Текст книги "Медвежий душ"

Автор книги: Н. Лабковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Увидев, что его молодой друг окончательно загрустил, парень постарше хлопнул его по плечу.

– Ладно, Марио, сиди и не ной. Если нам не дают работы, мы должны сами выкручиваться. Что-нибудь подвернется. Судьба не допустит, чтобы два честных парня подохли с голоду.

И как бы в подтверждение его слов невдалеке послышалась английская речь, в ложу ввалилась группа американских туристов. Мгновенно защелкали затворы фотоаппаратов, зажужжали моторчики кинокамер. Когда наконец все собрались в круг, вперед выступил гид.

– Прошу обратить внимание, – начал он заученным тоном, – отсюда вам видна арена так, как ее видел когда-то Нерон. Я бы сказал, что даже лучше. Ибо время, разрушив поверхность арены, открыло вашим глазам тайны подземных траншей, по которым в древние времена львы пробирались к своим жертвам.

От группы туристов отделилась старая дама в лиловых шортах и нейлоновой распашонке, на которой были изображены доллары, фунты стерлингов, франки… Заглянув сверху в каменные лабиринты подземелья, она произнесла сиплым баритоном:

– Я не вижу львов. Здесь только коты.

Действительно, по ложам и коридорам во всех направлениях шмыгали огромные серые коты.

– Вы совершенно правы, синьора, – поспешил согласиться гид, – теперь здесь обитают коты. Львы были двадцать веков назад.

Парень, только что взывавший к милости Колизея, внезапно спрыгнул с камня.

– Прошу прощения, что я вмешиваюсь в разговор, – сказал он на ломаном английском языке, – но, если вам угодно, я могу сообщить кое-что интересное. Вы, должно быть, помните из учебников истории, что львы, жившие здесь, имели обыкновение питаться гладиаторами. Вымерли гладиаторы, вымерли и львы. От недоедания… Однако современная нам зоология утверждает, что коты – прямые потомки львов. Так что, если разобраться по существу, в этих котах, несомненно, течет кровь львов эпохи Нерона…

Дама слушала с возрастающим вниманием.

– Взгляните хотя бы на этот экземпляр, – продолжал оратор, показывая на жирного кота, что лежал на камне, уютно поджав под себя лапы. – Обратите внимание на его зеленые глаза. Какие хищные огоньки играют в них!

Вид у кота был самый мирный. Он щурился и, казалось, даже улыбался. Но туристы отступили на несколько шагов. Не отступила только дама.

– Прекрасная идея! – воскликнула она. – Посмотрите, господа, какая у него шерсть! А глаза! Настоящий лев… Я возьму его в Бостон. Это будет сенсация: в доме Роджерсов – живой Нерон. А?.. Все полопаются от зависти! – Сделав шаг к коту, она повелительно крикнула: – Нерон, ко мне!

То ли кот не знал, что он тезка римского императора, то ли кое-что понимал по-английски, но, до этой минуты мирно взирая на происходящее, он вдруг ощерился и попятился к стене.

– Так он уйдет, – резонно заметила дама.

Ленивое выражение на лице у парня, что был постарше, мгновенно исчезло. Теперь он смотрел на престарелую туристку, как рыбак смотрит на поплавок: клюнет или не клюнет?

– Надо его поймать, – осторожно предложил он.

– Да, надо его поймать, – клюнула дама. – Два доллара тому, кто его поймает.

– Десять! – выкрикнул парень с узким лицом и спрыгнул с камня.

– Пять! – благоразумно поправил его товарищ.

Дама протянула пятидолларовую бумажку. Старший ленивым движением сунул ее в карман и вразвалку пошел на кота. Его товарищ полез по камням на окружение.

Но кот и не думал сопротивляться. Он успокоился и доверчиво дался в руки.

– Вот ваш Нерон, – сказал парень, протягивая кота даме.

– Ах, Нерон, мой Нерон, я возьму тебя в Бостон! – баритоном замурлыкала старуха, принимая кота в объятия.

Но кот внезапно проявил истинно львиный темперамент. Он фыркнул, слегка запустил когти в рыхлые плечи своей новой хозяйки и, сделав исполинский прыжок, в одно мгновение очутился ярусом выше.

– Ловите его! – закричала дама. – Почему вы его не ловите?

– Мы нанимались ловить его только один раз, – мрачно сказал парень с узким лицом.

– Поймайте еще раз! – приказала дама. – Вот еще пять долларов.

Младший протянул было руку за деньгами, но приятель остановил его.

– Синьора, – сказал он с деланной серьезностью, – мы честные люди и не берем денег за работу, которую не в состоянии выполнить. Теперь, когда кот знает, что вы хотите увезти его из Рима, он никому не дастся в руки. Увы, синьора, заставить его ехать в Бостон выше наших сил.

Где-то вверху еще раз сверкнули изумрудные зрачки. Казалось, что теперь кот смеется. Подняв хвост трубой, он прыгал с камня на камень, пока не исчез среди развалин.

Два друга почтительно поклонились туристам. Затем они покинули Колизей, унося с собой деньги, лояльно заработанные ими на предприятии «туристской промышленности», единственной, что не знает в Италии кризиса и упадка.

Накупив в бакалейной лавке всякой всячины, друзья свернули в близлежащий переулок, где у порога ветхого дома их поджидал серый кот. Завидя парней, он облизнулся и заглянул им в руки.

– Ладно, ладно, получи свою долю! – улыбнувшись, сказал старший и бросил коту большой кусок колбасы.

Крупный проигрыш

Уже пятый день крыша стокгольмского «Эйс-стадионе» вставала дыбом от хоровых упражнений тихих, солидных, дисциплинированных шведов. На льду, который не таял только потому, что он был искусственный, шли горячие хоккейные бои. Клюшки ломались, как спички, и, несмотря на это, советские хоккеисты упорно приближались к золотым медалям.

Билеты на игры, в которых участвовали москвичи, уже подскочили в цене вдвое. Шведы, которых в обычное время не заставишь истратить лишнюю крону, кряхтя раскрывали бумажники.

На длинной трибуне, где все места сидячие, каждый день появлялся высокий мужчина средних лет с толстым портфелем. Он усаживался поудобнее, доставал из портфеля полдюжины пива, устанавливал бутылки под скамьей. Потом раскладывал на коленях программку и извлекал из бумажника деньги. От десяти до пятидесяти крон, в зависимости от сенсационности матча. В продолжение всего матча он пил пиво, кричал: «Хея, хея!» А когда команда-победительница под гром аплодисментов уходила с поля, болельщик засовывал деньги, вынутые из бумажника, в правый или в левый карман спортивной куртки. В правый – с лицом просветленным и счастливым. В левый – с физиономией вытянутой и скорбной.

С приближением финальных игр бедняга швед заметно потускнел, сгорбился, из портфеля он доставал все меньше бутылок пива. В последний день он пришел с пустым портфелем. Весь матч сидел трезвый. Когда советская команда завладела золотой медалью, странный болельщик скомкал пятидесятикронную бумажку, сунул ее в левый карман и с видом великомученика побрел восвояси.

Я попросил знакомого шведского журналиста объяснить мне, что все это означало.

– Очень просто, – улыбнулся он. – Дело в том, что с некоторых пор у нас на спортивных соревнованиях запрещены тотализаторы. А этот тип, видимо, к ним привык. Для него игра не игра, если он не может сыграть на деньги. Вот он и играет сам с собой.

– А почему он сегодня пришел без пива, а ушел пешком?

– Дело в том, что он болел за свою команду и принципиально ставил против советской. А советская команда все время выигрывала. В результате этот болельщик так проигрался, что, как видно, у него уже не было на метро.

Свое виденье

Детектив

Перепечатывается из известного автору толстого журнала

Инспектор Скотланд-Ярда Уиски Уайтхорс прибыл к месту происшествия точно по инструкции, через четыре минуты и тридцать семь секунд после телефонного звонка.

В маленьком домике на окраине Лондона было неспокойно. Хозяин дома, попыхивая трубкой, шагал по комнате. Стекло в венецианском окне, ведущем в палисадник, было выбито. Несколько зевак толпились у ограды.

– Уиски Уайтхорс, – отрекомендовался инспектор, привычным жестом отвернув левый борт пиджака.

– Очень приятно, – на миг оторвавшись от трубки, промычал хозяин дома. – Вот видите, что он сделал!

– Фамилия? – спросил Уайтхорс.

– Не знаю. Он мне не представился.

– Не его, а ваша.

– Гордонсджин.

– Имя?

– Дры.

Уайтхорс заглянул в блокнот.

– Все совпадает. Приступим…

Он медленно прошелся по комнате, опытным глазом оценивая обстановку. У стен, на столах, на диванах стояли и лежали подрамники с холстами, большие куски картона. На них были изображены во всевозможных комбинациях квадраты, кубы, треугольники, спирали, ромбы и просто размытые пятна.

– Инженер? – спросил Уайтхорс, встряхивая самопишущую ручку.

– Он не оставил визитной карточки.

– Не он, а вы, – уточнил Уайтхорс.

– Я? – Дры от возмущения чуть не проглотил трубку. – Как вы можете меня об этом спрашивать? Я Дры Гордонсджин! Меня знает весь Лондон, все Британские острова, вся Европа. Я художник!

– Художник, – записал в блокнот Уайтхорс. – Ясно. А чем зарабатываете на жизнь?

– Как так чем! – рассердился Дры. – Картинами.

– Картинами? Не ясно… – проворчал Уиски. – Однако расскажите, как все происходило.

– Обычно я просыпаюсь в девять часов утра, – начал свой рассказ Гордонсджин. – Вот, видите, будильник поставлен на девять. Но сегодня, еще до того, как будильник зазвонил, я проснулся от какого-то странного шума. Сперва я подумал, что это дождь бьет о стекла, но, взглянув в окно, убедился, что утро солнечное, на небе ни облачка. Прислушавшись, я определил, что шум исходит из столовой. Это в ней мы с вами сейчас находимся. Дверь из спальни сюда была открыта, и через дверной проем я увидел фигуру неизвестного мне мужчины. На фоне солнечного пятна он просматривался отлично. Мрачный субъект! Что ему нужно? Он шарил по комнате, открывал ящики шкафов. Перебирал мои картины. Я впервые видел вора не на экране кино. Это было захватывающе! Я выпустил из рук трубку, схватил фломастер и лист ватмана и стал рисовать. Я творил самозабвенно. Абстракции так и вырывались из меня наружу. Рисунок был уже совсем готов, когда вдруг бандит повернулся ко мне спиной. Я не выдержал и крикнул: «Обернитесь! Еще несколько штрихов!» Он обернулся. Увидел меня, кинулся к окну и выпрыгнул на улицу, оставив на полу эти осколки разбитого лбом стекла…

– Т-а-ак! – мрачно произнес Уайтхорс. – Зря вы его спугнули. Он успел что-нибудь унести?

– Не знаю. Здесь столько бесценных картин…

– Стало быть, вы его нарисовали, – задумчиво произнес инспектор. – Это отлично! Дайте мне рисунок. Мы размножим его и разошлем во все отделения полиции. Бандит будет найден.

Дры протянул инспектору кусок ватмана с рисунком. Глаза у Уиски сделались круглыми, как после трех стаканов джина без тоника.

– Это он? – воскликнул Уайтхорс. – О, май мазер!^[1] Такого бандита я еще никогда не видел.

– Я художник, – гордо сказал Гордонсджин. – Я рисую мир таким, каким я его вижу!

– Вам видней, – согласился Уайтхорс и, сунув портрет бандита в портфель, отправился в свой оффис…

…Через несколько дней по размноженному рисунку известного художника-абстракциониста агентами Скотланд-Ярда в Лондоне были задержаны две электронно-счетные машины, три паровые баржи и один двухэтажный автобус.

Здесь уместно напомнить, что в рисунке недоставало двух-трех завершающих штрихов. Лишь по этой причине агенты не задержали товарный поезд.

Заграничная вещь

Пожалуй, это свойственно не только мне. Скорее всего и другие путешественники имеют такое обыкновение. Но у меня это настоящее хобби. В какой стране я ни побываю, я стараюсь приобрести себе такой сувенир, который повседневно напоминал бы мне о путешествии. Чаще всего это какой-нибудь предмет туалета – галстук, или трусики, или в крайнем случае транзисторный радиоприемник. Конечно, гарнитур мебели, или, допустим, рояль местного производства тоже могли бы служить неплохим сувениром, но при нынешних ограничениях веса багажа на воздушных путях сообщения трусики более реальны.

Я целый месяц провел в Болгарии и, как всегда, о своем хобби вспомнил за три часа до отлета самолета. Другого выхода у меня не было: я забежал в первый попавшийся магазин и купил первую попавшуюся под руку вещь. Мне повезло. Первой попавшейся под руку оказалась меховая шапка, чудесная, мягкая, с шелковистой шерстью. Я водрузил ее на голову, представляя себе, как она будет кстати в морозные дни в Москве.

Самолет вылетел из Софии точно по расписанию и так же точно приземлился на промежуточной остановке в Бухаресте. Здесь все пошло, как положено. С образцовой авиационной предусмотрительностью стюардесса сообщила на трех языках, что в Бухаресте мы можем пообедать, а если желаем, и поужинать, так как погода на трассе изменилась и какого числа она придет в нужное состояние, неизвестно. Спасибо за внимание…

Я не в первый раз был в роли авиапассажира. Я знал, что делать в таких случаях. Я уселся на скамейке перед зданием аэропорта и под рокот моторов блаженно задремал.

Проснулся я оттого, что к го-то положил руку мне на плечо.

Передо мной стоял высокий мужчина в элегантном демисезонном пальто, без шляпы, с мягким шерстяным шарфом, повязанным вокруг шеи. Он держал в руке меховую шапку.

– Это ваша шапка? – спросил он с сильным болгарским акцентом.

Я ощупал свою голову. Шапки на ней не было.

– Видимо, моя, – сказал я.

– Она лежала возле вас на земле. Красивая шапка. Купили в Москве?

– В Софии. Сегодня перед отлетом, – похвастался я. – У меня, знаете ли, есть такое обыкновение – в каждой стране я покупаю себе сувенир, который может повседневно напоминать о путешествии…

– Представьте себе, у меня такой же обычай! – воскликнул он, присаживаясь на скамейку рядом. – Сегодня в Москве перед самым отлетом самолета я купил себе прекрасный сувенир. – Он снял с шеи шерстяной шарф и протянул его мне.

Я повертел в руках его шарф и хмыкнул.

Он повертел в руках мою шапку и тоже хмыкнул.

– Замечательная шапка, – сказал он, – но за нею вам не надо было ездить в Софию.

– Замечательный шарф, – сказал я, – но за ним вам не надо было ездить в Москву.

Я указал ему на марку, пришитую к изнанке шарфа.

Он ткнул пальцем в марку, оттиснутую на донышке шапки.

На моей болгарской шапке значилось: «Сделано в СССР».

На его московском шарфе значилось: «Сделано в Болгарии».

Мы переглянулись. Мы рассмеялись. Мы оба были довольны. Что и говорить, умеют в наших странах делать отличные вещи, особенно на экспорт…

А в общем, мы оба ничего не потеряли. Каждый из нас имеет отличный сувенир из братской страны.

На рассвете, когда погода на трассе наконец пришла в норму, мой новый знакомый поднялся на борт самолета, отлетающего в Софию.

В ту же минуту я поднимался по трапу в самолет, отлетающий в Москву.

Я помахал приятелю на прощание его московским шарфом, сделанным в Софии.

Он помахал мне на прощание моей болгарской шапкой, сделанной в Москве.

Между двух стульев

– Разрешите представиться: Дружков Павел Порфирьевич. Само собой разумеется, тут в Швеции меня называют «господин Дружков». Однако ежели назовете «товарищ» тоже не обижусь. Прикомандирован к вам, как это говорится, «гидом», что по-русски будет «сопровождающий».

Передо мной стоит невысокий человек с круглой лоснящейся физиономией. Короткая шея туго стянута крахмальным воротником. Галстук бабочкой. Поношенный пиджак в обтяжку. Некогда модные остроносые туфли. В руках потертая шляпа с загнутыми кверху полями.

Нужно как-то откликнуться на его приветствие, но как? Господин? Неловко! Имя, отчество и фамилия у него русские. Товарищ? Но этот диалект старорежимного городового, эта засаленная шляпа и улыбка лакейски-угодливая, словно тоже засаленная…

Попробую поговорить с ним начистоту.

– Как вы попали в Стокгольм, Павел Порфирьевич?

– Обыкновенно как: жил я в деревне, когда началась война с финнами. Будучи мобилизован в ряды Красной Армии, оказался на фронте под Ленинградом. Само собой разумеется, попал в финский плен. Был интернирован, что по-русски значит – препровожден в тыл. Потом началась эта… мировая война. Как русский пленный был интернирован подальше от фронту – в Швецию…

– Почему же из Швеции вы не «интернировались» обратно на родину? Швеция-то в войне не участвовала!

– Само собой разумеется… Однако к тому времени обзавелся хозяйством, неподалеку от Стокгольма, тут, в Худдинге. Покидать было никак невозможно…

– А в России небось родных покинули…

– Само собой разумеется, женка осталась… и ребеночек. Ничего об них не знаю…

Здесь, пожалуй, можно продолжить рассказ за Павла Порфирьевича: жил на деревне потенциальный кулак, мечтавший о собственном угодье. Ел колхозный хлеб, а сам как волк поглядывал в лес. Подвернулся случай, и сбежал кулак, оставив на произвол судьбы жену и ребенка. Попал в «капиталистический рай», поступил половым в кабак, то бишь как их здесь называют «кафесуога». На чаевые да на прочие подачки купил клочок земли и почувствовал себя хозяином… А вот хозяин ли он? – сейчас разберемся.

– Вы что ж, Павел Порфирьевич, и в подданство шведское вступили?

– Никак нет. Покамест не принимают. Числюсь в иностранных подданных.

– Это в каких же – иностранных? В советских, что ли?

– Никак нет. Из советских выбыл. Просто так – в иностранных…

Положение Павла Порфирьевича похоже на сидение между двух стульев. Позиция эта, как известно, малоустойчива и жизненному равновесию не способствует. В соответствии со своей дислокацией, господин Дружков качается из стороны в сторону. Находясь в обществе советских людей, презрительно кивает в сторону шведов:

– Ну что у них за культура… Живут оне, извините за выражение, только пьют да едят! Спать оне ложатся в девять часов. В театры оне не ходют…

Оставаясь наедине со шведами – кивает в сторону советских людей:

– Ну что у них за культура. Сколько я их на своем веку перевидал, ни один, поверите, галстук-«бабочку» не носит. Ей-богу! У них таковые даже не производят…

Может возникнуть вопрос: каким образом этот человек без родины, «господин» с психологией подкулачника и культурой полового, стал гидом в столице просвещенной Швеции?

На это неосторожно ответил он сам. Никакой он не гид. Он просто «прикомандированный», мягко выражаясь – «сопровождающий»…

Среди профессионалов

– Заседание отборочной комиссии начинается. Кто там первый, войдите!

Перед столом комиссии вырос здоровенный детина, назвавшийся Бобом Смайлсом.

Члены комиссии стали ощупывать его бицепсы и трицепсы, его икры и ляжки и, судя по всему, результатами обследования остались довольны.

– Садитесь, Смайлс!

Председатель комиссии отечески поглядел на кандидата.

– Расскажите, какими видами спорта вы занимались прежде чем прийти к нам?

– Бегом.

– Еще.

– Бегом на коньках.

– Еще.

– Бегом на лыжах.

– Послушайте, Смайлс, а чем-нибудь более существенным, чем бег, вам не приходилось заниматься?

– Почему же! Занимался боксом.

– Боксом?! Отлично! Алло! Пригласите сюда Гаррисона. Здорово, Дик! Надень-ка перчатки. И вы тоже, Смайлс. Так! Вы оба, кажется, одной весовой категории. Если тебе не трудно, Дик, пощекочи немного мистера Смайлса. А мы поглядим, что он умеет… Так! Отлично! Брек! Брек! Продолжим. Молодец, Смайлс! Отлично, Смайлс! Прекрасно!! Эй, кто там есть! Унесите мистера Гаррисона… С боксом, Смайлс, у вас все в порядке! А не пробовали ли вы заниматься борьбой дзюдо? Пробовали! Алло! Пригласите сюда Дженкинса. Привет, Том! Побалуйтесь немного с мистером Смайлсом, а мы поглядим, на что он способен… Стоп! Стоп! Мистер Смайлс, вы же видите, что Том подает болевой сигнал!.. Отпустите его, вы ему вывихнете руки! Идите, идите, Том, пусть вам сделают массаж предплечий, руки опять начнут действовать… Поздравляю, Смайлс, вы просто находка для нашего любительского клуба. Что? Ах, вы близоруки! Плохо видите шайбу? Без очков не знаете, куда бить клюшкой. А ноги противника вы видите? Даже и шею и скулы видите. Куда же больше! При такой силе, да при таком боксерском таланте, да при таком знании приемов дзюдо – зачем вам очки. В крайнем случае бить по шайбе вместо вас будет кто-нибудь другой. Это заблуждение, что в хоккее – главное уметь бить по шайбе. Мы с вами, слава богу, не в Европе, дружок, а в Канаде! Кто там следующий, войдите!

БЕЗ ПЯТИ МИНУТ

Человека забыли

К чеховским дням в театре решили поставить «Вишневый сад».

Директор вызвал к себе молодого режиссера Надеждина и отечески похлопал его по плечу.

– В Москве впервые «Вишневый сад» поставил сам Станиславский К. С., – значительно сказал он. – В нашем городе это задание поручено вам. Идите по стопам товарища Станиславского и действуйте согласно его системе!

Режиссер рьяно взялся за работу. Вскоре были найдены «зерна» всех взаимоотношений, застольный период благополучно подходил к концу, оставалось разобрать заключительную сцену…

По сигналу режиссера помреж стал ожесточенно вертеть ключ в замочной скважине. Артист Лазурский, игравший Фирса, догадавшись, что это запирают все двери усадьбы, в которой он покинут, вяло прошамкал:

– Заперто. Уехали… Про меня забыли…

– Стоп! Стоп! – поморщился Надеждин, захлопав в ладоши. – Это никуда не годится! Поймите, Викентий Кондратьевич, ведь это не просто фраза, которую можно произнести как угодно. Этими словами Антон Павлович Чехов как бы резюмирует свое произведение. Понятно?

– Понятно! – сказал Лазурский. – Так бы сразу и сказали, что резюмирует. – И, став в позу оратора, он пробасил: – Заперто. Уехали… Про меня забыли…

Режиссер даже зажал уши.

– Давайте попробуем разобраться в чувствах Фирса, – мученически произнес он. – Фирс говорит, казалось бы, простые слова: «Про меня забыли», – а прислушайтесь! В них звучит огромная человеческая драма. Человека забыли! Понимаете, живого человека! Здесь и внутренняя горечь, и затаенная боль, и скрытое негодование…

Режиссер с надеждой посмотрел на Лазурского. Тот безразлично ковырял в зубах.

– Хорошо, – сказал Надеждин, – для вскрытия подтекста попробуем найти подходящий пример из нашей жизни. – Режиссер задумался. – Допустим, вам стало известно, что наш театр собирается ставить новую пьесу. Вы являетесь за ролью, а вам говорят, что все роли уже распределены. Что вы скажете?

– Безобразие! Хулиганство! – рявкнул Лазурский и хватил кулаком по столу так, что затрещали доски.

Надеждин схватился за голову.

– Не то! Не то! – простонал он. – Это негодование уже слишком явное. Попробуем пример не такой сильный… Представьте себе, что вы хотите войти в автобус, а кондуктор перед самым вашим носом захлопывает автоматическую дверь. Ну-ка, войдите в образ! Только, пожалуйста, оперируйте словами Чехова.

– Заперто. Уехали… Про меня забыли… – взвизгнул Лазурский.

На лице режиссера изобразилось отчаяние. Все последующие примеры из жизни, к которым он пытался прибегнуть для вскрытия подтекста, вызывали у Лазурского более или менее точные проявления гнева, затаенной боли и горечи в разрозненном виде. Объединить все это в сложную гамму человеческих чувств не удавалось.

– Вы бы попробовали по старинке, с голоса, – посоветовал старый актер, видя, как мучается Надеждин. – С голоса он скорее возьмет. Ей-богу!

Надеждина даже передернуло.

– Мы не в прежней театральной провинции! – отрезал он. – Мне государство стипендию платило не за то, чтобы я пьесы с голоса ставил!

Однако дело зашло в тупик, и пришлось объявить перерыв.

Этим воспользовался заведующий литературной частью.

– Товарищи, прошу не расходиться, – торопливо сказал он. – Члены художественного совета обещали проинформировать коллектив о прочитанных ими новых пьесах, которые прислал нам «Отдел распространения» из Москвы.

Все расселись вокруг стола.

– Разрешите мне, – поднялся с места актер на ролях положительных героев. – В пьесе, которую поручили мне прочесть, действуют два положительных героя: молодые ученые Евгений и его друг Даниил. Даниил написал научную диссертацию, а Евгений считает ее талантливой. Однако директор института (герой отрицательный) восстает против этой диссертации, так как она опровергает его собственную устаревшую теорию. Тут начинается конфликт. Положительный Евгений из страха испортить свою служебную карьеру становится на сторону отрицательного профессора, предав идеи положительного Даниила и превратившись таким образом из положительного образа в отрицательный…

– Э, батенька! – вмешался пожилой резонер. – Эту пьесу я читал! Там дело касается псевдонаучной диссертации некоего Петра Петровича. Только он не директор института, а старший консультант министерства. А вот его бывший товарищ по университету, тот действительно директор ветеринарного института. Поначалу, выбиваясь из отрицательных персонажей в положительные, он пишет о диссертации своего однокашника разгромную рецензию. Но потом из страха испортить свою служебную карьеру отказывается от собственного мнения и становится еще более отрицательным, чем был вначале.

– Весьма странно… – мрачно вставил трагик. – Вот передо мною лежит пьеса, которую поручили прочитать мне. Имена-отчества в ней вроде иные, и среда совсем не та, однако персонажи и их поступки совершенно идентичны. Скажите, друзья, когда в пьесах, доставшихся вам, положительный герой восстает против отрицательного, он начинает терпеть бедствия?

– Еще какие! – чуть не хором воскликнули все члены репертуарного совета.

– Его снимают с работы! – возмутился актер, которому по амплуа пришлось бы играть именно этого героя.

– От него отворачивается любимая девушка, – грустно вставила молодая героиня.

– И только вмешательство высшей инстанции кладет конец всем этим безобразиям, – добавил характерный актер, хлопнув ладонью по последней странице лежавшей перед ним рукописи.

– Это что же получается? – хихикнул комик. – Мы с вами читали одно и то же произведение?

– Да нет же, пьесы разные. Вот и названия непохожие…

Режиссер строго посмотрел на завлита.

– Может быть, нам прислали разные варианты одной и той же пьесы, а вы не разобрались толком и рассовали их членам художественного совета?

– Да как же такое! – Завлит сгреб пьесы в кучу. – Смотрите сами: все авторы разные. Даже в разных городах проживают. И места действия разные, ей-богу! Вот здесь действие происходит в ветеринарном институте, а тут – в колхозе, а здесь, например, – на крупном заводе.

– Мне все равно, где происходит действие! – вздохнула пожилая актриса. – Мне важно знать, что люди чувствуют, как они мыслят, за что борются, кого любят… Помните «Грозу», «Нору», «Вишневый сад»?..

– Вы мыслите устаревшими категориями, – возразил заведующий литературной частью. – В драматических произведениях, предложенных худсовету, имеется нужное количество действующих лиц. Они действуют, совершают поступки, двигают сюжет…

– Действующие лица? – рявкнул трагик, поднявшись во весь свой трагический рост. – А человек в этих пьесах есть? Отвечайте!

– Человека забыли! Живого человека! – с тоской произнес актер Лазурский…

И были в этих словах и внутренняя горечь, и затаенная боль, и скрытое негодование в полной гамме, которая требовалась от Фирса…

Система Станиславского

Город у нас небольшой, всего восемьдесят тысяч жителей, а театр построили на восемьсот мест. Если одну пьесу сыграть сто раз, можно уже писать в отчетах о стопроцентном охвате всех граждан города, включая грудных младенцев и долгожителей послепенсионного возраста.

В других городах дают четыре премьеры в год, а у нас десять. Каждый месяц премьера. Одну пьесу играем, вторую выпускаем, третью снимаем с репертуара. Художники приспособились: декорации делают унифицированные, в одной и той же лесотаре можно играть и «Гамлета» и «Стряпуху».

Большую помощь нам оказывают классики. К примеру, Островский. Его «Бесприданницу» мы уже какой год ставим, а зрительный зал почему-то все полон.

В «Бесприданнице» я играю Паратова. Такой типичный дореволюционный судовладелец тридцати лет. Правда, мне под пятьдесят, но в театре это значения не имеет.

Так вот этот самый Паратов – кутила, прожигала – состояние свое промотал, на бесприданнице Ларисе Дмитриевне обещал жениться, а как до дела дошло, скрылся с с глаз, почище сегодняшнего алиментщика.

Что и говорить, роль прекрасная. Приятно слышать, как зрительный зал замирает, но морально тяжело. Ощущаешь себя отъявленным подлецом. Ну, обручился с богатой купчихой, так зачем решил бесприданнице свадьбу сломать? Так, просто из прихоти.

Помните решающую сцену:

– Послушайте, – говорит Паратов Ларисе Дмитриевне, – мы едем всей компанией кататься по Волге. Поедемте!

Это он задумал ее от жениха увезти.

Эту сцену мы с Игумновой играли бесподобно. Она тяжело дышала, вроде от переживаний, а по правде сказать, от корсета «грация», в который ее безбожно затягивала костюмерша. Я метал искры из глаз. Игумнова делала демонический жест, словно у нее все закружилось перед глазами, и восклицала:

– Когда же ехать?

– Сейчас или никогда!

– Едемте!..

Ну, конечно, в зрительном зале аплодисменты, иногда даже цветы кидали…

Но вот в начале нынешнего сезона в труппу вступила новая актриса Нина Забавина. Она окончила ГИТИС и прибыла к нам по разверстке.

Какая-то она была невзрачная. Хрупкая, курносая, глазки неподведенные. Такой разве только Валентину с Валентином играть или Таню в одноименных пьесах.

Погуляла она у нас с недельку без дела, пьесы смотрела из зрительного зала и вроде совсем потускнела.

Наш главный режиссер на собрании труппы спрашивает ее:

– Осмотрелись, огляделись? Пора к работе приступать. В каких пьесах играли на курсе?

– В «Бесприданнице», – тихо сказала Забавина.

– Очень хорошо. Это из «нашего репертуара. Кого играли?

– Ларису Дмитриевну.

Мы все переглянулись.

– Ну и как?

– Это моя дипломная работа. Сдала с отличием.

– Вот и отлично! – обрадовался главный и, кивнув в сторону Игумновой, сказал: – Возьмите шефство над дебютанткой. Пройдите с ней мизансцены, передайте опыт. В среду ставим Забавину в спектакль.

В среду играть с новой партнершей предстояло мне.

По ходу действия первая встреча Паратова с Ларисой происходит в середине пьесы.

– Я позову к вам Ларису, – говорит ее мамаша и выходит. И входит Лариса…

Господи, что это! Передо мной явилась юная красавица. Нежный цвет лица, страдальческая улыбка. Сама женственность и грация.

– Не ожидали? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.

Как она это сказала! В голосе и на глазах у нее дрожали слезы. Я почувствовал, как комок подкатывает у меня к горлу. Я продолжал говорить слова из роли, но, слушая себя, понимал, что это говорю не я, и не тот Паратов, к которому я привык. И зрители замирали, не зная, куда я клоню…

Увы, и я не понимал в какую западню меня влечет.

В третьем действии наступала решающая сцена.

– Зачем я бежал от вас? На что променял вас? – воскликнул я, чувствуя, как во мне все дрожит.

– Да, надо правду сказать, – с внутренним мучением произнесла Лариса, – вы надолго отравили мою жизнь… – Она взглянула на меня просто, но с таким страданием!..