Текст книги "Ветеран Цезаря"
Автор книги: Надежда Остроменцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Глава третья
К тому времени, когда мы взошли на корабль, я уж был так охвачен ревностью и нетерпением, что ничего и никого вокруг не замечал. Часами простаивал я под навесом на носу нашего корабля, словно мог пронзить взором пространство, отделяющее меня от Италии. Валерий шутя говорил, что Одиссей, возвращающийся в Итаку, наверно, вот так же смотрел в сторону дома, раздумывая, что ждёт его там.
Да, что ждёт меня там? Почти четыре года прошло с тех пор, как я на маленькой лодочке отчалил от наших дощатых мостков, оплакивая свои обиды. Как мог я выдержать такую долгую разлуку? Почему не послушался Цезаря и не отплыл сразу в Брундизий? Может быть, мне удалось бы спасти мать от этого позорного брака! В глубине души я знал, что мне нет оправданий, но хотел найти их, уверяя себя, что человек не волен в своей судьбе: видно, богам зачем-то понадобилось задержать меня вдали от дома. Но зачем?
«Разве можно понять капризы олимпийцев? [47]47
Олимпийцы– главные божества греческой мифологии, обитавшие на горе Олимп; они были легкомысленны и необузданны; например, глава богов Зевс однажды в припадке бешенства схватил за ногу и сбросил на землю бога Гефеста, отчего тот стал хромым.
[Закрыть]» – всплыли в памяти слова Цезаря и его насмешливое и властное лицо.
Мне стало неловко обманывать себя. Зачем сваливать вину на богов? Я сам виноват: вздумал искать Валерия, чтобы узнать правду о Диксипе и бросить её в лицо этому преступнику и… моей несчастной матери. Как прав был Цезарь, упрекая меня в мальчишеской жестокости!
Занятый своими думами, я почти ни с кем на корабле не разговаривал. Зато Валерий был общителен за нас двоих; вокруг него всегда толпился народ, и о чём только они не беседовали! О небесных светилах и о народах, населяющих землю; о знаменитых путешественниках – открывателях новых стран – и о нравах богов. Но больше всего говорили и думали на корабле о пиратах. Все надеялись, что новый проконсул Киликии Публий Сервилий положит конец их могуществу. Те, у кого были друзья в Риме, рассказывали, что Сервилий не захотел, как делали другие наместники, взять для войны с пиратами корабли у провинций, а построил собственный боевой флот: он считал все приморские общины Эллады союзниками разбойников.
«Ещё бы! – думал я, слыша эти речи. – Что ещё им остаётся? Если пираты и берут дань с прибрежных областей, так за то и помогают им во время войны. А что делает для провинций Рим? Как пиявка, присосался к Азии, Африке, Сицилии, Испании… Цари, храмы, целые народы обескровлены! Это только руками откупщиков, собирающих налоги. А ещё есть правители провинций. Их алчность не знает предела. Они не считаются ни с законом, ни с милосердием. А сколько вокруг них мелких взяточников? Разных чиновников и любимцев-рабов?..»
Теперь у меня раскрылись глаза. Я припоминал и по-новому оценивал всё, что слышал о своих соотечественниках. Но эти мысли, конечно, таил от посторонних. Хоть Сулла и отказался от власти, но страшный след его правления всё ещё не изгладился, и люди не доверяли друг другу. Между собою говорили только о таких деяниях сената, которые можно было одобрить.
Экспедиция Сервилия ещё не началась, и мы не очень хорошо чувствовали себя, ежечасно ожидая встречи с хозяевами этих вод. Многие пустились в плавание, как и мы, в надежде, что осенью и зимой пираты отсиживаются в своих крепостях на Тавре, и меньше вероятности встретить в море их миопароны. Действительно, день уходил за днём, а никто на нас не нападал. Мы решили, что пираты укрепляют свои горные селения, готовясь к войне, им теперь не до охоты за кораблями.
По ночам или на рассвете, когда все спали, нам с Валерием удавалось поговорить о своих делах. Его беспокоила моя невыдержанность и ненависть к Диксипу.
– Будь как можно хладнокровнее, – внушал он мне, – спокойствие пугает преступников, уж не припасено ли на них какое-нибудь тайное оружие! Не скрывай, что тебе известно о нём всё, но скажи, что, жалея мать, готов молчать и даже заплатить за свой дом… конечно, сходную цену и при условии, что Диксип уберётся из Брундизия. А если он откажется… тогда мы, ничего ему не говоря, возбудим дело об ограблении патрона. Суд будет на твоей стороне. Такие преступления не прощают. Жаль, что убит единственный свидетель… Но всё равно! Сыну Сестия поверят больше, чем сыну его вольноотпущенника.
(Впоследствии мы обрели нового свидетеля. Но об этом я расскажу в своё время.)
Мы были почти уж у берегов Италии, когда крик дозорного: «Пираты!» – поверг наших спутников в тот бессмысленный ужас, который, как я читал, вселяет во всё живое свирель Пана [48]48
Пан– греческий бог, козлоногий хранитель стад; воитель, насылающий непреодолимый страх. (Отсюда выражение «панический ужас».)
[Закрыть]. Переполох был тем сильнее, что нападения уже перестали ждать. Одни, вооружась чем попало, приготовились защищаться. Другие, собравшиеся куда-то бежать, передрались, чтобы первыми спрыгнуть в привязанную за кормой лодку. Беспорядок усиливался ещё и тем, что матросы по приказанию кормчего спускали в ожидании боя парус и мачту, а на борта натягивали полосы просмолённой ткани. Я забыл сказать, что перед этим полнеба закрыла чёрная туча – предвестница бури. И вот, сняв мачту и увеличив высоту бортов, мы приготовились отразить нападение и моря и морских разбойников.
Вдруг из-под тучи вырвалось несколько солнечных лучей. На засверкавших волнах я увидел пять пурпурных парусов, удалявшихся на восток, и, указывая на них, закричал:
– Они уходят! Смотрите: они уходят!..
Те, кто услышал меня, приостановились, следя за кораблями. Другие, заметив это, также перестали метаться. Кормчий из-под ладони посмотрел вслед удаляющимся пиратам.
– Что-то неладно у них! Приближается буря, а они и паруса не спустили.
– Ещё пираты! – крикнул дозорный. – В том же направлении!
– Благоразумнее убраться с их пути, – сказал хозяин судна кормчему. – Держи на Коркиру [49]49
Корки́ра– остров в Адриатическом море у западного побережья Эпи́ра.
[Закрыть]. Там, кстати, и бурю переждём.
* * *
Не успели привязать канаты к причальным тумбам, а на корабль уже поднялся гостеприимец нашего хозяина и сообщил, что у выхода из Мессанского пролива идёт бой между пиратами и флотом Сервилия. Прибывшие оттуда рыбаки рассказывают, что проконсул побеждает: Ионическое море в том месте усеяно опустевшими пиратскими лодками, а подбитые корабли их бегут без оглядки.
Хозяин нашего судна решил заночевать здесь и предложил желающим сойти на берег. Довольные, что можно хоть на время покинуть зыбкую палубу, все бросились переодеваться и собирать необходимые для ночлега вещи.
Мы с Валерием, как обычно, отправились разыскивать матросскую харчевню, надеясь услышать брундизийские новости. Идти пришлось недалеко: тут же на пристани мы увидели длинное строение, на стене которого были намалёваны голубые холмики и среди них – белый четырёхугольник, по-видимому изображавший парус, что подтверждала и надпись на дверях: «Приют моряков».
Переступив порог, мы сперва ничего не могли рассмотреть в клубах пара, плавающего по обширной комнате, скудно освещённой зарешечёнными оконцами, какие обычно бывают в складских помещениях. В нос ударили запахи лука, рыбы, капусты и восточных пряностей.
– Закрой дверь! Огонь в плите задувает!
На этот окрик мы и пошли, как корабли в тумане, и вскоре очутились возле большой плиты, уставленной треножниками с котелками и жаровнями. Над ними колдовали две стряпухи. Третья лопаточкой мешала в корытце творог и размоченную полбу. На скамье возле неё стояла банка с мёдом. Чтобы завязать знакомство, я спросил стряпуху, не для меня ли она готовит пунийскую кашу.
Окинув нас быстрым взором, женщина махнула лопаточкой куда-то в противоположном от входа направлении:
– Не пройдут ли господа в то помещение? Там не так чадно.
– Нет. Здесь веселее, – отказался я (потому что уж разглядел то, что мне было нужно: с десяток оборванцев, просолённых ветрами всех морей).
– На тебе и на твоём спутнике слишком дорогие плащи, – шепнула стряпуха. – Нынче у меня неподходящая для вас компания.
Я объяснил ей, тоже шёпотом, что врагов у меня здесь нет, денег со мною нет, а если кто захочет снять с меня плащ, я отдам без спора. Пока мы шептались, Валерий раздобыл кувшин вина и две кружки. Мы направились к дальнему концу стола, за которым пировала полупьяная компания и откуда, как нам показалось, несколько раз донеслось название моего родного города.
При нашем приближении пьяницы умолкли и недоброжелательно уставились на нас. Пошатнувшись, будто тоже уж совершил возлияние Вакху [50]50
Вакх– бог вина и веселья.
[Закрыть], я одной рукой ухватился за плечо верзилы разбойничьего вида, а другою хлопнул по столу:
– С-с-ставь с-сюда, дядя! Я с э-т-тим друж-жком выпью.
Верзила стряхнул мою руку с плеча:
– Какой я тебе дружок?!
– Совсем опьянел! – подхватил мою выдумку Валерий. – Не получишь больше ни одного глотка! Сколько раз предупреждал, чтобы не приставал к посторонним.
– Он… не по-посторонний… а з…зем-мляк, – бурчал я, продолжая разыгрывать пьяного, в то время как Валерий усаживал меня за стол не очень близко, но и не далеко от компании проходимцев, так, чтобы слышать, о чём они говорят.
Но, видимо, наше приличное платье было плохой рекомендацией: соседи перешли на приглушённый говор и, как мне показалось, собрались уходить. Чтобы привлечь их внимание, я громко стал упрекать Валерия в жадности: он-де жалеет денег на угощение земляка, а деньги-то ведь мои! Кто первый заметил, что умер наш сосед в гостинице? Кто придумал пошарить в его сундуке? Я! Значит, всё, что там нашли, моё! Я помахал полой своего плаща:
– Теперь нам н-не с-стыдно в Б-б-ббрун-дизии пок-каз-зать-ся. Диксип пп-прямо лопнет от зависти.
Зачем я помянул Диксипа, сам не знаю. А всю эту историю с умершим в гостинице я сочинил для того, чтобы верзила и его дружки посчитали нас такими же проходимцами, как и они. Моя выдумка достигла цели: верзила повернулся и воззрился на меня с откровенным интересом. Мы сделали вид, будто встревожены его вниманием, и, сблизив головы, зашептались. Верзила, захватив кружку с вином, передвинулся к нам поближе и без обиняков спросил:
– Что это вы болтали тут о Диксипе?
Валерий подозрительно прищурился:
– А ты что, соглядатай его?
Верзила угрожающе положил кулак на стол:
– Как ты меня назвал? Да Лувения в Брундизии каждый знает.
Почуяв, что напал на какой-то след, я от волнения забыл, что притворяюсь пьяным, и стал умолять их не ссориться, выяснить, об одном ли человеке мы говорим или нет. Верзила кивнул своим дружкам, и они окружили нас. На моё внезапное отрезвление никто не обратил внимания. Возможно, они подумали, что язык мой перестал заплетаться от страха.
– Ну выкладывай, о каком Диксипе ты говорил, – процедил тот, который назвался Лувением.
– О вольноотпущеннике, который ограбил своего патрона Сестия Гавия, – ответил я, делая ударение на слове «ограбил».
– А откуда ты это узнал? – продолжал допрос Лувений.
– От сына Гавия. Диксип его разорил, и он, умирая, рассказал нам свою историю и взял с меня клятву, что я за него отомщу.
Бродяги переглянулись. Верзила хрипло засмеялся:
– Ловко плетёшь! Только я брундизиец, и меня провести не так-то просто. В Брундизии всем известно, что сын Сестия Гавия утонул вместе с лодкой.
– Нет, не утонул, а попал к пиратам.
И я рассказал им «историю Луция» в том виде, в каком преподносил её гостям Волумния, умолчав только о казни разбойников.
– Занятно, – сказал Лувений. – Сына Сестия выкупил Цезарь? Хм… Он храбрый и щедрый патриций [51]51
Патри́ции– члены старинных римских фамилий, аристократическая верхушка общества в Римской республике.
[Закрыть], это всем известно, и ты мог от кого-нибудь об этом слышать. А всё остальное присочинил… А не может быть, что Диксип подослал вас убить меня, как убили по его приказу Венузия? Чего ради должен я тебе верить? А?
Бродяги угрожающе смотрели на нас. По правде сказать, я испугался: ведь нас было двое против десяти. Благодаря урокам Ганы я, пожалуй, одного-двух и одолел бы… Но чем мог помочь мне Валерий, просидевший весь век над книгами?
В это время Валерий спокойно сказал:
– А ты поди на корабль, который час назад стал у причала. Нас там все знают. Спроси кормчего или первого встречного… Каждый тебе скажет, что мы плывём из Эфеса. Понял – из Эфеса? Значит, никак не могли сговориться с твоим Диксипом.
– Моим?! Да поглотит его тартар! [52]52
Тарта́р– по верованию древних греков – мрачная бездна, в которой мучились души грешников.
[Закрыть]
– А раз он не твой, так давай заключим против него союз и будем действовать сообща, – предложил Валерий.
Я наполнил кружки бродяг. Мой учитель попросил хозяйку принести ещё вина и еды на всю компанию. И началась мирная беседа.
– Я уж был в его доме, – начал бродяга. – Только не у него, а у неё, у жены.
– У Тертуллы?! – вскрикнул я.
– Удивляешься, почему я к ней пошёл? Пусть знает, кто убил её муженька. Да и с самим Диксипом иметь дело опасно. Венузий вот потребовал у него денег… заметь: честно заработанных! Ведь Венузий успел прыгнуть в лодку, привязанную за кормою, и обрезать верёвку, прежде чем люди на корабле сообразили, что тонут. Многие из тех, что потом вынырнули, умоляли взять их в лодку, но Венузий всех отталкивал, а Диксипа взял, потому что он кричал: «Со мной утонет миллион сестерций!» – и обещал за спасение половину. Их лодку разбило возле этого проклятого мыса Малей [53]53
Мыс Мале ́я, открытый всем ветрам, находится на южной оконечности Пелопоннеса.
[Закрыть]… Венузия ударило головой о камни, и он обеспамятел… А Диксип воспользовался этим и улизнул! Целый год Венузий искал его! И наконец нашёл. Диксип сразу сообразил, что, если будет отпираться, Венузий поднимет крик и народ узнает, как он обманул патрона. Мошенник сделал вид, будто обрадовался Венузию. «А я так о тебе горевал, говорит. Меня, говорит, рыбаки подобрали, а тебя сочли мёртвым и оставили. Я был в отчаянии, что не знаю, где искать твоих родных, чтобы отдать им твою часть денег. Сейчас, говорит, некогда, ждут меня. А вечером приходи в такую-то таверну – там расскажу и разочтусь с тобою». Венузий, дурень, и поверил ему! Один раз уж был обманут, так ему мало! Но я сказал, что с этим Диксипом надо ухо держать востро и что я пойду в таверну тоже. Венузий говорит: «Ладно, Лувений, наблюдай со стороны. Если будет нужно, поможешь». Пришли мы, конечно, порознь. Диксипа нет. Я сел за соседний столик, словно посторонний. Ждём. Вдруг в дальнем углу шум, крик, драка! Все туда бросились. Я, конечно, тоже оглянулся. Тут кто-то светильник опрокинул. Дверь хлопнула. Венузий вскрикнул. Я – к нему! А он со скамьи падает. Я – на помощь звать. Пока свет принесли, пока подняли его… А он уже и не дышит. Кровь из-под уха так и хлещет. Бросились убийцу догонять… А его уж и след простыл. Да и лица-то его никто не видел. – Верзила вздохнул. – Так я и дружка лишился и денежек, которые мы с ним поделить собирались. Вот каков этот Диксип! Но я всё-таки стал за ним следить. И что же ты думаешь? Полгода не прошло, слышу: на вдове Сестия женился! Ну, думаю, теперь ты в моих лапах! И стал я ходить кругом их дома. Но повидать вдову Сестия не так-то легко: все входы и выходы церберы [54]54
Це́рбер– по верованию древних греков – многоголовый пёс с гривой и хвостом из змеи. Он охранял выход из царства мёртвых.
[Закрыть]стерегут, а на улице тоже не подойдёшь – толпа рабов её сопровождает. Наконец в прошлом году во время сатурналий [55]55
Сатурна́лий– древнеримский праздник в честь бога Сатурна. В течение нескольких дней декабря господа и слуги вместе пировали, как бы в память о времени, когда Сатурн управлял миром, а на земле не было ни господ, ни рабов.
[Закрыть]пробрался я в дом… Она приняла меня за просителя и стала допытываться, в чём я нуждаюсь. А как начал я говорить про её муженька, рассердилась и велела рабам вышвырнуть меня из дому. Вот какая любящая оказалась жена!
«Любящая»?! Я вскочил. Я больше не в силах был слушать.
– Чего ты? – удивился Лувений. – Блоха тебя укусила, что ли?
– Скорпион! – ответил я, сжимая в кулак тунику на груди. – Я его держу… и сейчас в кипяток брошу, – прибавил я, видя, что Верзила поднимается, желая помочь мне.
– Садись! – Валерий потянул верзилу за плащ. – Он сам справится. Мы в Азии умеем со скорпионами справляться. Давай договоримся, как действовать дальше. А то нам на корабль пора возвращаться.
Я побежал к плите, делая вид, будто вытряхиваю гада в кастрюлю с кипящей водой, которую подставила мне стряпуха. Она говорила мне что-то ласковое, кажется предлагая помазать укушенное место оливковым маслом… До меня едва доходили её слова. В моём мозгу, как заноза, сидело слово «любящая».
«Конечно, любящая, – думал я, – зачем бы иначе стала она его женой? Но это ужасно! И то, что она его любит, и то, как тяжело, как страшно тяжело было ей узнать о его подлости! Проклятие богов на мне! Там – Формиона… Тут – мать… Если бы я жалел её раньше так, как теперь, я бы не убежал из дому и она не вышла бы замуж. Боги всемогущие! Помогите ей вынести ещё и этот удар! Дайте мне спасти её от отчаяния… Она так прекрасна! Её жизнь должна быть праздником, а ей выпало лишь горе! Боги великие! Дайте ей хоть последние годы прожить спокойно!»
Так молился я в таверне, сидя у плиты, опустив голову на руки и забыв о неверии, которым заразили меня Цезарь и друзья Волумния – философствующие откупщики.
Почувствовав прикосновение к плечу, я поднял глаза. Передо мною стояли Валерий и верзила.
– Мы договорились, – сказал Валерий. – Лувений поедет с нами. Он поможет нам вывести Диксипа на чистую воду.
Так в мою жизнь вошёл этот человек, сначала как свидетель, могущий восстановить истину, а затем как верный друг. По своей неопытности я долго относился с пренебрежением к тем, кто носил заштопанную тогу, не имел дома и рабов, не держал в руках свитка. Но общение с Лувением и последующие события, о которых надеюсь рассказать, научили меня ценить людей не по одежде, не по умению красиво говорить, а по душевной доброте и готовности помочь ближнему.
* * *
Наутро показался родной мне берег. Сердце моё колотилось, как птица в силке. Вот и Барра – островок, запирающий вход в гавань. Два мыса, её образующие, напоминают оленьи рога. Говорят, поэтому город назван нашими предками Брента, что означает на языке мессапов «олень». Вот и мол, где стояла моя лодка. Вот улица, по которой Валерий водил меня в контору, а вот… Вдруг я увидел человека в траурной одежде… Какое плохое предзнаменование!
– Скорее свернём! – крикнул я, бросаясь в боковую улицу.
Я впервые подумал, что моя несчастная мать тоже может умереть, и эта мысль вселила в меня такую неуверенность и беспокойство, что я не решился идти прямо в наш дом. Мы отправились сначала в контору Феридия.
Он увидел меня ещё в дверях, сразу узнал и, остановив жестом говорившего с ним посетителя, молча ждал, пока я подойду. На моё приветствие он кивнул, и взгляд его выразил такую печаль, что я сразу понял: меня ждут дурные вести. Не решаясь задать вопрос, я смотрел в его полные жалости глаза. Он мягко сказал:
– Она умерла вскоре после праздника сатурналий.
Удар был так силён, что я не сразу ощутил его. Подобно тому, как смертельно раненный воин ещё бежит вперёд, так и я, ни слова не говоря, сел на скамью, и – помню – первая мысль моя была о том, что вчера, когда я молил богов о спокойной жизни для моей матери, она была уже мертва…
Феридий протянул мне письмо:
– Это старый раб принёс после её смерти. На случай, если ты будешь когда-нибудь её разыскивать. Что ты жив, она знала от меня.
* * *
С первых же слов Лувения моя мать решила, что только смерть вернёт ей любовь сына и честь, утраченные в браке с преступником. Но, будучи от природы энергичной и рассудительной, она не предалась отчаянию, а постаралась выяснить, правду ли сообщил ей неизвестный оборванец. Вскоре старый Элеазар (тот раб, что когда-то подыскивал для нас наёмную квартиру) разузнал имена подставных лиц, через которых Диксип приобрёл наше имущество. Убедившись, что слова бродяги соответствуют истине, она, как рассказал мне старик, сейчас же вышла из дому и, вопреки обыкновению, приказала следовать за нею одному Элеазару. Они пришли к претору. Здесь моя мать в присутствии свидетелей отпустила Элеазара на волю.
– Я не хотел, – рассказывал старик, – ведь я одинок и скоро умру, на что мне воля? Но она сказала, что не гонит меня: я могу жить у неё, пока кто-нибудь из нас, она или я, не умрёт. Если она скончается раньше, то я должен уйти к Феридию: у Диксипа мне без неё будет плохо. Ну раз это могло её успокоить… Я же никак не думал, что переживу её, и… согласился. А она вон что задумала! Вернувшись домой, приказала мне отнести письмо в контору Феридию. А когда я хотел доложить, что выполнил поручение, мне сказали, что госпожа не велела беспокоить её до утра. Я понимал, что она расстроена, и не стал её тревожить. А утром, когда рабыня пришла, как обычно, её будить, она была мертва, и тело уж окоченело. На скамье возле неё стояла чашка, в которой она сама растирала цикуту… [56]56
Цику́та– ядовитое растение.
[Закрыть]
Горе сомкнулось над моей головой, как воды омута над утопающим. Мир перестал для меня существовать. Я не хотел знать ничего, кроме могилы матери. Дни и ночи проводил я у её надгробия, разговаривая с нею и вымаливая у неё прощение. Словно возвратилось то время, когда я, сидя на гробнице отца, поверял ему свои детские обиды.
Часть третья
Римский гражданин
Глава первая
На моё плечо утешающе опустилась рука.
– Луций, пора к пенатам [57]57
Пена́ты– римские божества, покровители домашнего очага.
[Закрыть], – послышался словно издалека голос Феридия.
– К пенатам, – грустно повторил я. – Но где мои пенаты? Диксип…
Феридий не дал мне докончить.
– Сразу же после того, как случилось несчастье, – он сделал паузу, – я написал письмо Диксипу. Я высказал всё, что о нём думаю. И можешь себе представить: негодяй скрылся. Он достаточно умён, чтобы понять: наступили иные времена. Со смертью Суллы…
– Суллы? – воскликнул я. – Почему же я этого не знаю? Италия свободна, а на мне траур. Где моя белая тога?
Феридий покачал головой.
– Валерий тебе говорил. Но горе лишает нас зрения и слуха.
Шагая рядом с Феридием, я узнал то, что было известно каждому. Кинжал нового Брута не перерезал волоса, на котором держалась презренная душа. Сулла умер своей смертью. В последние месяцы его тело покрылось нарывами. Нестерпимый зуд заставлял проводить почти всё время в бассейне. Там он принимал посетителей и отдавал распоряжения. Соглядатаи, которые расплодились, как крысы, доносили, о чём говорят на форумах и в банях. Так ему стало известно, что в Дикеархии некий Граний отказался платить налоги: тиран всё равно скоро умрёт. Сулла пришёл в ярость. Он приказал доставить Грания и, высунувшись наполовину из воды, наблюдал, как рабы душат несчастного. От крика и напряжения у Суллы хлынула горлом кровь. Это была последняя кровавая ванна диктатора.
– Теперь ты понимаешь, – закончил Феридий, – чего испугался Диксип. Сулла покрывал преступления других. Теперь же ходят слухи – не знаю, можно ли им верить, – что вернут изгнанников и возвратят им имущество. Вольноотпущенники, предавшие своих господ, в страхе. Правда, твой отец не был в проскрипционном списке, но сейчас все так возбуждены, что суд был бы на твоей стороне.
– Судиться с Диксипом? – сказал я. – Этого ещё не хватало.
– Но Диксип не рассчитывал на твоё благородство. Он предполагал, что ты пойдёшь на всё. Ему лишь бы деньги сохранить. За эти годы он удвоил капитал твоего отца.
Я с недоумением взглянул на Феридия.
– Удвоил, – повторил Феридий. – Он ведь компаньон Волумния. Есть такой эфесский делец.
– О Волумнии можешь мне не говорить, – перебил я.
И я рассказал ему о том, как был обманут бесчестным публиканом.
– Да, – сказал он, когда я кончил, – в хорошую ты компанию попал. Пираты перед Волумнием овечки. Они слову своему верны. А этот… Ведь он знал, откуда у Диксипа деньги. Негодяй!
– Но ты не огорчайся, – молвил он после паузы. – Всё позади – Диксип, Волумний. Ты вернулся домой и можешь начать новую жизнь. Только впредь, выбирая товарищей, будь осмотрительнее.
Он засмеялся.
– Есть у Эзопа такая басня, – сказал он. – Решил заяц компаньоном лисы стать. Пошёл он к её норе и говорит: «Давай вместе на охоту ходить».
– Можешь дальше не продолжать, – прервал я его рассказ. – Эту басню я с детства помню, да вот никто не научил меня лис от зайцев отличать. Да и лисы теперь в заячьих шкурах ходят.
Со слезами на глазах я переступил порог нашего дома. Сколько раз на пиратском корабле я вспоминал каждую дорогую моему сердцу мелочь. Казалось, всё было на месте. Старый стол, за которым мы сидели за трапезой. Шкафы с книжными свитками. Нереида в саду. Как рассердился отец, когда я назвал её по ошибке Немесидой [58]58
Немеси́да– греческая богиня возмездия.
[Закрыть]. «Чему тебя учит Валерий! – оказал он. – Нереида – это нимфа моря. Видишь, она на дельфине, и в руках у неё прялка. Ею она успокаивает волны. Нереида добра к людям. А у Немесиды суровое лицо и загадочные глаза».
Это было за год до смерти отца. Чем он прогневал Немесиду? Может быть, она его покарала за то, что он вступил в компанию публиканов? А мать? Ведь она не причиняла никому зла. Или Немесида просто слепа? Она отняла отца и мать. А теперь вернула мне дом. Но разве дом – это стены, атрий, перистиль? Дом – это дорогие лица, голоса, улыбки. Дом – это моё детство, струйка из дельфиньей пасти. Фонтан работает и теперь, но течёт другая вода.
Хорошо, что Диксип увёл с собою рабов. Я назначил Валерия домоправителем, а Лувения определил ему в помощь. Так мне и не понадобились его свидетельские показания, но помощником он оказался незаменимым, особенно если требовалось что-нибудь достать. В доме не было женщин. На кухне управлялся я сам. Пригодились уроки Аниката.
Старый толстый Аникат! Как он боялся креста! И как радовался, когда меня вызвали. А Цезарь! Кто дал ему право так обращаться с людьми? У Цезаря было суровое лицо и загадочные глаза, как у Немесиды.
Устройство дома не могло занять меня надолго. Да и что радости жить там, где всё напоминает об утратах. Всё чаще и чаще Валерий заговаривал со мною о печальной участи Формионы и как-то прямо предложил истратить накопленные деньги на её выкуп.
– О как возрадуется Тертулла в элизиуме! [59]59
Эли́зиум– рай по верованию древних греков и римлян.
[Закрыть]– воскликнул Феридий, находившийся при этом разговоре. – Нет дела благочестивее, чем выкуп свободнорождённых!
Напоминания Валерия возродили мою нежную жалость к Формионе, а слова Феридия были той последней каплей, которая, как говорят, переполняет чашу. Решено! Мы едем отыскивать хозяина Формионы. К счастью, Валерий оказался предусмотрительнее меня и записал имя богача, купившего девушку: Стробил из Кротона.
Валерий, сказавшись больным, взвалил на меня предотъездные хлопоты. Я обегал все причалы в поисках подходящего для нас корабля. А едва окончилась эта забота, Феридий предложил купить для Формионы хорошенькое платье и плащ:
– Может быть, ей нечего надеть, кроме туники, – ведь она рабыня.
Мы обошли множество лавок, выбирая девушке одежду. Я подобрал сандалии с серебряными застёжками. Такие носила мать. За этими хлопотами незаметно приблизился день отплытия. Наш корабль вышел из Брундизия с пустыми амфорами, которые в Кротоне предстояло наполнить вином. Кротонские вина ценились в Риме, и знакомый Феридию кормчий решил доставить груз в Брундизий, чтобы на повозках по Аппиевой дороге переправить его в Рим. Длинные морские плавания в это время были опасны. Вновь набрали силу пираты.
У нас с Валерием было достаточно времени для бесед. Кротон с Брундизием рядом, но плыли мы долго. Кормчий в страхе перед пиратами держался ближе к берегу, обходя все отмели. Оставаясь один, я думал о Формионе. Как я встречусь с ней? Самое лучшее – рассказать подробно о том, как я хотел помочь ей, и о коварстве Волумния, и о моих несчастиях… Может быть, она меня пожалеет и, пожалев, полюбит… Ах, скорее бы поговорить с Формионой!
Чтобы приблизить час встречи, я, как часто делал это и раньше, начал помогать работающим на корабле: ставил и убирал снасти, сучил канат.
– Вот и Кротон! – воскликнул кормчий.
Я бросился к перилам. За мысом открылась бухта, выстланная широкой светлой каймой песка и гальки. Белые домики, а за ними округлые холмы. Белоколонный храм теряется в пиниях, раскинувших свои зонтики.
Подняв вверх руки, я воскликнул:
– О божество, живущее в храме! Молю тебя – соедини меня с Формионой!
В гавани нам указали дом Стробила. Я едва не бежал. Валерий еле за мной поспевал. У ворот сидел прикованный цепью страж и спал, опустив голову. Услышав мои шаги, он вздрогнул и устремил на меня испуганный взгляд.
– Господин дома? – выдохнул я.
Раб помотал головой.
– А где он? Скажи, где?
Вместо ответа раб открыл рот. Я увидел под нёбом обрубок языка.
– Несчастный! – сказал подоспевший Валерий.
Я сначала не понял, к кому относится это слово: ко мне или к привратнику.
– Надо же было Формионе попасть к такому извергу! – продолжал Валерий. – За что наказан этот раб? Может быть, слишком много знал о том, что делается в доме.
На шум голосов из ворот вышел невысокий человек в домотканом грубом плаще. Голова его была кругла, как арбуз.
– Господина нет. Он выехал в своё сицилийское имение, – сказал сухо круглоголовый. – Чем могу служить?
– Формиона! – вырвалось у меня. – Есть ли в доме рабыня Формиона? Я хочу её выкупить.
Хитрый вилик, кажется, его звали Криспом, сразу же раскусил, в чём дело. Такие покупатели, как я, – настоящий клад! Они принимают любые условия.
– Тебе надо дождаться господина, – сказал вилик. – Он должен скоро вернуться.
* * *
В эти дни моим другом и союзником оказался Тимей [60]60
Тиме́й– греческий историк III века до н. э.
[Закрыть]. Он помог мне сократить тревожные дни ожидания. Свиток Тимея я приобрёл в лавке, где продавалось всякое старьё. В Кротоне не было либрарии [61]61
Либра́рия– книжная лавка.
[Закрыть]. Тимей возвратил меня к тем временам, когда Рим ещё ничем не выделялся среди других итальянских городов, когда на море господствовали тирренские пираты, а весь юг Италии принадлежал грекам.
Тогда и Кротон находился в зените своей славы. У Тимея не было намерения объяснять причины упадка одних государств и возвышения других. Но его анекдоты о роскоши сибаритов, о массе рабов, удовлетворявших любую их прихоть, говорили сами за себя. Именно потому Сибарис был взят и разрушен Кротоном, что труд в этом славном городе стал уделом рабов. Сибариты разучились и лепёшку ко рту подносить. Рабы их одевали и мыли, как младенцев. Почему же гибельный пример Сибариса не берётся нами в расчёт? Мы победили изнеженных карфагенян и греков, так же как кротонцы одолели сибаритов. Но к чему привели победы? На пашнях, в мастерских, в покоях – рабы, всюду рабы. Рабство, как язва, разъедает государство. А мы мечтаем о новых завоеваниях, о новых победах. Предостерегающий голос Гракхов не был услышан [62]62
Братья Гракхи– народные трибуны (133 г. до н. э. и 123–122 гг. до н. э.), боролись против крупных землевладельцев, использовавших рабский труд, и ратовали за восстановление крестьянского землевладения.
[Закрыть]. И когда-нибудь новый Бренн воскликнет: «Горе победителям!» [63]63
Бренн– вождь галлов, захвативших в 390 г. до н. э. Рим. Ему приписываются слова: «Горе побеждённым!»
[Закрыть]
Возглас Валерия: «Приехал! Приехал!» – вернул меня к действительности. Что мне рабы Сибариса и Рима! Все мои мысли о ней, Формионе! Вернуть ей свободу и прожить счастливо годы, которые нам даруют боги. Сохранить на плечах голову, не делать подлостей, вырастить детей. Это только и остаётся маленькому человеку.
Стробил принял меня в таблинуме. Книжный шкаф был украшен бюстами Платона и Аристотеля и, хотя знакомство с Волумнием заставило меня относиться к поклонникам греческой философии с настороженностью, в глубине души я радовался, что Формиона попала не к какому-нибудь мужлану, а образованному человеку. В отличие от Волумния, Стробил был немногословен, и это тоже располагало к нему.
– Я всё знаю, – сказал Стробил, потирая пальцем переносицу. – Эта благородная и прекрасная девушка стоит больше, чем за неё дано. Но я готов получить деньги, уплаченные на торгах, если, конечно, ты ими располагаешь.
