Текст книги "Когда деды были внуками"
Автор книги: Надежда Сапронова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Вот по этой грязи и топает сейчас Савка, шагая на железнодорожную станцию. Вместе с ним месят грязь еще пять пар терпеливых крестьянских ног – его провожающих.
Идут уже три часа… Устали так, что и разговаривать неохота.
И только думкам в голове усталость нипочем, летят себе куда хотят. Одни – в прошлое, другие – в будущее. Но исходная точка у всех одна: судьба Савкина.
Сват вспоминает свое собственное шахтерство и первые, самые трудные годы. Вспоминает и хорошее, что дали ему шахты: осмысленный труд, рабочую дружбу, относительную обеспеченность. «Эх, кабы не увечье, никогда бы в кулацкую кабалу не воротился!»
Отцу Савки, никогда никуда не уезжавшему от дома больше чем на три дня, предстоящий отъезд сына рисуется в самых мрачных красках: дальняя дорога, трудности при поисках работы, соблазны разгула, обвалы и увечья – спутники шахтерской жизни. Долго ль пропасть парнишке? Ребята-провожатые в глубине души завидуют ему: от кабалы избавится и свет увидит.
А сам Савка идет как в полусне, обуреваемый новыми неизведанными чувствами. Ему и полей жаль: хоть и хмурые они сейчас и неприветливые, а все ж родные. И страшно без отца и бабки в чужом краю очутиться…
А в то же время манит его эта чужая неизвестная жизнь, хочется увидеть новые края, новых людей. Верно, настала его пора, про какую старые люди говорят: малец – что птенец, крылья вырастут – из гнезда вынесут. А тут еще нужда сзади подталкивает: как в гнезде-то усидишь?
Савка представляет себе неведомую шахту глубокой узкой ямой, куда надо прыгать, и ежится от этих мыслей: жутко, чай, под землей-то? Темень…
Но тут же вспоминает сватову прибаутку: «На шахтах-то, брат, рубли с колесо, а трешки с веретье», представляет себе, как он катит домой такой рубль, и тихо смеется.
– Чемуй-то ты, сынок? – с недоумением, почти с испугом спрашивает отец.
Савка смущается и бормочет:
– Так… ничему.
Снова молчание. И кругом тишина. Только звучно чавкает грязь под ногами.
И четвертый час на исходе, а станции все не видать. Усталость притупила боль разлуки… Поля, провожавшие его всю дорогу от самой околицы, отступили, закрылись мглистым туманом и не тревожат больше Савкину душу.
И теперь Савка идет как автомат, ни о чем больше не думая, ничего не переживая. Короткий осенний день кончился. Стемнело.
Вдруг сквозь мглу тумана засветили неясные, чуть заметные светлые точки. Станция!
– Слава те Господи! – говорит отец, облегченно вздыхая.
Все оживляются и идут быстрее.
Вспыхнул угасший разговор, сват Аким возобновил свои наставления Савке, перемежая их, по своему обыкновению, шутками и прибаутками.
Савка не отрываясь смотрел на приближающиеся огоньки, и они манили его, звали, подмигивали, обещали что-то новое, захватывающе интересное, чуть-чуть страшное..
Новые непонятные чувства заставили его подобраться: он оправил кацавейку и мешок, по детской привычке подтянул штаны и шмыгнул носом: в знак пренебрежения к грядущим бедам.
По совету свата Акима, не доходя до станции, все повернули к хате знакомого Акиму ночного сторожа, «чтоб не примелькаться господину начальнику станции: до поезда-то еще долгонько, а начальники – народ дотошный; наш-то, поди, сразу увидит, что за птицы прилетели: попробуй-ка тогда посади!»
Хозяин встретил гостей радушно, в хату звал. Но в хату не пошли: вся она с кулачок, детей куча, а гостей шестеро.
Все отправились под навес, возле дороги.
– На вольном-то воздухе вольготнее, да и гудки слышней. Перед тем как пассажирке пройти, за полтора часа товарный прибудет. Вот тогда и на станцию пойдем, – планировал Аким.
Савке это предложение на руку: ему хочется встретить своего попутчика Андрея, когда тот подъедет, доложить, что он здесь. В избе-то, за ребячьим гамом, пожалуй, того и не услышишь: здесь слышней. Да и выскочить к нему навстречу отсюда сподручней. Под навесом «мебели» на всех хватило: кто сел на кадку, кто развалился на куче хлама. Вынули перекуску, что заботливая бабка на дорогу дала, и подкрепились.
За едой заговорили о крестьянских домашних делах, и Савка мало-помалу успокоился. Вдруг на дороге послышался стук колес и нестройное пьяное пение.
«Андрей едет», – смекнул Савка и выбежал на дорогу. Действительно, это ехал Андрей и четверо его провожатых (возница не в счет). Все орали, обнимались и чуть не валились с телеги.
«Беда! – мелькнуло в догадливой Савкиной голове. – Этаких-то начальник уж непременно заметит, а Андрюшка тоже „заяц“. Вот те и сел!»
Андреев отец из жадности тоже не дал сыну денег на билет: это Савке Андрей еще дома сказывал.
Замахав руками, Савка остановил телегу и начал торопливо делиться с Андреем своими опасениями.
Тот, уразумев наконец, начал объяснять дело провожатым и уговаривать их не ехать на станцию. Двое согласились охотно: у них были родные при станции, к ним они и отправились, распрощавшись с Андреем.
Возница с мешком Андрея поехал к станции, а двое пошли с Андреем под навес коротать оставшееся время.
Взрослые говорят о своих делах – не спеша, не перебивая друг друга… Ребята шушукаются о своих – оживленно, втихомолку толкаясь.
«Зайцы»Но вот слышится шум подходящего поезда. Гудок… Савка начинает дрожать мелкой дрожью. Все торопливо встают, отряхиваются и направляются к станции. Сват и здесь «командует парадом»: улучив момент, когда станционного начальства поблизости нет, он всовывает Савку и Андрея в курящий вагон третьего класса и вскакивает за ними сам.
Осенняя темнота и туман помогают незаметной посадке ребят. Подталкивая их в дверь вагона, сват говорит им последние ободряющие слова и наставления, обнимает и оставляет одних среди чужих, незнакомых людей.
Ребята остановились растерянные: и впрямь зайчата, в ловушку попавшие…
Но кругом – не лес, не враги, а свои, понимающие, сочувствующие люди: бедняки, чернорабочие.
– Ну, чего задумались, зайчата? Ныряй под лавку! – ободряюще говорит один.
Другие с готовностью убирают ноги, освобождая лаз под лавку. Ребята, не снимая котомок, пыхтя лезут.
– Новички, – добродушно смеются пассажиры. – Котомки-то с плеч снимите, не то застрянете. Перед собой их положьте: загородят они вас…
Дружеская поддержка выводит ребят из окаменелого состояния, и они лезут проворнее.
Вскоре явился контроль. В вагоне ничего подозрительного не приметил. Кое-кто из пассажиров похрапывает; другие сидят, плотно сдвинувшись на скамьях, попыхивая цигарками и мирно беседуя. Две свечи над дверями вагона еле освещают главный проход, не заглядывая под скамьи… И все же Савка лежит ни жив пи мертв. А вдруг чихнется?! Но все обошлось благополучно.
Потом подкрадывается сон…
Через три часа попутчики сигнализируют:
– Живы? вылазьте: пересадка. На прощание ребят инструктируют:
– Помните, ребята: в первый и второй классы не суйтесь, там господа сидят и вас непременно кондукторам представят как жуликов. Метьте на третьи классы. Да и из тех-то выбирайте самые духовитые, махорочные: там вернее всего друзей найдете.
Разбуженные в самый разгар сна, в два часа ночи, ребята очумело слушают и чуть не валятся с ног. Поезд останавливается.
Все оставляют вагон: поезд пойдет обратно.
Попутчики разметнулись по своим поездам, а Савка с Андреем остались на платформе незнакомой станции Мармыжи.
Станция эта находилась уже на магистрали Москва – Курск, по которой ни Савка, ни Андрей сроду не ездили. За свою пятнадцатилетнюю жизнь они побывали по три-четыре раза только в соседнем городке Ливны, в пятидесяти верстах от их деревни, да в ближайших деревнях. Там встречала их такая же тихая, неторопливая, понятная жизнь, как и в родной деревне.
А здесь не так. Ярко освещенная, многолюдная, несмотря на ночное время, станция жила по-иному. Не успел отойти поезд, что привез ребят, как загрохотал другой. С него и на него повалили толпы людей, куда-то спешащих, что-то кричащих, незнакомых, непонятных. Ребята растерянно, испуганно глядели им вслед, прижимаясь друг к другу.
Сон давно убежал, уступив место тоскливому страху.
Поток людей схлынул так же быстро, как возник, и станция затихла на время.
Ребята опять увидели свой поезд: он перешел на другой путь и готовился сейчас идти обратно – мимо их родных хат…
Мучительно, до слез, до боли в горле, захотелось им домой, в родной угол, в тихую привычную жизнь. Ноги сами собой затопали на месте, готовые сорваться каждую минуту.
Савка одумался первым – перестал глядеть на паровоз, оторвался от Андрея и сказал насмешливо:
– Плакать, что ли, собираешься? Эх ты, фефёла! Давай-ка лучше поедим пока что. Поезд наш, сказывали, через два часа будет, а под лавкой-то жрать неспособно.
Андрей послушно кивнул головой. Помня приказ свата «не докучать», отошли к сторонке. Развязали котомки. Поели. Повеселело.
Снова подошел состав.
Куда идет? Оказалось, не тот. Еще… И еще…
Их поезд подошел уж под утро.
Нашли вагон подходящий. Влезли.
Молчком, не дожидаясь приглашения, полезли под лавки: Савка – меж грязных сапог и чуней, охотно отодвигавшихся в сторону, Андрей – под лавку, занятую стареньким благообразным батюшкой с кроткими глазками и многочисленными узлами и корзинками, насилу втиснулся меж двух узлов. Поехали.
Не прошло и получаса – контроль! Кроткий батюшка тотчас же встал с места и показал контролеру на Андрея под лавкой:
– Жулик тут, господин контролер. Опасаюсь за вещи.
Под лавку тотчас же посыпались пинки мощного кондукторского сапога. Пока Андрей медлил, не зная, что предпринять, из-под соседней скамьи добровольно вылез Савка: не оставлять же товарища в беде! Угрюмо, глядя на кондуктора, Савка негромко, но раздельно сказал:
– Собаку, что ль, пинаешь? На нем крест! Батюшка встрепенулся:
– Какой крест? При чем тут крест, богохульник?
– А при том, батюшка, что он его по груди сапогом пинает, а на груди-то у него крест, – уже злобно отчеканил Савка.
Одобрительно зашумела простая публика, не нашел ответа батюшка, но Андрей и Савка уже не слыхали дальнейшего: их выставили за дверь, а затем из вагона на первой же станции.
Второй день и последующие…Светало. Моросил въедливый осенний дождь. Маленькая деревянная платформа станции была почти безлюдна: на этой станции останавливались только самые неторопливые поезда – товаро-пассажирские. Остальные – а их было большинство – с грохотом пролетали мимо.
В промежутках начальник станции уходил домой пить чан и закрывал ожидальную «от жуликов».
Продрогнув за несколько часов под платформой, возвышавшейся на коротких столбиках над морем грязи, ребята ухитрились снова сесть в поезд.
Несколько пролетов проехали под лавкой. Контроль, и снова – вон!
Андрей уже плачет и проклинает отца. Отцовский карман вполне выдержал бы стоимость билета. Но жадность богатства не щедрее немощи бедняка: даже запас Андрея «про черный день» превышал Савкин всего на семь рублей.
– На десятку раскошелился, а в сундуке «катеринки» [1]1
«Катеринки» – царские сторублевые денежные знаки о изображением императрицы Екатерины II.
[Закрыть]лежат, – причитал Андрей.
Савка скребет в затылке в поисках нужных мыслей.
Тем временем их примечает наметанный глаз начальника станции. Не говоря ни слова, он следит за ними неотступно и в момент, когда ребята влезают в следующий поезд, хватает обоих за шиворот:
– Предъявите билеты, голубчики!
После короткой, без слов понятной пантомимы начальник отшвыривает их от вагона с напутствием:
– Пошли вон, стервецы! Не попадайтесь мне в другой раз: в арестантку упеку!
Скверное положение…
Савка решает: шагать пешком до следующей станции. Двенадцать… пятнадцать верст? Сколько придется.
И шагают… под дождем… после бессонной ночи.
Новая станция… Посадка… Недолгая передышка вод лавкой, контроль – и вон!
Меняются люди, меняются названия дней и станций. Неизменна только жестокость бессмысленной борьбы за право искать работу.
Потерян счет пинкам кондукторов и подзатыльникам начальников станций…
Доедены последние крошки съестного из котомок.
Мокрая одежда… Усталость до одури…
Только выносливое крестьянское тело, привыкшее ко всяким передрягам, помогло Савке пройти этот путь на шахты.
Андрея он в последние дни целиком взял на свое попечение: утешал, бранил, тащил куда нужно. Дорога, которая у «билетных» пассажиров укладывалась в двадцать два часа, у Савки и Андрея растянулась на шесть с половиной дней.
И все же они добрались до Макеевки.
Вышли из вагона. На этот раз без пинка.
Андрея и Савку выставили из вагона на первой же станции.
Остановились на минуту.
Савка вспомнил наказ бабки: «Перекрестись трижды, как с поезда-то сойдешь», и снял шапку. Но тут же вспомнил и попика – дорожного спутника. Сердито нахлобучил шапку по самые брови и махнул рукой:
– Айда, Андрюшка! Пошли!
Приехали…Шахту, где работали земляки, ребята нашли легко.
Последние попутчики – шахтеры окрестных шахт – так обстоятельно, так заботливо описали им все приметы дороги, что она встретила их как старая знакомая и сразу же привела куда надо. Барак тоже отыскали без труда, только в дверях маленько попутались: их было шесть. Однако нашли и дверь. Помешкав немного – старательно очищали ноги голиком, – ребята робко открыли дверь.
Волна комнатного, хорошо прогретого воздуха хлынула им навстречу.
Но не от нее закружилась у Савки голова и заработали слюнные железы: запах щей, жареного картофеля, хлеба, свойственный помещениям, где готовят и едят, был тому причиной.
В комнате был всего один человек: женщина, стоявшая у плиты спиной к двери. Она мыла посуду. Справившись со слюной, Савка охрипшим от простуды и волнения голосом негромко сказал:
– Здравствуйте, тетенька.
Андрей смолчал, держась за спиной Савки.
Женщина вздрогнула, плеснув водой из кастрюли на плиту, но, обернувшись, тотчас же заулыбалась и приветливо закивала головой.
– Наши? Ковылинские? Знаю, знаю: мужики сказывали – едут, мол! Проходите к плите, ребята. Вымокли-то как, сердешные! Обсушитесь! – ласково приглашала женщина, быстро убирая вымытую посуду по местам и вытирая руки.
Затем, так же быстро и ловко, она принялась переставлять с лавки на горячую еще плиту какие-то котелки и горшки, рассказывая ребятам попутно о себе. Она из их же деревни, но уехала из нее двенадцать лет назад с молодым мужем. Мужа через четыре года завалило: откопали мертвым. Теперь она за другим – волжанином; в деревню свою теперь ей ехать незачем: хозяйства там не сохранила, родители померли.
Ребята слушали рассказ, а сами как завороженные глядели на котелки и жадно ловили носами пар, поднимавшийся из них.
Крыша над головой, тепло и ласковый женский голос подействовали на них, как комнатный воздух на принесенное со двора морозное белье: они разом обмякли.
Возбуждение, державшее их на ногах в течение целой недели беспрерывной дорожной травли, разом исчезло, уступив место смертельной усталости и голодной слабости; и, когда женщина, в который уж раз, настойчиво предложила им сесть, они молча, не сходя с места, как по команде, сползли спинами по двери и сели на ее порог.
Без слов поняла женщина их состояние…
Не говоря больше ничего, она сильной ловкой рукой подхватила ведро, ковш, мыло, рушник, другой обхватила по дороге ребят и потащила на крылечко умываться. С нарочитой веселостью она помогала им очищать дорожную грязь, потом, ахнув, побежала в барак (вспомнила что-то!), кивнув им на ходу:
– Хватит! Белые! А то вороны унесут!
Была ли вода теплой или такой показалась она Савке от материнской заботы незнакомой женщины, но Савка с наслаждением мылил и мыл лицо, не видавшее ухода семь дней.
Отряхнувшись и пригладив волосы, ребята явились в барак.
– Ну, вот. Теперь хоть на ребят похожи. А то я уж думала: не басурманы ли какие? – засмеялась женщина, ласково подталкивая их к столу.
На столе уже ждала ребят плошка ароматных, дымящихся щей. За ними появился жареный картофель, каша.
Как голодные волчата, глотали ребята еду, почти не жуя. Наконец, насытившись, отвалились от стола, не находя достаточно сильных слов для выражения своей благодарности.
Впрочем, «спасибо, тетенька!» они все-таки сказали.
Савка начал было: «Дай тебе…» – но «бог» застрял в горле: снова вспомнился дорожный попик.
После еды к ним возвратился дар слова, и они кое-что рассказали о своей деревне.
Женщина некоторое время слушала рассказ, подперев щеку рукой и утирая глаза, потом торопливо снова принялась за дела, досказывая и о себе. Живется ей здесь неплохо. Готовит на артель. Кормится бесплатно. Жалованье чистым остается.
Одно горе: дети не живут.
– Сказывают: пыль здешняя больно тяжелая. Нутро она забивает: вот душенька и выходит вон – от тесноты, значит. У нас и мужиков много помирает. И все перед смертью жалуются: дыхать, грят, трудно… Ну, да что ж поделаешь: везде, знать, трудно дышится. В деревне на что уж воздух хороший, да и то как богатей тебе глотку зажмет – все равно не продохнешь.
Убедившись, что осовевшие ребята не могут больше куска проглотить, она оставила работу и потащила их к нарам. Оказывается, она уж приготовила им сухое мужнино старье и постель на нарах. Переодевались ребята уж в полусне, а как и куда легли – и вовсе не чуяли: спали. А женщина, смахнув слезинки с глаз, забрала их одежду сушить и побежала к своим делам, наверстывать затраченное на ребят время: работы стряпухе – по горло.
ЗемлякиКонечно, если бы ребячья воля, они проспали бы не полдня, а три дня подряд. Но в сумерки их разбудил настойчивый женский голос:
– Вставайте, ребята! Ночью доспите недостачу! Сейчас наши придут: земляки. Вставайте! Обедать будем.
Кое-как ребята расшевелились. Тетенька посоветовала им умыться, чтобы сон прогнать – помогло. В окна заглядывал слабый свет осенних сумерек, и на столе горела небольшая керосиновая лампа. Скоро ребята услыхали гул со стороны шахты.
– Шахтеры на-гора подымаются, – пояснила стряпуха.
Подымались небольшими группами. Обычно не расходились сразу же по домам, а задерживались ненадолго у выхода, делясь событиями дня. И чем события были крупнее, важнее, чем больше обсуждений они вызывали, тем большая толпа здесь скоплялась, тем дальше слышался гул сотен голосов, говорящих одновременно. Толпа росла, уплотнялась. Затем передние ряды, подталкиваемые задними, трогались с места, и толпа начинала растекаться по пустынным улочкам поселка, как вода, переполнившая водоем до краев.
Впереди нее, оповещая о ее приближении, несся глухой гул; в нём не было определенных звуков, но он был всем понятным голосом толпы.
По мере приближения к бараку, где Савка и Андрей, сытые и в сухой одежде, блаженствовали у горячей плиты, гул усилился, перерос в разноголосый галдеж. Потом постепенно стало стихать: толпа прошла мимо.
Вскоре на крыльце затопали ноги, заработали голик и скребок, очищая грязь.
Ребята напряженно вслушивались, не спуская глаз с двери. Сейчас войдут земляки… Те, что поразили воображение ребят своими костюмами и часами. Те, которые добыли себе на шахте то счастье, за каким сейчас приехали и Андрей и Савка.
Дверь открылась…
И в нее повалили невиданные люди. Страшные, черные, со сверкающими белками глаз на черных худых лицах, с черными корявыми руками.
Хриплыми раздраженными голосами они выкрикивали непонятные ребятам слова: «крепи», «штреки», «лава», «обвал» – видимо продолжая разговор. Только ругали кого-то понятно: по-русски. Ребята оторопело вскочили на ноги, попятились подальше от двери, не сводя с нее глаз.
В голове мелькали испуганно догадки: кто эти люди? Да и люди ли это вообще? Может, какая нечистая сила?
А «нечистая сила», увидев ребят, на миг смолкла и остановилась, а затем оживилась, зашевелилась и заговорила обыкновенными теплыми человеческими голосами простые понятные слова:
– Гляди-ка, приехали-таки, желторотые…
– Здорово, орлы! Ну как: тумакам-то счет подвели? Сколько на брата вышло?
– Рихметики ихней для счета не хватило! – шутили и смеялись кругом, одновременно похваливая ребят за проявленную энергию: каждый по собственному опыту знал, чего стоит безбилетному дорога.
Савка ободрился и, стараясь не уронить собственного достоинства, сказал:
– Что там тумаки считать? Нам на шею их не навешали. Что было, то сплыло!
– Правильно! – сказал, сверкнув белками на черном лице, шахтер, сидевший на скамье в ожидании своей очереди. И стукнул при этом кулаком по скамье. По этой привычке ребята узнали Андреева соседа – Семена Сажина. – Правильно! Мы по мелочам считать не будем: когда-нибудь все зараз подочтем! И с кого надо – спросим!
Перекидываясь словами с ребятами, земляки умывались: кто в большом железном тазу возле двери, кто на крыльце. Несмотря на мыло и теплую воду, заготовленную заботливой стряпухой, добела отмыться никому не удалось: помимо угольной пыли, на лицах лежал и слой сажи от шахтерских коптилок. Но аппетита от этого ни у кого не убавилось: наелись все до отвала. А уж как ребячьи животы вторую такую нагрузку выдержали, они и сами удивлялись.
К концу обеда ребята признали всех, кто за последние пять-шесть лет приезжал в деревню на побывку: больше по повадкам и улыбкам, чем по лицам.
Смущало только отсутствие «кустюмов».
Наконец Андрей, не выдержав, спросил сидевшего рядом шахтера:
– Дяденька! А где ваши часы?
Минута изумления и молчания – потом оглушительный хохот.
Отсмеявшись и откашлявшись, тот ответил:
– А я их в шахте на гвоздочек повесил – в своей квартире!
Снова хохот, а потом невеселый и серьезный ответ:
– Ты думаешь, парень, что мы и на шахте такими ходим, как домой приезжали? Вот полезешь в шахты – увидишь, в чем там люди ходят; да и ходят ли вообще.
Сегодня за столом сидели долго: каждому хотелось узнать о своем, о родных, соседях, друзьях. Савка еле успевал отвечать. Андрей же, язык которого был еще неповоротливее, ограничивался кивками, подтверждающими слова Савки.
Стряпуха Анна Петровна убирала со стола освобождавшуюся посуду, а затем неожиданно подала чай.
– Чтой-то, Аннушка, ай праздник какой на сегодня сыскала? – спросил ее один из земляков.
– Для разговору это я, Иван Степаныч. Чтоб разговаривать охотней было.
Спать легли позже обычного. И, верно, многие в ту ночь были дома, видели ясное небо, солнце, поле и дышали чистым, свежим, душистым воздухом, потому что многие часто и глубоко вздыхали и улыбались во сне…
О шахтерском сне тех лет стоит поговорить особо.
Бараки – все без исключения – не обставлялись кроватями. Спали на нарах. Хозяева набивали в бараки по стольку человек, что мест на нарах для всех не хватало, хотя люди спали ребром, тесно прижавшись друг к другу. Чтобы перевернуться на другое ребро, надо было сначала приподняться на руках, потом втиснуться на старое место другим боком. Если опоздаешь – ближайшие соседи справа и слева, учуяв во сне свободное место рядом, повернутся на спины и твое место исчезнет, заполнится захватчиком. Те, кому не хватало мест на нарах, и любители поворочаться без помех спали под парами.
Все холостые, без исключения, вместо постельных принадлежностей употребляли собственную одежду и котомки.
Под нары залезли и Савка с Андреем. Спали по-царски (по сравнению с дорожными удобствами), не замечая мелких неприятностей от вековечных хозяев бараков – клопов и блох.
