Текст книги "Чужая (СИ)"
Автор книги: Надежда Короткова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Не известно, столько они еще стояли бы на отшибе, полагаясь на дядькину предприимчивость, если б он не выглядел кого-то в толчее. К ним подскочил шустрый мужичок в летах, в хорошем костюме, низко раскланялся, целуя руку пани, а потом и паненки, и представился каким-то Корсаком. Пан Матэуш шепнул ему на ухо пару слов, и тот растворился в толпе.
– Ну, паненки, хватайте меня за руки. Скоро пойдем к костёлу, да что там, в сам костел зайдем. Нам там и место близко у алтаря сыщется, – он довольно причмокнул губами.
Спустя какое-то время, с противоположной стороны площади, от православной церкви, сквозь густое столпотворение, к ним устремился всадник верхом на лошади. Люди расступались в стороны, боясь попасть под копыта, толкались, шумели. Общий гомон перед храмом от этого только возрос.
Наконец, добравшись до того места, где стояли Бжезинские и Бася, он спешился, и держа коня за повод, отвесил изящный поклон.
– Вечер добрый, пан Матэуш, – сказал он. – Рад видеть и вас пани Эльжбета в добром здравии.
Пани сняла с руки кружевную митенку и церемонно подала ее для поцелуя.
– И вас, паненка, – сказал он, лукаво улыбаясь. Бася залилась краской до ушей и опустила глаза. Перед ней стоял «Кшисек», да, да тот самый Кшисек, что пару деньков назад принял ее за деревенскую красотку, назвав ее глаза ониксами.
– Дозвольте, пан Матиевский, представить вам мою племянницу панну Барбару Беланович,– спохватился пан Матэуш, выхватывая у нее из рук пасхальную корзинку. Бася протянула руку Матиевскому, и тот очень деликатно, взяв ее за пальчики, притянул к себе.
– Рад такому приятному и неожиданному знакомству, панна Барбара, – произнес он почтительно, и она почувствовала теплое прикосновение губ к тыльной стороне своей руки.
– Я тоже рада, – поспешно прощебетала она, и тут же отняла руку, которую, как ей показалось, пан Кшисек, слишком долго удерживал. Слава богу, он даже вида не подал, что встречал ее раньше. Держался невозмутимо и вежливо, как того требовал этикет. И все же Бася избегала его взгляда. Слишком пристально его глаза исследовали ее с головы до пят, словно желали удостоверится, что ему не показалось, что, та самая девка с дороги, за которой погнался Яновский, и эта очаровательная, одетая в платье с кринолином барышня, одна и та же персона.
Пан Кшиштофф Матиевский был привлекателен той неброской славянской красотой, которая была так характерна для уроженцев этой части Северо-Западного края. Был он среднего роста, кареглазый, на румяном лице всегда играла приятная улыбка, но не от того, что он стремился расположить к себе человека, а просто потому, что всегда находился в хорошем расположении духа. Каждое движение у него получалось легким и грациозным, как у танцора, будто его специально создали, чтобы нравится и угождать женскому полу. В обществе пан снискал славу дамского угодника и считался первым женихом в Соколковском уезде. Всем был пан хорош, да только Басе, оценивающе рассматривающей его из-под полуопущенных ресниц, казался он бледной тенью своего друга Яновского. У него были усы, а Бася напрочь не выносила усатых мужчин, считая растительность на лице значительным недостатком. А как же пан Матэуш, спросите вы? То другое. Дядьку она никогда за мужчину не считала, вернее, считала, но принимала его образ цельным, и без усов его представить себе не могла.
Так они еще долго разглядывали бы друг друга: один прямо, не таясь и не краснея, другая – исподтишка, словно мимолетно касаясь краем глаза, с деланным безразличием, если бы не вмешалась тетка:
– Так мы идем?– вежливо поинтересовалась пани Эльжбета, тронув мужа за руку. – Скоро начнется литургия света.
Пан Матэуш вопросительно посмотрел на пана Кшиштоффа.
–Не переживайте, пани. Следуйте за моим конем, и я доведу вас до самого входа в костел,– сказал Матиевский, ловко садясь в седло.
До Баси не сразу теперь дошло, каким способом они собираются попасть на богослужение. Ее охватило волнение. Все эти люди, плотной гурьбой стоявшие на площади перед костелом, внушали страх. Никогда раннее она не была среди такого большого скопления народа. Простого народа! Мужики и бабы, одетые по-праздничному, весело перешептывающиеся, в ожидании таинства благодатного огня. Но когда кто-нибудь из них поворачивался в сторону, где стояла она, Бжезинские и Матиевский, в устремленных на господ глазах мелькали недобрые тени. Не праздничной добротой и всепрощением светились они тогда, а ненавистью, накопленной веками, когда гнулась спина холопа под тяжестью панского ярма, когда кровушка орошала свежо вспаханную борозду, когда плакали голодные дети, со вспухшими животами, пока магнаты и шляхта пировали в замках. То была ненависть, что вела их под знамена Мурашки и Мужицкого Христа, что поджигала маёнтки и колола вилами распухшие от жира животы шляхты, резала косами и душила голыми руками. Ныне все они получили свободу после февральского манифеста об отмене крепостного права, который издал царь-батюшка Александр Второй. Но не найти было на необъятных просторах Российской империи ни одного мужика, довольного той свободе. Они чувствовали себя опять обманутыми, опять зависимыми от настроения и воли дворянства.
–Я не пойду, дядечка. Я боюсь, – сказала она тихо, но, видимо не достаточно, чтобы ее слова не смог расслышать Кшиштофф Матиевский.
Он обернулся, сверкнув в сумерках белозубой улыбкой.
– Вам ли, панна Барбара, бояться, – насмешливо произнес он, глядя пристально ей в глаза.
Бася потупилась, чувствуя, как в ней нарастает раздражение. Слова прозвучали как прямой вызов. Если отступит, не пойдет вслед за теткой и дядькой, за его конем, будет выглядеть как слабое ничтожное создание в глазах Матиевского. Это она поняла по его глазам. А если пойдет?.. Что тогда!? Она вырастет в его глазах!? Он будет о ней высокого мнения!? Докажет лишний раз, что не боится ни нахальных панов с дороги, ни мужичья у костела!?
«Ты мне никто, – казалось, говорила она всем своим видом, когда подняла на Матиевского свои глаза и окинула его насмешливо презрительным взором, – И мне все равно, что ты обо мне думаешь».
Она не была трусихой, просто трезво смотрела на некоторые вещи. Глаза ей не застилала дворянская спесь, шляхтянский гонор, который толкал Бжезинских и Матиевского прорываться сквозь толпу мужиков, только потому, что они считали ниже своего достоинства стоять с ними рядом. По ее разумению, не стоило будить лихо, тревожить терпеливых холопов в этот святой вечер, когда они собрались все вместе у костела. И их было слишком много, а ненависть к угнетателям ни куда не делась, просто затаилась на время светлого вечера Страстной субботы. Что они делают, думала она, глядя на пана Матэуша и пани Эльжбета, которые уже сделали первые шаги вслед за Матиевским. Разве они не видят эти косые взгляды, это недовольство на лицах? Безумцы! И она тоже сошла с ума, раз следует за ними, не желая остаться одна.
Гнедой конь Матиевского, грудью, как тараном, врезался в плотное скопище тел.
– Прочь с дороги, холопы, – услышала она громкий окрик пана Кшиштоффа.
Толпа всколыхнулась, как море, и начала расступаться. Передние теснили задних, наступали им на ноги, толкались локтями, чтоб убраться подальше от конских копыт. Послышался ропот, а потом и крики. Где-то в гуще толпы заплакал ребенок, которого придавили. Громко ругалась его мать, пытаясь оттолкнуть от себя людей, чтобы освободить пространство и дать дитяти воздуха. Визжали бабы, у которых попадали под ноги из корзин красные яйца. Кому-то случайно попали локтем в нос, полилась кровь, и мужики, расступившиеся было по разные стороны, чтоб дать панам проход, начали опять смыкать ряды. Усатые и бородатые лица, под домоткаными шапками, свирепо сверкали глазами. Кое кто уже сжал кулаки и стиснул зубы, готовый дать хорошего кухтоля паночкам. К поводьям потянулись руки, стали хватать лошадь под узцы, какой-то здоровенный детина уцепился за сапог Матиевского, и потянул на себя, очевидно, стараясь вынуть того из седла. Дико закричала пани Эльжбета, цепляясь за плечи мужа, который хотел вырваться из ее объятий, чтобы кинуться на подмогу пану Кшиштоффу. Бася, оглушенная происходящим, застыла на месте. Ее толкали, наступали пару раз на подол платья, с противным треском оборвав кружева, что недавно пришивала тетка. Она обхватила обеими руками корзинку с пасхальными яйцами и свечами, крепко прижав ее к груди, чтоб не уронить под ноги. «Сейчас нас убьют», – со странным спокойствием подумала она.
Матиевского уже тащили из седла, но каким-то чудом ему удалось вывернуться и освободить сапог из рук мужика. С силой он пнул того подошвой в грудь, а потом наотмашь секанул хлыстом по узкому бородатому лицу. Мужик схватился руками за голову, отступил. Матиевский опять хлестнул, теперь, уже по рукам, которые держали коня за поводья. Животное, напуганное беснующейся толпой, встало на дыбы, громко заржало, и сделало скачок в сторону, подмяв под себя человека. Раненый истошно закричал, прикрывая голову руками, стараясь на четвереньках отползти от подкованных железом копыт. Его подхватили и поставили на ноги.
–Дорогу, хлопы! Дорогу, когда перед вами пан стоит, – воскликнул Кшиштофф Матиевский, щедро рассыпая удары направо и налево то кулаком, затянутым в лайковую перчатку, то кнутовищем, по лицам и головам мужиков. И они отступили. Опять стали расходиться в стороны. Было ли в том голосе и его интонации нечто, что веками приучило их повиноваться панской воле, или они просто устали от свалки и сумятицы, что устроили у ворот храма в святой вечер, Бася не знала. Но гвалт, что стоял на площадь, пошел на убыль. Даже самые ярые из мужиков, что стояли впереди, перестали кидаться к Матиевскому и опустили руки. Только изредка из толпы доносились угрозы:
–Паскуда шляхтянская!
– Бога не боишься!
– Погодь, мы тебе «петуха» подпустим!
Кшиштоффа Матиевского уважали и ненавидели в равной степени среди простого люда и дворянского сословия. Потому что с виду добродушный, улыбчивый пан был скор и крут на расправу с теми из них, кто надумал встать ему поперек. За изящной грацией и кошачьей мягкостью галантного кавалера скрывался упрямый, твердый как кремень характер. За девять лет, минувшие с той поры, когда ему в наследство остался от покойного отца, большой, но пришедший в упадок маёнток и две деревеньки в пятьдесят дворов общим числом, пан Матиевский добился многого. И все потому, что не стал прожигать остатки скудных средств, перешедших от Матиевского-старшего, по Варшавским салонам и игорным домам, как поступали многие из его окружения, а вкладывал их в ценные бумаги и акции молодых, но подающих надежду предприятий. У себя в фольварке Каменка пан выстроил кирпичный завод и небольшую мануфактуру, изготовлявшую кафель. К удивлению и искреннему недоумению соседей, считавших его чудаком, заказал из Англии новейшее оборудование для завода и выписал немецких мастеров, поставив их руководить процессом изготовления кирпича и кафеля. Рабочих, которых сам проверял на ум и сноровку, набрал из своих же холопов. На один день в неделю увеличил панщину для крестьян, повысил оброк, зато крепостным, что работали на заводе и мануфактуре, платил, как квалифицированным рабочим. За любое нарушение дисциплины, за пьянство, за лень, велел пороть розгами. За то и ненавидели его мужики, боялись и, все же, уважали.
Ни одного дня Кшиштофф Матиевский не полагался на волю божью или судьбу, пуская свою жизнь на самотек. Трудился годами, не вылезая из поместья, не давая отдыха себе, и того же требуя от работающих на него людей. «Если хочешь чего-то добиться, держи вожжи в своих руках»,– часто думал он, и эти слова стали его девизом. Когда вложенные в акции деньги стали приносить приличный доход, он и тогда не успокоился. Энергии, кипевшей в молодом теле, нужен был выход. Он приобрел значительные наделы пахотных земель у разорившегося соседа Зборовского, расширив таким образом свои владения. Приказал засевать их льном и пшеницей. Зборовский, конченный пьяница и картежник, проиграл Матиевскому в карты одну из своих деревень с холопами и новую мельницу. Не откладывая дела в долгий ящик, пан Кшиштофф без сожалений, с жестокостью истинного дельца, тут же взыскал с проигравшего долг чести. Никто ему и слова не сказал, но многие тогда не одобрили в душе его поступок, посчитав его не достойным дворянского звания. Мол, нужно было дать бедолаге возможность отыграться, или благородно ждать годами, пока Зборовский наскребет денег, чтоб выкупить проигрыш. К несчастью, пьяница-сосед, скончался через два месяца после памятной игры в карты от распада печени, и по уезду поползли слухи, что это Матиевский довел его до смерти своим жестокосердием и равнодушием. Никто бы в то время не подал руки пану Кшиштофу, не пустил на порог дома как гостя, если бы не друг детства, верный товарищ всех мальчишеских забав, Станислав Яновский и его отец граф Богуслав. Приезжая в Мостовляны, они с неизменным радушием привечали опального шляхтича, звали его на все балы и пикники, охоту, что устраивались в поместье, брали с собой с визитами, насильно навязывая местным помещикам его общество. И наконец, люди оттаяли, ибо не считаться с мнением и влиянием Яновских, не могли. Матиевского опять стали принимать, звать в гости, местные благородные маменьки мечтали выдать за него своих вошедших в пору дочерей. Он снова стал желанным в каждом помещичьем доме. Пан Кшиштофф был весел, прекрасный рассказчик, хорош лицом и статью, дамы, глядя на него мечтательно вздыхали, посылая призывные взоры поверх кружевных вееров. Все вернулось на круги своя, как раньше. Но Кшиштофф Матиевский помнил, кому был обязан спасением от общественного неприятия, помнил и был благодарен, как помнил и то, насколько переменчиво и жестоко бывает общество, к которому он принадлежал.
Пан Матиевский развернул коня, и осторожно объехав пани Эльжбету, что тряслась как осина, схватив пана Матэуша за лацканы визитки, подъехал к Басе.
– Быстро садитесь ко мне в седло, – сказал он тихим голосом, протянув ей руку. Но видя, что она колеблется, добавил, – Тут не до церемоний, панна. Быстрее, пока быдло не очухалось.
Бася подала ему руки, и он легко, словно пушинку, подхватив ее подмышки, поднял к себе в седло, усадив спереди. Затем кивком русоволосой растрепанной головы, показал Бжезинским, чтобы следовали за ним.
Лошадь спокойным шагом двинулась сквозь толпу. Басю всю трясло от возбуждения и страха, и чтобы унять неприятную дрожь, она крепче сжала зубы и кулачки, не замечая, что судорожно вцепилась в рукав пиджака Матиевского. Теплая, сильная рука без перчатки, легла поверх ее руки, крепко ее сжимая. Живое человеческое тепло его прикосновения словно переливалось в нее, согревало, вселяя странную уверенность, что на этот раз все обошлось. Что больше не надо бояться. Кольцо из его рук, как древний оберег, защищало от злобы и ненависти, царившей вокруг, а спина была надежным щитом. Когда он успел снять печатки, с удивление отметила она, разглядывая руку Матиевского, твердо сжимавшего ее дрожащие пальчики. И словно услышав отголосок ее мыслей, над самым ухом прозвучал приятный, немного хрипловатый голос:
– Да перестаньте вы трястись как заяц, панна Барбара. Не смотрите им в глаза, только поверх голов, вперед. Они не должны видеть вашего страха.
– Я не-е б-о-оюсь,– смогла выдавить Бася, хотя у нее зуб на зуб не попадал от волнения. – Вы просто сумасшедший. Вы и мои ненормальные родственники.
– Всяк сходит с ума по своему, панна, – ответил опять еле слышно Матиевский. – Вы ведь тоже были не в себе, раз пошли за нами. Ни одна из моих знакомых паненок не отважилась бы на такое. Вы или безумны, так же как и я, или просто отчаянно храбрый человек. Я восхищён вашим самообладанием и вашей отвагой, когда вы стояли там, посреди толпы, прижимая к себе корзинку с яйцами. Другая бы на вашем месте в обморок упала или кинулась на утек. Просто таки стойкий оловянный солдатик!
Он, что насмехается над ней, со злостью предположила Бася? Кровь ударила ей в голову. Да как он может смеяться и нести всякую чушь в такой момент, сейчас, когда их едва не убили, когда у нее сердце едва не выскочило из груди при виде ожесточенных физиономий мужиков, готовых рвать и душить. Забыв на минуту, что они на лошади, что еще не доехали до широкого крыльца костела, что вокруг них, попрежнему, стоят холопы, жаждущие их крови, Бася стремительно развернулась к Матиевскому в пол-оборота, и яростно, запинаясь на каждом слове произнесла:
– Как смеете вы веселится сейчас!? Сейчас! Нас только что едва не растерзали в клочья. А все из-за вашей и пана Матэуша гордыни. Из-за дурацкого шляхтянского гонара и спеси. Будь он неладен!
– Ну не растерзали же! – как-то слишком легкомысленно вырвался ответ у Кшиштоффа.
Не помня себя от гнева, от обиды на мужскую глупость, на ту легкость, с которой они с дядькой, подвергли их с пани Эльжбетой опасности, от ужаса, что только что пережила, и который давал о себе знать мелкой дрожью в каждой клеточке тела, Бася залепила Матиевскому звонкую пощечину. Ударила, и тот час пожалела о своей несдержанности. Перепугалась, видя, как заледенели веселые карие глаза, как напрягся каждый мускул на лице, заходили желваки на челюсти, как на щеке стало расплываться красное пятно там, где ее рука нанесла удар.
Позади них кто-то громко охнул, а замершие от удивления мужики и бабы, что стояли рядом с конем, после минутного молчания, разразились хохотом. Смех, как снежный ком, покатился по толпе, ширясь и увеличиваясь с каждой новой глоткой, пока не достиг последних стоящих в конце площади. Смеялись все. И те, кто недавно голосил и плакал от страха, и те, кто сыпал ругательствами и кидался на шляхтича и его коня, и даже те, кому пустили юшку в общей неразберихе. Смеялись мужики и бабы, смеялись дети, и даже кони ржали от дикого веселья, что охватило простой народ. Ибо не было для мужика ничего более забавного, ничего не было слаще и приятнее его душе, чем увидеть воочию унижение дворянской достоинства.
Они смеялись до слез, до коликов в боках, держась руками за животы, перегибаясь пополам до земли, старые и молодые, нищие и зажиточные, все доединого. Не смешно было только Басе и Кшиштофу, да идущим за ними следом Бжезинским. Гнев, душивший ее секунду назад, испарился, уступив место раскаянью. Тело сжалось в комочек, рука, та, что ударила Матиевского, пуще прежнего задрожала. Ах, как хотелось спрыгнуть с коня, вырваться из кольца этих рук, что держали еще крепче в объятиях, словно он чувствовал ее намерение, и убежать, чтоб не видеть ни этих хохочущих рож мужиков, ни свирепого взгляда дядьки, что шел теперь рядом с ними, ни руки пана Кшиштоффа, которой он более не сжимал ее пальцы, а с силой держал повод, так, что аж вены вспухли. Но больше всего хотелось попросить прощения за нанесенное прилюдно оскорбление, чтоб хоть как-то загладить вину. Только вот, слова она не могла нужные подобрать, обычно такая бойкая на язык.
–Дурочка,– вдруг произнес спокойным тоном, словно ничего меж ними не произошло, Кшиштофф. Услышав его голос, у нее словно гора с плеч свалилась. Раз решился заговорить, значит, обиды не держит, решила она, чувствуя легкий трепет в груди. Но он сразу же, не желая вводить ее в заблуждение, добавил. – Вы не меня ударили, а себе жизнь испортили. Взгляните.
И он указал легким мановением руки вперед. Там, на широком крыльце, под остроконечным сводом готического портала, стояли люди, вышедшие посмотреть, что за неразбериха творится на площади перед костелом, откуда такой неистовый шум. Никого из них она не знала, но с уверенностью могла сказать, что это те, кто причислял себя к благородному обществу Сокольского уезда. Несколько дам в широченных кринолинах и пара мужчин в добротных, модных ныне визитках. Они смотрели на нее, Басю, и вполголоса переговаривались, а когда они на лошади подъехали наконец ко входу в костёл, то и вовсе понизили голоса до шепота.
Матиевский первым спрыгнул с коня, и протянул Басе руки. Как не хотелось, но пришлось опереться о них, чтобы спустится, не рискуя упасть в пыль. На мгновение, он задержал ее ладони в своих, словно о чем-то сожалея, провел мягко подушечкой большого пальца по линиям, а потом, видя, как приближается пана Матэуш, быстро сказал, заглядывая ей в глаза, точно искал в них ответ на какой-то вопрос для себя:
– Мне жаль, что так вышло, панна Барбара. Я всего то и хотел, что немного приободрить вас, отвлечь от недобрых мыслей. Запамятовал, что вы натура горячая, обидчивая. Это моя вина, что так вышло.
– Вы меня прощаете!? – еле слышно произнесла Бася, потрясенная до глубины души его великодушными словами.
Он горько ухмыльнулся, глядя в сторону, туда, где стояли у портала люди.
– Я то прощу. А вот они – нет.
Он осторожно, будто боялся ей навредить своими прикосновениями, передал ее руки пану Матэушу, что уже стоял у него за спиной, вежливо поклонился и пошел к воротам костела. Вслед за ним пошли и они. Пани Эльжбета молчала, а дядька так крепко сжал в своей руке Басины палицы, что они захрустели. Она от боли сморщила носик, и захотела вырвать руку из дядькиной медвежьей хватки, но он только крепче стиснул их.
– Дядечка,– едва не плача, взмолилась она.
Не глядя не Басю, он сердито проговорил в полголоса.
– Молчи. Молчи, а то табе…
В костеле было не протолкнуться. Пышные юбки прихожанок загораживали проход. Развевались перья на шляпках в такт поклонам, воздававшим хвалу Господу, цокали каблуки и подбитые гвоздями подошвы сапог на уставших стоять ногах, раздавался кашель, бормотание, кряхтение, даже кто-то сморкался. Люди сидели на расположенных в два ряда скамьях, стояли в проходе и боковых пределах. Царили жуткая темнота и духота, напитанная запахами курящего ладана, ароматами одеколона и нафталина. Надо всем эти зловонием и людским столпотворением парили дивные звуки органа. Божественная музыка лилась через толстые металлические трубы, взмывая вверх, и паря под нефами храма, наполняя душу каждого человека умиротворением и нежностью. Ей вторили тонкие красивые голоса певчих на хорах. Пели дети из церковного хора. Слияние их голосов со звуками органа производили волшебное впечатление, словно грешники слышали пение Ангелов.
Литургия подходила к концу. Сейчас, по традиции Его преосвященство Адам Брылевский должен был зажечь Пасхал. Ксендз двигался медленно в церемониальном литургическом облачении, расшитом золотыми нитями, его движения были плавными, пожилое усталое лицо хранило важный вид. Он подошел к чаше с Благодатным огнем из Иерусалима, и неторопливо поднеся толстую свечу к языкам пламени, поджег ее. Певчие запели «12 Ангелов», славя час Воскрешения сына Господня.
По одному, люди стали подходить к державшему в руках Пасхал священнику, чтобы от святого огня зажечь свои свечи. Огонёк за огоньком, свеча за свечой – и тьма в храме стала рассеивать, отступать по углам. Желтовато– белый свет , сначала робко, маленькими светящимися пятнышками, а потом все сильнее и сильнее наступал на тени, сливаясь в единое свечение, символизируя воскресшего Христа.
Бася, следуя за Бжезинскими, не спеша продвигалась от входа вглубь храма, к Пасхалу. В дрожащей руке она держала токую свечу. Такие же свечи были у пана Матэуша и пани Эльжбеты. Внутри ее живота, туго стянутого корсетом, каждая мышца тряслась и вибрировала, словно некто невидимый протянул там струну и без конца трогал ее. Противная вибрация разносилась по всему телу, ни на минуту не давая покоя. Ладони были холодны, как лед, и липкие от пота. «Это все нервы»,– бормотала она себе тихонько, вместо положенной в этот момент молитвы. Страх от пережитого так и не отпустил ее из цепких объятий. И, в добавок, ко всему, в душе поселилась тревога. Необъяснимая, ноющая, как заноза.
Бжезинские одновременно зажгли свои свечи от Пасхала, и отступили в сторону, пропуская Басю. Она протянула руку со свечой к благодатному огню, но от волнения, от дрожи в пальцах, выронила ее на пол, под ноги священнику. За спиной раздался тихий ропот голосов. Она присела на корточки, чтобы отыскать несчастную свечку, которую так не вовремя уронила, но внизу ничего не было видно. Там царил кромешный сумрак. Бася принялась судорожно шарить пальцами по полу, чувствую спиной десятки любопытных глаз, что смотрели сейчас на нее. Боже, как неловко, как стыдно. Даже тут, в церкви она умудрилась привлечь всеобщее внимание.
Чья-то фигура склонилась над ней, чтобы посветить, опустив свою свечу на уровне ее глаз. Мягкий свет разогнал сумрак на полу, и она увидела кончик круглого воскового стержня, что торчал из-под праздничного облачения ксендза. Вот еще напасть, едва не ругнулась она, вытаскивая свечку. Один промах за другим. Можно представить, что творится в умах прихожан, наблюдавших за этой сценой. В унисон Басиным мыслям прозвучали сдавленные смешки. Она подняла глаза на его преосвященство Брылевского, дабы проверить, не разозлился ли он на нее за оплошность, но священник в терпеливом смирении, как и положено человеку его сана, неподвижно стоял, очевидно, ожидая, когда же это чадо божие уберется у него из-под ног.
Бася, испытывая ни с чем несравнимое облегчение, выпрямилась, и повернулась, чтоб поблагодарить спасителя, или спасительницу, так вовремя посветившивших для нее. Она ожидала увидеть кого угодно, но только не Станислава Яновского, стоявшего так близко, что можно было почувствовать его дыхание, колеблющее выбившиеся из прически короткие волоски на ее голове. От неожиданности она выпустила весь воздух из легких. Малюсенькое пламя его свечи затрепетало, и погасло. «Черт!» – прозвучало у нее над ухом. «О!»– возмущенно выдохнули возле них голоса.
Бася торопливо ткнула свечкой в Пасхал, мечтая как можно дальше убраться от алтаря, от ксёндза и Яновского, чтоб им все разом стало хорошо, как в раю. Станислав тоже протянул свечу, да так, чтоб коснуться рукой ее руки. От того лёгкого прикосновения, ее обожгло, как огнем, сотни маленьких иголочек вонзились в сердце, разбегаясь по крови горячими потоками, ширясь, превращаясь в цунами, захлестнувшее ее с головой. Она не смела отнять руки, пока не разгорится огонек ее свечи. Он тоже держал свою, не шелохнувшись, замерев как те статуи, что украшали портал костёла. И все смотрел на нее, и смотрел, и не мог насмотреться. Уже потрескивало пламя свечей, капал на руки расплавленный воск. Уже ксендз Брылевский недобро нахмурился, а они, будто застыв во времени, не могли оторвать глаз друг от друга.
Он глядел на нее и думал, что, наверное, нет ничего прекраснее в мире, чем женское лицо в сумраке, озаренное золотистым пламенем свечей, когда мягкие тени ложатся на щеки и волосы, скрадываются резкие контуры и перепады линии подбородка, когда бледное, как маска, лицо озаряется теплыми отблесками огня, когда в глазах, огромных и бездонных пляшут золотистые искорки, делая их гипнотически притягательными и волнующими. Если б можно было взять и унести с собой это прекрасное и мимолетное мгновение, как бесценный дар, он бы многое отдал за такую возможность. Ибо нет ничего лучше, ничего дороже в человеческом бытии на земле, чем такие вот короткие мгновения жизни, когда глаза глядят в глаза, душа прикасается к душе, и сердца, как одно, бьются в унисон. От боли к боли, от страдания к страданию, от потери к потери живет человек, неся свой крест, ропща на судьбу, хуля и славя бога. И если случается ему передышка, короткий миг совершенного блаженства между страданиями, то это и есть счастье. Трепетное и недолговечное, как пламя свечи.
– Э-хе, э-хе! Панове, дайте же другим прикоснуться к благодатному огню,– строго, нахмурясь , сказал ксёндз. Эти двое, как зачарованные, так долго смотрели друг на друга, что он уже потерял всякое терпение.
Бася, словно очнувшись ото сна, отпрянула назад. Развернулась, чтоб больше не глядеть на Яновского, и, выискав глазами, где стоят Бжезинские, пошла к ним. По спине, по лицу ее скользили придирчивые, липкие взгляды. Смотрели так пристально, будто шарили руками по телу. Слышался злой шепот.
– Ой, не к добру это, что свеча погасла. Плохая примета.
– Ты видела, как он на нее смотрел?
–Да кто она такая?
– Племянница Бжезинского, что управляющим служит у графа.
– Выкресток, что привез с Брянщины.
– Какие у нее странные глаза, такие не должны быть у невинной девицы.
– И волосы черные.
– Матка боска, только чтоб не сглазила.
Шепот, как шуршание листвы под ногами по осени, раздавался отовсюду. А потом она услышала то, от чего волосы встали дыбом, а внутри все похолодело.
–Ведьма! – шепнул голос.
Она остановилась, чтоб посмотреть, кто сказал такое, у кого повернулся язык в святой вечер нести подобную чушь. Но разве разглядишь в полумраке. Все на одно лицо, напыщенные, с притворной улыбкой на губах. А глаза так и сочатся ядом. Вылетело слово, и пропало. Не поймешь, кто и сказал. С горечью она поняла, что куда лучше ей было там, на площади среди разозлившихся крестьян, чем здесь, в храме, среди разодетых, надушенных змей. Там был чистый, ни чем не прикрытый гнев людской толпы, от которого можно, в случае чего и кулаками отбиться, а здесь только шипение, и косые взгляды, от которых мурашки по телу и сухость во рту. Мерзость.
Ксендз вышел на улицу, чтоб передать Пасхал простому люду, а вслед за ним потянулась и шляхта. После зажжения свечей, наступила пара освящать яйца, куличи, и воду.
«Боже милостивый, какие ж они темные, дремучие люди,– с тоской думала Бася, глядя на окружавших ее панов, вытягивающих вперед корзинки с пасхальными яствами. – В ушах сверкают бриллианты, а под ногтями грязь забыли вычистить. Головы забиты суевериями. В душах тьма и мрак. Это и есть дворяне Сокольского уезда, шляхта, среди которого мне предстоит жить».
Пан Матэуш за всю службу не сказал ей не слова, но стоял рядом, крепко обнимая за плечи. Даже всегда равнодушная пани Эльжбета, которой бы радоваться, что племянница попала в щекотливую ситуацию, выглядела расстроенной. Ей, как и Басе, не терпелось быстрее отправится домой, на хутор, чтоб укрыться от людского глаза и злых языков. «Что сделано, то сделано»,– думала она. Пощечина на площади не скоро забудется, а погасшая свеча, взгляды, что обменялись Яновский с их Баськой перед Пасхалом, только подлили масло в огонь. Вспомнят сейчас все: и то, как ее втихаря от соседей перекрестили; и что маменька ее сбежала с дохтуром, сыном попа; что венчалась не в костеле, а церкви; и что благословения от отца так и не получила; и что приданого нет. А вспомнив, такого напридумывают, что и подумать страшно. Надобно как-то выправить ситуацию, задобрить людишек. Только вот как?! Ничего на ум не приходило.
