Текст книги "Чужая (СИ)"
Автор книги: Надежда Короткова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Худые, когтистые пальца протянулись к сирени и вырвали ее из Басиных рук.
–Ясновельможный пан должен удалится. Так не можно делать, – прошипел над ее ухом голос сестры Беатрисы. Бася подняла глаза и увидела плотно сжатый от ярости рот монахини . Ей даже почудилось, будто она слышит скрежет зубов . А потом она посмотрела на девочек. Они стояли, застыв на месте, как статуи, от страха.
Сестра Беатриса швырнула сирень на брусчатку тротуара и, наступив ногой, растерла белые грозди о камни.
Офицер побледнел, словно получил плевок в лицо. В глазах, до этого спокойных и немного грустных, источавших тепло, когда он смотрел на девушку, полыхнула чернота. Они с сестрой Беатрисой уставились друг на друга: один с холодной яростью, другая – с неприкрытой ненавистью. Противостояние продолжалось не более пары секунд, но для девочек они показались вечностью. Наконец поручик первым отвел взгляд от монахини и, низко поклонившись Басе, произнес по-русски:
–У вас , панна, будут неприятности, как я понял. Простите меня, умоляю. Если б я знал… Простите.
«Если б он знал!? Если б он знал, то никогда бы не поступил так, как поступил»,– с горечью договорила мысленно за него Бася.
Он еще раз отвесил элегантный поклон, придерживая правой рукой саблю, щелкнул каблуками, и поспешно ретировался. Барбара посмотрела на несчастную сирень, что лежала под ногами прохожих, растоптанная и жалкая, и ей стало больно, как в детстве, когда умерла мама. Так же, как эти белые душистые гроздья, сейчас втоптали в грязь ее душу. Унизили первое робкое чувство, что зарождалось в ней, ждало отклика и умерло, раздавленное жестокостью монахини и трусливым бегством поручика.
-С начала времен, когда Ева вкусила запретный плод, вняв льстивым обещаниям змея, и до наших дней, демоны искушения подстерегают юные неокрепшие души, внося в них сомнения и сея семена порока, чтобы пожать свои плоды и ввергнуть человеческие души в Гиенну огненную. Бойтесь же, дочери Евы, красивых лиц и пустых обещаний мужеского пола, ибо в них вы найдете свою погибель…..
Голос матери-настоятельницы громом небесным разносился по рекреации, в которой квадратом выстроились все пять классов пансиона для назидательной проповеди, поводом для которой послужил инцидент с одной из учениц старшего класса панной Беланович. В центре квадрата стояла провинившаяся девочка, низко опустив голову.
–…узрите же ту, которая поддалась искушению, нарушила одно из правил нашей святой обители не поддаваться грехам сладострастия и тщеславия, попрала заповеди Господа нашего….
Семьдесят пар глаз смотрели на Басю, которая от стыда не знала, куда деться. Она переплела меж собой пальцы рук с такой силой, что костяшки на них побелели. В голове стоял туман, а сердце стучало где-то в висках. То, что ее ждало впереди наказание, Бася знала, как только переступила порог пансиона. Сестра Беатриса, оставила воспитанниц переодеваться с прогулки и пошла на доклад к матери-настоятельнице. Никто из девиц не подошел к ней, чтобы проявить сочувствие и поддержать, все молча сторонились и отводили в сторону взгляд, тревожась о том, чтобы их не заподозрили в жалости. Даже Янина, подруга, быстро сменила одежду для прогулки на форменное платье и передник и, пряча глаза, скрылась в коридоре под каким-то нелепым предлогом. Молчаливый остракизм, которому Бася подвергалась, был только прелюдией к наказанию, которому ее должны были подвергнуть. Розги и публичная отповедь – вот что ждало таких, как она, наивных и неосторожных дурочек. Видя, как ее чураются те, с кем она еще недавно смеялась и шутила, Бася с жестокой горечью думала, что на ее месте сегодня могла быть любая из них…
–Десять ударов розгами
Это наказание, за то, что она взяла сирень. За то, что посмотрела на русского поручика. За то, что сказала пару слов. Зато то, что он ей понравился.
Секли по вытянутым ладоням рук, предварительно натянув на них тонкие полотняные перчатки, чтобы избежать повреждения кожи. На седьмом ударе на холстине выступила кровь, расплылась, рисуя причудливые узоры. Боль затмевала рассудок, и Басе хотелось крикнуть, завыть в голос, как это делали деревенские бабы на похоронах, забыв о манерах. Кинуться в ноги настоятельнице и просить о прощении, сознавшись во всех грехах, вольных и невольных, лишь бы только эта боль прекратилась.
После экзекуции к ней в комнату пришла мать –настоятельница
–Надеюсь, дитя мое, ты осознала всю глупость своего поступка и не повторишь его впредь. Сестра Беатриса просила меня о твоем отчислении из пансиона, ссылаясь на твой дурной нрав, упрямство и недостаток набожности. Но я хочу дать тебе шанс доказать, что она была не права.
Она замолчала на время, глядя на перебинтованные руки девочки, думая о своем. Потом добавила с грустью:
–За мужское безрассудство отвечать всегда приходится нам, женщинам. Так устроено общество, дорогая. Если бы ты действительно была не безразлична тому русскому, он бы не подвел тебя. Не заключал бы пари, теша свою гордыню, зная, как строги правила пансиона,– настоятельница погладила Басю ладонью по щеке, а потом взяла ее руки в свои, перевернула их кровавыми бинтами вверх и поднесла к лицу девочки. –Бедная моя, смотри, разве он стоит того?!
Слезы обиды заструились по щекам Баси. Настоятельница нежно обняла ее и привлекла к себе, поглаживая рукой по темноволосому затылку, укачивая как свое дитя.
–Ни один мужчина на свете не стоит того, чтобы женщина плакала из-за него кровавыми слезами,– прошептала она задумчиво.
Глава 2
Гродненская губерния ,Сокольский уезд, местечко Мостовляны , 1861 г.
–Тпру, тпру, холера!
Антоний натянул вожжи. Коляска остановилась у крыльца большого деревянного дома. Под навесом, защищавшим веранду от дождя, стоял пан Матэуш Бжезински, покуривая трубку. Колечки табачного дыма вылетали у него изо рта, и растворялись в зарослях жасмина, что буйно разросся под окнами дома. Он терпеливо ждал, когда же долгожданный экипаж наконец подъедет , разглядев пару гнедых еще из окна второго этажа. Бася должна была вернуться из Вильно третьего дня, и с каждой лишней минутой в душе немолодого шляхтича разрасталось беспокойство, что в дороге с ней могло приключиться что-нибудь дурное.
Звон колокольчиков, весело позвякивающих за поворотом дороги, что вела к дому Бжезинских, принес ему облегчение и радость. Вскоре показалась и сама коляска с Антонием на козлах. Тоненькая девичья фигурка привстала и замахала рукой. Пан Матэуш спустился с крыльца, положив недокуренную трубку на ступеньки, приосанился, подкручивая рыжеватый ус, в котором мелькала первая седина, и принялся встречать дорогую племянницу.
–Дядечка, родненький,-закричала Бася, чуть ли не на ходу пригнув из коляски. Пан Матэуш подхватил ее на руки и закружил, как делал это всегда , когда Бася была маленькой.
–Однако ж, какая ты у меня кобылка,– засмеялся он, расцеловав племянницу в обе щеки и опустив на землю.– С виду былинка былинкой, а весу в тебе три пуда, не меньше.
Бася весело потянула дядьку за усы.
–Ой, что тут я нашла!
–А что?– забеспокоился пан Матеуш.
–Да вот три волоска белых.
Пан Матэуш шутливо ударил ее по руке.
–Старый конь борозды не портит.
–Но и глубоко не пашет,– погрозила ему пальчиком Бася. Оба опять рассмеялись и крепко обнялись. Подобная шутливо-грубоватая манера приветствия меж дядькой и племянницей зародилась давно, и людям сторонним, привыкшим к аристократическим манерным жестам, могла показаться не приличной, по-мужицки простой.
Пан Матэуш отстранил племянницу от себя и грозно глянул на Антония, что топтался тут же, у коляски.
–Почему так долго ехали? Я вас ждал три дня назад.
–Дык , падпруга лопнула,– теребя в большущих руках шапку, ответил кучер.– Добра, что паночки ехали, паненку да станцыи падвезли. А я ужо пакуль там змянил усё, ды пакуль коней дачакалися. От, и вышла затрымка. Мяняць збрую трэба, пан. Ды и каляска ваша на ладан дыша.
Пан Матэуш прищурился, сжав губы в сердитую полоску.
– Не твоего ума есть дело. Пшёл прэч, холоп.
Бася, почувствовав перемену в настроении Пана Матэуша, потянула его за руку к дому. Ни один шляхтич, даже будучи он гол как сокол, не мог стерпеть от холопа намека на свою бедность. Антоний, не желая получить от пана по карку за свой длинный язык, быстренько погнал коляску за дом, в сторону конюшни, где собирался распрячь да почистить коней.
–А где пани Эльжбета?-поинтересовалась Бася. За восемь лет у нее так ни разу и не повернулся язык назвать жену дядьки родственным словом «тетушка».
–Дома. Сыры в кладовой развешивают с Марыськой.
Жилище Бженинских встретило Басю знакомым тиканьем напольных часов с маятником, стоявших в углу просторной гостиной; на дощатом полу, натертом до блеска, лежал стары затоптанный палас, переехавший сюда вместе с новобрачной лет двадцать тому назад в качестве приданого; на окнах, выходивших в сад, висели тяжелые бархатные портьеры темно-голубого цвета, – если приглядеться к ним внимательно, то можно было увидеть маленькие дырочки в тех местах, где бархат проела моль, – по этой причине хозяйка всегда держала их собранными вдоль окон. Возле одной стены стаяла большая софа в стиле ампир, а рядом располагались две сонетки в том же стиле. Это был дорогой гарнитур, который отец пана Матеуша давным-давно привез из Франции. По легенде он стоял в одном из покоев Жозефины в Малом Трианоне. С той поры его ни разу не перетягивали, храня первозданный вид, как память об ушедшей эпохе. Шёлковая обивка давно потерлась и поблекла, местами проступали пятна не то жира, не то грязи. На позолоте, покрывавшей греческие завитки, виднелись трещины , как морщины на лице древней старухи. Пани Эльжбета разрешала сидеть на софе очень редко и только важным гостям, таким как Яновские, уездному уряднику Хадкевичу, да еще паре-тройке знакомых. Для остальных же, в том числе и членов семьи, у противоположной стены стояла другая софа и пара громоздких стульев, сделанных местным умельцем. В углу гостиной разместился небольшой стоячок, отделанный голубым кафелем – наверное, самая красивая и полезная вещь в убранстве комнаты. Бася любила зимними вечерами, когда приезжала сюда на Рождество да на Страстную неделю, усесться с книгой на пол возле стояка, подложить под спину диванную подушечку, и прислониться к его горячей стенке, вытянув ноги в меховых пантофлях.
Откуда-то из глубины дома раздался крик и топот, под ноги Баси с завыванием выскочила полосатая кошка, в зубах которой торчало кольцо сушеной домашней колбаски. Кошка заметалась в поисках выхода и юркнула под французскую софу. Следом выбежала пухлая рыжая девка в домотканой сорочке и клетчатой юбке. В руках у нее была метла. То была Марыся, единственная служанка пани Эльжбеты, совмещавшая обязанности горничной, стряпухи и прачки.
–Ой, мамочки, где эта падла, – завопила она, оглядываясь в поисках спрятавшейся кошки. Но, встретившись глазами с паном Матэушем и Басей, стоявшими с улыбками посреди комнаты, тоже заулыбалась.
–Пани Эльжбета,– что есть мочи прокричала она, – Наша паненка приехала.
–Кошка там, Марыся,– спокойно проговорила Бася, указав служанке на софу. – Но, думаю, колбасу она уже съела.
Марыся, верная обязанностям хранительницы домашнего очага и его припасов, ринулась к софе, и стала помелом лупить по атласной обивке.
–Брысь, брысь, торба ненажэрная. Ужо я табе.
На дикие вопли прислуги наконец-то вышла хозяйка дома. Она была невысокой, стройной женщиной в летах, сумевшей сохранить остатки былой красоты и гордую осанку. Платье на ней было простое, серого цвета, без кринолина. Спереди был повязан передник с большим карманом. Узкие рукава пани Эльжбета засучила до локтя, чтобы не испачкать в кладовой. На ее густых, пшеничного цвета, волосах, красовался белый ситцевый платок, как у деревенских холопок.
Увидев, что Марыся творит с ее драгоценной софой, пани Эльжбета, не долго думая, залепила той звонкую оплеуху.
–Дура, что делаешь?! Вон отсюда.
–Так ведь кошка…,– оправдывалась Марыська, держась рукой за щеку, которая стала пунцовой.
–Пошла вон, я сказала.
При всей хрупкости и женственности пани Эльжбеты, повадки и нрав у нее были как у прусского гренадера.
Служанка выбежала из комнаты, волоча за собой метлу.
– День добрый, пани Эльжбета,– поздоровалась Бася.
–Добрый, добрый, – процедила сквозь зубы Бжезинская, еще не успокоившаяся после нахлобучки, сделанной служанке. – Как доехала?
–Спасибо, пани, хорошо.
Пани Эльжбета подставила для поцелуя щеку, и Бася приблизилась к ней , едва касаясь губами ее бледной кожи.
–Я бы обняла тебя, Басенька, да боюсь, что передник испачкаю. Ты только с дороги, и вся в пыли. А мне в кладовую опять надо. Еще не все сыры развесила. Ты иди к себе, а я после Марыську пришлю, она тебе воды наберет в корыто, помоешься.
Девушка натянуто улыбнулась. Ни радости, ни тепла от возвращения она не почувствовала в голосе хозяйки дома. Пани Эльжбета рассеяно потрепала ее по щеке, как это делала с дворовыми собачками, и устало вздохнув, ушла. Пан Матэуш, стоявший молча возле племянницы, обнял ее за плечи, и поцеловал в висок, щекоча усами нежную кожу.
–Ну , иди, ясонька. Переодеться надобно. Да приляг, отдохни с дороги. Наговорится после успеем.
Первая радость от возвращения домой померкла, заглушенная равнодушным приемом пани Эльжбеты, и, Бася подумала, что если бы она и вовсе сюда не вернулась, оставшись в пансионе или задумала постричься в монашки, то ее отсутствия никто бы и не заметил кроме дядьки Матэуша. Погладив его по плечу и чмокнув небрежно на последок в щёку, Барбара взяла дорожный чемоданчик и пошла в свою комнату, что была в самом конце коридора, разделявшего дом на две половины: жилую и хозяйственную.
В комнате царил идеальный порядок и тишина. Ничего лишнего в обстановке, что могло бы придать уют и теплоту покою, где должна жить молодая девушка, не было. У стены стояла узкая деревянная кровать, застеленная домотканой каппой в зеленую и желтую клетку, рядом на стене висело распятие. Стены не имели обивки, а были просто побелены мелом, на окошке, за батистовыми вышитыми шторками, стоял горшок с красной геранью. В углу был маленький столик с льняной скатертью, выполнявший роль письменного и туалетного, над ним кто-то пристроил овальное зеркало в резкой раме. Возле большого куфра стоял стул. От окна до двери полосатой дорожкой стелился самодельный разноцветный половичок. Вот и все. Никаких изысков, просто и бедно, как в селянской хате.
Бася устало поставила чемоданчик возле стены, сняла шляпку, бросив ее на спинку стула. Только взглянув на кровать, что так и манила ярким покрывалом, она поняла, как устала за те дни, что добиралась в Мостовляны. Разобрать чемодан она успеет позже, решила она, сначала необходимо выспаться, отлежаться на мягкой домашней перине, после жесткого монастырского матраса, набитого соломой, от которого по утрам ныла каждая косточка.
Бася положила на стул дорожную накидку и унылое платье, в котором проходила последний ученический год, решив, что отдаст его на тряпье Марыське; с горем пополам удалось расшнуровать тугой корсет и нижние юбки. Голова чесалась от осевшей на волосах пыли, и она распустила две толстые, шириной в девичье запястье, черные косы, достававшие до поясницы. Волосы Баси были ее гордостью. Ни у кого из девочек в пансионе не было такой густой, длинной, блестящей под лучами солнца то красноватым, то синевой, шевелюры. Бася подбежала к куфру и, открыв тяжелую крышку, перегнулась, достав из-под стопки белья, деревянную резную шкатулку, в которой хранила свои сокровища – мамино ожерелье из речного жемчуга и серебряный православный крестик, которым ее крестили родители. Это было так давно, вспомнила она, в другой жизни, где не было не печали, ни смерти. Безмятежное время, которое, думала она тогда, ни кончится никогда.
Крестик потемнел и запылился. Он лежал в шкатулке восемь лет, с того дня, когда пан Матеуш завел Басю в костел к ксёндзу Брылевскому и тихим голосом попросил окрестить дитя в католическую веру. Обряд провели быстро, без гостей и застолья. Крёстными стали дядька и пани Эльжбета. Маленькая Бася, выйдя из костела, разглядывала новый крестик, что висел у нее на шейке, а потом неожиданно поинтересовалась:
–Почему такой? Я хочу свой.
–Нельзя,– ответила пани Эльжбета.
– Он мне не нравится.
– Нельзя, говорю.
–Ну, почему? – заныла девочка. -Они почти одинаковые!
–Тихо,– прошипела жена пана Матэуша, встряхнув Басю за плечо. Ей не хотелось, чтобы их кто-нибудь услышал.– Будешь носить этот крест, а тот мы выбросим. Он все равно не настоящий.
Бася долго тогда плакала. Она не хотела, чтобы ее блестящий крестик выбросила эта злая женщина, потому что мама одевала его ей, когда они ходили в церковь. Он был ей дорог, как и нитка жемчуга, который она носила с собой в тряпичном мешочке, не выпуская из рук ни на минуту, а ложась спать, долго перебирала неровные серебристо-желтые жемчужины, вспоминая маму.
Тем же вечером после крещения, когда Бася лежала в кровати, пан Матэуш принес ей резную шкатулку из красного дерева, обшитую внутри мягким зеленым войлоком и сказал:
–Это тебе, моя ясонька. Храни в ней, что захочешь. Можешь оставить себе крестик и бусы. Если они будут в шкатулке, ты никогда их не потеряешь. Но, – дядька погрозил пальцем, – ты должна мне пообещать, что с завтрашнего утра станешь учить на память Pater Noster, Ave Maria и Angelus.
Благодарная, что у нее останутся ее сокровища, Бася, готова была пообещать дяде что угодно.
С той поры она берегла шкатулку, как зеницу ока, пряча в ней от тетки и любопытной прислуги, маленькие детские тайны. За восемь лет шкатулка наполнялась куриными перьями, осколками цветного стекла, сломанными катушками от ниток, обрезками шелковых лент и лоскутками ткани – в общем, всяким мусором, который по мере взросления она перебирала и выбрасывала. Только две вещи, которые она берегла, лежали в шкатулке всегда – ожерелье и крестик.
Застыв посреди спальни, она смотрела на них, раздумывая, которую из вещиц взять в руки. Поколебавшись немного, выбрала жемчужную нить. Подойдя к зеркалу, одела ее на шею, обмотав в три ряда, и залюбовалась своим отражением.
Распущенные волосы покрывали ее грудь и плечи черным блестящим плащом, бледность от усталости придала лицу, всегда смуглому и цветущему, легкий налет таинственности, из веера пышных густых ресниц глядели в зеркало темные глаза, кончики которых слегка приподнимались к вискам. Голубоватые тени, что залегли под ними, делали лицо старше и грустнее, чем обычно. Мать настоятельница говорила, что ее глаза похожи на бездонные колодцы, взглянув в которые, можно потерять душу. В них и правда, можно было потеряться, стараясь разглядеть зрачок, который почти сливался с радужкой.
Бася спустила с плеч тонкие шлейки батистовой сорочки, провела рукой по пряди волос на груди и слегка поправила ожерелье, блеснувшее холодным серебром в тусклом свете уходящего дня. Сейчас, даже самой себе она показалась невероятно красивой и загадочной, словно вилия, той порочной, манящей красотой, которая заставляет путников, увидевших ее, забыть обо всем на свете, шагнуть в омут к своей погибели.
«Матка Боска, видела бы меня сейчас сестра Беатриса. Я бы всю ночь лежала на полу перед алтарем распластанная, читая вслух Отче наш », – с мстительным удовлетворением подумала Бася, разглядывая отражение в зеркале.
Она уже собралась лечь на кровать, чтобы успеть вздремнуть до ужина, как вдруг со стороны сада, что окружал дом полукругом , раздался конский топот и громкое гиканье. Звуки донёс легкий ветерок, что врывался в спальню через полуоткрытые створки окна. Бася спрыгнула с кровати и отдернула шторки, выглянув во двор.
Наискосок, через сад, сбивая с яблонь и вишен распустившийся бело-розовый цвет, скакал всадник на высоком вороном жеребце. Конь несся галопом, легко, словно ласточка, перемахивая через плетеные изгороди, что поставил в том году пан Матэуш, желая отделить плодовые деревья от огорода и цветочных клумб.
–Эге-гей! – звенел голос ездока , подгоняющего коня.
Бася, как зачарованная, глядела на это зрелище. Лошадь взяла последнюю преграду, и оказалась во дворе дома, случайно угодив в одну из клумб пани Эльжбеты. Из под копыт в разные стороны полетели комья земли и стебли смятых тюльпанов.
Всадник был одет в безрукавку с венгерским галуном поверх белой рубахи, на бедрах красовались лосины горчичного цвета, заправленные в сапоги с высоким голенищем, начищенные до зеркального блеска. Голову украшала островерхая шляпа с высокой тульей, на манер тех, что носят тирольцы. Сбоку, за ее околышем , торчало перо, придавая шляпе франтовской вид.
«Он либо дурак, либо пьян в стельку»,– пришла к заключению Бася, высунувшись еще больше из окна, чтобы разглядеть лицо наглеца, осмелившегося испортить хозяйский цветник. Тень от продолговатого козырька падала ему на глаза и нос, надежно скрывая черты от любопытного девичьего взора. Не прошеный гость понукал лошадь, которая вертелась на месте, облюбовав зелень на клумбе, и никуда не хотела уходить. Вид здоровенного жеребца, поедающего труды пани Бжезинской, и мысль о том, как она будет сокрушаться, когда обнаружит разоренную клумбу, вызвал у Баси приступ веселья. Она громко засмеялась.
Мужчина, оставив в покое животное, поднял вверх голову, в сторону Басиного окна, заинтересованный источником смеха. Его лицо застыло, а глаза, цвет которых она не могла видеть с такого расстояния, широко распахнулись. Медленно, не отрывая взгляда от картины, что ему открылась, он склонил голову в легком поклоне и снял шляпу.
Бася отпрянула от окна, как ошпаренная, и резким движением задёрнула шторки. До нее лишь теперь дошло, что смог увидеть тот, кто таким странным образом пожаловал к ним во двор. Схватившись руками за вспыхнувшие от стыда щеки, она с размаху бухнулась на кровать и зарылась головой под подушку.
«Матка Боска, Езус Мария! Так опозорится! – шептала она, зарываясь еще глубже в перину.
То был один из Яновских, графских сыновей, догадалась Бася. Старший или младший, она не могла бы определить точно, поскольку близко их не знала, и не встречала несколько лет. Была еще сестра, ее одногодка, но и ее Бася плохо помнила. Графское семейство в Мостовлянах, их родовой вотчине, постоянно не проживало, предпочитая скучной, однообразной жизни в провинции, интересную жизнь в Варшаве и Париже. Старый граф Болеслав посещал угодья несколько раз в год, приезжая летом или осенью в разгар охотничьего сезона. Графиня и дети бывали в Мостовлянах и того реже. Делами поместья, сбором налогов и податей, землями, отданными в пользование мелкой шляхте и крестьянам, после февральского Манифеста, ведал и полностью распоряжался управляющий графа, верный и преданный пан Матэуш Бжезинский.
Сколько не старалась Бася, так и не смогла сомкнуть глаз. Она провалялась на кровати до самого вечера , терзаясь мыслями о легкомысленности своего поступка; о том, что, вероятно, завтра в поместье Яновских каждая кухарка будет трепать ее имя; что дядя сгорит со стыда, когда ему расскажут «добрые люди», как она, забыв о строгом воспитании в пансионе, только вернувшись из Вильно, продемонстрировала свои прелести графскому сынку. Бася тревожно прислушивалась к каждому скрипу, каждому голосу в доме, стараясь определить, остался ли молодой Яновский в доме управляющего на ужин или сразу уехал. Ей чудилось, будто под окном спальни, она слышала осторожные шаги, хруст сломанных веток жасмина и глухие звуки, которые могла производить лошадь, ступая копытами по мягкому дерну, устилавшему землю вокруг дома…
«Если он тут, я ни за что не выйду к столу, – твердо решила она. – Скажу, что больна, что устала и хочу спать, что ноги отнялись, наконец. Не станет же дядька меня силком из постели тянуть к столу».
Она несколько раз вставала и на цыпочках, крадучись по спальне, приближалась к двери, прикладывала ухо к замочной скважине, напрасно надеясь расслышать хоть что-нибудь. Потом опять ложилась на кровать. Только когда наступили сумерки и комната погрузилась во тьму, она, затаив дыхание, отважилась выглянуть из окна. Во дворе было тихо. Ни лошадиного ржания, ни голосов не было слышно, лишь в зарослях жасмина, росшего у стены дома, монотонно трещали цикады.
У нее немного отлегло от сердца. Успокоив себя мыслью, что сегодня не придется больше столкнуться со свидетелем своего позора, Бася наощупь нашла на столике гребень, и заплела распущенные волосы в косы, уложив их на голове в форме короны.
Бася и не подозревала, что звуки за окном, которые, как она думала, ей померещились, она на самом деле слышала. Мужчина, спешившись, привязал коня у плетня и долго ходил по двору, вглядываясь в темноту оконных проемов в надежде, что видение, которое мелькнуло перед глазами, не было результатом приличной порции сивухи, что выпил он днем в местечковой корчме. Только, когда его окликнул пан Бжезинский, он решил, что все это бред, и вскочив на коня, уехал.
В коридоре раздались шаги, и в спальню вошла Марыська, высоко подняв над головой горящую свечу.
–И что это вы, паненка, сидите в темноте?
Бася, немного смутившись своего неприбранного вида, спросила у служанки:
– У дядечки гости?
Марыська удивленно покачала рыжей головой:
– Нима ни кого, панна Барбара.
–А мне как-будто послышались голоса в гостиной. И конь ржал во дворе.
Марыся поставила свечку на столик и, подбирая разбросанную по полу одежду, доложила:
– То приезжал молодой пан Станислав Яновский. Прогуливался шляхтич, да захотел пить. Воды он заехал попросить, панна. – Вздохнув, Марыся неодобрительно покачала головой. – Усе кветки нашай пани згубил.
Бася отвернулась, чтобы скрыть усмешку.
–А что пани Эльжбета?– осторожно спросила она.
–Известно что. Злая, как ведьма.
Решив окончательно прояснить ситуацию с графскими сынами, Бася, осторожно, придав голосу оттенок полного безразличия, спросила у Марыськи:
–Пан Станислав – старший или младший Яновский?
–Меньший, панна Бася. Старшего Михалом кличут. Да разве ж вы забыли?
– О, Марыська, с память у тебя нынче плохо. Забыла ты что я была у монахинь в школе жила, и приезжала домой только два раза в год, а иногда – и вовсе не приезжала. Почему я должна помнить, кто есть кто в семье Яновских?
Марыся собрала одежду, аккуратно сложив ее на крышку куфра, и теперь стояла, скрестив руки на груди.
–Ну, теперь будете помнить, панна, – вздохнув, сказала она и подала молодой паненке корсет. – Можа ужо оденетесь, и к столу пойдете. Пан Матэуш чакае.
За столом, накрытом на большой кухне, стояла тишина. Только звон вилок о глиняную посуду да нервное покашливание пана Матэуша иногда прерывали ее. Пани Эльжбета, как и предупреждала Марыська, была не в духе. Ее мрачное настроение передалось сидевшему рядом мужу, племяннице, и даже служанке, которая пристроившись у печи, тихонько чистила чугунные горшки.
На большом блюде остывал не тронутый гусь; кошка, которую днем выгнала во двор Марыська, благополучно вернулась в дом, и теперь нахально требовала своей доли угощения, ласкаясь о Басины ноги, покусывая их и мурлыкая.
– Ну, а ты, ясонька, что молчишь, будто воды в рот набрала? – прервал затянувшееся молчание пан Матэуш.
Бася отложила вилку в сторону и посмотрела на дядьку.
– Вы же ничего не спрашиваете, дядечка, вот я и молчу.
Пан Матэуш задумался.
– Скажи мне, чему тебя монашки научили в Вильно? Стоит ли их наука тех грошей, что я за тебя платил?
–Не знаю, дядечка. Думаю, что время покажет, что из предметов, которые я изучала, пригодится в жизни, а что – нет. Вы сами хотели для меня образования, как для благородной паненки. Вот я его и получила.
–Хотел. Что правда то правда,– сказал дядька, посмотрев из подо лба на жену.– Чем ты хуже других, или ты не шляхтянка, не моя племянница? Очень хорошо, что денег с продажи родительского дома хватило заплатить за пансион. Твоя покойная мать осталась бы довольной, что я распорядился ими именно так, как она хотела бы.
Пани Эльжбета, молчавшая с той поры, как обнаружила вечером уничтоженную клумбу, подняла тоненькую бровь, и язвительно заявила:
–Откуда тебе, Матэк, ведомо, чего желала бы ее мать? Может быть, она хотела бы, чтобы ее распрекрасная цурка имела приданое для замужества, а не голову, забитую науками.
Мысли о том, что причина неприязни пани Эльжбеты в отношении племянницы мужа кроется гораздо глубже, чем просто ее собственная бездетность, давно посещали Басю. И сегодня во время ужина тетка только подтвердила ее подозрения. Бедная пани Эльжбета, как же она, должно быть, расстроилась, когда деньги, что привез с собой пан Матэуш, потихоньку перекочевали в монастырскую казну, вместо того, чтобы осесть в большом кармане ее передника. Как же она рассчитывала и надеялась на эти деньги, мысленно прикидывая, что может на них купить, осторожно намекая мужу на их бедность, на свою несчастную долю.
Теперь, когда денег не стало, и впереди маячила необходимость выдать ее, Басю, замуж, теткина горечь и озлобление нашли таки выход. Тоном, пропитанным ядом, она продолжила:
–Да, Матэк, да. У любой приличной девицы, да что там, даже холопки, должно быть приданое, если она надеется когда-нибудь выйти замуж. У твоей же драгоценной Баси за душой нет ни гроша, но, зато она разбирается в истории и арифметике, и держится так, будто родня Радзивиллам, не меньше. И не смотри на меня, милый друг! Ты знаешь, что я говорю правду. Посмотрим, кто позарится на твою «шляхтянку» с голым задом.
Пани Эльжбета, привыкшая к редким визитам Баси на время коротких каникул, пережила нынче днем тягостное ощущение чужого присутствия в доме. Она осознала, что девчонка вернулась навсегда, и теперь будет каждый день маячить у нее перед глазами. Увидев, как она выросла за последний год, как поменялись ее черты и формы, утратив подростковую угловатость, пани Эльжбета поняла, что недалёк тот час, когда Басю нужно будет выдать замуж. Она искренне желала, чтобы жених нашелся как можно раньше, чтобы избавится полностью от обязательств опеки, навязанных ей мужем, когда он привез в их дом эту малявку. Но кто может посвататься к паненке, пусть она и хороша лицом, и образована, если у нее нет приданого? Дурак ее, Матэк, раз спустил деньги на пансион. На них можно было купить хороший надел земли и справить пасаг для Баси, и еще осталась бы копейка, чтобы обновить мебель в доме, поменять ковры да купить новую бричку. Теперь же, когда деньги были у бернардинок в Вильно, а Бася вернулась в ее дом, пани Эльжбета серьезно волновалась, что ее муженек запустит лапу в маленький, обшитый жестью, сундучок, в котором она хранила несколько толстых пачек царских ассигнаций и стопки старинных злотых, бывших частью ее приданого. Она смолоду сохранила монеты для своих детей, а бумажные деньги копила, экономя на любой мелочи. Смирывшмст с мыслью к тридцати годам, что потомства ей не дождаться, пани Эльжбета, стала собирать деньги в надежде когда-нибудь построить новый каменный дом, и переехать из «этого деревянного хлева», как она презрительно называла дом, в котором она жила со дня свадьбы. Проблема, как найти мужа бедной родственнице, легла на ее плечи тяжким грузом, как только Бася переступила нынче порог веранды.
