Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 1)"

Автор книги: Мурасаки Сикибу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

"Когда бы смогла

Взором смотреть беспристрастным

На этот цветок,

Ни единой росинки тревоги

Не проникло бы в сердце мое..."

такие слова возникли в глубине ее души, но только как же они просочились наружу?..

Глубокой ночью празднество подошло к концу.

Один за другим покинули Дворец придворные. Государыня-супруга и наследный принц изволили удалиться в свои покои, и наступила тишина. Тут на небо выплыл удивительно яркий месяц, и захмелевший Гэндзи почувствовал, что не может уйти, не воздав должного столь редкостно прекрасной ночи. "Все во Дворце уже заснули, никому и в голову не придет... Быть может, как раз теперь и представится желанный случай..." – подумал он и, стараясь не попадаться никому на глаза, отправился посмотреть, что происходит в павильоне Глициний, но, увы, даже та дверца, через которую он переговаривался обычно с Омёбу, была заперта. Разочарованно вздыхая, Гэндзи подошел к галерее дворца Щедрых наград. Уходить ни с чем ему, как видно, не хотелось, и что же – там оказалась открытой третья дверь.

Госпожа нёго все еще оставалась в высочайших покоях, и во дворце ее было пустынно. Дверь в самом конце галереи тоже оказалась распахнутой, и оттуда не доносилось ни звука. "Может ли кто-нибудь устоять перед таким искушением?" – подумал Гэндзи и, тихонько поднявшись на галерею, заглянул внутрь. Дамы, должно быть, спали... Но тут раздался голос – юный, прекрасный, явно принадлежавший не простой прислужнице:

– "Луна в призрачной дымке – что может сравниться с ней?"...(69) Кажется, она приближается? Сайсё-но тюдзё, возрадовавшись, хватает женщину за рукав.

– О ужас! Кто это? – пугается она.

– Не бойтесь, прошу вас.

– Ты спешила сюда,

Красотою ночи очарована.

Исчезает луна

В тумане, но ясно мне видится:

Нас судьба здесь свела с тобой,

произносит Гэндзи. И, тихонько спустив женщину на галерею, прикрывает дверь.

Она не может прийти в себя от неожиданности, и вид у нее крайне растерянный, что, впрочем, сообщает ей особое очарование. Дрожа всем телом, она лепечет:

– Тут кто-то...

– Я волен ходить где угодно, и не стоит никого звать. Лучше не поднимать шума, – говорит Гэндзи, и, узнав его по голосу, женщина немного успокаивается. Как ни велико ее смятение, ей вовсе не хочется быть заподозренной в отсутствии чувствительности и душевной тонкости. Гэндзи потому ли, что захмелел больше обычного? – не спешит ее отпускать. Она же совсем еще юная, нежная и отказать решительно не умеет...

"Как мила!" – любуется ею Гэндзи, но тут, совсем некстати, ночь начинает светлеть, и им овладевает беспокойство. А о женщине и говорить нечего, у нее ведь еще больше причин для тревоги, и по всему видно, что она в полном смятении.

– Назовите мне свое имя. Иначе как я напишу вам? Ведь не полагаете же вы, что на этом все кончится? – говорит Гэндзи, а женщина отвечает:

– Коль печальная жизнь

Вдруг прервется, и в мире растаю,

Вряд ли меня

Ты станешь тогда искать,

Пробираясь сквозь травы густые.

Как пленителен ее нежный голос!

– О да, вы правы, я не совсем удачно выразился.

Пока спрашивать стану,

Чей приют, росою омытый,

Перед взором моим,

Налетит непрошеный ветер,

Заволнуется мелкий тростник...

Что может удержать меня от новых встреч, кроме вашего нежелания сообщаться со мной? Но не станете же вы обманывать?

Не успел он договорить, как пробудились дамы и засуетились вокруг: кто направлялся в высочайшие покои, кто возвращался оттуда – судя по всему, они готовились к встрече госпожи нёго. И Гэндзи поспешил уйти, обменявшись со своей новой возлюбленной веерами на память о встрече.

В павильоне Павлоний было многолюдно, и некоторые из дам уже проснулись, поэтому возвращение его не осталось незамеченным.

– Вот неутомимый, – шептались дамы, притворяясь спящими. Гэндзи удалился в опочивальню, но сон все не шел к нему. "Прелестна! – думал он. Верно, одна из младших сестер нёго. Судя по крайней неискушенности, это пятая или шестая дочь Правого министра. Говорят, что и супруга принца Соти, и четвертая дочь, которой так пренебрегает То-но тюдзё, весьма хороши собой. Пожалуй, приятнее было бы иметь дело с кем-то из них. Шестую прочат в Весенние покои, жаль, если это шестая... Впрочем, трудно сказать точно, которая из них это была, выяснять же слишком обременительно. Кажется, у нее нет желания сразу же порвать со мной. Но почему тогда она не сказала, каким образом нам сообщаться друг с другом?" Как видно, женщине удалось возбудить его любопытство. Однако Гэндзи и теперь не преминул прежде всего посетовать на неприступность павильона Глициний, особенно очевидную в сравнении с доступностью покоев, где пришлось ему побывать.

На следующий день Сайсё-но тюдзё был занят до вечера, принимая участие в разнообразных увеселениях. Он играл на кото "со". Второй день показался всем еще приятнее и занимательнее первого. Государыня-супруга рано утром перебралась в высочайшие покои.

Не находя себе места от волнения – "Ах, как бы не скрылась незамеченной эта "луна в призрачной дымке"!", Гэндзи поручил всеведущим Ёсикиё и Корэмицу наблюдать за дворцом Щедрых наград, и вот, когда он уже готов был покинуть высочайшие покои, они наконец сообщили:

– Только что от Северных караульных служб отъехали кареты, давно уже стоявшие там под деревьями.

– В толпе провожающих мы приметили Сии-но сёсё и Утюбэна. Похоже, что отъезжающие имеют непосредственное отношение к дворцу Щедрых наград2.

– Судя по всему, это не простые прислужницы...

– Да и вряд ли в трех каретах...

Их слова еще больше взволновали Гэндзи. "Как же узнать, которая? Если слух о том, что произошло, дойдет до министра, ее отца, он может придать ему слишком большое значение, и что тогда? Пока я не разглядел ее хорошенько, такая возможность скорее пугает меня. Но оставаться в неведении тоже обидно. Так что же все-таки делать?" – терзался он и долго еще лежал, погруженный в раздумья.

"Как скучает теперь, должно быть, юная госпожа! Уже который день меня нет, верно, совсем приуныла", – подумал он, вспомнив о своей прелестной питомице.

Веер, взятый в залог, оказался трехчастным3, цвета лепестков вишни. В более темной части его была изображена тусклая луна, отражающаяся в воде, замысел более чем обыкновенный. Но зато, по многим признакам судя, веер давно уже был в постоянном употреблении, а потому вкусы и склонности владелицы наложили на него особый отпечаток. Гэндзи снова и снова вспоминал, как она сказала: "Вряд ли меня ты станешь тогда искать..."

"Никогда еще сердце

Такой печали не ведало.

Предрассветной луны

Тусклый свет затерялся в небе,

Взор бессилен его уловить..."

написал он на веере и спрятал его.

"Давно не бывал я в доме Левого министра", – подумал он, но жалость к юной госпоже из Западного флигеля и желание видеть ее оказались сильнее, и сначала он поехал на Вторую линию.

Питомица Гэндзи с каждым днем становилась все миловиднее и привлекательнее, все больше талантов открывалось в ней, и уже сейчас она превосходила многих. Словом, сбывались, как видно, его чаяния – вырастить из нее женщину, совершенную во всех отношениях и полностью удовлетворяющую его собственным вкусам. Он боялся только, как бы, имея наставником мужчину, она не оказалась чуть более развязной, чем подобает девице из благородного семейства.

Днем Гэндзи рассказывал ей о том, что произошло за эти дни во Дворце, учил играть на кото, а под вечер собрался уходить. Она же, как ни досадовала: "Ах, и сегодня тоже.,.", уже не цеплялась за него с прежним упорством, усвоив, как видно, преподанные им правила поведения.

В доме Левого министра его, как всегда, заставили ждать. Погруженный в глубокую задумчивость, Гэндзи сидел, рассеянно перебирая струны кото "со" и напевая:

– "Ах, ни единой ночки не спала на нем..."4

Тут пришел министр, и они долго беседовали, вспоминая, что примечательного произошло за последние дни.

– Лет мне уже немало, четыре поколения высокочтимых государей сменилось перед взором моим, – говорит министр, – но никогда еще не достигало такого расцвета поэтическое мастерство, никогда не поражали таким совершенством исполнения танцы, никогда так согласно и стройно не звучала музыка – словом, никогда не ощущал я столь явственно, что продлевается срок моей жизни. И причину я вижу не только в том, что в нынешние времена собралось при дворе такое множество мужей, разнообразными талантами наделенных, но и в том, что вы, обнаруживая столь похвальную осведомленность во всем, обладаете редким умением выявить наиболее достойных и распределить их наивыгоднейшим образом. Так, даже старцы и те готовы были пуститься в пляс5 (70).

– Вы преувеличиваете, говоря о каком-то особом умении, – отвечает Гэндзи. – Такова моя обязанность – подыскивать самых искусных и ревностных исполнителей. Вот танец "Роща ив и цветов" был действительно прекрасен: подобное исполнение должно стать образцом для будущих поколений. А уж если бы и вы изволили пожаловать танцем этот весенний расцвет нашего благословенного века, большей чести вряд ли можно было бы желать.

Тут пришли То-но тюдзё и другие сыновья министра. Расположившись у перил, они играли каждый на своем любимом инструменте. Ничего прекраснее и вообразить невозможно!

А госпожа "Луна в призрачной дымке", Обородзукиё, вспоминая свой мимолетный сон, вздыхала и печалилась тайком. Намечено было, что на Четвертую луну она войдет в Весенние покои, и одна мысль об этом приводила ее в отчаяние.

Гэндзи же пребывал в крайнем замешательстве. Разумеется, для него не составляло особого труда отыскать ее, сложность заключалась в том, что, по-прежнему оставаясь в неведении относительно предмета своих помышлений, он к тому же не испытывал ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было отношения с семейством, которого враждебность не вызывала у него сомнений.

Тем временем настали последние дни Третьей луны, и Правый министр решил провести состязания в стрельбе из лука, которые почтили своим присутствием многие вельможи и принцы крови. Сразу после состязаний был устроен Праздник глициний.

Вишни уже отцвели, но в саду у министра два деревца до сих пор стояли, покрытые прекрасными цветами, словно шепнул им кто: "Когда отцветают другие..." (71) Недавно перестроенный дом был великолепно украшен по случаю церемонии Надевания мо6 на юных принцесс, убранство покоев, свидетельствующее о склонности хозяина к роскоши, было выдержано в самом современном стиле.

Видя, что господин Сайсё-но тюдзё, которого он тоже не преминул пригласить, встретившись с ним на днях во Дворце, все не появляется, министр, опасаясь, что отсутствие столь значительной особы лишит празднество надлежащего блеска, послал за ним своего старшего сына Сии-но сёсё.

"Когда бы росли

В саду у меня такие же

Цветы, как везде,

Вряд ли с таким нетерпеньем

Стал бы я ждать тебя".

Гэндзи, который как раз находился во Дворце, показал послание министра Государю.

– Видно, что он доволен собой, – изволил посмеяться Государь. – Тем не менее я полагаю, что, получив столь настоятельное приглашение, тебе не следует заставлять себя ждать. В доме министра растут принцессы, сестры твои, да и сам он не может относиться к тебе как к чужому.

Потратив немало времени на свой наряд, Гэндзи уже совсем в сумерках появился в доме Правого министра, где его давно ждали. На нем было верхнее платье из тонкого узорчатого китайского шелка цвета "вишня", из-под которого выглядывало нижнее – бледно-лиловое с длинным, тянущимся по полу шлейфом. Это роскошное облачение7 сообщало облику Гэндзи особое очарование, отличая его от остальных гостей, в большинстве своем одетых в парадные черные одеяния. Вызывая всеобщее восхищение, вошел он в дом Правого министра – и мог ли кто-нибудь сравниться с ним? Увы, рядом с ним померкла даже красота цветов, так что его присутствие скорее умаляло наслаждение, испытываемое собравшимися...

Гэндзи с увлечением предавался всем удовольствиям, когда же стемнело, незаметно вышел, притворяясь сверх меры захмелевшим.

Подойдя к главному дому, где обитали Первая и Третья принцессы, он остановился у восточной двери. Как раз с этой стороны и росли глицинии, поэтому все решетки оказались поднятыми, и дамы сидели у самых занавесей. Края рукавов были выставлены напоказ, словно во время Песенного шествия, что, впрочем, не соответствовало случаю, и Гэндзи невольно вспомнилась изысканная простота павильона Глициний.

– Я сегодня чувствую себя не совсем здоровым, а тут так настойчиво потчуют вином... Не хочу казаться назойливым, но, может быть, вы возьмете меня под свою защиту и спрячете где-нибудь здесь? – С этими словами он отодвинул занавеси боковой двери.

– Ах, что вы! Лишь ничтожным беднякам позволительно искать защиты у знатных сородичей, – отвечали дамы.

Судя по всему, они не занимали в доме высокого положения, но и на обычных прислужниц не походили – благородство их манер и миловидность не вызывали сомнений.

В воздухе, густо напоенном благовониями, слышался отчетливый шелест одежд – видно было, что в этом доме предпочитают во всем следовать современным веяниям, обнаруживая при этом некоторый недостаток подлинного изящества и утонченности. Скорее всего перед Гэндзи были высокородные особы, устроившиеся у самой двери, дабы сполна насладиться прекрасным зрелищем. Разумеется, подобная вольность по отношению к ним была недопустима, но Гэндзи не смог превозмочь любопытства. "Так которая же из них?" – думал он, и сердце его замирало от волнения.

– "Веер отобрали у меня..."8 Обидно, право... – шутливо говорит он и садится у двери.

– Что за кореец9 в столь странном обличье? – отвечает какая-то дама. Как видно, ей ничего не известно. Заметив, что одна из женщин, даже не пытаясь ответить ему, лишь тихонько вздыхает, Гэндзи приближается к ней и берет ее руку через занавес.

– В горах Ируса

Склоны луком из ясеня гнутся.

Я блуждаю в тоске:

Доведется ли снова увидеть

Свет луны, мелькнувшей на миг?

Ведомо ли вам, отчего я блуждаю? – не очень уверенно спрашивает Гэндзи, и она, видно, не в силах больше молчать:

– Когда б сердце твое

К одной лишь цели стремилось,

Ему вряд ли пришлось

Блуждать в небесах, где месяца

Давно уж не светится лук...

отвечает, и точно – голос тот самый. Велика была его радость, но, увы...

Мальвы

Основные персонажи

Дайсё (Гэндзи), 21 – 22 года

Ушедший на покой Государь (имп. Кирицубо) – отец Гэндзи

Государыня-супруга (Фудзицубо) – супруга имп. Кирицубо

Нынешний Государь (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо от наложницы Кокидэн

Государыня-мать (Кокидэн) – наложница имп. Кирицубо, мать имп. Судзаку

Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй) – сын Фудзицубо

Дама с Шестой линии, миясудокоро (Рокудзё-но миясудокоро), 28-29 лет, -возлюбленная Гэндзи

Жрица Исэ (будущая имп-ца Акиконому), 13-14 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо

Особа по прозванию Утренний лик (Асагао) – дочь принца Сикибукё (Момодзоно)

Молодая госпожа из дома Левого министра (Аои), 28 лет, – супруга Гэндзи

Третья принцесса – дочь имп. Кирицубо и наложницы Кокидэн

Госпожа Оомия (Третья принцесса) – супруга Левого министра, мать Аои и

То-но тюдзё

Укон-но дзо-но куродо – приближенный Гэндзи, сын Иё-но сукэ

Принц Сикибукё (Момодзоно) – брат имп. Кирицубо, отец Асагао

Гэн-найси-но сукэ – придворная дама имп. Кирицубо

Левый министр – тесть Гэндзи

Маленький господин из дома Левого министра (Югири), 1-2 года, – сын Гэндзи и Аои

Юная госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 13-14 лет, воспитанница, затем супруга Гэндзи

Самми-но тюдзё (То-но тюдзё) – сын Левого министра, брат Аои, первой супруги Гэндзи

Сайсё – кормилица Югири

Сёнагон – кормилица Мурасаки

Корэмицу – приближенный Гэндзи, сын его кормилицы

Особа из покоев Высочайшего ларца (Обородзукиё) – дочь Правого министра, сестра Кокидэн, тайная возлюбленная Гэндзи

Правый министр – отец Кокидэн и Обородзукиё

После того как в мире произошли перемены1, у Гэндзи появилось немало причин досадовать на судьбу, и – потому ли, а может, еще и потому, что слишком высоко было его новое положение, – он воздерживался от легкомысленных похождений, отчего множились сетования его истомленных ожиданием возлюбленных и – уж "не возмездие ли?" (72) – не знало покоя его собственное сердце, снедаемое тоской по той, единственной, по-прежнему недоступной. С тех пор как Государь ушел на покой, Фудзицубо жила при нем, словно обычная супруга, а поскольку мать нынешнего Государя – потому ли, что чувствовала себя обиженной, или по какой другой причине – почти не покидала Дворца, у нее больше не было соперниц и ничто не омрачало ее существования. Ушедший на покой Государь по разным поводам устраивал изысканнейшие увеселения, о которых слава разносилась по всему миру, так что его новый жизненный уклад был едва ли не счастливее старого. Вот только тосковал он по маленькому принцу Весенних покоев2. Обеспокоенный отсутствием у него надежного покровителя, Государь весьма часто прибегал к помощи господина Дайсё, и тот, как ни велико было его смущение, не мог не радоваться.

Да, вот еще что: дочь той самой особы с Шестой линии – Рокудзё-но миясудокоро и умершего принца Дзэмбо готовилась стать жрицей святилища Исэ3. Мать ее, понимая, сколь изменчиво сердце господина Дайсё, давно уже подумывала: "А не отправиться ли и мне вместе с дочерью под предлогом ее неопытности?" Слух о том дошел до ушедшего на покой Государя.

– Эта особа занимала самое высокое положение при покойном принце и снискала его особое благоволение. Жаль, что ты не проявляешь заботы о ее добром имени, обращаясь с ней, как с женщиной невысокого звания. О будущей жрице я пекусь не меньше, чем о собственных дочерях, поэтому твое пренебрежительное отношение к ее матери вдвойне заслуживает порицания. Ты наверняка станешь предметом пересудов, коль и впредь будешь подчинять свое поведение случайным прихотям, – говорил Государь, неодобрительно глядя на Гэндзи, а тот, сознавая его правоту, стоял перед ним, смущенно потупившись.

– Веди же себя со всеми ровно, стараясь не делать ничего, что могло бы оскорбить твоих возлюбленных и навлечь на тебя их гнев, – наставлял его Государь, а Гэндзи думал: "О, когда б он ведал о самом главном моем преступлении!" Совершенно подавленный этой мыслью, он вышел, почтительно поклонившись.

Увы, его безрассудное поведение и в самом деле повредило как доброму имени миясудокоро, так и ему самому, и, узнав о том, Государь счел своим долгом выказать ему свое неудовольствие.

Разумеется, Гэндзи сочувствовал женщине и хорошо понимал, что она достойна лучшей участи, однако не предпринимал ничего, чтобы открыто признать их связь. Поскольку же сама миясудокоро, стыдясь некоторого несоответствия в возрасте4, держалась весьма принужденно. Гэндзи, приписывая эту принужденность нежеланию вступать с ним в более доверительные отношения, оправдывал таким образом свое бездействие и продолжал пренебрегать ею даже теперь, когда все стало известно ушедшему на покой Государю, да и в целом мире не осталось ни одного человека, для которого их союз был бы тайной.

Слух о печальной судьбе миясудокоро дошел до особы по прозванию "Утренний лик" – Асагао, и, твердо решив: "Не уподоблюсь ей", она перестала даже кратко отвечать на письма Гэндзи. Вместе с тем Асагао не проявляла по отношению к нему ни неприязни, ни пренебрежения, что укрепляло Гэндзи в мысли о ее исключительности.

В доме Левого министра, разумеется, недовольны были сердечным непостоянством Гэндзи, но открыто своего возмущения не выказывали отчасти потому, что сам он ничего не скрывал и упрекать его просто не имело смысла.

Весьма тяжело перенося свое состояние, молодая госпожа чувствовала себя слабой и беспомощной. Все это было внове для Гэндзи, и он не мог не умиляться, на нее глядя. Домашние радовались, но в то же время, волнуемые дурными предчувствиями, заставляли госпожу прибегать к различного рода воздержаниям.

В те дни сердце Гэндзи не знало покоя, и он нечасто навещал своих возлюбленных, хотя и не забывал о них.

Тут подошло время и для смены жрицы святилища Камо5, на чье место должна была заступить одна из дочерей Государыни-матери, Третья принцесса. Эту принцессу и сам Государь, и Государыня-мать жаловали особой любовью, поэтому многие опечалились, узнав о том, что ей придется занять столь исключительное положение в мире, но, увы, среди прочих принцесс подходящей не нашлось.

Порядок проведения церемоний редко выходит за рамки соответствующих священных установлений, однако на этот раз все положенные обряды были отмечены особой торжественностью. Немало нового было добавлено и к ритуалам празднества Камо, обычно ограниченным строгими предписаниями, и оно вылилось в зрелище, невиданное по своему размаху. Многие видели в этом дань достоинствам будущей жрицы. Число сановников, сопровождавших ее в день Священного омовения6, не превышало принятого установлениями, зато для этой цели были выбраны самые влиятельные лица, известные своими заслугами и красотой, причем все, начиная от их платьев и кончая седлами и прочим снаряжением, было подготовлено с величайшим тщанием. По особому указу в свиту включили и господина Дайсё. Желающие полюбоваться церемонией заранее позаботились о каретах, поэтому в назначенный день Первая линия была забита до отказа и шум стоял невообразимый. Убранство смотровых помостов7 свидетельствовало о разнообразных вкусах их устроителей, края рукавов, выглядывающие из-за занавесей, уже сами по себе представляли собой редкое по красоте зрелище.

Молодая госпожа из дома Левого министра редко выезжала на подобные празднества, да и самочувствие ее в последние дни оставляло желать лучшего, но прислужницы ее взмолились:

– О, не отказывайтесь! Если мы поедем одни, чтобы полюбоваться зрелищем украдкой, оно потеряет для нас всю свою прелесть! Подумайте, ведь совершенно чужие люди приедут, чтобы посмотреть на господина Дайсё, даже низкие жители гор привезут из дальних провинций своих жен и детей. И всего этого не увидеть?!

– Сегодня вы чувствуете себя неплохо, поезжайте, а то дамы ваши совсем приуныли... – поддержала их госпожа Оомия, и тотчас отдали распоряжение готовить кареты к выезду.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда без особого шума они на конец выехали. Повсюду по обочинам стояли кареты, и для пышной свиты дочери Левого министра не оставалось места. Заметив неподалеку скопление карет, судя по всему, принадлежавших благородным дамам и не окруженных простолюдинами, слуги начали теснить их, расчищая место для своей госпожи.

Среди этих карет выделялись две с плетеным верхом, немного обветшавшие, но с изысканно-благородными занавесями. Обитательницы их прятались внутри, сквозь прорези виднелись края рукавов, подолы – все самых прелестных оттенков, причем было заметно, что дамы старались по возможности не привлекать к себе внимания.

– Наша госпожа вовсе не из тех, кто должен кому-то уступать, решительно заявили слуги, не давая дотронуться до карет. Слуги и с той, и с другой стороны были молоды и хмельны изрядно, таким стоит только начать спорить – остановить их невозможно. Слуги постарше пытались их усмирить: "Ах, зачем же так!" – но, увы, безуспешно.

Кареты с плетеным верхом принадлежали матери жрицы святилища Исэ, Рокудзё-но миясудокоро, которая приехала сюда украдкой, надеясь отвлечься от мрачных мыслей. Люди из дома Левого министра, разумеется, узнали ее, но не подавали виду.

– Вы еще смеете прекословить! Кичиться влиянием господина Дайсё! Какая дерзость! – возмущались они.

В свите молодой госпожи были приближенные самого Гэндзи, которые не могли не сочувствовать миясудокоро, но, не желая обременять себя заступничеством, они предпочли не вмешиваться и сделали вид, будто знать ничего не знают. В конце концов кареты дочери Левого министра выстроились у дороги, а кареты Рокудзё-но миясудокоро оказались оттесненными в сторону, за кареты свиты, откуда дамам ничего не было видно. Надобно ли говорить о том, сколь велика была обида матери жрицы? В довершение всех несчастий ее узнали, как ни старалась она держаться в тени. Кареты ее имели весьма жалкий вид: подставки для оглобель были сломаны, сами оглобли повисли, зацепившись за ступицы чужих колес. И бесполезно было спрашивать себя: "О, для чего я приехала сюда?" Она решила уехать, не дожидаясь начала, но кареты стояли так тесно, что выбраться было невозможно, а тут зашумели вокруг: "Начинается, вот они!" – и новая надежда заставила сердце ее забиться несказанно: еще миг – и она увидит его, жестокосердного!.. Но, увы, видно, здесь не Тростниковая речка (73), равнодушно проехал он мимо, лишь умножив ее душевные муки.

Повсюду в каретах, убранных и в самом деле роскошнее обыкновенного, сидели – одна другой наряднее – дамы, и Гэндзи, притворяясь, будто не обращает на них никакого внимания, то и дело улыбаясь, поглядывал искоса, словно пытался проникнуть взором сквозь прорези занавесей. Сразу приметив кареты госпожи из дома Левого министра, он с важным видом проехал мимо, и, наблюдая, с каким подобострастием склонялись перед супругой господина Дайсё его телохранители, миясудокоро совсем приуныла, осознав, сколь полным было ее поражение.

В Священной реке

Твой взгляд равнодушно-холодный

Отразился на миг,

И я поняла – от жизни

Мне нечего больше ждать.

Стыдясь своих слез, она думала тем не менее: "Еще обиднее было бы упустить возможность увидеть его во всем блеске парадного облачения, окруженного восхищенной толпой". Среди участников празднества, поражавших взоры собравшихся великолепием нарядов и пышностью свит, выделялись своей красотой высшие сановники, но сияние Дайсё затмевало всех: право же, сравняться с ним не было никакой возможности. Особым сопровождающим господина Дайсё был назначен на сегодня Укон-но дзо-но куродо – придворные столь высокого звания выполняли подобные обязанности лишь в самых торжественных случаях, связанных прежде всего с высочайшим выездом. Прочие его спутники были также тщательно подобраны по красоте лиц и благородству осанки, и, когда Гэндзи, провожаемый восхищенными взглядами, проезжал мимо, даже травы и деревья склонялись перед ним.

Женщины отнюдь не низкого звания в дорожных платьях цубосодзоку8, отвернувшиеся от мира монахини, простолюдины, толкаясь и падая, спешили посмотреть на процессию. В любом другом случае это вызвало бы возмущение и даже негодование, но сегодня их поведение казалось вполне естественным. Занятно было посмотреть, как беззубые старухи с волосами, подобранными под покрывала, приставив ко лбу сложенные руки, снизу вверх глядели на господина Дайсё. Ничтожные простолюдины и те расплывались в улыбках, не подозревая, как безобразно искажаются при этом их лица. Даже дочери наместников, которых Гэндзи никогда и взглядом бы не удостоил, приехали в разукрашенных каретах и держались крайне вызывающе, стараясь привлечь к себе внимание, – забавное зрелище! Много здесь было и дам, которых тайно посещал он, печальнее обычного вздыхали они, ибо, глядя на него, лучше, чем когда-либо, сознавали незначительность собственного положения.

Принц Сикибукё любовался процессией с помоста. "Лицо господина Дайсё с годами становится все прекраснее... – думал он, с благоговейным трепетом глядя на Гэндзи, – такая красота способна привлечь даже взоры богов".

А дочь принца, вспомнив, с каким поистине необыкновенным упорством домогался ее Гэндзи, невольно устремилась к нему сердцем. "Право, даже если бы он был обычным человеком... А уж когда он таков..." Впрочем, о более коротких отношениях с ним она и не помышляла. Ее молодые прислужницы до неприличия громко восторгались Гэндзи.

В день празднества дочь Левого министра осталась дома. Нашлись люди, сообщившие господину Дайсё о ссоре из-за карет, и, пожалев миясудокоро, он с неудовольствием подумал о том, что молодой госпоже при всем ее благородстве и значении в свете, к сожалению, недостает чувствительности и душевной тонкости: "Разумеется, нельзя обвинять ее в заранее обдуманном намерении, но она проявила нечуткость, не понимая, что люди, связанные подобными узами, должны сочувствовать друг другу, презренные же слуги не преминули этим воспользоваться. А ведь миясудокоро так благородна, так чувствительна, как же ей должно быть горько теперь!" Гэндзи поехал было на Шестую линию, но его не приняли, объяснив свой отказ тем, что жрица Исэ еще не покинула родного дома, а жилище, осененное ветками священного дерева сакаки, недоступно для посторонних9. Понимая, сколь справедливо решение миясудокоро, Гэндзи все же укоризненно проговорил, уходя:

– Зачем? Не лучше ли быть снисходительнее друг к другу? Решив, что поедет на праздник из дома на Второй линии, Гэндзи сразу же отправился туда. Повелев Корэмицу распорядиться, чтобы подготовили кареты, он перешел в Западный флигель.

– А как дамы, готовятся ли к выезду? – спрашивает он, с улыбкой глядя на принаряженную юную госпожу. – Поедемте вместе.

Гладя девочку по пышным блестящим волосам, Гэндзи говорит:

– Давно уже вас не подстригали. Надеюсь, что день сегодня благоприятный10. – И, призвав почтенного календарника, о том справляется.

– Сначала дамы, – шутливо распоряжается он, глядя на прелестных девочек-служанок. Подстриженные концы их густых волос, живописно распушась, падают на затканные узорами верхние хакама и красиво выделяются на их фоне.

– А госпожу я сам подстригу, – говорит Гэндзи.

– Какие густые волосы, даже слишком. Что же будет потом? – И он принимается стричь. – Даже у женщин с очень длинными волосами волосы обычно бывают у лба короче. А у вас все пряди одинаковой длины. Это, пожалуй, не так уж и красиво.

Закончив подстригать, он произносит:

– Пусть растут до тысячи хиро11.

А кормилица Сёнагон, растроганная до слез, думает, на него глядя: "Чем заслужили мы такое счастье?"

– Пусть увижу лишь я,

Как в пучине морской глубиною

В много тысяч хиро

Подрастают, тянутся ввысь

Эти пышные травы,

произносит Гэндзи.

"Много тысяч хиро...

Но дано ль глубину нам измерить?

За приливом – отлив.

Разве в море найдешь постоянство?

Ведь неведом ему покой..."

пишет юная госпожа на листочке бумаги – весьма искусно, но все еще с той долей детской непосредственности, которая в сочетании с незаурядной красотой всегда восхищала Гэндзи.

И в этот день кареты стояли так тесно, что не оставалось ни клочка свободной земли. У Императорских конюшен Гэндзи пришлось остановиться, ибо двигаться дальше не было возможности.

– Похоже, что здесь разместились кареты высших сановников. Как шумно! проговорил Гэндзи в некотором замешательстве.

Тут из кареты, судя по всему, принадлежавшей какой-то знатной госпоже и до отказа наполненной дамами, призывно помахали веером.