Текст книги "Помилование"
Автор книги: Мустай Карим
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Покуда о виновнике беды он не думал. Но представил Васютку и Маринку, которые каждое утро с жестяными кружками в руках бегут туда, где дедушка доит козу, и сжалось сердце у старика.
– Дедушка! Мы встали!– первой из дома в одном платьишке, босиком, держа наготове свою посудину, выскочила Маринка. Подбежала к деду и остановилась в удивлении: коза еще спит, а у дедушки и медного котелка почему-то в руках нет. "Дедушка, а почему ты козочку не разбудишь? Вон и солнце уже взошло", – прошептала она. Ефимий Лукич молча поднял внучку на руки и, прижав к груди, растер ладонью маленькие озябшие ступни. Тем временем и Васютка подлетел – в пилотке, тряпичных чувяках, большой залатанной телогрейке.
– Деда!– уже с полпути закричал он. – И мне пенки оставь!
Его сметливый взгляд сначала пробежал по развалившейся лачужке, потом остановился на бездыханно лежавшей козе.
– Бомба, да, дедушка? А я и не слышал.
Поняв беду, Маринка обняла дедушкину ногу и заплакала, Васютка присоединился к ней. Долго плакали дети, долго всхлипывали потом. Ефимий Лукич не унимал их. Пусть поплачут. И того хватит, что в другие разы терпели.
Только сейчас вернулась к нему прежняя злость, ночная обида. "Без нужды и галочье гнездо разорить – грех. Галка птенцов растить, жизнь править строила его, – размышлял он опять. – А тут – тварь божья, людям надобная, пала до срока, без вины и без причины. К тому же сироты, дети малые, в чем только душа держится, последнего пропитания лишились... Нет, зло должно быть наказано".
Ефимий Лукич пришел к твердому решению.
Он завел детишек в дом, накормил всухомятку. Привел перед зеркалом в порядок бороду и усы. Потом достал из сундука одежду, в которой выходил на люди, – синюю косоворотку, совсем еще справную коричневую пару и черный картуз с крутым козырьком. Достал из чулана кожаные сапоги, смазал их дегтем. Хотел было надеть и медаль, которую прислали из Москвы, с сельскохозяйственной выставки, за то, что вырастил уж особо хорошую гречку, но передумал. С одной стороны посмотрел, с другой, покрутил в руках и бросил медаль обратно в сундук. Конечно, тамошние генералы при виде твоей медали так и попадают. Да и ни к чему это – медаль надевать, он же не за отпущением грехов идет, а на виновного управу ищет, справедливости добивается. Он свое и без медали докажет.
Сначала детишкам было в диковинку – сундук открыли, который бог весть сколько был на замке! Они, отталкивая друг друга, бросились смотреть тамошнее богатство. Дедушка велел им только глазами смотреть, руками не трогать. Но потеха была недолгой. Ребятишки встревожились: видно, дедушка собрался уходить. Больше всего они боялись этого – остаться одни. Сначала уехал отец, потом прошлой осенью ушла в могилу мама, оставила их сиротами. Теперь и дед куда-то собрался. Бабушку они уже успели забыть.
– Дедушка, ты куда?– робко спросил Васютка, дед не любил, когда приставали с расспросами. Однако он на сей раз не отрезал, как обычно: "На кудыкину гору!" – объяснил мягко, терпеливо:
– Нужда выпала, ребятки, большая нужда, я к большим начальникам пойду. Я скоро вернусь. Вы пока дома поиграйте, никуда не выходите.
Выросшие в строгости дети спорить не стали.
Вот так, прибравшись, приодевшись, как мог, Ефимий Лукич вышел на крыльцо. Обернулся на лежащую посреди двора козу и направился к воротам. "Пусть лежит, – подумал он, – если что, жертва налицо". Четыре испуганных глаза смотрели ему вослед.
И зашагал, покачиваясь, долговязый Ефимий Лукич Буренкин. Дорога известна: всего километрах в четырех отсюда, в березовом лесу войск видимо-невидимо, так и снуют.
Тот туполобый танкист, должно быть, оттуда. Машину он хорошо разглядел. На танке почему-то колпака с пушкой не было. Сняли, видать, колпак-то. Только увидит, признает сразу.
Ноги у Ефимия Лукича длинные, отмеривают хорошо. За полчаса дойдет. Солнце только' что взошло. Легкий туман висит над дорогой... Утро тихое, светлое. Словно во всем божьем мире только и есть что благо да милосердие. В душе путника тоже вспыхнула искорка великодушия. "В такой бы час с добрыми помыслами в дорогу выходить, – подумал он. – Или отдать все на волю божью и пошагать домой? Будет день, будет и пища, проживем..." Может, и повернул бы обратно, но вдруг увидел в дорожной пыли два широких следа железных гусениц. Того злодея следы! И перед глазами встали разрушенная лачужка, пегая коза, распростершаяся на траве, два заплаканных, опухших от слез детских лица. Он прибавил ходу. "Ну, след держу, теперь он у меня не вырвется", – добавил Ефимий Лукич себе решимости.
Он – ущерб понес, лицо пострадавшее, за ним правда. Вот только бы потом в этой правде каяться не пришлось. Бывает, так свою маленькую правду тягаем, что до большой беды и дотягаемся.
Ефимий Лукич, словно чуткий охотничий пес, не сбиваясь со следа, вышел прямо к березовому лесу, где стоял мехбат капитана Казарина. На опушке его окриком остановил часовой:
– Руки вверх! Куда прешь? Стрелять буду. Буренкин не испугался, хотя, подумав, руки и поднял.
– Ишь расстрелялся. Быстрый какой, фашистов тебе мало, чтобы в меня стрелять?
Лядащенький солдатик строго выкатил глаза:
– Может, ты фашист и есть.
– Как же, дурак он, фашист, чтобы прямо с утра тебе в лапы идти.
В это время в березовом вперемешку с осиной лесу уже вовсю сновал народ. Военный люд, отзавтракав, принялся за свои дела. Действительно, какой же фашист будет околачиваться здесь, если и впрямь не круглый дурак.
– Опусти руки!– приказал солдат. – И выверни карманы.
Ефимий Лукич спорить не стал, вывернул все карманы. То, что этот тощий верзила так послушно исполнил приказ, коротышке весьма понравилось. Захотелось скомандовать:
"Смирно!" – и поставить старика навытяжку, но он удержался. И так видно, что тут его власть.
– Служба, отец, служба. Порядок требует, – сказал коротыш, позволяя себе снисходительность. – Ну как теперь нам с тобой быть?
– У меня дело есть. К командиру.
– Какому такому командиру?
– К такому, какой побольше.
– Тоже сказанул. Тут, отец, начальники – один другого выше. Ты говори, дело какое?
– Военный человек хозяйство мое разорил. Ищу возмещения и наказания.
– Такое дело только старшина может решить.
– Не решит. Тут начальство подюжей требуется.
В этот момент из оврага вылез солдат с двумя ведрами воды.
– Эй, Эпштейн, мне тут с поста сойти нельзя, поставь-ка свои ведра и отведи вот этого к капитану.
– А я должен, что ли?
– Коли я сказал, должен, – отрезал коротыш.
Вот так, без всяких мытарств и излишних проволочек Ефимий Лукич Буренкин предстал перед капитаном Русланом Сергеевичем Казариным, чей мехбат, передислоцируясь во фронтовой полосе, задержался как раз на полпути от Подлипок к передовой. И с этой самой минуты судьбу третьего уже решали не житейские законы. Они отступили. В силу вступил закон войны.
За эту неделю на душе у комбата Казарина немного улеглось, и печень отпустила, а оттого и лицо маленько посвежело, отошла синева с сухих потрескавшихся губ, в серые, потухшие глаза вернулась ясность. Сердечной боли, нанесенной изменой жены, он решил не поддаваться. Старался изо всех сил. Вспоминал все дурное, что было в Розалине и прежде, все ее выходки хотя бы как она даже в лучшие их времена вечерами допоздна не возвращалась домой, а он ждал, изводясь ревностью. Но перед глазами возникала и другая Розалина – красивая, стройная, разметав свои черные длинные волосы, смеясь, она бежит по тропинке в гору. Они уже давно законные муж и жена. "Догоняй!кричит Розалина. – Догонишь – твоя!" – и вдруг, резко повернувшись, бросается мужу в объятья. Так, в обнимку, они скатываются по склону и пропадают в густой траве под деревьями.
Нет, все это Руслан Сергеевич должен забыть, раз и навсегда. Иначе вконец изведешься. И прошлой ночью двадцатидевятилетний капитан решил прибегнуть к такой уловке: каждый раз, как вспомнит Розалину, будет выдергивать у себя с головы щепотку волос. Если он своим чувствам не хозяин – значит, останется совсем плешивым. "А ведь эта беспутная даже волоска моего не стоит, – с неожиданной бодростью заключил он. – А коли так быть гордой голове капитана Казарина с кудрявой шевелюрой!.."
После такого решения он почувствовал свободу – словно скинул с души какой-то груз. Поникший, съежившийся в последние дни, он расправился, распрямился. О своих переживаниях Казарин никому не обмолвился ни словом, хотя, может, и нашлись бы, кто его жалобу выслушал. И телесную боль, и душевную тоску капитан в себе, в одиночку перемалывал. Не из тех он был, кто и мелкие свои невзгоды, и большое горе по сторонам расплескивает. Может, потому и чужие жалобы, чужую печаль принимал не сразу. Как бы там ни было, сам с собой Руслан Сергеевич Казарин обходился без жалости, без пощады. И победил. И в другой раз уже не поддастся.
Сегодня, казалось, комбат был в приподнятом настроении. Раза два, так просто, без причины, подергал себя за волосы и улыбнулся – смешно. "Держись!" – сказал он то ли себе, то ли волосам.
И даже этого, странного здесь, явившегося спозаранку человека встретил Казарин довольно благодушно. Забавными показались и его худая длинная фигура, и одежда, – то ли кучера, то ли коробейники одевались так в прежние времена. Этот долговязый старик, коснувшийся картузом потолка землянки, даже понравился ему. А тот пролез в дверь и, разогнувшись, кивнул: "Здравствуй".
– Капитан Казарин, Руслан Сергеевич, – улыбнулся хозяин землянки. Что прикажете?
– Буренкин я, Ефимий Лукич. Не приказ у меня, вопрос.
– Спрашивайте.
– Если, скажем, военный солдат кому-то по хозяйству ущерб нанес, кто его, значит, возместить должен?
– Что-что? Какой солдат? Какой ущерб?– отрывисто спросил Казарин, но без обычного пока металла в голосе. – Объясните толком. Что вам нужно?
– С хутора я, с Чернявки... Сесть можно?– Комбат показал на длинный ящик возле двери. – Тут недалеко, четыре километра всего, Чернявка-то. С двумя внуками-сиротками проживаю. Васютке восемь, Маринке пять... Беда у нас.
Нынче ночью ваш танк сарайчик развалил. Единственную нашу козу насмерть придавило. Также две курицы. Курица, конечно, курица и есть, невелика живность. А вот с козой – подкосило. Сироты мои без пропитания остались.
Капитан Казарин спокойно выслушал старика, но сути так и не понял.
– Ты, старик, путаешь что-то...
– Не путаю. Перед самым рассветом было. Своими глазами видел.
– У нас танков нет.
– Есть. Я по его следу до самого этого оврага дошел. Колпака только с пушкой нет. А так с виду полный танк.
"Бронетранспортер..." – сказал про себя капитан. Смутная тревога уже охватила его.
– Перед самым, говоришь, рассветом?
– Перед самым... Танкист еще вышел, вокруг сарайчика походил. И за галочье гнездо, если кто разорит, должен бы отвечать. Птица тоже не зря гнездо вьет. Призови к ответу, командир. И пусть за козу ущерб возместят.
А ведь как раз посреди ночи, когда лежал капитан в полузабытьи, вроде послышался ему гул мотора, но он решил, что во сне это, и успокоился. Однако же какая-то тревога не отпускала его. Казарин нехотя все же выбрался из землянки, огляделся, прислушиваясь к глуховатым раскатам артиллерийской канонады, обошел несколько подразделений и, только убедившись, что вроде бы в батальоне все в порядке, вернулся на свою уже стылую лежанку. Перед рассветом гул мотора повторился снова. Комбат, у которого все ночи в последнее время были ни явь ни дрема, теперь и это списал на сон. Говорят же, беда, прежде чем очам явиться, разум застит. Так и вышло. За одну секунду капитан перебрал с десяток разных догадок, однако не годилась ни одна. Он, еще не поднимая голоса, в котором уже привычно зашевелился металл, спросил:
– Правда?
– Что – правда?
– Что вы тут мне нарассказали?
– А какая мне польза врать? Не верите, пойдите посмотрите. Сарай развален, коза богу душу отдала... Двух кур я уже не считаю. А след прямо от нашего куреня и досюда, до Анискиного оврага. – И Буренкин большим пальцем показал на дверь.
Капитан Казарин был человек горячий, крутой, но от скоропалительных выводов себя удержать мог. Он снова упрятал металл в голосе.
– Ладно, все понятно, – спокойно сказал он. – Разберусь до точки. За козу, за сарай и за кур – весь убыток подсчитаем.
– Мне счет-подсчет не нужен, коза нужна, дойная. Детишки голодные, есть просят.
– За козу заплатим. Ступай пока домой. – Он открыл дверь и крикнул:Эй, есть там кто?
В землянку тут же влетел солдат с лицом круглым как мяч. Посмотреть, так ни носа, ни глаз, ни даже рта не различишь, все кругло, шар, и только.
– Слушаю!– подскочили губы на лице и этим испортили идеальную округлость шара.
– Проводи гостя до большака, – приказал капитан. Он подошел к старику. – Ну, прощай, Евгений Кузьмич, – он протянул руку.
– Ефимий Лукич, – поправил гость, встал и пожал протянутую руку. Ефимий Лукич Буренкин с хутора Чернявка.
– Ладно, сейчас же запишу, чтоб не забыть.
Во всем ином толковый и сметливый капитан Казарин мучался тем, что не мог удержать в памяти имен и фамилий. Даже когда познакомился с Розалиной, сначала запомнил ее как Розанну.
– За душевность спасибо, командир. Я, значит, тогда пойду, утешу сироток.
– Иди, утешь.
Когда старик вышел, капитан и впрямь сел за стол, открыл планшетку и записал крупными буквами: "Чернявка. Ефимий Лукич Буренкин. Сарай, коза, 2 курицы". Потом обеими руками подпер голову. Громко прочитал написанное:
– Чернявка. Ефимий Лукич Буренкин. Сарай. Коза. Две курицы.
Что за наваждение? Ничего непонятно! Старик, ясное дело, не врет. Какому дьяволу нужно было это ночное путешествие? Куда ездил? Зачем? Не затем же, чтобы сарай протаранить. Что это – глупость или преступление? Хотя по нынешним временам одно от другого отличить не просто. Любая глупость готова кончиться преступлением.
Руслан Сергеевич решил сначала, не поднимая шума, сам разобраться, как сказал, до точки. След, по словам старика, ведет прямо в его мехбат. Это несомненно. С чего же начать? Сходить, взглянуть на след он посчитал излишним. "Не дело боевого командира следы обнюхивать, – подумал он. – В моем ведении люди и оружие". Решил начать с людей. И вызвал старшину Хомичука с первой батареи. Этот порой больше самого комбата видит, больше других слышит и больше других примечает и соображает. Однако минувшей ночью и старшина Хомичук оказался не лучше других. "Может, знает что, да хитрит?" – подумал было Казарин. Но мысль эту отмел тут же. Преданный службе старшина и слову своему был верен. К тому же Хомичук, годами постарше комбата, любил его скрытной заботливой любовью. Казарин это чувствовал и ценил. Нет, решил он, не врет и не хитрит.
– И мотора не слышал?
– Слышал, только вроде как во сне.
– Что за черт! Уже на ходу сны видим! Кто на посту был?
– Ребята надежные. – Хомичук поименно перечислил всех из ночного дозора. – Разрешите, я разузнаю.
– Только паники не поднимать.
– Понятно.
Будь на месте Хомичука кто другой, дал бы комбат выволочку, перья бы полетели. "Ты у меня, так тебя в душу, мало что мотор, комариный писк за версту будешь слышать", – сказал бы он. Но если уж и Хомичук не слышал, значит, тут что-то не так. Только когда старшина вышел, он выругался: "Недотепы!.." В число недотеп он записал и себя.
Через полчаса все выяснилось. Ефрейтор Дусенбаев рассказал старшине, что Любомир ездил отлаживать тормоза, пробыл долго, там по пути опять сломалось что-то, намучился, пока починил, хорошо, все обошлось, товарищ вернулся цел и невредим. Хомичук ругнулся, да только про себя, а ему и слова не сказал. И с Зухом говорил спокойно. Если бы тут можно было исправить глоткой, уж он бы ее не пожалел. Сержант не отпирался и не оправдывался, рассказал, как все было.
– Ты ведь не только свою, ты и наши головы на плаху кладешь, – тихо сказал старшина и даже выругаться забыл, такая взяла горечь. – Хоть бы покаялся, дубина!..
– А что я такого сделал, чтобы каяться? За козу и сарайчик отвечу. И наказание приму.
– Коза! Если бы дело в козе было...
– А в чем же? За мной другой вины нет.
– Ладно, не мне твою вину мерять. А вот беду чую. Большую беду, Любомир.
Говорили они возле бронетранспортера, сидя на траве.
– О чем ты, Паша! Ты что говоришь?
– Байку рассказываю. Анекдот. Эх, парень...
* * *
Поначалу сержант Зух держался перед капитаном не то что спокойно, но и беспечно, словно даже придуривался. Казарин, видя это, вспылил про себя, но гнева своего ничем не выдал.
– Ну, Зуд, расскажи, какие геройства совершил?– "Геройства" он сказал с особенным нажимом.
– Не Зуд, товарищ капитан, Зух. А геройства мои еще впереди. Не подкачаю. Дай только с фрицем встретиться.
Серые холодные глаза капитана столкнулись со взглядом голубых, смотрящих из-под густых бровей глаз Любомира.
– Ты не придуривайся. Где ночью ходил?
– В Подлипки к невесте, вернее сказать – к жене ездил. Пешком хотел, да очень долго получилось бы.
– Какая еще жена?
– Законная жена, Мария Тереза. Вы ее знаете. Когда в Подлипках стояли, я к вам приходил насчет нее. Вы меня тогда выгнали. Если бы вместе служили...
– Здесь мехбат, сержант, механизированный батальон, а не бардак. И всех баб собирать, с которыми шьетесь...
– Она жена моя. Законная. Единственная. Не унижайте ее, прошу вас.
– Под кустом обвенчались – и весь "закон"!
– Товарищ капитан, – тихо сказал Зух, – вас бог накажет.
Капитан Казарин еле заметно вздрогнул. Он спрятал руку за спину и отпустил зажатую между большим и указательным пальцами щепотку волос.
– Уже наказал. А господь бог, которого ты вспомнил, в одно темя дважды не бьет.
Оттого, что разговор пошел как-то вкось, мысли капитана тоже сбились. Он постоял молча, обежал глазами землянку. Взгляд остановился на мохнатой черной бурке, висевшей на гвозде. Уже сколько лет Казарин возил ее с собой, но на людях не надевал ни разу. "Когда меня хоронить будете, в нее завернете", – шутя говорил он товарищам. Черная бурка вызвала мрачные мысли. Мысли эти были о сержанте Зухе.
– Ты – дезертир. Вот ты кто. А мы в действующей армии, значит, на фронте. Не сегодня-завтра – в бой! Ты это понимаешь?
– Понимать-то понимаю... Так ведь ничего не случилось. А за козу...
– Тебя что, никогда уставу не учили?
– Учили. Драться учили. И я буду драться, крепко буду драться, без пощады. У меня там, на той стороне, мать осталась. И вся родня... Надо их спасать.
– Можете идти.
– А какой мне выговор будет?
– За это выговор не дают. За это, сержант, расстреливают.
Последние слова Зух всерьез не принял. Из землянки он вышел с чувством облегчения. Вроде обошлось. И старшина тоже на него не кричал. Будь вина и впрямь стоящая, так бы обложил – весь лес бы дрожал.
Перед капитаном Казариным было два пути.
Первый путь – так как о Зуховом ночном похождении еще никто не знает и слухов никаких пока не разошлось, то вызвать сейчас старшину Хомичука и приказать: по поводу Зуха больше не распространяться, а живо забросить в кузов мешок пшена и хоть как, хоть где, но обменять его на дойную козу; козу же (он достал планшетку) отвезти к живущему на хуторе Чернявка Ефимию Лукичу Буренкину, стоимость двух кур возместить деньгами (деньги он даст старшине из своего кармана). А сарайчик Буренкин может починить и сам В общем, хозяин козы должен остаться доволен, снова ходить и поднимать шума не будет. И шито-крыто. Вот такой путь.
Другой же – путь опасный, путь страшный. Сейчас он должен поднять вот эту телефонную трубку и сообщить командиру бригады: "Во вверенном мне батальоне чепе. Разрешите явиться и доложить лично". Комбриг, человек по натуре мягкий, вежливо скажет: "Извольте, жду вас".
Тот первый путь – тайный, короткий и бесхлопотный. Но – скользкий. Сокрытие преступления, сознательного ли, бессознательного ли, не только уставу, но и совести претит. Ступит на эту тропку капитан Казарин – и как ему потом с самим собой ужиться, как от других искренности и правдивости ждать? Как он после этого усердному, дельному службисту Хомичуку будет смотреть в глаза? Или – взять грех на душу? Война спишет. А спишет ли? В этот миг шевельнулся в левом плече засевший осенью прошлого года под Москвой осколок фашистского снаряда, царапнул стальным когтем, огнем ожег. Не по мясу – а по совести процарапал. Руслан Казарин, у которого воинский долг и честь командира были превыше всего, избрать первый путь не смог. Он долго смотрел на лежащую на четырехугольном ящике трубку полевого телефона. Потом не спеша начал крутить ручку аппарата, крутил долго. Только снял трубку, послышался голос телефонистки.
– Я седьмой... – сказал капитан, словно в нерешительности. – Соедините меня с двадцатым. – Телефонистка соединила тут же, – Товарищ двадцатый, я седьмой. Разрешите явиться?
Мягкий густой голос ответил:
– Пожалуйста, жду вас.
* * *
...И страшная машина пришла в движение, ни удержать, ни остановить ее уже было нельзя. По телефонному проводу с этого, ближнего конца туда, наверх, оттуда еще выше побежали два слова: сержант Зух... сержант Зух... сержант Зух.., Это имя вошло в военные донесения, было занесено в журналы. Аппараты Морзе выстукивали по телеграфным проводам эти же слова: сержант Зух... сержант Зух... сержант Зух. Военный прокурор и следователь принялись за работу, пришел в движение военный трибунал. Впрочем, можно было сказать заранее: если человек в прифронтовой полосе посреди ночи самовольно на военной технике покинул часть действующей армии и отправился в тыл – он уже сам себе вынес тяжкий приговор. Мало того – обман. То, что он заведомо обманул стоявшего на посту Дусенбаева (часового), – было отягчающим вину обстоятельством. Военной прокуратуре оставалось только, исходя из соответствующей статьи Уголовного кодекса, дать юридическое обоснование.
Тем не менее следствие велось всерьез и досконально. Сначала не спеша, обстоятельно допросили подследственного сержанта Зуха. Сержант был без ремня, враспояску, пилотка без звездочки, петлицы вырваны. Впрочем, и обращались теперь к нему не "сержант", а "гражданин". Любомир ничего не скрывал, ни от чего не отпирался. Посадив подследственного на гауптвахту, проверили весь его ночной путь. Сначала плотный розовощекий майор в очках с толстыми линзами и худой, как хлыст, весь навытяжку, лейтенант сели в открытый "виллис" и поехали в хутор Чернявка. Большую свою голову, крепко посаженную на короткую шею, майор держал прямо и неподвижно. И вообще озираться по сторонам не любил. Он – военный прокурор. Лет ему было за сорок. А тот, молодой, – его помощник, военный следователь, порывистый, суетливый.
Ефимий Лукич издалека увидел пылившую по дороге машину и вышел к воротам. "Сдержал командир слово, – подумал он, – разобрался быстро. А не пойди я туда сам – кто бы мне принес?"
"Виллис" остановился возле разрушенного сарайчика. Сначала спрыгнул длинный худой лейтенант. Потом сидевший рядом с шофером майор не торопясь открыл дверь и одну за другой опустил на землю обутые в кирзовые сапоги толстые ноги.
– Ты хозяин? Подойди сюда, – позвал он. Долговязый Буренкин, не сходя с места, бросил взгляд в машину. Никакой козы там не было,
– Я, – кивнул Ефимий Лукич.
– Кто разрушил это строение?
– По имени не знаю.
– Я тебя имя не спрашиваю. Что за человек, какой из себя?
– Военный человек. Вон оттуда выехал, на танке без колпака. Ошибкой, наверно. На повороте занесло.
– Ошибкой, не ошибкой, не тебе, старик, судить.
– Так точно. Закон судит.
– А танкиста этого в лицо видел?.. Ну... какого роста?
– В лицо не видел. Ночь была. Ростом, кажись, не так чтоб очень.
– Толком не видел, а говоришь "военный".
– А кто же еще? Пономарь, что ли?
Тем временем лейтенант обошел вокруг сарайчика, подошел к лежавшей посреди двора пегой козе, перевернул, осмотрел внимательно и, открыв новенький планшет, занес туда свои наблюдения и ответы Буренкина.
– Сколько твоя коза стоит? – спросил майор.
– А сколько сдохшая коза может стоить? Ничего не стоит.
– Ты меня не путай, хозяин, я про живую спрашиваю. Ефимий Лукич уже почуял, что дело оборачивается худо,
нечто вроде сожаления шевельнулось в нем.
– За нее и за живую не больше давали, – пробормотал он.
– Ты конкретно говори. И стоимость двух кур тоже.
– Тоже добро – курица...
– Не крути, старик, говори цену. Положено возместить ущерб.
– Нет, не нужно. На то и война – без ущерба не бывает. Как-нибудь проживем.
Лейтенант эти слова тоже записал и подчеркнул двумя чертами.
– Как хочешь, – сказал майор, снял очки и, достав платок, долго протирал их.
После этого следствие направилось в Подлипки. Когда машина въезжала в деревню, Мария Тереза копала огород. Не оттого, что не знала, куда себя деть, – хозяйство требовало. Она теперь замужняя женщина, а замужняя и дом свой в порядке держать должна.
"Виллис" проехал по четко отпечатавшемуся в мягкой почве следу бронетранспортера и остановился там, где ночью стояла машина Зуха. Толстый майор и худой лейтенант слезли с "виллиса" и вошли во двор. Мария Тереза краешком глаза приметила это, но повернуться и посмотреть на них прямо почему-то заробела, словно не люди в ворота вошли, а две страшные тени.
– Здравствуй, красавица!– сказал майор как можно любезнее.
Мария Тереза кивнула, не повернув головы, и продолжала свою работу.
– Мария Тереза, я тебе говорю...
Вдруг ее всю будто судорогой свело, лопата чуть не выпала из рук. Но она тут же пересилила себя. Опершись на лопату, она прямо посмотрела на майора.
– Слушаю.
– Ты – Мария Тереза?
– Я. Что вам нужно?
– Только это. Что ты – Мария Тереза Бережная.
– Я теперь должна зваться Зух. Мария Тереза Зух.
– Возможно, только... Еще вопрос: не был ли здесь прошлой ночью некто сержант Зух.
– Был. Он не некто. Он мой муж.
– Что – и брачное свидетельство есть?
– Свидетельство? А зачем?!
– Ни за чем. Я просто так спросил.
– Вы просто так не спрашивайте,
– Все, все, красавица, больше вопросов нет.
Долговязый лейтенант достал было планшет, но так ничего и не смог записать – стоял, разинув рот, и смотрел на девушку. "Бывают же такие!вконец размякнув, думал он. -За такую и головы лишиться не жалко. Не жалей, Любомир Зух, ни о чем не жалей...".
– А вы что с ним сделаете?– настороженно спросила Мария Тереза.
Прокурору от души стало жаль красивую занозистую девушку, вернее почти еще девочку. Потому и правды ей сказать не решился.
– Ничего не сделаем. Не бойся. Я так просто, для разговору только спросил. Мимо ехали и заглянули по пути. – Майор даже прощения попросил, протирая белым платком очки, кивнул: "Извините".
Они сели в "виллис" и уехали. Это сказать легко: не тревожься. Земля медленно разверзлась под ногами Марии Терезы... Но если бы кто-то случился здесь и чутким оком души посмотрел на окаменевшую девушку – он увидел бы, как в венце ее волос замерцало слабое сияние, затем свет, золотясь, медленно сошел на лоб, на глаза, на шею, обтек плечи, груди, обволок пояс, бедра, по икрам спустился к ступням. Потом она уже вся стояла в желтом сиянии, словно превратилась в богиню любви, золотую Афродиту. Значит, солнце еще не погасло – ни там, в небе, ни здесь, в ее груди. А небо сегодня такое синее, высокое, солнце так близко, но и так милосердно. Солнце, когда оно прямо над головой, всегда ощущается близким, своим. Потому что стоишь ты посреди земли, а оно – войдя с востока, идет через тебя и выходит на западе... Вот и сейчас в середине земли – Мария Тереза, в середине неба – солнце.
* * *
Капитан Казарин обязательства своего перед Ефимием Лукичом не забыл. Он вызвал Хомичука и приказал, хоть как, но рассчитаться со стариком. Пострадавший все же. Зло взяло на Буренкина – "занесло чуму на нашу голову", – но старшине ничего не сказал.
Вскоре после полудня Хомичук закинул в кузов старой полуторки мешок пшена и поехал в Чернявку. Заглянул в две ближайшие деревни, поспрашивал, не сменяет ли кто козу на пшено, охотников не сыскалось, и он решил рассчитаться крупой. Нужный дом старшина нашел сразу. Впрочем, для этого особой наблюдательности и не требовалось. Рухнувший сарайчик и сдохшая коза кричат будто: "Мы здесь!"
Машина остановилась, но Ефимий Лукич на сей раз навстречу им не вышел. Он был весь в своих невеселых думах. Чуяло сердце беду, иначе не сжималось бы так, до темноты в глазах.
– Эй, старик, ты дома?– крикнул Хомичук с улицы.
Хозяин подался во двор. Он еще не снял той одежды, которую надел утром, только картуза с крутым козырьком не было на голове. Тем временем пожилой длиннорукий шофер откинул задний борт машины, подтянул мешок к краю, как-то очень сноровисто уложил его на плечо, не положил даже, припечатал (было видно, что такая работа ему привычна), и, чуть приседая на коротких кривых ногах, пошел следом за Хомичуком. Старшина остановился возле пегой козы, шофер тоже встал за его спиной со своим грузом.
– На, долг от сержанта Зуха прими. Тут за козу, тут и за сарай. Мешок пшена, – сказал Хомичук. – Заварил ты одну кашу, вари теперь другую.
Шофер ухватил одной рукой мешок под завязку и, легко смахнув с плеча, с глухим прихлопом поставил перед стариком.
Старшина достал из кармана гимнастерки деньги и протянул Ефимию Лукичу.
– Это за кур. От командира лично.
– Не надо, – сказал Ефимий Лукич. – Раздумал я. Не нужно ни крупы, ни денег, вези обратно.
У старшины Хомичука даже дыхание перехватило. Ярость четырех-пятиэтажных ругательств, копившаяся в нем, смяла, наконец, его безграничное терпение, он уже не мог удержать себя – все постромки лопнули.
– Ты, в бога душу мать, – выдохнул он, – шестьдесят лет некладеный вонючий козел! Где я тебе в этом аду кромешном, в чертовом огне, на кухне сатанинской козу найду! Сам, что ли, рожу! Или вот он родит?– ткнул на шофера. Долго кричал взъяренный старшина, долго ругался. Дедов-прадедов бедного старика до семи колен, всю родню-породу, всех кумовьев-свояков перебрал, на вальне свалял и прокатал.
Ефимий Лукич стоял молча, потупив голову. Услышав крик дяди-солдата, в испуге сбежали с крыльца Марина с Васюткой и с двух сторон прильнули к дедушке. Старик словно и не заметил их. Но Павел Хомичук при виде худых белобрысых малышей с бледными лицами замолк на полуслове. Долго молчал. Потом откашлялся и, ни слова не говоря, пошел к машине. Кривоногий шофер быстро забрался в кабину.
– Подожди-ка, – тихо сказал Ефимий Лукич. – А ведь ты, парень, зря меня ругал. Разве в козе теперь забота?
– А в чем твоя забота?– неприязненно спросил Хомичук, хотя переживания старика уже начал понимать.
– Это... парень тот, танкист. Как он там? Ему что будет?
– Плохо. Хуже некуда. На волоске висит.
– Давеча двое приезжали, на маленькой машине. Я сразу неладное почуял... сразу сердце замаялось... А на твою ругань я не обижаюсь, бог простит. А как зовут его?
