Текст книги "Чужая (СИ)"

Автор книги: Надежда Короткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Бася подняла перед собой руки, согнув   в локтях, чтобы защитить лицо от  ядовитых уколов крапивы, и ринулась в ее заросли. Крапива больно жалила. Ее толстые стебли хлестали по плечам и ладоням, прокалывая тонкую ткань рубашки. «Бедная Элиза, сколько же она вытерпела ради братьев», – вспомнила она почему-то героиню сказки Андерсена, которую не давно читала  в монастыре. Руки опухли мгновенно, зудящая боль только  добавила  ей  сил, заставив двигаться еще быстрее. Позади она слышала глухие  удары. Обернувшись, кинула  быстрый взгляд   через плечо.  Яновский, сжав зубы так, что на скулах забегали желваки,  наотмашь сек ручкой хлыста крапиву,   свирепо  прокладывая себе дорогу.

Впереди неожиданно обозначился берег Быстрицы.  Она едва не сорвалась, полетев в воду, когда   ноги  поплыли вниз, влекомые осевшим под ее весом грунтом. Бася ухватилась за куст лозняка и рывком подтянувшись вверх, выбралась на берег. Станислав был  очень близко, всего в паре саженей от нее.  Безупречный костюм для верховой езды из английской шерсти  растрепался, с верху до низу его покрывали колючки лопуха, сапоги по колено заляпала  грязь, шейный платок развязался и  повис жалкой тряпочкой. Его лицо расцарапали  ветви сухостоя, в глазах полыхали диким огнем.

–Может довольно  дурить, панна?– сквозь сжатые зубы процедил он, делая попытку  отдышаться. Он шагнул на встречу, протянув руку, но Бася, ловко увернулась от нее. Она кинулась к толстой кривой вербе, ствол которой  согнулся над рекой, образовав мостик. Ее ветви касались противоположного берега. Легко, будто и не бежала  вовсе, она взобралась на дерево, и хватаясь руками за крепкие ветви, стала осторожно пробираться вперед, в  сторону другого берега. Чем дальше ступала, тем тоньше становились ветки, они гнулись и скрипели, угрожая в любой момент обломаться. Бася посмотрела вниз. Под ней стремительно  текла  темная мутная вода. Редкие лучи солнца, прорываясь  сквозь крону вербы, не могли пробить ее толщу, достигнув дна. В этом месте было глубоко.  Вода гипнотизировала своим  журчанием и  равномерным плеском.  Она  почувствовала головокружение, ноги ослабли, задрожав в коленях. Бася  судорожно  уцепилась за ветви дерева, чтобы не сорваться  вниз.

– Руку, – повелительным тоном произнес Станислав. – Дай мне руку.

Он стоял на стволе, расставив ноги, крепко ухватившись рукой за толстую ветку, другую он протянул Басе.  Легкий теплый ветерок, что налетел с полей,  ласково шевелил густые локоны пепельно-русых волос, мягкими волнами спадавшими на чисто выбритые щеки и шею.  Рука была сильной, с красивыми длинными  пальцами, и  выглядела  такой надежной. Бася  невольно залюбовалась им.  Ее пронзило  острое желание вложить свою ладошку в эти крепкие пальцы,  дотронуться до них, почувствовав каждой клеточкой кожи ее тепло, перестать сопротивляться. Сердце громко стучало в висках, а  грудь бурно вздымалась при каждом вздохе. Она теперь знала, какие  у него глаза.   Пристально  смотрела в их  синеву, жаждая  проникнуть вглубь его мыслей, чтобы прочесть их, вывернуть на изнанку душу, чтобы она принадлежала ей, и только ей.  Ах, если б только  она могла поверить в его искренность! Если б, могла стереть из  памяти образ, как эта самая рука держала кнут у нее под подбородком;  забыть  другую руку, что также когда-то  призывно тянулась на встречу,  не вспоминать более   свои слезы и унижение…

 По губам скользнула кокетливая улыбка, черные ресницы затрепетали, как крылья бабочки, лицо Баси переменилось, напряженное подозрение исчезло, уступив место  наивной доверчивости. Она скромно опустила глаза.

– Ну же, смелее,  панна.  Подайте мне вашу руку.

Бася  осторожно  потянулась пальчиками на  встречу его руке. Синие глаза Станислава потеплели, из них  испарилось  раздражение. Он доверчиво тянулся к ней, чтобы помочь. Кончики его  пальцев не доставали до Басиной ладошки, чтобы поймать их, и он отпустил ветку, за которую держался.  Опасно балансирую на стволе дерева, шагнул навстречу девушке. Короткий, как вспышка,  миг решил все. Сомнения испарились, осталась только   злость. Бася  стремительно перехватила рукой его предплечье, с силой оттолкнув от себя, лишая опоры.  Мужчина отшатнулся, как птица, взмахнув пару раз  руками, отчаянно стараясь сохранить равновесие, отступил  на шаг в поисках опоры. Подошва сапога соскользнула по обросшей мхом коре вербы, и он с громким криком полетел в воду.

Бася, затаив дыхание,  наблюдала, как он с шумом вынырнул, сплевывая воду изо рта, и снимая с волос налипшие водоросли.

–Женщины! – процедил он  сквозь зубы.  Подняв вверх голову, он   плюнул  в ее сторону.

Что он имел ввиду, Бася не стала спрашивать. Осторожно ступая с ветки на ветку, она достигла противоположного берега и спрыгнула  на землю. Наклонившись над водой, в которой барахтался Станислав, она   надменно произнесла:

– Пану будет наука. Monsieur, la tête froide, car elle avait trop chaud  ( Пусть пан остудит голову, а  то она у него слишком горячая).

Бросив в него комочком грязи, и видя, с какой ненавистью он посмотрел на нее из воды, Бася подобрала юбку  и кинулась на утек. Вслед понеслись  громкие проклятья.

  Быстрым шагом, шла она через поле, поросшее по колено молодой порослью пшеницы, то и дело тревожно оглядываясь через плечо, не погнался ли за ней  рассерженный  пан Станислав.  В душе каждая струна  пела и веселилась, стоило только вспомнить, каким жалким и мокрым он был, плавая в Быстрице. «Так ему и надо», –  с мстительным удовлетворением  посмеивалась она над  собственными мыслями.  Пусть остынет немного, успокоится, глядишь спеси-то барской и  поубавится.  О том, что он мог утонуть, если бы  не умел  плавать, Бася подумала только сейчас. Неприятное чувство шевельнулось в душе,  напоминая о совести, но она отмела его в сторону, не желая портить  бодрое  настроение.

На хутор она вернулась, когда солнце клонилось к  горизонту. Посмотрев у сарая, что дядькиной коляски нету во дворе, а,   значит, он еще не вернулся из  фольварка Яновских, Бася быстро  ополоснула лицо и руки в бадье, что стояла за домом.  Глядя на   свое отражение в воде, пригладила пальцами растрепанные  волосы, встряхнула юбку, и пошла в дом.

Пани Эльжбета  стояла в сенцах, давно дожидаясь Басю. Она несколько раз в голове прокрутила слова, которые собиралась  обрушить на голову  непослушной девчонки,  мысленно   упиваясь выражением лица той, когда она получит увесистый нагоняй, за то,  что ушла из  дома пешком, не дождавшись ее возвращения, да еще увела Марысю. Ни служанки, ни обеда, ни, тем паче, ужина, пани не нашла, когда переступила порог дома. Тюльпаны, которые она строго наказала Марыське посадить, так и лежали в корзине, печально свесив увядшие бутоны.

Когда Баськина фигура вынырнула из-за угла дома, пани Эльжбета выпрямила спину, вздернув  подбородок повыше, чтобы показать своё превосходство и власть, уперлась кулаками в бока, и начала было уже говорить заготовленную речь, как вдруг поперхнулась словами, да так и застыла с приоткрытым ртом.

– О, – вырвалось у нее вместе с дыханием при виде Баси. – Что это? Что за дикий вид?!

Она брезгливо дотронулась кончиком пальца да корки грязи, засохшей на подоле красной юбки, осторожно отцепила репей с рукава рубахи,  и, отступив шаг назад, с потрясенным  видом промолвила:

    – Ты выглядишь,  как  последняя  батрачка, Барбара, – она  таким тихим шепотом сказала это, так грустно покачала головой, что Басе почти стало ее жаль.  – Я надеюсь, тебя никто не видел?

 -Боже, какой удар по вашей репутации, пани Эльжбета, – язвительно заметила  Бася, стоявшая напротив крыльца,  но обратив внимание,  как потемнело от гнева лицо тетки, добавила более мирным тоном, – Не беспокойтесь, я конечно ходила в местечко в этом наряде, но была абсолютно чистая. Никто ничего мне не сказал, да и знакомые мне не попадались. А это, – она подняла на тетку смеющиеся черные глаза, – это последствия моей необдуманной идеи перебраться через Быстрицу, чтобы сократить  путь домой. Марыся плетется где-то по дороге. Она так медленно шла, что я решила ее не ждать, и побежала через поле. Пани Эльжбета, простите меня,– чересчур  наиграно  воскликнула она, и сложила руки в мольбе, словно на самом деле нуждалась в теткином прощении.

Узнай тетка, что с ней на самом деле приключилось, она бы  оттаскала ее за косы, да заперла в чулане до возвращения  пана Матэуша. А  уж тогда!...От одной мысли  о том,  что дядьке  может стать  ведомо о сегодняшнем приключении,  Басе   сделалось не по себе. Пан Матэуш,  хоть и любил ее до беспамятства, но в вопросах морали и поведения был строг, как монашки  в  пансионе. Не единожды  дубчик охаживал мягкое место племянницы за  разного рода провинности. «Кто кого любит, тот того и чубит»,– любил  повторять он, и учил племянницу уму разуму. На этот раз дубчиком могло не обойтись. Нужно было придумать нечто, подобрать нужные слова, чтобы заставить языкастую девку  Марыську заставить молчать.

Пани Эльжбета  отошла  в сторону, пропуская Басю в дом.

– Приведи себя в порядок, пока пан Матэуш не увидал, –  проговорила она  ледяным тоном. – О твоем поведении я с ним  поговорю позднее.

Бася, быстро, как мышка, юркнула мимо тетки и поднялась к себе в покой. Раздвинув  шторки, она смотрела на дорогу, ожидая, когда из-за ее поворота покажется тучная фигура Марыси. Разглядев ее издали, она высунулась из окна и подала той знак, мол, живо иди ко мне.

Марыся поколебалась, но все же подошла, зная упрямый характер паненки, которая не оставила бы ее в покое, пока не сказала бы того, за чем звала.

– Слава Богу, панна Бася, што з вами  усё добра, – перекрестилась она. – А я ужо так перажывала, так  баялася, каб вам чаго паничы не зрабили.

– Слава Богу,-елейным голоском  передразнила ее Бася, а потом свирепо, понизив голос до шепота, заговорила. – Послушай меня, глупая корова, знаешь ли ты,  кто ты есть?! Ты – предательница! Самая страшная грешница на земле, потому что ты  оставила свою госпожу в беде, ты даже пальчиком не пошевелила, чтобы мне помочь. За это гореть тебе в аду после смерти в   вечном адском пламени, внутри седьмого круга, самого страшного, самого мучительного. Потому что туда попадают  только такие подлые души, как твоя. Ты есть дочь Иуды и сестра Брута, предавших своих благодетелей за тридцать серебряников, воткнувших нож в спину своих хозяев. Потому, как только ты умрешь, черти оттащат твою жалкую душонку прямиком  в седьмой круг, где она будет корчится от боли и раскаяния веки вечные, до самого Страшного  суда. Ибо нет прегрешения хуже в глазах Господа, чем предательство ближнего своего.

У Марыськи,  женщины темной  и суеверной,  при этом свято верующей в высшие силы и римскую католическую церковь, затряслись губы от страха.  Она твёрдо знала, что бог есть на небесах, а под землей существует ад, куда и попадают все грешники. От слов Баси у нее волосы зашевелились на голове. Как же было не поверить паненке, коль она столько  лет ела монастырский хлеб.  Знать ведала она, о чем говорила. Прижав грязный платок к   пухлому лицу, Марыся тихо заскулила.

Видя, какое впечатление она произвела на дурную бабу, Бася  сменила угрожающий тон, на более милостивый.

– Но, если ты, грешница,  раскаиваешься передо мной, своей невинной жертвой, – произнесла она мягким голосом, копируя манеру ксендза Брылевского, когда тот на исповеди отпускал прихожанкам  грехи, – Коль ты готова молить господа о прощении, и поклянёшься до конца своих дней хранить тайну о том, что сегодня произошло на дороге, и никому ни когда не скажешь ни единого слова о своей подлости, тогда я, твоя невинная жертва, прощу тебя. Раскаявшимся,  Господь дарует свою милость и  блаженство в райских кущах. Аминь.

– Каюсь, панночка, каюсь. Николи , ни кому ни-ни! –взмолилась  Марыся, осенив  себя крестом.

– Хорошо, – сказала Бася,  и  спустила ни ниточке через окно гипсовое распятие, что висело у нее на стене. – Целуй, раба божья.

Марыся трепетно прижалась дрожащими губами к кресту, и Бася втянула его назад.

– А теперь можешь идти.  Тебя пани Эльжбета давно ждет. И помни – никому, никогда.

Когда Марыська скрылась с глаз, Бася удовлетворенно потерла руки, и повесила распятие на место, мысленно попросив у бога прощения за только что разыгранный спектакль. Как хорошо, что в последнюю минуту к ней пришла идея припугнуть доверчивую служанку адскими муками, да еще приплести  сюда  «Божественную комедию».   «Ну и страху я на нее нагнала»,– хмыкнула она, вспомнив выражение лица Марыськи.  Можно больше не переживать, что эта дуреха проговорится.  Спасение души ее больше волновало, чем палка, которой ее мог отходить хозяин, узнав, что она бросила свою паненку на произвол судьбы.

Тем же вечером, сидя  в гостиной  после легкого ужина – увы, как ни старалась Бася и вернувшаяся вскоре после нее Марыська, приготовить что-нибудь путное, у них ничего  так и не получилось – пан Матэуш  находился в приподнятом настроении, несмотря на трудный день и изматывающую жару. Даже жалобы жены на племянницу, которая, де, вернулась поздно, непонятно как одетая, перепачканная, да и служанку еще из дома свела, не могли испортить  его веселый настрой. Он громко рассказывал пани Эльжбете  смешные байки, которые она слушала молча, занятая штопкой  носков, пристроившись на стуле у стояка. Лишь  изредка она кивала головой, и улыбалась,  давая понять, что  понимает суть анекдотов, хотя  делала это больше из вежливости, чем  интереса.  Она чувствовала себя уязвленной из-за поведения  мужа, который  отнесся с не достаточным вниманием к ее   разъяснениям по поводу Баси. Ее возмутило, что он всего лишь  потянул девченку за ухо, сказав,  что сам послал ее в Мостовляны. А  ежели она, пани Эльжбета,  что имеет против   одежды и манер девица, то пусть тогда сама с ней и ходит в местечко, а не посылает прислугу в компаньонках. В конце концов, девка на выданье, ее нужно выводить в люди, а не в запечке держать.

Пан Матэуш сам рассказывал байки, сам же над ними и смеялся, абсолютно  не замечая, что  остальные члены семьи сидят притихшие и молчаливые. Пани молча  штопала; Бася, сидевшая у окна, смотрела в темноту, мысли ее бродили где-то далеко,  лоб хмурился, на лице залегли тени; Марыся  сортировала свежевыстиранное  белье, раскладывая его в аккуратные стопки. Полное ее лицо было усталое и   отрешенное; пережитое за день безмерно ее напугало и внесло в душу сумятицу. Она так и не решила, рассказать ли все хозяйке, как на духу, или прислушаться к словам  паненки, застращавшей ее  вечными адскими муками на том свете за грех предательства.

Басю  клонило ко сну, она  собирала встать и,  пожелав всем доброй ночи, отправить к себе на верх почивать,  если бы в ходе беседы, что вели меж собой дядька и тетка, не прозвучало  имя Яновских, произнесенное паном Матэушем с нескрываемым ехидством. Оно произвело на ее сонный разум магическое действие, заставив стряхнуть дрему и настороженно прислушаться к диалогу.

– Что далее произошло? – поинтересовалась  тетка, тихонько зевая.

Бася обратилась в слух.

– А то, что он рассорился в пух и прах с паном графом. Слышала б  ты, какими словами они друг друга называли, – хохотнул пан Матэуш, покручивая ус. Ему явно доставляло удовольствие, что в семье Яновских все как у простых смертных. –  Выскочил злой, как черт,  меня на пороге чуть не сшиб с ног. Не ведаю, что дальше было б, когда б к нему  пан Матиевски не приехал. Пошептались, да ускакали восвояси.

– Может пану графу не стоило так наседать на сына с женитьбой. Он еще очень молод.  Может и другую себе подыскать, которая по душе будет,  – предположила  пани  Эльжбета.

– Может да не может. У  старого Яновского какие-то дела с батькой невесты, он уж давно пообещал, что быть заречинам.  Ждали только когда невеста подрастет. А тут такой конфуз! Жених уперся как бык! – пан Матэуш захохотал так громко, что Марыська выронила на пол простыню. Она испуганно глянула на Басю, которая прищурив глаза,    тихонько показала ей  кулак: молчи мол, а то я тебе.

– Брак по  любви – un mauvais ton, – важно заявила пани Эльжбета,   подслушанную у одной знакомой пани   фразу с таким видом, будто всю жизнь провела  в варшавских салонах.

– Не знаю, что там дурной тон, а что нет, но своей Баське я б такого не желал, – кинув  глазом  в сторону замершей девушки,  дядька  заговорщицки ей  подмигкул. – Иш, коза, как глаза вытаращила. Спать иди.

Бася нехотя поднялась, поцеловав на прощание дядьку и тетку в щеки, и  пошла из комнаты, оставив  дверь   приоткрытой. Она потопала ногами у лестницы на второй этаж, а потом на цыпочках вернулась, приложив ухо к щели. Подслушивать – стыдно и неприлично, знала она, но не могла себя пересилить и уйти спать, не дослушав развязки истории. Ее просто таки распирало от любопытства.

Пани Эльжбета, как и думала Бася, похвасталась перед мужем корзиной с тюльпанами. На что пан Матэуш заявил недовольным тоном:  де, невелика заслуга молодого Яновского, раз  он нашкодил, то он же  и должен был извинится.  Это элементарная вежливость. Они продолжили обсуждать домашние дела, пока, наконец,  пани Эльжбета не напомнила мужу, чтобы он поведал,  чем закончился вопрос женитьбы в судьбе Станислава Яновского.

– Не знаю, ничего не знаю –  со вздохом ответил дядька, – Но, здается мне, что старый пан найдет способы склонить молодого к этому браку. Подёргается, молодец,  побесится, как конь норовистый, да и смирится.  только б с горяча чего-нибудь не учудил, как тогда, в Париже. Ныне опять вот  пьяный   вернулся, на пару с  Матиевским.  Пан Кшиштофф  как огурчик, держался, а Яновский с ног падал, трех слов связать не мог.  Да еще в таком виде, словно все  околичные свинарники облазил: мокрый, грязный, в волосах репей да лопухи.  Пани графиня как увидела сына,  чуть в ступор не впала.  Кшисек ей сказал, что,  пан Станислав пьяный с коня в лужу упал на дороге.  Чудеса, да и только! Я  в толк взять не могу, где он  лужу сыскал,  ежели две недели ни капли с неба не упало.  Правду говорят, что свинья везде грязь найдет.

«Знать бы на ком его женят, хоть одним глазком посмотреть на нее», – думала Бася медленно поднимаясь по  дубовым ступеням лестницы. После буйного возбуждения, не покидавшего ее весь день, на нее вдруг нахлынула тоска.  Опять, как когда-то в детстве, она остро почувствовала свое одиночество. Впервые за долгое время, рядом не оказалось  никого, с кем можно было бы по душам поговорить, доверить маленькие секреты, посмеяться. Подруг у нее не было в Мостовлянах, и   разве ж могли они появится, если она  так долго жила в монастырском  пансионе. Приятельницы по учебе разъехались по домам, как и она сама, обещая писать письма, но вряд ли  она могла на них рассчитывать, так как ни с одной из них так и не свела тесной дружбы. Была еще Янечка Соболевская, но Бася на нее затаила обиду с тех самых пор, когда  та  трусливо отвернулась от нее после памятной прогулки, испугавшись порицаний монахинь. Она не могла заставить себя написать  Янине письмо, преодолеть внутреннюю преграду, на которую наталкивалась всякий раз,  беря в руки лист.  Знала Бася, что и  Янечка тоже не осмелится послать  ей весточку, чувствуя за собой вину. Перед отъездом из Вильно они очень холодно простились, вежливо, как того требовали правила хорошего тона, пожелав друг дружке счастливого пути и удачи в жизни, но ни одна не сделала попытки, чтобы обняться сердечно и  сказать нужные в тот момент слова, позволившие растопить меж ними лед.

Сейчас, как ни странно, Басе не хватало присутствия скромной школьной подружки в ее жизни. В голове вертелся рой мыслей, грудь распирало  от непонятного ей переживания, но поделится всем этим было не с кем. Тетка, чужой человек, почти что враг, никогда бы не стала ее слушать, да и мыслей таких, чтобы ей доверится,  у Баси не возникало. Еще оставался, конечно, пан Матэуш, который любил ее и жалел, но он был мужчиной, которому далеко не все можно было рассказывать. Да и не понял бы он  ее. Есть  на свете вещи, которые можно поведать только подружкам-ровесницам, только у них найти нужные поддержку и понимание.  Этого как раз Басе и не доставало.

В спальне горела свеча. Завернувшись в тонкий плед, она достала из ящика стола маленький томик стихов господина Лермонтова, который привезла с собой из Вильно.  Его подарила Басе на Рождество Янина. «Читай с удовольствие, – сказала она тогда, – Я знаю, как ты любишь русский язык, поэтому дарю эту книгу. Мой  père сказал, что это очень хорошие стихи, хоть написал их русский поручик Лермонтов». Теперь, когда на пыльной дороге осталась  новенькое издание  Адама Мицкевича, что купила она в книжной лавке, которым она  ударила лошадь Станислава Яновского, другой книги у нее не было, кроме сборника стихов.

Открыв наугад первую попавшуюся страницу, Бася, не без удивления, обнаружила стихотворение, которое как нельзя лучше соответствовало ее теперешнему настроению.

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Каждое слово тихой болью отдавалось в сердце.

Раздраженно захлопнув томик, она бросила книгу назад в ящик.  Слова, которые читала не раз, вдруг приобрели для нее большой смысл, показались пророческими. От них веяло грусть и безнадежностью, невозможностью переменить естественный порядок вещей.  Тем, кто  разделен пропастью,  в удел остаются лишь мечтания. «Я не хочу, чтобы так было, – внезапно возопило ее сердце, – Не хочу быть застывшей одинокой сосной. Если мне суждено   все же будет  невозможное чувство, я не смирюсь, не испугаюсь, я буду бороться. Даже если останусь одна, презираемая и  гонимая, я сумею, смогу добраться до своей пальмы. Нельзя жить только мечтами, чтобы потом не сожалеть о том, что могло бы быть, если б только разум позволил сделать первый смелый шаг с утеса на  встречу счастью».

Ничего более она так не жаждала, как вершить самой свою судьбу, не  отдаваясь на волю случая, не идя на поводу желаний других людей. Но как осуществить свое желание, пока не знала.

Задув свечу, что почти догорела, Бася легла в кровать.  Ночью ей снились крылатые  всадники в   тяжелых доспехах. Кони неистово неслись вперед, из ощеренных пастей летела хлопьями пена, с шумом вырывалось тяжелое дыхание, гулко бряцало на ходу оружие,   развивались от ветра багряные плащи и стяги. Они мчались сквозь снежную бурю, дикие и страшные в своей неумолимости.  То были рыцари старой литовской Погони. И там где, касались их  кони копытом  земли, из-под белоснежного наста выступала на поверхность алая кровь.  Они летели сквозь ночь по человеческим останкам, застывшим от мороза и  запорошенным снегом.  Ревели рога, хрипели кони, а они все неслись и неслись вперед, сметая все на своем пути. Сея смерть и разрушения.

Глава 4

Накануне Страстной субботы  пани Бжезинская закончила последние приготовления  к светлому празднику Пасхи. В этом году она,  как никогда до ныне  была поздно, во второе воскресенье мая. Православные, которых в уезде было немного, да и те в большинстве своем мужики, еще не праздновали свою Пасху.  Католики же  во всю готовились встретить самый главный праздник в году. В плетеную корзинку, выстланную рушником,  Марыся положила крашенные в луковичном отваре яйца. Хозяйке в этом году не нравился их цвет, слишком получились бледные, с пятнышками. Значит, мало положили шелухи в кипяток. Но перекрашивать было поздно, потому как оставшиеся яйца израсходовали на  «бабки», пироги,  да на  прочую снедь, заранее приготовленную к праздничному столу. Новых яиц,  увы, куры, не хотели нести.

Бася вырезала из масла желтых барашков, готовила мясные блюда, и даже не поленилась самолично  натереть хрен, который подавали к столу вместе с мясом, напоминая, что  жизнь есть не только – радость, но и страдание. Аккуратно,  в пучок связали восковые свечи, которые необходимо  взять с  собой на службу, чтобы освятить их вместе с водой, которую пани осторожно разлила по бутылкам, и поставила рядом с яйцами.  Даже  новое платье она помогла перешить  из своего старого для Баси, движимая каким-то порывом внутренней благости, царившей  у нее внутри последние несколько дней.  За суетой, царившей в доме Бжезинских, за всеми веселыми приготовлениями к Пасхе, домочадцы почти не замечали долгого отсутствия хозяина хутора. Пан Матэуш  уезжал до рассвета, и появлялся, когда последние петухи давно уже откукарекали,  ночью. Он каждый раз был уставший,  следы заботы не сходили с его загорелого, белоусого лица, словно дела, которые он всегда любил решать постепенно, не спеша, навалились на него все сразу. Когда пани Эльжбета  интересовалась, что с паном мужем происходит, он  хмуро отмахивался, повторяя: «Работа, работа,  золотая моя».

Костел святого Петра в Мостовлянах, куда надлежало отправиться Бжезинским в Страстную Субботу, был не единственным  большим  католическим храмом в  Сокольском уезде, но самым величественным и красивым. Он стоял на  небольшой центральной площади   местечка, возвышаясь над домами,  как Голиаф над Давидом. Рядом пристроились лавки и мастерские жидов, торговые ряды и скромная деревянная  православная церквушка, выглядевшая, как батрак в сравнении с господином.    Синагога располагалась  в  отдалении, на другом конце  местечка.

 Костел построили в начале 16 века, на пожертвования  богатого и могущественного шляхтича  Ежи Яновского с Мостовлян. В начале, по желанию заказчика, зодчие возвели  часовню и усыпальницу для потомков рода Яновских, а после над усыпальницей вознеслись  стены нового костела, поразившего тогдашних прихожан своей роскошью, обилием  позолоты и изяществом архитектурного решения.  Пока по Европе победоносно шествовал Ренессанс и Барокко, в Мостовлянах   магнат Яновский, съездивший как-то в Кёльн и поразившийся красоте немецкого собора,  возводил  готический храм.   Строительство закончилось, когда благодетель и его сыновья давно  обрели покой в каменных саркофагах  склепа, что находился под полом костёла.  С той поры минуло немало весен.  Не одно поколение Яновских  нашло тут вечное пристанище.  Каменные плиты надгробий  сменились гранитными и мраморными, к фамилии добавился графский титул, дарованный последним польским королем одному из Яновских за верную службу, а храм продолжал стоять, радуя глаз любого заезжего легковесностью готических шпилей, ажурными «розами» и  дивной красоты витражами, украшавшими стрельчатые окна.

В тот  вечер Страстной субботы  1861 года, в костёле святого Петра собралось  великое множество людей.  Со всей округи съезжалась местная уездная шляхта, интеллигенция, торговые люди, крестьяне из окрестных деревень.  Что это был за съезд!? Ни один пан не шел пешком, даже если единственный конь в хозяйстве, а случалось и такое, был похож на  дохлую клячу.    Ехали в колясках, возках, двуколках, верхом. Повозки были старосветские, с большими колесами, кое-где потрескавшийся  лак оголял почерневшие, поточенные шашелем доски,  отставшая обшивка на скорую руку крепилась гвоздями; громыхали изношенные рессоры, а некоторые колымаги и вовсе были без оных. А люди? Что это были за люди!?  Сборище   экспонатов в одежде давно минувшей эпохи.  Тут  и платья в стиле ампир, и порыжелое фламандское кружево,  и жупаны, подпоясанные Слуцкими поясами, мех которых изъела моль, тюрбаны с перьями и шляпки, плоские как блин.  Если принюхаться, можно было учуять не выветрившийся запах нафталина.  Вон, приехала  какая-то пани  с перьями на голове, в муслиновом платье, в котором она блистала на балах при  Наполеоне, улыбаясь кокетливой улыбкой, под которой не было ни единого зуба. А там гордый пан в парчовом кунтуше, настолько заношенном предками, что и узор не разобрать. От  благородного общества за сто вест несло  упадком и старосветчиной.

Пока люди благородные слушали начавшуюся  литургию внутри самого костёла, за его пределами  негде было яблоку упасть.  Тут толкались крестьяне, торговцы и те, кто приехал поздно, не сумев занять место внутри храма. Люди говорили, расхаживали, кланялись, ржали лошади и лаяли собаки. Эти звуки сливались в один невообразимый гул, от которого у человека, слабого здоровьем, спустя время начиналась мигрень.

Как не спешили Бжезинские, к началу навечерия не успели. Расковалась  одна из гнедых лошадок, и пока пан Матэуш  ставил  невезучую назад в стойло,  пока перепрягал в коляску  ее  подругу, пока дамы расселись со всем своим пасхальным скарбом, время ушло. Приехали, когда  близлежащие к площади  улочки оказались  запружены повозками и колясками. Потому пришлось свой транспорт оставить на приличном расстоянии от костела, и идти к нему пешком.

Пани Эльжбета впихнула  Басе в руки  корзинку с яйцами и куличом,  свечи, сама взяла большой кошель, в котором лежала бутылка с водой  и,  подхватив  под локоть пана Матэуша, повела его меж  возками  и бричками в сторону костела. Когда, наконец,  добрались до площади, то поняли,  что и речи не может идти, чтоб попасть внутрь, на литургию. Куда ни кинь глазом, всюду стоят люди.

– Что же делать!? – расстроилась пани Эльжбета. – Мы не можем стоять тут, нас затолкают.  Кругом  одно мужичье.

Она вопросительно смотрела на мужа, ожидая, что он найдет способ решить  неудобство.  Ему и самому гордость не позволяла топтать ноги среди холопов и торгашей, но как пробиться к костелу без неизбежных жертв, вроде,  пинков, толчков и ругани, не ущемляя при этом   своего шляхтянского  гонара,  он не знал. Потому и  стоял на месте, раздумывая, да покручивая кончик уса. Единственным человеком в их семействе, которого  не слишком раздосадовала  такая неудача,   была  Бася.  Она  вертела головой то направо, то налево,  разглядывая людей, и радуясь в душе, что не придется слушать  литургию в духоте, задыхаясь от жара свечей и запаха воска.

Пани Эльжбета милостиво перешила  для нее свое платье, потому что   Борух не успевал с заказами, и обновки ожидались не ранее  следующей недели.  Они вместе укоротили подол, нашив на него новое кружево, углубили вырез на груди, заузили в талии и рукавах, и вуаля! Новый наряд для панны Беланович был готов, ну, или почти новый.  Чтобы хоть как-то придать шарма скучному синему тону материи, Бася приколола у лифа букетик маргариток,  что обильно цвели у них в саду. Такие же маргаритки она пристроила в волосах у висков. Распущенные, накрученные днем  на крупные папильотки, локоны, мягкими завитками стелились по спине, подхваченные с двух сторон маленькими гребешками. На затылке красовалась  круглая  белая  шляпка с широкими голубыми лентами, неведомо откуда привезенная накануне дядькой. Бася считала, что вид у нее вполне достойный, чтобы избежать злостной критики  со стороны местного женского общества, а если кому все же захочется почесать язычок, так тут и без нее хватало экспонатов.