Текст книги "Чужая (СИ)"
Автор книги: Надежда Короткова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Чужая
Посвящается участникам восстания 1863-64 гг.
ПРОЛОГ
1853г.
–Дядюшка, где мама и папка?
–Далеко, дитятко. У Божухны нашего.
–А я! Почто меня не взяли с собой? Я хочу к маме, хочу домой.
– Нет тобе там места, моя ясонька. Раз боженька не забрал с мамкой и папкой, значит ещо не пора. Ты не плачь, не плачь. Все добра буде. Я тебя не кину. Вытри слезоньки.
–Хочу к маме-е-е….
Детский плач рвал его сердце. Что делать! Как успокоить и уменьшить боль маленького существа, что лежало перед ним, свернувшись колачиком на широкой лаве, застланной серой, не беленой деружкой. Пан Матэуш Бжезинский растерянно почесал затылок. У него никогда не было своих детей, потому он совершенно не знал, что должно делать и говорить тем, когда они плачут. Матка Боска! Уже пора собираться в дорогу, на облучек коляски давно привязаны нехитрые пожитки , что остались от покойных, кучер Антоний нетерпеливо потупывает ногой у крыльца. А тут такое!
–Ну, буде, буде, ясонька. Ехать пора. Путь не близкий. Вставай, собирайся.
Девочка подняла на него большие черные глаза, опухшие от льющихся слез, и упрямо замотала взлохмаченной, давно не чесанной головой.
– Не хочу! Я никуда не поеду с вами
–Холера ясна , – выкрикнул грозно пан Матеуш. У того уже лопнуло терпение. – Коль ты сейчас , дитя, не станешь собираться, я тебя силой в коляску заволоку. Да еще хворостиной по тому месту , на котором сидят, отхожу.
Он , конечно, не собирался выполнять свою угрозу и стегать сироту дубчиком, да только за эти две недели, что он находился в городе Каминске Брянской губернии, девочка из него всю душу вымотала. То плач, тихий, похожий на скулеш брошенного щенка, то истерика с пеной у рта, то угрюмое молчание, от которого ему, взрослому, далеко не сентиментальному человеку, становилось не по себе. И еще эти глаза… Она смотрела на него так, словно это он был повинен в смерти ее родителей и маленького брата. Черные, колючие, злые, они пронизывали пана Матэуша на сквозь, заставляя и в правду чувствовать себя подлецом, что отрывает несчастное дитя от родного дома, от людей , к которым привыкла, от могил на городском кладбище. «Словно чует ее душа, что не скоро она сюда вернется, а может и вовсе – никогда», -думал он, глядя на девочку.
Она все знала и понимала, только смирится никак не могла. Не могла опорожнить себя от той тяжести, что разрослась у нее в груди с тех пор, как ей сказали, что никого из близких она больше не увидит. Больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы мама положила ее голову к себе на колени, и гладила, медленно перебирая темные пряди волос; хотелось вдохнуть запах ее юбки, тонко пахнущий вербеной, потрогать пальчиком морщинки меж бровей, перебирать кружево , порыжелое от старости на манжетах. Чтобы мама встала, взяла ее за руку и сказала низким , певучим голосом: «Варенька, а давай-ка посмотрим, что наш рара делает в кабинете». Отца она, Варя, тоже любила, и тоже тосковала о нем, но не так как по матери. Рара она всегда воспринимала, как нечто большое, значительное и всегда занятое. Всегда занятой, одетый в темно-серый саржевый сюртук, с кожаным чемоданчиком в руках, в котором он хранил свои медицинские инструменты. Почему же он, такой большой и значительный, тот, кто помогал всем в уезде, тот, к кому обращались за помощью даже из соседней губернии, не смог помочь себе и своей семье? Почему? Разве это справедливо?
Каждый раз, думая об отце, в ней нарастала волна злости. Если б он был сейчас здесь, она бы била его кулаками, пинала бы ногами, вывернула бы на пол все его блестящие металлические инструменты, которые он так строго берег от ее, детских ручек, вылила бы на землю содержимое склянок с микстурами, чтоб он знал , как она зла на него. Он должен был спасти маму и маленького братика, а не идти в госпиталь, чтобы помогать чужим людям, которые для нее, Вари, ничего не значили. Он предатель, и она его никогда не простит. Но отца тоже более не было, и детская душа, переполненная до краев горем и болью, не знала покоя.
Этот человек, который приехал за ней более двух недель назад и назвался дядей, был для нее чужим и пугающим. Она не знала ничего о нем: ни того, кем на самом деле он ей приходился; ни того места, откуда он прибыл. Все в нем было странным и инородным, начиная с сильного акцента, с которым он говорил по-русски, и заканчивая манерой держаться. От него за версту несло чужбиной.
Варя чувствовала, что он не был злым, что та жалость, которой светились его голубые глаза, не была поддельной. Наверно он не плохой человек, думалось ей, когда она наблюдала за ним, глядя как он ходит по дому, собирает ее вещи в чемоданы, как нежно трогает книги рукой, что остались от мамы, прикасается к маминым бусам из речного жемчуга. Словно прощается навсегда с близким человеком. Но она все равно считала его чужаком, приехавшим отнять у нее последнее, что осталось – дом, в котором она росла, где даже стены еще хранили запах ее семьи. Он продал наш дом, мама, и даже не постеснялся об этом сказать:
– Тут боле ничего нет, дитя. Пустота, просто стены. Деньги взял хорошие за продажу, но ни копейки не потрачу. Все тебе останется
Нет, нет, ей не нужны были деньги, она хотела остаться в этих комнатах, пусть даже одна, только чтоб ее не трогали, ни куда не увозили. Лежать бы век на скамье у окна, прижавши к лицу мамину сорочку, и вдыхать ее запах, от которого ей все мерещилось , что мама рядом. Слезы катились и катились по щекам, но, сколько бы она не плакала, облегчения так и не наступало.
–Ну, все, дошч[1], – сурово произнес пан Матеуш. Он сгреб в охапку маленькое, легкое тельце, и попробовал вынести его из дома во двор. Но как только его руки оторвали Варю от скамьи, на которой она лежала, девочка выгнулась дугой, как тетива лука и завыла сквозь яростно сжатые зубы. Она изо всех сил ( а было их не мало, – чему он сильно удивился-, в этом тощем, костистом тельце после болезни) начала брыкаться, бить кулачками его по лицу и груди, царапаться. Бржезинского кинуло в пот, при всей свой силе он с трудом мог удержать ускользающее из его пальцев, словно угорь, тело ребенка.
–Пусти, пусти меня, – шипел разъяренный зверек, – Мама-а!
Но пан Матэуш еще сильнее сжимал пальцы вокруг ее плеч, с досадой понимая, что наверняка у девочки останутся синяки. Он не мог ее отпустить, не теперь, когда в нее словно дьявол вселился, наделив, невероятной для такого слабого тела ,силой. Он боялся , что она опять вырвется и убежит, как было уже третьего дня. Тогда ее , слава богу , удалось отыскать на кладбище, возле могил отца и матери. А что теперь будет? Где искать, если убежит? Матка боска, как же он устал от нее, от долгой дороги, от хлопот связанных с возвращением, от тихой тоски, что сжимала его сердце всякий раз, когда он смотрел на девочку, которая была ныне единственным звеном , что связывало его с родной сестрой, которой он даже лицо уже плохо помнил. И откуда у нее эта дикость, злоба, превратившая в мгновения ока плачущего ребенка в зверя? Что за демон в ней сидит?
Если бы пан Матеуш не был поглощен все эти дни заботами о продаже дома, подготовкой к обратному пути домой и собственной грустью от потери сестры, которую не видел много лет, и смог простить только теперь, склонившись к ее могиле, он бы возможно сумел понять , что гложило душу его маленькой осиротевшей племянницы. То были не демоны вовсе, а страх. Всепоглощающий страх от предчувствия, что никогда она не вернется сюда более, не увидит этот дом, где ей так было хорошо и покойно, не сможет пройти по двору , где растет большая, раскидистая липа, на суку которой отец два года назад устроил качели; не услышит протяжных песен, что пела их единственная дворовая Алевтина, бывшая в доме и за стряпуху, и за горничную; что все эти люди , которые бывали у них в доме ,пили чай с мамой, играли на фортепиано, что стоит сейчас одиноко в углу пустой гостиной, станут для нее недосягаемыми и далекими. Она их потеряет или забудет. И страшно ей было еще от того, что она хоть и не знала , что ждет ее впереди, но могла это почувствовать сердцем. Чужая земля, чужая речь, незнакомые злые люди, и никого рядом , кто бы мог согреть ее замирающее от страха и одиночества сердечко.
–Антоний.– закричал пан Матеуш.-Пся крэу, неси капли, что доктор дал. Шибче
В веранду, куда пан Матеуш сумел вытащить сопротивляющуюся Варю, заскочил усатый кучер Бжезовского. Вместе им удалось разжать рот девочки и влить в него порцию макового настоя, что дал доктор Волков, коллега ныне покойного доктора Белановича, отца Вари.
–Только не злоупотребляйте, – строго предупредил он. –Давайте девочке в самых необходимых случаях. А еще давайте валерьянку. Она смирится скоро, затихнет. Дети – блаженные существа, они хоть и могут остро переживать потери, но так же легко и забывают о них. Главное, не оставляйте ее , пусть почувствует, что она не одна, что ее любят.
Примерно через час Варя успокоилась и уснула. Пан Матеуш сел в коляску, устроившись в углу, чтобы дитя могло свободно вытянуть ножки на сиденье, осторожно уложил ее голову себе на колени, накрыв туловище толстой льняной холстиной, что подал ему Антоний, и они тронулись в путь.
Девочка, доведенная до измождения истерикой, спала крепко, лицо ее расслабилось, веки слегка подрагивали, пушистые черные ресницы отбрасывали тень на бледно-серые щеки, которые раннее до перенесенной хвори, вероятно были смуглыми и пухленькими. Бжезовский смотрел на нее изучающе, пытаясь отыскать в ее чертах знакомые черты сестры Марыли, но так и не находил их. «Ничего в ней нет от Марыли, совсем ничего,-раздосадовано покачал головой он. Он пробовал воскресить в памяти образ своей сестры, но это не слишком хорошо у него получилось. Лицо выходило будто смазанное потоком дождя, что льется по стеклу, расплывалось и ускользало из памяти. Но общий вид ее он все же помнил: у той были светло-русые волнистые волосы, как и у него самого, серо-голубые глаза и светлая кожа с россыпью веснушек на курносом носике. Варя же внешне была копией своего отца. Темноволосого, смуглого, черноглазого «лекаришки», как он, Матей, всегда про себя презрительно его называл. И пусть он был образованным, умным , красивым, как когда-то кричала Марыля в ссоре с их отцом, доказывая достоинства своего избранника родичам, пусть не бедным, все равно для них он был чужим, ненавистным русским, сыном православного попа , а значит врагом. Как она только посмела, как она могла сбежать с ним и обвенчаться, она , католичка, шляхтянка, чей род, пусть и не богатый, но славный значился в гербовниках Речи Поспалитой с конца 17 века. Где была ее гордость, ум, достоинство. Все же перечеркнула , переступила через семью, через долг , через веру, наконец. Дура! Как есть дура. От таких мыслей пан Матеуш заскрипел зубами, как и двенадцать лет назад, как и всегда, когда вспоминал Марылю, и то, что она натворила. Сколько отцу и матери тогда пришлось вытерпеть насмешек от соседей, косых взглядов , сплетен. ..
А потом он перевел взгляд на спящую девочку, и на душе вдруг отлегло, полегчало. Он тяжко вздохнул. Ему бы ненавидеть эту дикую зверушку, что спала у него на коленях, обрушить все презрение и гнев , что копил годами на ее отца и мать, на ее голову, да только он не мог. Жалость и какая-то непонятная ему нежность разливались у него по сердцу всякий раз, когда он смотрел на нее. Смерть искупает все, думал он, все горести и обиды, перед ее лицом все равны. Может быть там, за чертой , Марыля встретит родных, может быть получит их прощение и для нее откроются врата рая. Да только есть ли он , тот рай? Он не знал этого. Зато знал точно, что есть ад. И не где –нибудь, а здесь на грешной земле, и называется он жизнью человеческой. От страдания к страданию идет человек весь свой век, льет слезы, взывая к Богу с просьбами о милосердии. И если есть хотя бы маленький просвет покоя меж муками земными, то это и есть счастье. Короткое, мимолетное, как августовские леониды. Не успеешь надышаться, загадать желание. Вспыхнет и погаснет. Может это и есть рай!?
Встрепенувшись от собственных богохульных мыслей, пан Матеуш, перекрестился. Он давно заметил на шейке Вари серебряный православный крестик. Значит, крестили в церкви. И нечему удивляться, раз внучка попа. Но там , где она ныне будет жить, этот крестик может только добавить неудобств в ее ,и без того, не сладкой жизни. «Надо нечто будет придумать, что с этим делать дальше», – хмуро проговорил он про себя, косясь на тускло поблескивающее распятие на тонкой шейке. Что он предпримет, он еще и сам не знал пока, решив, что по приезду домой посоветуется с женой. Та, будучи хитрой бабой, что-нибудь придумает. Но оставлять девочку православной, ходить в холопской вере, он не собирался.
«Боже милосердный,– мысленно взмолился он, взывая к тому, кто до сих пор был глух к его мольбам,– дай этому дитя долгий и счастливый век. Пусть не прольет она боле ни одной слезинки , пусть она забудет боль и горечь утрат, что сейчас терзают ее безгрешную душу. Дай покой и радость. Защити и сохрани от бед и страданий мирских. Она ж теперь как тоненькое деревце, что выдернули с корнями из плодородной, родной почвы. Приживется ли оно на каменистой, сухой земле чужбины?! Господь, счастья прошу для нее хоть крупицу. Дева Мария, защити ее, ты сама мать, не оставь же сироту в беде…Áve, María, grátia pléna; Dóminus técum : benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus.Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus, nunc et in hóra mórtis nóstrae. Ámen[2].
Пан Матеуш поднял глаза к небу, словно ожидая ответа от него. Но небеса хранили молчание. Над горизонтом сгущались тучи, предвещая скорую грозу. Они сбивались в кучу, образуя странные , величественные силуэты гор, лошадиных голов , замки и еще бог знает что. Ласточки, словно маленькие метеоры, носились низко над свежескошенной травой, хватая на бреющем полете зазевавшихся букашек. Где-то в зарослях лозняка, мимо которого пронеслась, подскакивая на ухабах русских дорог, коляска, надрывно трещали цикады. Листва на деревьях, что стояли у обочины, бледно засеребрилась, а ветви застыли в ожидании предстоящей бури. Воздух был спокоен и неподвижен. Скоро, очень скоро все начнется, но пока ещё было время, чтобы успеть спрятаться, обезопасить себя от беды, что надвигалась неумолимо, охватывая собой всю линию горизонта, доколе хватало глаз.
–Гони, – крикнул пан Матеуш кучеру.– Надо успеть до станции, пока нас тут по дороге не застигло.
Кони рванули вперед, подгоняемые пощелкиванием кнута, коляска затряслась, как бешеная, на ухабах, не помогали даже французские рессоры, что поменял пан Матеуш в прошлом году. На очередной яме голова Вари подскочила на коленях дядьки и девочка открыла глаза.
–Куда мы едем? –спросила она тихо, всматриваясь в грозовое небо, что нависало над ней.
–Домой, Бася. Еджми до дому.
Она опять сомкнула веки на своих удивительных , темно-карих глазах, словно смиряясь с неизбежным, и крепко заснула.
Глава 1
1861г. Вильно
Протяжно, словно кошку за хвост потянули, заскрипели петли чугунной калитки. Коленопреклоненный ангел, закрепленный на ее створке, повернулся в сторону, будто хотел пожелать счастливого пути. Бася скосила глаза на чугунное лицо небожителя, которого видела сотни раз, и подмигнула. «Больше мы не встретимся , дружок, – прошептала она и, подхватив с каменных плит, которыми был выстлан пол брамы, небольшой чемоданчик, и стремительно шагнула за ворота. Она навсегда покидала стены пансиона при монастыре бернардинок в Вильно, чувствую пьянящую радость от сознания того, что никогда больше ноги ее не будет на пороге обители. Вслед за ней неспешно шла сестра Беатриса, худая, аскетичного вида, женщина в коричневой рясе, в чьи обязанности вменялось сопровождать девушек до ворот обители, когда за ними приезжали родственники.
Близился полдень. Со звонниц собора святой Анны и костела святых Францишека и Бернарда раздались удары колоколов, призывая к обедне. Потревоженные шумом вороны и галки, гнездившиеся под сводами колоколен, взмыли в небо, хлопая черными крыльями, каркая и роняя перья, которые, медленно кружа, оседали на черепичные крыши близлежащих домов. Бася, глядя птичий переполох, и на этот раз не смогла скрыть усмешки. «На монастырь опять спустился Святой Дух», -вспомнила она, как шутливо шептались воспитанницы католического пансиона, когда вороны кружились над тонкими шпилями костелов и монастырскими постройками, заглушая противными криками божественную музыку колокольного звона. Сестра Беатриса задрала голову в сторону собора святой Анны и широким жестом перекрестилась. Потом грозно взглянула на бывшую воспитанницу, которая стояла рядом, махая рукой кучеру, сидевшему на козлах старой пролетки, и даже не сделала попытки осенить себя крестом. «Богохульница и плебейка,– подумала она, хмуро глядя на девушку, а вслух добавила:
–Не забывайте о смирении и покаянии, дочь моя. Ибо кротких духом Господь благословляет, а гневающихся ждут адские муки.
Бася обернулась к монашке, взмахнув подолом серого суконного платья, что служило формой воспитанниц бернардинок, и послала той воздушный поцелуй:
– Adieu, ma soeur[3], – лукаво пропела она по-французски.– Смирение и покаяние, теперь только ваш удел. Я же еду домой. Даже если мир сгорит в гиене огненной и ваш монастырь станет последним прибежищем на земле, я и тогда сюда не вернусь.
Брови сестры Беатрисы поползли вверх от неслыханной наглости бывшей пансионерки. Суровое, худое лицо застыло, а глаза смерили девушку с головы до пят:
–Тяжело тебе придется, панна, коль не укротишь свой норов, да язык за зубами держать не научишься. Слишком ты дерзкая, колючая, как терновник. Люди таких не любят и чураются.
Девушка, не желая и далее слушать то, что ей говорила на прощание монашка, побежала к пролетке, у которой ее давно ждал Антоний. Старый кучер графа Яновского подал ей руку и помог забраться на сиденье, рядом поставил чемоданчик с небогатыми пожитками, накопившимися за годы учебы, поглядев на монахиню, стоявшую у ворот:
–Долго ж вы, панна , збиралися. Я ужо думал, что вас не отпустять сёння.
Грубоватый мужицкий говор уроженцев Северо-Западного края, где родился графский кучер, приятным теплом отозвался в сердце Барбары, было в нем что-то родное , уютное, напоминающее детство.
– Пусть бы попробовали, Антось,– рассмеялась она. – Я бы их монастырь по камешку разобрала.
Кучер неодобрительно покачал головой, бормоча себе под нос о том, что грех так говорить о доме божьем, сел на козлы, щелкнул кнутом, и пара каурых лошадок тронулась в путь, увлекая коляску по улицам Вильно, старинной столицы Великого княжества Литовского. Бася с облегчением откинулась на спинку сиденья, расправила складки суконной юбки, чтобы не мялись в дороге, поправила шляпку на голове, туже перевязав ленты под подбородком и раскрыла кружевной зонтик, который подарила ей пани Эльжбета, жена дядьки, на прошлогодних летних вакациях[4]. Майское солнце стояло в зените, припекая нещадно. От слепящих лучей девушка невольно щурилась, в душе надеясь, что за ту неделю, которую она будет в дороге до Мостовлян, имения графов Яновских, ей удастся уберечь лицо и шею от весеннего загара, быстрого и въедливого, от которого потом не поможет избавится ни одна молочная сыворотка. Монашки строго оберегали молоденьких паненок, отданных им на обучение, от солнца, сохраняя их тон лица белоснежным , потому что холеность рук и меланхоличная бледность были важными атрибутами внешности благородных шляхтянок. Ни одна из старшеклассниц не ходила по двору в солнечный день без широкополой шляпы и зонтика, на руках всегда были одеты перчатки, а глухой воротник платья надёжно защищал плечи и декольте от загара. Но как бы не старались монахини, как бы сама Бася не желала быть светлолицей, томной девой, тон ее кожа даже без загара, была смуглее большинства ее товарок.
«Матэк, ты только взгляни на девочку , – возмущалась панна Эльжбета, когда пан Бжезинский только привез девочку к себе в дом и показал жене. – Она же черная, как цыганка. Разве ж она дочь Марыли? Что она смотрит на меня своими глазищами, такими и сглазить не долго». Бася помнила, как ей захотелось тогда вырваться и убежать далеко-далеко, как давилась невыплаканными слезами от обиды на женщину, которая, не зная ее совсем, невзлюбила с первого взгляда. В представлении пани Эльжбеты дети должны были быть светловолосыми, кудрявыми, розовощекими, с голубыми глазками, как маленькие Яновские, или как херувимы в костеле святого Франциска, которыми она любовалась каждую воскресную мессу, поднимая глаза к нефу. Обличие племянницы мужа не вписывалось в созданный ее воображением идеальный образ ребенка, и каждый раз глядя на девочку, пани Бжезинская испытывала раздражение и досаду, что ей навязали это чужое, некрасивое и злое, как дикая кошка, дитя. Она не хотела принять в сердце ту, чье лицо и фигурка так разительно отличались от ее собственного лелеемого годами образа ребенка, которое она молила у бога для себя и мужа, и которому не суждено было родится.
–Почему я должна ее любить, Матэк? – всякий раз принимала она защитную стойку, как только муж начинал ей выговаривать за плохое обращение с племянницей.– Бог не дал нам своих детей, как я ни молилась. Но и чужого мне не надо. Может, будь она похожа на твою сестру, я бы смирилась и со временем ее полюбила, но она другая, и моя душа к ней не лежит. Нет, не могу, извини…
От неприятных воспоминаний аккуратный маленький носик Баси сморщился, изогнутые черные брови сошлись на переносице, образую «галочку». Она отодвинула их подальше в потаенные уголки памяти, где хранила все, что причиняло ей боль и беспокойство. Что бы там не думала и не говорила пани Эльжбета, она , Барбара, больше не была наивной девчушкой. Зеркальце, что носила она с собой в глубоком кармане юбки, отражало год за годом меняющиеся черты ребенка, подростка, и, наконец, юной девушки. Ну и пусть, она не была светловолоса, зато волосы имела темные и гладкие, как соболий мех, а глаза становились такими черными, что зрачка не было видно, а губы– яркие и пухлые-, их даже кусать не надо было, чтобы придать цвет. Природа щедро одарила ее лицо яркими красками, словно кистью расписав каждую черточку, каждый изгиб, и не потому ль выходя на прогулку в город вместе с другими воспитанницами, Бася Беланович, видела, как на нее оборачиваются и смотрят молодые мужчины, как в глазах загорается искра восхищения ее гордой осанкой, выразительной не славянской красотой. Монахини, идущие в сопровождении, которым давно надлежало отринуть от себя все земное и беспокоится только о спасении собственной души, тоже видели то внимание, что мужчины проявляли по отношению к Барбаре и другим старшим ученицам пансиона, которые вошли в пору расцвета первой девичьей красоты. От того и ходили девушки строем, попарно, а впереди и сзади шли две монахини, скромно прятавшие руки в широких рукавах сутан. Сопровождавшие сестры замечали многое: кто из паненок улыбался мужчинам, кто позволил «стрельнуть глазом», которая из них обернулась. Замечали кокетливые полуулыбки в уголках губ, взмахи ресниц, стыдливое хихиканье в ладошку, зажимающую рот, вздохи разочарования, жеманство. Эта суета в неокрепших душах пресекалась на корню. Молитвы в келье, хлеб и вода – срок наказания определяла мать-настоятельница. После жесткой встряски, провинившаяся пансионерка редко осмеливалась оторвать глаза от кончиков туфлей. Главное, и важнейшее правило, которого придерживались воспитательницы-бернардинки гласило, что мирские страсти, бушевавшие за стенами монастыря ни коим образом не должны потревожить покой и тишину святой обители, чтобы девочки, за которыми они присматривали и воспитывали годами, покидали монастырский пансион такими же чистыми духовно и физически, какими их приняли сестры на воспитание.
Настоящим испытанием для монахинь стали расквартированные в городе русские офицеры Виленского кавалерийского полка, свободно гуляющие по улицам, сидящие на скамейках в парке, или гарцующие на лошадях. От их настырного внимания невозможно было укрыться. Стоило только выйти за ворота монастыря, и они были тут как тут. Мужчины в расцвете лет, несущие службу на чужбине, большинство из которых были холосты, воспринимались монахинями чуть ли не дьяволами во плоти. От них можно было ожидать любого подвоха. По воскресеньям, когда благочестивые горожане спешили к службе в собор святой Анны и стоящий позади нее костел святых Франциска и Бернарда, офицеры парами, а то и поодиночке прогуливались по соборной площади. Их благородия делали вид, что изучают особенности архитектуры, на самом же деле, они пялились на прихожанок, замужних и на выданье-любых, чья красота и стать привлекали внимание скучающих волокит. Особым шиком считалось добиться внимания какой-нибудь пани, на что даже заключались пари. Способы «понравится» избирались разные, начиная с невинных улыбок и обмена взглядами вплоть до протянутой руки, когда объект пари выходил из коляски, цветов с визиткой и назначения рандеву. Тут, кто во что был горазд.
Жалобы в городскую ратушу и полковому командиру на недостойное поведение русских офицеров сыпались как из рога изобилия. Недовольной стороной по понятным причинам выступали мужья, отцы и женихи, зато пани и паненки, хоть и делала оскорблённый вид, мысленно трепетали от внимания, проявленного их personne[5] .
Особо пристальному вниманию офицеров подвергались воспитанницы католического пансиона. Девиц буквально «расстреливали» взглядами, потому монахиням, сопровождавшим их на прогулки и на мессы, строго было приказано следить, чтобы ни одна овца, ни дай бог, не отбилась от стада, не испытала греховного желания поддаться искушению завязать интрижку.
Коляска быстро катила по Замковой улице в сторону городских ворот. Это была древнейшая и красивейшая улица Вильно, соединявшая Верхний замок с ратушей. Здесь жили самые богатые и важные горожане. Цокольные этажи домов занимали дорогие магазины, ювелирные мастерские, рестораны. Яркие вывески приглашали посетителей приобрести меха, французские и итальянские ткани, фарфор. За стеклами витрин размещались самые известные швейные и шляпные мастерские. Вдоль магазинов прогуливались пары, бегали разносчики газет, женщины-лоточницы предлагали купить цветы. В кадках, выставленных на тротуар, росли стриженные кусты сирени, гортензии и будлеи.
Год назад из-за такой сирени, что сейчас буйно цвела вдоль Замковой улицы, Бася была на волоске от исключения из пансиона…
–Басенька, Il me semble, ou avez-vous obtenu vos fans?[6]-прошептала, едва двигая губами Янечка Соболевская, неизменная напарница панны Беланович на прогулках.
Бася украдкой взглянула в сторону, куда указала подбородком Янина. Он опять прохаживался вдоль Замковой улицы, заложив руки за спину, неторопливо направляясь в сторону пансионерок, скучившихся у лотка с пирожными. На солнце сверкал эфес сабли, блестели начищенные пуговицы кителя. Он весь выглядел как новенький, только что купленный в магазине игрушек, солдатик. «Такой молоденький и симпатичный»,– опять пробормотала Янина, заливаясь румянцем. Он не первый раз попадался на пути гуляющих воспитанниц: то на площади возле ратуши, то рядом с собором, когда они ходили на мессу, то в парке в воскресные дни. Бася не замечала его, потому что возле девочек из пансиона часто мелькали статные фигуры в форме русской армии, пока та же самая Янина Соболевская первая не обратила на него внимание. «Тот офицер смотрит на нас», -сказала она подруге. Но смотрел молодой, привлекательный русский совсем не на Янечку, его серые глаза искали ее, Басин, взгляд. Мужчины и раньше пытались привлечь ее внимание, не только русские, но и важные, одетые в дорогие костюмы, шляхтичи, что ходили в собор Святой Анны по воскресеньям и по праздникам. Делали они это деликатно, с уважением, будто случайно перехватывая ее взгляд, мило улыбались, а иногда и склоняли голову в поклоне, снимая шляпы. Но проделывались подобные пируэты очень осторожно, в тайне от цепких глаз монахинь.
Русский же даже не пробовал завуалировать свой интерес. Его глаза смотрели всегда прямо и не подвижно, будто бросали вызов, внося смятение в ее душу. «Посмотри на меня, как я хорош», – говорили они, серые, обрамленные темными ресницами, пробуждавшие в груди Баси незнакомое ей волнение.
Он никогда не улыбался, проходил мимо их группы и исчезал.
–В каком он чине,-спросила шепотом Бася, не разбиравшаяся в званиях не только русской, но и польской армии.
–Поручик,-прошипела на ухо Яня.
На кителе тускло поблёскивал Георгий.
Яня ткнула ее локтем в бок, предупредив, что на их пару подозрительно поглядывает сестра Беатриса. Девочки сразу стушевались, делая вид, что разглядывают пирожные, которые хотят купить.
Прозвучала команда построится в пары и, взявшись за руки, воспитанницы неторопливо продолжили путь вверх по Замковой улице, тайком от монахинь заглядывая в окна магазинов.
Через десяток шагов они сравнялись с офицером, идущим им на встречу. Тот быстро шагнул к девицам и, вытащив руки в белых лайковых перчатках из-за спины, достал большую ветку белой сирени.
–Mademoiselle, -быстро произнес он по-французски, хватая Басю за руку, – Votre beauté est aveuglante. Pardonnez-moi de molestation, mais je aimerais que vous acceptez cette humble don comme un signe de mon admiration pour votre beauté[7].
Он был настолько близко, что она уловила тонкий запах его одеколона. Рука зачем-то сама потянулась к цветам, принимая их, а щеки вспыхнули от прилившей к ним крови. Это было настолько волнительно и необычно, что Бася почувствовала, как сердце в груди пропустило удар, потом заколотилось в бешенном ритме.
–Благодарю, сударь,– произнес чей-то тихий голос по-русски, и она с изумлением осознала, что эти слова сказала сама.
На лице офицера замерла растерянная улыбка, стерев с него прежнее услужливое выражение, и осветив его словно внутренним светом. Здешние женщины, с которыми ему приходилось иметь дело, не знали русского языка или делали вид, что не понимают его, или предпочитали говорить по -французски . Два слова на родном языке, сказанные чистым певучим голоском маленькой польки, кольнули в самое сердце, заставив себя почувствовать подлецом. Он выиграл пари, и вечером в офицерском клубе, штабс-капитан Рокотов с ним расплатится. Но ощущение легкой победы так и не пришло. Только стыд за свой поступок и раскаяние, что легкомысленно поставил под удар эту наивную чистую девочку, да странное чувство, что сейчас, в этот по-весеннему прекрасный , солнечный день, он потерял что-то важное и дорогое, что могло бы быть, но не никогда уже не случится.
