат нашими судьбами ничтожества. Иначе их не назвать. Толстобрюхий обжора – Лукулл, Помпей – самовлюблённый Нарцисс. И Красс…
Цезарь выразительно махнул рукой.
– Всё это так, – сказал я. – Но почему им удалось победить Лепида, вступившегося за права народных трибунов? Почему он, Лепид, боровшийся за справедливое дело, не нашёл у граждан поддержки?
– Я задумывался и над этим, – отозвался Цезарь. – Слишком многих связал Сулла круговой порукой. Одни доносили и грабили. Другие живут в домах казнённых, владеют их землёй. Третьи боятся гражданских смут, бесчинства солдат, возмущений рабов. К тому же Лепид – не тот вождь, который нужен римскому народу. У него запятнаны руки. Ведь и он разбогател при Сулле! Повелителем дум может быть лишь тот, кто прославится в войнах, кто поднимет меч Марса и обагрит им воды Реннуса или Евфрата, кто поведёт германцев и парфян за своей триумфальной колесницей.
Я слушал Цезаря с восхищением! Такой блестящий ум! Но всё же я не мог примириться с мыслью, что надо терпеть до тех пор, пока появится подходящий вождь. Пусть ничтожен Лепид. Но ведь есть и Серторий. И, наконец, сам Цезарь. Разве он недостоин возглавить всех, кто ненавидит Суллу.
– Оставим этот разговор, – сказал Цезарь, видимо почувствовав моё внутреннее несогласие. – Расскажи лучше о себе. Чем хочешь заняться?
Я поведал о своём намерении открыть либрарию и о затруднениях с товаром.
– Ты прав, мой Гавий, – отозвался Цезарь. – Людям надоело старьё. Кого в наше время тронут страдания Пенелопы? Проскрипционные списки пострашнее гнева циклопов и хитрости Цирцеи. Люди хотят знать, что происходит в мире теперь. Жаль только, квириты разучились писать. Страх заткнул рты. Впрочем, ты слышал о Цицероне?
– Кажется, это оратор, ученик Гортензия, – вставил я.
– Не ученик, а соперник, – поправил Цезарь. – В юности он написал напыщенную поэму о моём дядюшке Гае Марии. Позднее, при Сулле, выступил в защиту сына одного проскрибированного. Говорят, что и трусы способны на отчаянные поступки. Цицерон спасся чудом. Теперь он стал осторожнее. Дружит с Помпеем. Мечтает попасть в сенат. А всё же его речи – Этна, покрытая снегом. Порой прорывается гракхов огонь. Обратись к Цицерону. Я уверен, что он тебе поможет. Цицерон честолюбив и будет счастлив, если о его красноречии узнают твои земляки.
Высокий лоб. Благородная осанка. Таким я представлял себе Агамемнона.
– Гавий! – медленно повторил Цицерон, протягивая мне руку. – Я где-то слышал твоё имя. Тебя ещё называют ветераном Цезаря. Не тебя ли встретил Цезарь на пиратском корабле?
– Меня, – сказал я. – Но ведь это было так давно.
– Не удивляйся! – молвил Цицерон с улыбкой. – Нам, ораторам, приходится многое помнить. Скажи лучше, что нового в Брундизии?
– Ты запомнил и это?
– Да. И даже то, что твой отец был римским всадником. Его погубил… как его, Диксип. Но об этом я слышал не от Цезаря. Мой клиент-брундизиец знаком с Феридием. Я тоже родился во всадническом сословии. Нам, новым людям, приходится выносить не только высокомерие нобилей, но и наглость либертинов. Ты, конечно, читал мою речь в защиту Секста Росция Америйского?
– Нет.
Цицерон всплеснул руками.
– Как? Она ещё не дошла в Брундизий? Брундизийцы ещё не знают, как я поверг в прах могущественного Хризогона и заставил трепетать самого Суллу?
– Мне приходилось слышать о твоей речи, – сказал я, сдерживая улыбку. – Кто-то мне говорил о ней. Ты был храбр, как Улис, вступивший в пещеру людоеда. Защита преследуемых угодна богам. Но одно дело питаться молвой, а другое – читать.
– Ещё бы! – поддержал меня Цицерон. – Недаром ведь Эвандр [65]65
Эва́ндр– греческий герой италийских сказаний, основавший, по преданию, за 60 лет до Троянской войны колонию аркадян Паллантей. Считалось, что Эвандр научил местных жителей чтению и письму.
[Закрыть]научил нас, италиков, письму, а мой либертин Тирон [66]66
Зачатки стенографии, судя по дошедшим надписям, относятся к IV веку до н. э. Тиро́н изобрёл знаки для латинского языка.
[Закрыть]изобрёл значки для записи быстрой речи. Всё, что я сказал, – здесь.
Он протянул руку к шкафу и достал свиток.
– Возьми! И унеси меня в Брундизий. Не удивляйся, что я так говорю. Всё в человеке смертно, кроме мыслей и речей. Что осталось от Демосфена? Кто знает, где его могила? А речь звучит и теперь, через четыреста лет.
Цицерон отступил на шаг и произнёс с пафосом:
– Много разговоров, граждане афинские, ведётся у нас о тех преступлениях, какие совершает Филипп. Все люди, начиная с вас самих, уступили ему возможность делать всё, что угодно, и можете ли вы его теперь обвинять?
– В каждое время был свой Филипп и свой Демосфен, – заметил я.
Позднее, познакомившись с речами Цицерона, я понял, что он один достоин называться римским Демосфеном. Мне уже не казалось смешным его честолюбие. Как часто мы лишаем ораторов и поэтов похвал и одобрений, которых они заслуживают. А полководцев, добившихся победы, мы награждаем неумеренными почестями. Мы сами себе создаём кумиров, которые требуют у нас кровавых жертв.
Глава третья
– Ты отец! Ты отец! – встретил меня Валерий радостным возгласом.
Я бросился к Формионе. На руках у неё мой сын! Я был вне себя от счастья. В каком-то гуле прозвучали слова:
– Как мы его назовём?
– Гнеем. Так звали отца.
– Души родителей благословляют внука, – молвил Валерий.
По щекам его текли слёзы. Вытерев их ладонью, он продолжал:
– Если боги продлят мою жизнь, я выучу Гнея всему, чему я научил тебя.
– Только пусть он избегает пиратов! – пошутил я.
– И работорговцев! – сказала Формиона с дрожью в голосе.
Моя Формиона не любила вспоминать об испытаниях, выпавших на её долю. И мы никогда не спрашивали её о том, что она пережила в доме Стробила.
– Забудь обо всём, – сказал я, покрывая бледные щёки Формионы поцелуями. – Ведь мы вместе. И навсегда.
Потом, вспоминая эти слова, я не мог себе их простить. Боги завистливы и не любят чужого счастья. Но я не буду забегать вперёд.
Осень пахла винным отстоем и смолой вытащенных на берег кораблей. Для меня же она имела свой особенный аромат – запах дорожной пыли. Снова в Рим! Там в домах сочинителей и переписчиков я был уже своим человеком. Меня дожидались поэмы, трагедии, диалоги, речи, трактаты. Плоды горьких раздумий или внезапного озарения – они были созданы людьми для людей.
Мне нравилось моё занятие, и я не променяю его ни на какое другое! Я любовался корешками пергаментных книг, натёртых пемзою, и матовой желтизною папируса. Но больше всего я любил толчею в моей лавке, шелест разворачиваемого свитка, неторопливую речь знатоков-философов и возгласы любителей поэзии. Мои покупатели. Я знал вашу душу. За несколько сестерциев я отдавал вам миры, куда нет дорог. Я вёл вас к мудрецам всех времён и делал их вашими собеседниками.
Я слышал, что мудрецы живут и в наши дни. Нет, не у нас в Риме, а где-то на Родосе. Мне даже назвали имя одного из них – Посидоний [67]67
Посидо́нийиз Апаме́и– историк, философ, естествоиспытатель.
[Закрыть]. Кто о нём может рассказать? Я отправился к Цицерону.
Мой новый покровитель разразился восторженной речью:
– И ты спрашиваешь моё мнение! Да ведь это мой учитель. Я слушал у него философию. Это было в год смерти Суллы. Он мог бы посвятить меня в тайны физики, геометрии, географии. Я не знаю, в чём он более сведущ. Да. Он закончил историю в пятидесяти двух книгах. Я её ещё не читал. Но Посидоний не может писать плохо.
Чуть ли не месяц я потратил на поиски «Истории» Посидония и на её копирование. Наконец она в моих руках, в прекрасно переписанных на пергаменте томиках. Можно возвращаться в Брундизий.
Развернув томик, я не мог от него оторваться. Пришлось дочитывать в пути. Я не замечал ни тряски, ни грязи таверн. На меня, наверно, смотрели как на безумного. Я слушал речи Апулея Сатурнина. Вместе с ветеранами Гая Мария врубался в толпу тевтонов. Но больше всего меня потряс рассказ о восстаниях рабов. Несколько раз я перечитывал печальную повесть о юном Минуции, которая так напоминала мою собственную судьбу. Минуций полюбил рабыню и, когда хозяин отказался её продать, роздал оружие рабам. Восстание охватило всю Кампанию, но подкупленный претором предатель убил Минуция. Поразило меня и описание восстания сицилийских рабов под руководством Евна. Оно происходило в годы юности моего отца, и он рассказывал мне что-то о жестокости рабов. Но почему-то он умолчал о сицилийском хозяине Дамофиле, ездившем на рабах, как на мулах. Я ничего не слышал о Мегаллиде, которая в день засекала насмерть несколько рабынь.
Из описаний Посидония явствовало, что виной возмущения невольников был дух наживы, принесённый римскими всадниками. Я не мог не согласиться с греком, хотя и сам происходил из всаднического сословия. Достаточно было вспомнить об обращении с рабами на рудниках, сданных на откуп компании Волумния.
Несчастье случилось, когда я был в пути. В наш дом ворвались Стробил и Диксип. Рабы схватили Формиону и Гнея. Напрасно Валерий объяснял, что я выкупил Формиону, и умолял их дождаться меня.
Диксип смеялся Валерию в лицо.
– Можно подумать, что твой господин не знает законов. Договор должен быть подписан двумя свидетелями.
Больше Валерий ничего не помнил. Он потерял сознание. Когда он очнулся, в доме не было ни Формионы, ни Гнея. На столе лежал мой кошелёк. Из него, как язык, высовывался клочок папируса.
Валерий, дрожа всем телом, дал его мне. Там было написано: «Тот, кто похищает жену у другого, лишается своей».
Подписи не было, но я знал, что это рука Диксипа. Он подговорил Стробила вернуться за Формионой. Он дал ему вдвое или втрое больше денег и уговорил возвратить мои. Это была его месть. Напрасно Феридий старался меня успокоить. Он уверял, что ещё не всё потеряно, что Стробил не будет держать Формиону в своём доме, а постарается продать, и тогда можно будет выкупить и её и Гнея. Но одна мысль, что моя Формиона во власти Стробила или Диксипа, приводила меня в бешенство. Оно сменялось состоянием отчаяния. Тогда я становился безучастным, как деревянная кукла, которую дёргают за ниточку.
– Напиши Цезарю! – посоветовал мне Валерий.
Я ухватился за эту мысль. Моё письмо было воплем, могущим расшевелить камни.
«Кто как не Цезарь поймёт меня! – думал я. – Ведь Сулла хотел отнять его Корнелию! Это и побудило Цезаря скрываться на Востоке».
Мой Гавий! Против закона бессилен и сам Цезарь. Прими мои сожаления. Будь здоров!
Так между нами легла пропасть. Закон, на который ссылался Цезарь, был тем самым «законом», который дозволял продавать людей и обращаться с ними хуже, чем со скотом. Это был тот закон, по которому Цезарь без суда казнил пиратов. Наступало прозрение. Я думал не только о Формионе и Гнее, но и о Цезаре. Он считал меня своим другом. Как ласков и обходителен он был со мною! Вспоминая встречи с Цезарем и всё, что я слышал о нём от других, я оценивал поведение его и поступки по-другому. Я вспоминал то холодное презрение, с которым он говорил о Лепиде. А ведь тот поднял оружие против сулланцев. Почему Цезарь отправился учиться красноречию на Восток, а не поступил в школу мужества к Серторию? Не потому ли, что он пренебрегает риском и решителен лишь тогда, когда уверен в победе? А его честолюбивые мечты о победах на Реннусе и Евфрате? Что они дадут Риму? Тысячи новых рабов. А может быть, и нового Суллу?
Перебирая планы спасения Формионы и Гнея, я остановился на предложении Валерия отправить на поиски Лувения. Ему удастся скорее, чем мне, найти моих близких и выкрасть их: он спокойнее меня и знает лучше людей. Воображение уже рисовало картину: ночью прибывает миопарона, я обнимаю Формиону и Гнея. Мы покидаем Италию навсегда.
Ведь затерялись где-то в океане счастливые острова! Туда ещё не нашли дорогу распри и вражда. Там не слышны звуки военных труб, рёв победителей и плач побеждённых. Говорят, туда мечтал переселиться Серторий. Но то, что не удалось сделать ему, удастся нам.
«Бежать! Бежать вместе с Формионой!» Эта мысль овладела мною. Я забывал, что Формиону ещё надо найти и похитить. Я жил как в бреду.
Говорят, что счастливцев посещают музы. Мало кому удаётся их видеть, но можно услышать их слова, почувствовать их одобрение. Муза являлась ко мне по ночам. Она простирала руки, иссечённые бичами, и звала на помощь. Я просыпался в холодном поту и садился за свиток. Откуда-то появлялись слова, заставлявшие меня самого плакать от жалости. Я не слышал этих слов от отца. Мой отец писал одни счета и расписки. Валерий меня научил читать и любить прекрасное, но сам он только переписывал чужие книги. Кто говорил моими устами? Клио? Эвтерпа? Терпсихора? Нет! Формиона! Муза моей гневной любви!
