Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3"

Автор книги: Мурасаки Сикибу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Но стоит ли так упорствовать в своем затворничестве? Я не говорю, что вы должны выходить при свете дня или лунной ночью единственно ради собственного удовольствия. Это было бы действительно дурно. Однако ставить меня в столь неловкое положение… Почему бы вам не поделиться со мною своими печалями? Как знать, может быть, я сумею вас утешить.

– Вам в самом деле следует быть полюбезнее, – поддержали гостя дамы. – Господин Тюнагон так добр, так искренне хочет помочь вам. Подумайте хотя бы о вашем бедственном положении.

Ооикими, успевшая к тому времени обрести присутствие духа, не могла не понимать, сколь справедливы их упреки. Она ценила преданность Тюнагона, не раз пускавшегося в дальний путь по диким лугам для того лишь, чтобы навестить их, и хорошо помнила, какое живое участие он принимал во всем, что их касалось. Помедлив, Ооикими все-таки пересела поближе.

Выразив свое сочувствие их горю, Тюнагон рассказал о том, какое обещание взял с него когда-то ее отец. Он говорил нежно и заботливо, не позволяя себе ни малейшей нескромности, и вряд ли девушку тяготило бы его присутствие, когда б не мысль о том, что она разрешила этому, в сущности, чужому ей человеку слышать ее голос, когда б не мучительный стыд, охватывавший душу при воспоминании о тех днях, когда ей приходилось во всем полагаться на его помощь. Односложно отвечала она на вопросы, и такое принуждение проглядывало в ее облике, что сердце Тюнагона мучительно сжалось. Глядя на печальную фигуру за черным занавесом, он вспоминал тот предрассветный час, когда впервые увидел дочерей принца.

 
– На поблекшие травы
Гляжу – а вижу невольно
Твои рукава.
О, как же они потемнели
За эти скорбные дни… —
 

прошептал он, словно ни к кому не обращаясь.

 
– Мои рукава
Стали приютом надежным
Холодной росе.
И только я, бесприютная,
Не найду пристанища в мире…
 

«Выпала нить»… (404) – тут голос ее осекся, и она поспешно скрылась в глубине покоев, как видно не сумев справиться со своим горем. Не смея ее задерживать, Тюнагон лишь печально вздохнул.

К нему вышла госпожа Бэн – замена, вряд ли его удовлетворившая, – и долго рассказывала разные трогательные истории из прошлого и настоящего, а как была она свидетельницей поистине невероятных событий, Тюнагон не мог пренебречь ею – мол, что мне в этой выжившей из ума старухе? – и внимал ее речам с ласковой снисходительностью.

– Я был еще мал, когда нас покинул господин с Шестой линии, – говорил он, плача, – тогда-то мне и открылось впервые, сколь безотраден мир. Повзрослев, я укрепился в мысли, что все чины, почести, в сущности, ничего не значат. А ваш господин? Казалось бы, он обрел наконец желанный покой в этом горном жилище, и так внезапно оборвалась его жизнь… Его уход окончательно убедил меня в тщетности всех мирских упований. Однако ваши барышни остались совсем одни. И могу ли я не принять в них участие? Правда, таким образом я сам привязываю себя к миру, но, пока я жив, воли покойного я не нарушу. И все же, с тех пор как вы рассказали мне эту удивительную старую историю, я окончательно уверился в том, что не должен оставлять следов в этом мире…

Содрогаясь от рыданий, Бэн молча смотрела на Тюнагона. Он был так похож на покойного Уэмон-но ками! Воспоминания давно забытых дней снова всколыхнулись в ее памяти, старая скорбь увеличила новую, и казалось, что слезам ее не будет конца.

Матерью этой дамы была кормилица покойного Уэмон-но ками, а отец ее, скончавшийся в звании сатюбэна, приходился дочерям принца дядей по материнской линии. Долгие годы она скиталась по дальним провинциям и вернулась в столицу уже после того, как супруга Восьмого принца скончалась. Связи с домом Уэмон-но ками давно были разорваны, поэтому она поступила на службу в дом принца, где и жила все это время. Бэн принадлежала к незнатному роду и слишком долго находилась в услужении у других, но принц счел тем не менее возможным доверить ей воспитание дочерей. Ни днем, ни ночью не расставалась она со своими питомицами, но, как ни велика была их взаимная доверенность, она не открыла им тайну, так долго и так тщательно хранимую в глубине ее сердца. Однако Тюнагона одолевали сомнения. «Чем она лучше других? – думал он не без досады. – Старые дамы всегда болтливы. Можно поверить, что госпожа Бэн не рассказывает об этом случайным людям, но поверить, чтобы она не открылась своим воспитанницам… Недаром они так суровы со мной». Возможно, именно поэтому он и не хотел отпускать девушек от себя.

Оставаться на ночлег в этой горной хижине было не совсем прилично, и Тюнагон решил вернуться. Ему вспомнилась его последняя встреча с хозяином этого дома. Принц уже тогда предчувствовал, что они больше не увидятся. Тюнагон же, полный надежд, не хотел этому верить. Увы, предчувствия принца сбылись. Но разве это не та же осень? Прошло совсем немного дней, но кто знает, где блуждает ныне его душа? Право, что может быть превратнее человеческого существования? Это горное жилище никогда не привлекало взора утонченной роскошью, свойственной столичным домам, но в покоях всегда было чисто, и при всей скромности обстановки каждая мелочь носила на себе отпечаток тонкого вкуса хозяина. Теперь же в доме было полным-полно монахов, которые, разгородив покои перегородками, творили поминальные обряды. Молитвенная утварь пока оставалась на местах, но Тюнагон слышал, что монахи намереваются перевезти статуи будд в горную обитель. Он представил себе, как тоскливо станет в доме, когда даже монахи покинут его, и неизъяснимая печаль стеснила его сердце.

– Уже совсем стемнело, – голоса приближенных вывели его из глубокой задумчивости, и он поднялся, собираясь уходить. Как раз в этот миг в небе послышались крики диких гусей…

 
Среди горных вершин
Осенний туман не светлеет.
Где-то там, в вышине,
Гуси летят, возвещая,
Что все преходяще в мире.
 

Когда Тюнагон встретился с принцем Хёбукё, разговор прежде всего зашел о девушках из Удзи. Теша себя новыми надеждами, принц отправил им длинное чувствительное письмо, но не получил даже самого простого, ни к чему не обязывающего ответа.

«Принц Хёбукё известен в мире сердечным непостоянством, – думали дочери принца. – Возможно, он рассчитывал встретить в нас приятных собеседниц, неспособных противиться его желаниям. Только вряд ли ему придутся по вкусу неумелые, старомодные послания из жилища, заросшего хмелем…»

– О, как быстро рассвет сменяется закатом, одна луна приходит вслед за другой. Век человеческий краток, но могли ли мы предугадать, что «вчера иль сегодня?..» (401). Ушедший часто говорил нам о том, сколь непрочен мир, но до сих пор у нас и мысли не было… Да, мы были уверены, что даже смерть не разлучит нас…

– Теперь, окидывая взглядом прошлое, понимаешь, что мы всегда влачили довольно жалкое существование. Но мы были вместе и не помышляли о разлуке. Нам нечего было бояться, нечего стыдиться…

– Как ужасно завывает ветер… В доме толпятся какие-то незнакомые люди, сердце замирает от страха, когда я слышу чужие голоса. Ах, какая тоска! Право, это выше человеческих сил!

Так жаловались друг другу сестры, и слезы не высыхали у них на глазах. Тем временем год подошел к концу.

В эту пору всегда дуют холодные ветры, часто идет снег или град, но девушкам казалось, что только теперь они поняли, как сурова жизнь в горной глуши.

– Ну вот и кончается этот год, – бодрились дамы. – Скоро придет весна, все горести и печали останутся позади. Ах, поскорее бы…

Но девушки лишь вздыхали, слушая их, да и на что им было надеяться?

В былые дни принц часто удалялся для молитв в обитель, расположенную на горной вершине прямо перед их домом, и оттуда то и дело приходили гонцы. Адзари и теперь иной раз присылал кого-нибудь наведаться о них, но сам больше уже не спускался. Зачем?

В доме с каждым днем становилось безлюднее, и хотя ничего другого девушки не ожидали, все же им было грустно. Иногда вдруг появлялись местные жители. Раньше сестры и внимания бы на них не обратили, но теперь радовались и им. Жалкие бедняки приносили хворост и орехи. Однажды от Адзари пришел гонец с углем…

«Я привык прислуживать Вашему почтенному отцу, – передал монах, – но теперь у меня не осталось и этого утешения».

Вспомнив, что зимой принц всегда посылал в горную обитель вату и шелк, чтобы монахам было чем защитить себя от горного ветра, сестры и теперь отправили туда все необходимое. Подойдя к порогу, они смотрели, как почтенные монахи и мальчики-послушники по тропе, заваленной глубоким снегом, поднимались в гору, то появляясь, то снова исчезая, и слезы текли у них по щекам.

– Когда б отец только переменил обличье, а не совсем ушел из мира, в доме постоянно толпились бы люди.

– О да, как бы ни было нам тоскливо, мы по крайней мере могли бы время от времени видеться с ним.

 
– Не стало его,
И тропа, что вилась по склону,
Бесследно исчезла,
О чем ты думаешь, глядя на снег,
Упавший на ветви сосен? —
 

говорит старшая, а младшая отвечает:

 
– В горной глуши
Снег ложится на ветви сосен.
О, если б ушедший
Был похож на него, ведь снег,
Растаяв, выпадет снова…
 

А снег, как нарочно, все шел и шел…

Однажды к ним приехал Тюнагон, рассудивший, что в начале года ему вряд ли удастся выбраться в Удзи. Все вокруг было завалено снегом, и даже обычные посетители давно уже не заходили сюда. Могли ли девушки ожидать, что столь блестящий вельможа отважится пуститься в такой нелегкий путь? И разве не было это доказательством его искреннего участия?

На сей раз Тюнагона приняли любезнее обыкновенного. Дамы нарочно для него извлекли откуда-то жаровню не такого мрачного цвета, как все остальное, и принялись старательно смахивать с нее пыль, между делом рассказывая гостю о том, с каким, бывало, нетерпением ожидал его приезда принц.

Не желая показаться неучтивыми, девушки преодолели обычную застенчивость и согласились побеседовать с гостем через занавес. Непринужденной эту беседу назвать было нельзя, но никогда еще Ооикими не отвечала на его вопросы с такой готовностью, и Тюнагон был приятно поражен. «Возможно, когда-нибудь…» – невольно подумал он и, поймав себя на этой нескромной мысли, устыдился. Как все же изменчиво человеческое сердце!

– Принц Хёбукё замучил меня упреками, – говорит он. – То ли я как-то проговорился ему о последней просьбе вашего отца, то ли он сам, будучи человеком проницательным, догадался… Во всяком случае, у него возникла надежда, что я замолвлю за него словечко, и, не видя с вашей стороны решительно никакого одобрения его искательству, он обвиняет меня в недостатке усердия. Вы не поверите, сколь все это для меня неожиданно, но, поскольку именно я когда-то указал ему путь к «селению у моря» (405), мне трудно оправдываться. Могу я узнать, почему вы пренебрегаете принцем? Мне известно, что многие осуждают его за ветреность, но если б вы знали, какое чувствительное у него сердце! Говорят, что принцу не по душе податливые жеманницы, которым достаточно малейшего намека… Но ведь есть и другие женщины, кроткие, послушные, во всем покорные обстоятельствам. Они принимают мир таким, каков он есть, и, смиренно встречая любые повороты судьбы, не ропщут на свою участь даже тогда, когда жизнь складывается вопреки их желаниям. «Что делать? Таково предопределение…» Как правило, именно такие женщины и бывают удачливы в супружестве. Правда, случается и так, что берега, представляющиеся надежными, обваливаются, а имя оказывается загрязненным, словно воды реки Та-цута… (406). И все же… Впрочем, я убежден, что принц способен на глубокое чувство, и, если женщина придется ему по душе и постарается своими ласками и угождениями сохранить его привязанность, он никогда не оставит ее и конец этого союза будет подобен его началу. О, вы должны верить мне, ибо мне известны такие его душевные качества, о которых никто и не подозревает. Если вы дадите свое согласие, я постараюсь сделать все, что в моих силах. Позвольте же мне утрудить свои ноги, прокладывая для вас эту дорогу…

Тюнагон говорил весьма озабоченным тоном, и искренность его не вызывала сомнений. Не понимая, что он имеет в виду именно ее, Ооикими силилась подобрать ответ, достойный матери семейства, но, почувствовав, что не может найти подходящих слов, проговорила, улыбнувшись:

– Что вам сказать? Вы застали меня врасплох…

Так нежен был ее тихий голос, что сердце Тюнагона затрепетало.

– Вам необязательно принимать сказанное на свой счет. Более того, я смею надеяться, что вы правильно поймете те чувства, которые заставляют меня пробираться сюда сквозь сугробы. К тому же я не уверен, что принц имеет в виду именно вас. Да, он писал к вам, но можно ли сказать, кому именно предназначались эти письма? Кто из вас обычно отвечал ему?

Этот вопрос поверг Ооикими в такое замешательство, что она не смогла вымолвить ни слова в ответ. «Какое счастье, что я никогда, ни для шутки, ни по какому другому побуждению, не позволяла себе отвечать принцу! – думала она. – Разумеется, ничего особенного в этом нет, но что бы я сказала теперь господину Тюнагону? О, я сгорела бы от стыда!»

 
«Кроме тебя,
Никто следов не оставил
На горной тропе.
Лишь ты пробирался по ней,
В глубоком снегу утопая», —
 

написала она и подсунула листок бумаги под занавес.

– Ваши слова не успокоили меня, напротив…

 
Под копытом коня
Разбивается лед, сковавший
Горный поток.
Чрез него переправлюсь я первым,
Чтоб другому путь проложить…
 

Что ж, по крайней мере у вас будет возможность убедиться в том, что колодец этот и в самом деле не так уж мелок (41), – добавил Тюнагон, и девушка, растерявшись, не сумела ответить.

Она держалась с ним приветливо и свободно, без всякого жеманства, столь обыкновенного в нынешних девицах. Можно было предполагать в ней миловидную наружность, спокойный, миролюбивый нрав… «Вот оно – то совершенство, о котором я всегда мечтал», – подумал Тюнагон. Но тщетно пытался он намекнуть ей на свои чувства – она притворялась, будто ничего не понимает, и ему ничего не оставалось, как перевести разговор на более общие предметы, в частности на события давно минувших дней.

– Как бы вечером не было нового снегопада, – шептались спутники Тюнагона, многозначительно покашливая. – Небо опять в тучах.

Увы, пора было возвращаться.

– Здесь слишком тоскливо, – сказал он на прощание. – Если б вы согласились переехать в другое место, я с радостью помог бы вам подыскать столь же тихое, спокойное жилище…

«Вот счастье-то было бы», – заулыбались дамы, подслушавшие его слова. Но Нака-но кими недовольно нахмурилась: «Об этом и речи быть не может».

Принесли изящно разложенные на блюдах плоды для гостя и отменное вино для его спутников.

Тот самый сторож, который так прославился благодаря когда-то подаренному Тюнагоном платью, совершенно зарос бородой и производил довольно неприятное впечатление. «Ненадежный страж», – подумал Тюнагон и подозвал его к себе.

– В доме стало совсем уныло, после того как его покинул ваш господин, – сказал он, и старик, беспомощно сморщившись, заплакал, от чего сделался еще безобразнее.

– У меня не было никого, к кому бы я мог прибегнуть, – ответил он, – но принц приютил меня, и его милостями я прожил более тридцати лет. А теперь? Конечно, я могу пуститься в скитания по горам и долам, но под сенью каких ветвей найду я надежный приют? (407).

Тюнагон попросил открыть для него покои принца. Толстый слой пыли покрывал все вокруг, только статуи будд были пышно украшены: как видно, девушки часто молились здесь. В опочивальне возвышение для обрядов было убрано и пол тщательно выметен. Вспомнив, как когда-то он открыл принцу свое заветное желание и тот обещал ему свою помощь, Тюнагон произнес:

 
– Пришел я сюда,
В надежде приют обрести
Под деревом сии (408),
Увы, и оно засохло,
И бедная келья пуста…
 

Он стоял, прислонившись к столбу, а молодые прислужницы, притаившись за занавесями, любовались его изящной фигурой. Смеркалось, и приближенные Тюнагона послали к управителям близлежащих владений за кормом для коней. Сам Тюнагон ничего о том не знал и был удивлен немало, когда дом вдруг наполнился шумными толпами по-деревенски одетых людей. «Это еще что такое?» – возмутился он, поспешив сделать вид, будто приехал навестить старую даму. Затем, распорядившись, чтобы управители и впредь прислуживали дочерям принца, удалился.

Скоро год сменился новым, над головой безмятежно сияло небо, на реке таял лед. «Как могли мы дожить…» – думали девушки, глядя вокруг. Однажды от Адзари принесли собранные, по его словам, на проталинах ростки омежника-сэри и побеги горного папоротника. Дамы тут же приготовили все это для постной трапезы.

– Да, только в такой глуши и можно все время иметь перед взором приметы сменяющих друг друга дней и лун, – говорили они.

– А что в этом замечательного? – недоумевали девушки.

 
– Когда бы отцом
Для нас были собраны эти
Побеги папоротника,
Мы поверить смогли бы: и к нам
Весна пришла наконец.
 

 
– Для кого
Станем мы собирать омежник
В снегу у реки?
Что нам в нем? Мы теперь одни,
Нет больше с нами отца.
 

Такими случайными песнями обмениваясь, коротали они ночи и дни. И Тюнагон и принц использовали любую возможность отправить в Удзи гонца. Но в большинстве своем их письма были довольно заурядны, а иногда и просто скучны, поэтому я по обыкновению своему их опускаю.

Скоро наступила пора весеннего цветения, и принц Хёбукё вспомнил об «украшениях для прически». А тут еще и молодые люди из его свиты, которым довелось тогда побывать в горной усадьбе, принялись сетовать на то, как печален мир.

– Ах, какое прекрасное жилище у Восьмого принца, – вздыхали они. – Неужели мы никогда его не увидим?

Разумеется, принцу еще больше захотелось побывать в Удзи.

 
«Цветущую вишню
Я как-то раз приметил
В этом саду.
И вряд ли туман помешает
Мне ветку с нее сорвать», —
 

написал он дочерям Восьмого принца, полный решимости не отступать. Сестры были возмущены, но письмо пришло в тот миг, когда им было как-то особенно тоскливо, и, рассудив, что оставлять без ответа столь замечательное послание неучтиво, они написали принцу:

 
«Решишься ли ты
Сорвать ветку с цветущей вишни
Этой весной,
Когда черный туман окутал
Деревья в нашем саду?»
 

Поняв, что девушки по-прежнему имеют твердое намерение держаться от него в отдалении, принц впал в совершенное уныние. Иногда, не в силах более сдерживать свои чувства, он принимался осыпать упреками Тюнагона, а тот с удовольствием изображал из себя попечительного родителя и каждый раз, когда удавалось уличить принца в ветрености, укоризненно качал головой:

– Ну разве могу я доверить ее вам?

И принц старался вести себя осмотрительнее.

– Но ведь я не встречал еще женщины, которая пленила бы мое сердце, – оправдывался он.

Шестая дочь Правого министра, к величайшему сожалению последнего, не пришлась принцу Хёбукё по душе.

«Вряд ли свет отнесется благосклонно к такому союзу, – думал он. – К тому же министр – человек суровый и неуступчивый, любая моя шалость будет вызывать его гнев, и жизнь моя станет невыносимой».

В том году сгорел дом на Третьей линии, и Третья принцесса переехала на Шестую линию. Связанные с этими обстоятельствами хлопоты задержали Тюнагона в столице, и он долго не бывал в Удзи. Однако, будучи человеком в высшей степени благоразумным, Тюнагон не проявлял нетерпения и, уверенный в том, что старшая дочь принца непременно достанется ему, ждал, пока смягчится ее сердце, решив до поры до времени не злоупотреблять ее доверием и не позволять себе ни малейшей вольности. «Пусть убедится в том, что я верен завету ее отца…» – думал он.

В том году люди более обыкновенного страдали от жары, и, вспомнив однажды, как, должно быть, прохладно в Удзи, на берегу реки, Тюнагон решил съездить туда. Он выехал из столицы ранним утром, пока не было жарко, но, когда он добрался до Удзи, солнце уже ослепительно сияло, опаляя все вокруг.

Устроившись в западных передних покоях на бывшей половине принца, Тюнагон призвал к себе того самого сторожа. Сестры были в молельне, но, узнав о приезде гостя, поспешили перебраться на свою половину. Молельня отделялась от передних покоев лишь тонкой перегородкой, поэтому, несмотря на их предосторожности, до слуха Тюнагона донесся тихий шорох, шелест платьев, и сердце его затрепетало. Вспомнив, что в перегородке рядом с замком есть небольшое отверстие, он в надежде хоть что-нибудь увидеть поспешил отодвинуть стоявшие с внутренней стороны ширмы. К его великой досаде, за перегородкой стоял переносной занавес, поэтому, так ничего и не разглядев, Тюнагон отошел назад. Тут внезапный порыв ветра взметнул занавеси.

– Как бы нас не увидали снаружи, – испугался кто-то из дам. – Давайте придвинем туда еще и этот занавес.

Бесконечно признательный этой недальновидной особе, Тюнагон снова прильнул к отверстию и увидел, что оба переносных занавеса – и высокий и низкий – отодвинуты к внешним занавесям молельни, а перегородка раздвинута, вследствие чего образовался проход, через который, очевидно, и должны были выйти девушки. Сначала одна из них подошла к выходу на галерею и стала сквозь занавеси смотреть на спутников Тюнагона, которые, наслаждаясь прохладой, гуляли по берегу реки. На ней было темное зеленовато-серое тонкое платье и прекрасно сочетающиеся с ним золотисто-красные хакама. Этот необычный наряд ничуть не вредил ей, напротив, он лишь оттенял ее редкостную красоту. Ленты пояса были распущены, из-под рукава виднелись четки. Высокая и стройная, с пышными волосами, ниспадающими по спине почти до самого пола, девушка была удивительно хороша. Нежное, блистающее яркими красками лицо, тонкий профиль, легкая грация движений… Она невольно напомнила Тюнагону Первую принцессу, которую он видел однажды в доме на Шестой линии. Но вот появилась вторая.

– Взгляните, эта перегородка ничем не защищена, – сказала она, опасливо посматривая в его сторону, и сколько истинного благородства было в ее облике!

Прелестный лоб, обрамленный блестящими черными прядями, горделивый наклон головы – право, трудно было сказать, кто из сестер прекраснее.

– Но ведь ширмы стоят и с той стороны, – беспечно ответила одна из дам.

– Неужели вы думаете, что господин Тюнагон станет подглядывать?

– Ах, как вы неосторожны! – И девушка поспешно скрылась во внутренних покоях. Ее движения были величавы и вместе с тем пленительно-изящны. Облаченная, как и сестра, в темное платье, она показалась Тюнагону такой милой, такой очаровательной, что сердце его мучительно сжалось. Ее волосы, очевидно сильно поредевшие за столь тяжелые для девушек дни и луны, на концах совсем истончились, однако блестящие, словно скрученные шелковые нити, пряди напоминали по цвету крылья зимородка и были по-своему прекрасны. В одной руке девушка держала лилового цвета свиток с текстом сутры. Ее пальцы были тоньше и изящнее, чем у младшей сестры.

Между тем Нака-но кими задержалась у прохода и, улыбаясь, вопросительно поглядывала на сестру. Она была прелестна.