Текст книги "Когда деды были внуками"

Автор книги: Надежда Сапронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Н. Сапронова
Когда деды были внуками

Часть первая
Савка и бабушка

У Савки было так много братьев и сестер, столько рук тянулось всегда за столом к горячей картошке, что до шести лет он и пересчитать их не мог.

Знал только, что и свою руку надо было вытягивать как можно длиннее, чтобы поскорее ухватить картошку «с дымком».

Конечно, без толкучки при этом не обходилось, но ведь есть-то хочется!

А вот бабка этого никак понять не могла! Требовала: лоб перекрестить, под носом утереть и ждать, пока она сама раздаст картошку.

Но ждать больше Савка не мог. Терпеть – тоже.

Руки лезли в чашку сами собой. И, наскоро водя левой рукой то по лбу, то по носу (и молился, и нос утирал одновременно), правой лез в чашку. Но бабушка тоже не дремала, делала два дела сразу: вынимала ложкой картошку из чашки и ею же стукала поспешника по лбу. И не для виду стукала, а на совесть; не меньше двух-трех ложек в месяц разлеталось вдребезги о крепкие ребячьи лбы. А ложки бабушка выбирала себе добротные, толстоногие…

Долго после этого чесался лоб (чаще всего Савкин), а бабушка, обгорёвывая очередную погибшую ложку, долго бранила внуков своей особой, старушечьей беззлобной бранью: «Болит вас, разболит, пострелы-нагрешники!»

Бабушка-то, в общем, хорошая была. Восьмой десяток ей шел, а она и обмывала всех, и обстирывала, и обед варит: мать больше по людям батрачила. За скотиной, правда, бабушке смотреть не приходилось – не было скотины-то, а внуков было восемь человек, Савка сосчитал-таки к шести годам. И, когда умерла мать, старшей, Марфе, было всего двенадцать лет, младшей – годок, а Савке – четыре.

Как жила мать и как умерла, Савка не заметил. Тихо и молча тащила она сквозь нужду и голод свою многодетную семью и так же молча и покорно умерла в два-три дня от какой-то «боли», ходившей по деревне.

Постоял Савка, ничего не понимая, возле теплой еще матери, послушал крик сестер и стоны бабки и убежал от непонятной жути на речку.

Там целый день ловил руками рыбешку – речка-то по колено! – и наслаждался свободой.

Ни сестренки, ни бабка не шли его разыскивать и не вели с толчками домой. К вечеру он сам явился…

Бабка, необычно смирная, покормила его откуда-то взявшимся молочком («Соседки принесли», – догадался Савка) и даже по головке погладила.

На другой день он тоже бегал, куда хотел. Сразу после похорон на огород, на речку…

Место матери в семье заняла бабка. Без жалоб взвалила она на свои семидесятилетние плечи заботу с воре. Попыталась было найти помощницу себе, детям – мать: оженить отца. Невесту приглядели на деревне самую плохую: кособокую, рябую девушку «в годах», да еще и с худой славой. Хорошая-то разве пойдет на восьмерых сирот? Невеста пришла со своим отцом смотреть двор. Увидела всех ребят сразу (бабка одела их в праздничное и выстроила в ряд), заплакала и убежала.

Руки лезли в чашку сами собой.

Больше отец уж и не сватался… Он совсем духом пал после смерти жены. Приплетется с работы (все кулацкий хлеб, давно уже съеденный, отрабатывал), сядет к столу, схватится за голову и начнет горевать: «Как жить? Как жить? Хлеба нет, матери нет! Как детей растить? Ни земли, ни скотины…»

Ребятишки на печке потихоньку заскулят, а бабушка всех сразу утихомирит: на внучат прикрикнет, а отца пристыдит, что разнюнился. Выпрямится, голос бодрый сделает и начнет рассказывать, как она, баба-вдова, шестерых детей вырастила, да еще при лютом барине, да в подневольном труде. Щенят барских своим молоком кормила, а свое дитя бабкину жеваную соску в это время сосало. «А у нас, гляди-ка, уж и не так плохо: Марфушку в няньки с весны отдадим – я и с Поляхой в огороде управлюсь (а Поляхе девять лет). Петьке на то лето уж восемь будет, с тобой работать пойдет, а там Савка подрастет – малый он на диво кряжистый да сильный, – вот тебе и работники: с хлеба долой, да еще и в дом принесут за труды».

Повеселеет отец, а о ребятах и говорить нечего: любили они бабушкины рассказы больше сказок, да и не охотница она была до выдуманных сказок-то.

И трудный день, запнувшийся было на горестной вспышке отца, вновь покатится своим чередом: вслед за другими, такими же похожими друг на друга, как зерна ржи…

«Зерно к зерну – растет ворошок, а день ко дню – будет годок»… Так и накапливались незаметно года, а с ними росли и дети.

Весеннее

Как большинство деревень того времени, Савкина родная деревня была бедная-пребедная. На всю деревню было всего две пары сапог, хозяева их надевали только в праздники. В этих сапогах женились все парни деревни, возвращая их хозяевам сразу же по приезде из церкви. Постоянной обувью были лапти да веревочные чуни.

Плохо жилось ребятишкам зимой. Одежи-обуви у малолетних нет, в избах холод, сидят дети по хатам день и ночь на печке. От тесноты да от скуки толкаются там и шпыняются целый день. То подерутся, то поиграют, визг стоит на печке не смолкая. А тут еще и темнота: освещаются лучинами, чадят они, гаснут…

Но бабушка, наверное, как кошка, видит и в темноте: и домашние дела у нее идут по порядку, и прясть успевает. А постом, когда дни длиннее становятся, ткет.

Так прошло со смерти матери три зимы.

Последняя зима была лютая. Ребятишки, что помладше, совсем затомились, на печке сидючи. В марте стали на солнышко выползать. Чуть живые, худые, лица серые, вялые, как мухи после зимы…

Попрыгают чуть-чуть по проталинкам – и опять на печку. В апреле дело лучше пошло: ручьи побежали, травка кое-где выглянула, да и ноги притерпелись. С каждым днем ребячье счастье росло. Теплый весенний ветер принес им свободу от зимнего плена, и, пьянея от ветра и от свободы, они наслаждались ими вовсю. Домой забегут лишь мимоходом, ломоть хлеба ухватить – и сразу же опять на улицу, в луга, к речке…

Однажды Савка с товарищами соорудил невиданной красоты и мощности мельницу на ручье. Мельница только что загромыхала всеми своими приспособлениями, обдавая всех градом брызг. Совсем как настоящая! Ребячий восторг не поддавался описанию.

И вдруг Савку зовут в избу. Бабка зовет… Эх! Через силу оторвался от игры, наказал младшим: «Храни бог – не испортить», – и помчался на бабкин зов.

Вошел – и уж с порога почуял недоброе. Отец, три дня где-то пропадавший, сидит у стола понуря голову. Бабка, не в срок, собирает на стол «для двоих» и суетится чего-то, как в праздники.

– Ну, сынок, – сказал отец, глядя вбок, – будет зря болтаться. Присмотрел я телушку в Ольшаном – отработаю молотьбой. И там же со стариком Горяиновым договорился: берет он телушку ту в свое стадо, а тебя за то – в пастухи. Сам знаешь: на нашем пастбище телушка не выходится. Да и ты с хлеба долой уйдешь: без того и хлебом не вытянем. А старик-то тебе еще и онучи обещал… Так, значит, нынче к нему и пойдем… Я уже договорился.

Отец говорил, не поднимая на сына глаз, а бабка веселым «нарочным» голосом, как, бывало, в горьком разговоре с отцом, добавила:

– А уж хлеба-то, хлеба поешь сколько, внучок! У хозяина его много!

Савка сразу уяснил себе, что его ждет… Многие его товарищи – чуть постарше – уже батрачили. Значит, игре конец. Свободе – конец… Конец бабкиной заботе и теплому углу в родной избе.

Но, однако, другого выхода нет, он не маленький, сам понимает.

И, сразу повзрослев, Савка сел е отцом за прощальный стол…

Бабка говорила что-то ободряющее, потом долго крестила его со всех сторон, суя шапку в руки. Отец поддакивал ей, не глядя на сына, и они переступили порог…

Всё на улице показалось Савке уже другим – чужим и скучным. Ребята, уже узнавшие, в чем дело, смотрели на него издали, не звали играть. Сестры попрощались с ним за ручку, как со старшим. Савкино детство кончилось в семь с половиной лет.

Конец детству

Деревня, где жили будущие хозяева, была в двенадцати верстах от Савкиной.

Дорога шла то полем, то перелесками, то овражками, где еще шумели глубокие и бурные весенние ручьи. А больше всего логами, где сейчас стояли недолгие весенние топкие болотца, куда нога вязла по колено: их приходилось обходить огромными кругами, удлинявшими путь вдвое, а то и втрое. Отец с Савкой шли уже несколько часов, и Савка постепенно забывал, куда и зачем идет, и наслаждался путешествием.

Солнце неутомимо гнало оставшийся снег, попутно купая Савку в блаженной теплой волне. Воздух пел тысячами жаворонков и именно потому, что их было тысячи, – пел он мощно, не смолкая… Неопытный глаз даже не видел самих певцов, залитых ярким светом.

Но Савка, не отрываясь, следил за крошечными комочками, быстро набирающими высоту и стремительно падающими вниз. У самой земли они вдруг делали головокружительный поворот и, почти касаясь крылом земли, снова взмывали вверх.

Это было так естественно легко, так захватывающе, что Савку тоже неудержимо потянуло вверх, в воздух, и он поскакал по дороге, стараясь подпрыгивать как можно выше.

Только чуни мешали, тяжелые сами по себе и от налипшей на них черноземной грязи. Отец не ругался за баловство, не говорил обычных «нечего чуни зря трепать». Он вспоминал свое первое пастушество, нестерпимый холод весенних и осенних ночей в мокрой одежде, в чужом сарае или хлеву. Пастушонка, как правило, не кладут в избе: там и без него тесно, да и к скотине надо ему поближе быть.

Но хуже этого холода будет ему холод хозяйских глаз, которые отныне неотступно будут следить за работой его рук, ног и рта. Им, этим глазам, каждый кусок хлеба, съеденный батраком, будет казаться в десять раз больше, а работа в десять раз меньше. Они, глаза, с первого же взгляда расценят его, батрака, как рабочую скотину и, как из скотины, будут выжимать из него всю возможную выгоду. Будет и разница: скотские силы берегут, скотина своя, денег стоит, а батрацкую силу надорвать можно: одного прогнал, другого взял – и все.

Эти мысли сейчас бродили в голове Савкиного отца и выжимали редкие слезинки из его глаз. Впрочем, возможно, их выжимал и хмель: угостили отца при сговоре.

Но Савка забыл обо всем. Скакал, плясал, кричал и всей грудью пил сладкий полевой воздух, пьянея от него после зимнего спертого избяного духа.

К вечеру показалась и деревня. Савка сразу присмирел. Деревня была богаче Савкиной. Широкая, длинная улица смотрела затаенно и враждебно в наступившей темноте. Со всех сторон на Савку глядели наглухо закрытые крепкие ворота «круглых дворов».

Хаты в Савкином краю строятся лицом во двор, а к улице – задней стороной, без окон. Так что улица – слепая, без единого огонька. Но, даже не видя хат, Савка по дворам чуял, что они богатые, не чета их замшелым, кособоким хатенкам.

Калитки уже были закрыты на ночь, и за каждой из них злобно и надрывисто хрипели, заливались собачьи голоса: чужого учуяли. И Савка живо представил себе, как на заре, когда ворота откроют, все собаки высыпят на улицу и накинутся на него. Зачесались Савкины старые собачьи укусы, посыпались мурашки на спину, но он пренебрежительно шмыгнул носом и подтянул кверху сползшую веревку на штанах: «Ладно, обойдется!»

С таким видом переступил он порог хозяйской избы. Два десятка глаз уставились на пришедших. Рты перестали жевать, хотя и не ответили на приветствие Савкиного отца. Все глядели на Савку, а Савка – на старика за столом: как у того борода вся крошками засыпана.

Коренастая фигурка будущего пастуха пришлась по вкусу хозяину: «Хоть мал, да кряжист. Силенка есть». Но Савкин упорный, исподлобья взгляд не понравился: «Норовист. Ну да обожмем».

Батрак

Кулак не ошибся. Семилетний Савка оказался отличным подпаском.

Целый день с рассвета дотемна птицей носился он за проказливой хозяйской скотиной. А скотины было столько, что и старшие ее пересчитать сразу не могли. Кругом пастбища кольцом лежали хозяйские и соседские помещичьи посевы и манили к себе скотину своими пышными всходами на жирно-удобренной земле.

Савка давно знал, что будет, если скотина туда заберется. Будет потрава. Будет поимка и арест преступной коровы или овцы. Будет грозный, штраф, и вопли, и мольбы хозяина провинившейся коровы (если он бедняк) или наемного пастушонка, если хозяин – кулак.

И спина пастушонка навек запомнит, что такое «потрава».

У Савки за все лето не было ни одной заметной потравы, и этим благополучием спина его обязана была исключительно ногам.

Неутомимо мелькали целый день (бесконечный летний день!) его босые пятки по прошлогоднему жнивью. Чуни давно не выдержали: развалились. Зато пятки превратились в настоящую кость. Вернее, в комки сухой и твердой, растрескавшейся земли. Только эти комки были живые… Сочились по трещинам кровью… Кололи острыми иглами, когда в трещины попадало колючее жнивье.

Днем постоянное напряжение отвлекало внимание от боли, зато ночью она становилась просто нестерпимой. Пятки зудели, горели, чесались до слез, до исступления. И, когда падающий от усталости мальчик забывался на мгновение сном, пятки тотчас же его будили и заставляли тереть их о землю. И так все ночи…

И ничья рука за все лето ни разу не прикоснулась к этим пяткам, не вымыла, не распарила, не смазала жиром глубокие трещины.

Бабушка была бесконечно далеко, как казалось Савке, а для хозяина он не человек и даже не скотина (той больные копыта смажут дегтем), а нечто вроде кнутика у старшего пастуха.

Кому какое дело, как дается «кнутику» его работа?

Лето тянулось бесконечно долго…

Стадо, по уговору, пасут до тех пор, пока снег ляжет на землю. А его все нет и нет…

Настали осенние длинные холодные ночи.

Покормив пастушонка объедками ужина (к общему столу его не сажают), его отправляли все в тот же холодный сарай. Изветшавшая за лето одежда мокра до нитки от непрекращающегося осеннего дождя.

Савка приспособился зарываться в солому, «как поросенок», по его собственному определению, и засыпать так, не дождавшись тепла.

А утром, когда согретая его телом нора только что начинала давать ему блаженный отдых, приходилось снова выскакивать из нее – в непросохшей одежде, под грозные окрики хозяина. И «лентяй и дармоед», получив кусок хлеба на весь день, опять бежал за скотиной в поле.

Снег выпал

Наконец в одну из студеных октябрьских ночей выпал желанный снег…

И, хотя Савка мечтал о нем давно – даже во сне по ночам видел, – белая, пушистая, сверкающая на солнце пелена снега, покрывшая землю, крыши и неопавшие еще листья деревьев, поразила его своей красотой и великолепием.

Вся деревня преобразилась.

Изрытые огороды с неубранными остатками всевозможной ботвы покрылись ослепительным волнообразным ковром, голубоватым по впадинкам и нестерпимо сверкающим на бугорках. Крыши – даже убогие и ветхие – в своем белоснежном уборе выглядели молодо и задорно, как белые платочки на девичьих головах. Даже темные бревна изб и подслеповатые окна посветлели от окружающей белизны, будто умылись в чистом снегу.

Минуту Савка стоял ошеломленный. Потом испуганно дернулся в сторону хлева: уж солнце встало, а коровы еще дома! Как же это он нынче? И почему хозяин не разбудил? Но тотчас же вспомнил и понял все: пастьба кончена, он свободен! Заплясали сами собой заскорузлые пятки, забили руки по бокам. Помчался обратно в сарай – сам не зная зачем: верно, порадоваться на свободе, втихомолку, чтобы хозяин, упаси бог, не подглядел.

А дома, у отца Савки, в это время происходило другое…

Отец собирался в путь: за сыном, а главное, за телушкой.

По крестьянским приметам снега ждали со дня на день, а потому у отца все было наготове: праздничная одежда и новые лапти для него самого («Не отряхой же в люди идти!») и новый, старательно свитый поводок для телушки.

Сыну никаких обнов не полагалось: придет, в чем лето ходил. Чай, не в гости идет, а домой.

Бабка еще ночью углядела снег в окошке и тотчас спустила ноги с полатей, хоть старушечье тело и просилось еще отдохнуть. Охать и кряхтеть по-старушечьи бабушка тоже себе не позволяла: кашлянет басом, ежели что, вот и все! А отец – если не спит – знает уж: кашлянула – значит, встает.

– Что рано встаешь, мать? – тихо окликнул он ее с печки (недужилось ему с вечера: лег с детьми на печку).

– Снег, сынок! Снег выпал! За телушкой тебе идти. Вот я сейчас поснедать спроворю.

Отец тотчас же слез с печи, поглядел в окно, тихо порадовался. Но и вздохнул: много снега-то! Раскиснет к полудню – грязища-то какая будет!

Бабка ответила бодро, громким «нарочным» голосом:

– А тебе впервой, что ли? Не бойсь, дойдешь. На селе заночуете, а завтра – и дома!

Потом спросила потише:

– А сам-то ты каков нынче: не трясет?

– Нет, мать, бог миловал: все в порядке, – отвечал, суетясь, отец.

Быстро поел, не мешкая в дорогу вышел, еще по снежку.

Впрочем, уже с первых шагов было ясно, что под снегом – вода. Вода мешалась с грязью, грязь – со снегом. К полудню снега уже не было, а стояло по всей дороге море разливанное грязи.

О телушках и хозяевах

Крепко хватает за ноги вязкая черноземная грязь, каждый шаг приходится брать с бою, а шагов в двадцати километрах многовато… Но отец идет, не щадя сил, не замечая препятствий, видя перед собой лишь цель своего пути и своей жизни – телушку.

За долгие часы одинокого пути Ермолаич припомнил многое. Это была не первая телушка, из которой он пытался вырастить корову. Взрослую, дойную бедняку разве купить?

Первую он взял, под работу, у соседа-богатея в первый же год своей женатой жизни. Как радовалась его молодая жена, ведя телку домой! Как трудились в это лето их молодые сильные руки, отрабатывая телушку и ее будущий зимний корм!

А телушка, перейдя с вольной травы на выеденное и вытоптанное общинное пастбище, взяла да и зачахла… За лето ни разу досыта там не наевшись, она вошла в хлев на зимовку жалким заморышем, и холодный щелявый хлев докончил остальное: к февралю ее не стало. С ней погибли девятимесячные труды хозяев, погибла мечта. Долго потом украдкой плакала молодуха и молча вздыхал молодой…

Через пять лет попытку повторили – кончилась тем же. Так и не узнали Гавриловы ребята – а их было уже трое – вкус молока. А родители их и бабка частенько обходились и без хлеба: надо было оделить им, хоть по кусочку, просящие детские рты.

Дальше бегут неотвязные мысли… Клонится книзу непривычная к ним голова…

А ноги все месят и месят непролазную черную грязь…

Шли года. Дети прибывали, как опята на пне. Бабка и днем и ночью нянчилась с внучатами, отец с матерью еле управлялись зарабатывать хлеб по людям, мечта о корове померкла. А там умерла мать…

С тех пор прошли четыре тяжких года…

И этой весной, вынянчив последнюю внучку, бабка настояла снова взять телушку. Третью. Последнюю в ее жизни.

Все было обдумано на семейных советах. Учтены все ошибки прошлых попыток и главная из них – пастьба на общинном пастбище. И семилетний Савка пошел в полугодовую кабалу за право телушки пастись на просторном, свежетравном кулацком пастбище. Выходится, заправится телушка летом, наберет сил – выдержит и зиму.

Все оставшиеся дома – от стара до мала всеми силами и средствами готовили телушке зимовку.

Бабка и шестилетняя Апроська обшарили за лето все межки, все канавы, вырывая вручную, по кустику, траву на сено. Руки их от мозолей, земли и «зелени» стали похожи на куриные лапы, по выражению Апроськи, а старая бабкина спина, согнутая крючком при этой работе, долго потом не хотела разгибаться.

Остальные дети и отец ходили на всякую работу по приглашению соседей, лишь бы заработать охапку сена или вязанку соломы.

И к зиме на задах двора выросла копешка сена и побольше – соломы. «Пожалуй, и хватит! Вот только хлев! Горе-горькое». Отец, повеселевший было при воспоминаниях о запасенном телушке корме, снова поник, вспомнив про хлев. А ноги все шагают! Хлев. Старый, щелявый, с прогнувшейся крышей и покосившимися стенами, хлев давно уже не поддавался никаким попыткам утепления. Сгнившие бревна рассыпались в труху и не держали заплат, крыша грозила обвалом… Но трудолюбивые руки отца все же ухитрялись латать, подпирать, связывать – и хлев стоял, наклонившись вбок, как подвыпивший человек, и пестря заплатами, как лоскутное одеяло. Снаружи, в безнадежных местах, его подвалили навозом и плетнем.

Особенную изобретательность отец проявил нынешним летом, и если бы хлев смог удержать все вбитые в дыры пуки соломы и чурки, телушка перезимовала бы в нем беспечально. Но отец знал: кроме него, у хлева есть и другой хозяин – ветер, а тот все переделает по-своему: расшатает бревна, выбьет чурки, заново перетрясет ветхую солому крыши и вырвет оттуда соломенные затычки. А тут и дружок его явится: дождь. И начнут они вдвоем хозяйничать: один размывает, другой развевает – вот и дорожки в хлев проторены!

А там уж обоим вольно станет и в хлеву хозяйничать; дождь будет коровушке спину поливать, а ветер сквозняком ей бока прохватывать. А той день ото дня тошней да тошней будет: вот и сгинула коровушка!

Шагают ноги, ежится отец от этих мыслей, а уйти от них некуда: мелкий безотвязный дождь все время их нашептывает. Он давно уж смочил мешок, прикрывающий голову и спину, и теперь пробирается за шиворот.

Поползла по худой спине холодная струйка, но, и ощущая ее, отец думает не о своей спине, а о телушкиной.

Тосклива одинокому дорога меж пустынных осенних полем и хмурого неба. Идет он средь них, как чужой, ненужный, непрошеный, и земля вешает ему на ноги пудовые гири, ходу не дает. Еле плетется путник, с трудом вытаскивая из грязи натруженные ноги, а ветер-озорник то мешок с головы сорвет, то шапку, то разорвет одним взмахом тучу и, воротясь вниз, размахнет полы ветхого армяка и змеей прильнет к телу… И отец живо представляет себе, как этот ветер зимой будет куражиться над его телушкой в дырявом хлеву., засыпая ее спину снегом. Ежится и вздрагивает измученный человек – от холода ль? От мыслей? И спешит, спешит…

Дойти бы засветло… Взглянуть на телушку… Но как ни понукал Гаврила Ермолаевич свои усталые ноги – засветло он не дошел. Телушку в тот день не увидал: она уже стояла в хлеву, а беспокоить хозяев Ермолай не посмел: бедняк для кулака не гость, которому всегда рады.

Стал в раздумье перед закрытыми воротами двора: к кому идти ночевать? Бедняков и в этой деревне было достаточно, и у любого из них нашелся бы для отца угол. Он молча зашагал на самую окраину деревни. Там на отлете стояла хата старика бобыля, мимо которой, по расчетам отца, его телушка должна была ежедневно проходить на пастбище. «Заприметил, чай, телушку-то: узнаю пока чего ни на есть…»

Все сбылось так, как Ермолаич предполагал. Даже лучше: бобыль Евсеич расспросов не ждал, отлично понимая самочувствие гостя и всецело его разделяя, и, пока отец разувался, он успел уже порадовать его наиподробнейшим описанием превосходных качеств его телушки. У отца сразу посветлело на душе, как от солнечных зайчиков на стене. Он даже встал с лавки и прошел взад-вперед по хате, забыв усталость. Затем хозяин принес для постели два снопа тощей, низкорослой ржаной соломы и поставил их по привычке к печке погреться, хотя печка не топилась с весны.

Поужинали холодной хозяйской картошкой (картошка варилась на крохотном очажке, по утрам) и отцовским хлебом. У хозяина его не было: одинокий старик прихварывал и не мог съездить на мельницу смолоть мучицы из нового зерна. «А оно и лучше: хлеб целей. Все одно до новины наполовину не хватит».

Сказано это было без всякого уныния, больше для сообщения, чем для жалобы, и тотчас же беседа пошла на другую, дорогую им обоим тему: хозяйство с коровой.

– Корова, она, брат, и мучицы тебе добудет, и солицы. Снял сливочек, сбил маслица – на базар его! А оттуда и привезешь себе что надобно! А ребятишки-то и снятого молочка похлебают – все одно белое! – говорил Евсеич. – Вырастет – телята пойдут. Продержишь до осени – вот тебе и мяса кусок.

Долго и с одинаковым воодушевлением обсуждали они будущее хозяйство Ермолаича, и бобыль, для которого жизнь ничего не уготовила впереди, с такой радостью, теплотой и заботой строил планы для своего многодетного гостя, что, слушая их, трудно было решить: кто же из двоих является обладателем сокровища, именуемого телушкой?

Наконец, предусмотрев все трудности и учтя все возможности, оба уснули, крайне довольные беседой.

Утром хозяин проводил гостя напутственными наставлениями и ободряющими рассуждениями:

– А насчет хлева, друг, не сумлевайся. Наша мужицкая коровушка – не барская. Она выносливая. Да и с кормами тож: соломки не хватит – с хаты возьмешь, с крыши. Корове-то, матушке, все полезно, что в рот полезло. Все так делают…

На прощание бобыль пожелал Ермолаичу хорошего расставания с Савкиным хозяином: зная по себе нравы кулачья, он ожидал от Горяинова какого-нибудь подвоха. И опасение его оправдалось.