Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3"

Автор книги: Мурасаки Сикибу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Как все же трудно воспитывать дочь! Предопределение недоступно взору, и родители не всегда вольны располагать участью детей. А сколько времени и сил надобно затратить, чтобы добиться успеха! К счастью, мне не пришлось заботиться о многих, хотя помню, что в молодости я не раз сетовал на судьбу, не даровавшую мне многочисленного потомства… Надеюсь, что вы отнесетесь с должным вниманием к воспитанию юной принцессы. Наша нёго слишком молода, она еще не успела глубоко проникнуть в душу вещей, да и многочисленные придворные обязанности почти не оставляют ей досуга, поэтому она может что-то упустить. А между тем без надлежащего воспитания дочерям Государя трудно рассчитывать на будущее благополучие. Женщины низкого звания, подыскав себе более или менее надежного покровителя, могут во всем положиться на него, но с принцессами дело обстоит иначе…

– Я не уверена, что обладаю необходимыми для наставницы достоинствами, но готова заботиться о принцессе до конца своей жизни. Боюсь только, что конец этот недалек, – печально отвечает госпожа, завидуя тем, кому ничто не помешало встать на путь служения Будде.

– Вероятно, прислужницы госпожи Найси-но ками еще не научились шить одежду для отрекшихся от мира, – говорит Гэндзи. – Не послать ли нам ей все необходимое? Знаете ли вы, как шьется монашеское оплечье? Уверен, что и в этом на вас можно положиться. А обитательницу Восточных покоев дома на Шестой линии попросим помочь. Строгость монашеского платья имеет свои преимущества, не сомневаюсь, что вам удастся в полной мере выявить его достоинства.

В покоях госпожи начали шить серо-зеленые одеяния. Призвав умельцев из Императорских мастерских, Гэндзи тайком поручил им подготовить всю необходимую утварь. Особенное внимание уделил он изготовлению сидений, подстилок, ширм и занавесей.

Между тем чествование Государя-монаха все откладывалось. Назначили было его на осень, но на Восьмую луну Удайсё соблюдал воздержание в память своей ушедшей матери, и некому было заниматься отбором музыкантов. На Девятую луну приходились дни скорби по Великой Государыне, поэтому празднество отложили до Десятой, но снова отменили из-за того, что ухудшилось состояние Третьей принцессы. На Десятую луну Государя-монаха посетила Вторая принцесса, ставшая супругой Уэмон-но ками. Вышедший в отставку министр сам занимался приготовлениями к церемонии и постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать ей невиданный доселе размах. Уэмон-но ками принудил себя тоже принять участие в празднестве. Он по-прежнему чувствовал себя больным, казалось, будто какой-то тайный недуг подтачивает его силы.

Третья принцесса, истерзанная мрачными думами, целыми днями вздыхала и плакала тайком, и, как знать, не потому ли так тяжело переносила она свое состояние? Она была трогательно-хрупка и так изнурена болезнью, что при виде ее у Гэндзи невольно сжималось сердце. «Что станется с нею?» – терзался он, раздираемый мучительными сомнениями. В том году весь свой досуг он отдавал молитвам.

Весть о болезни принцессы дошла до горной обители, и сердце Государя исполнилось нежности и тоски. Зная от людей, что Гэндзи не только не живет в доме на Шестой линии, но почти не бывает там, Государь недоумевал и печалился, сетуя на непостоянство мира. Тревожился он и прежде, но тогда отсутствие Гэндзи объяснялось тем, что все его попечения были сосредоточены на больной госпоже. Почему же ничто не изменилось теперь, когда здоровье ее поправилось? Неужели за это время произошло что-то, что принудило Гэндзи отдалиться от принцессы? Возможно, за самой принцессой и нет никакой вины, просто среди прислуживающих ей дам нашлись недостойные особы, вовлекшие ее в беду? Ведь даже во Дворце, где изысканнейшая роскошь сочетается с некоторой свободой нравов, иногда распространяются самые невероятные слухи… Увы, хоть и далек был Государь от суетных помыслов, родительское сердце его так и не обрело покоя. Он написал принцессе длинное, полное нежной тревоги письмо. Когда его принесли, Гэндзи как раз был в доме на Шестой линии.

«Я давно не писал к Вам, ибо не имел повода. Немало лет прошло с того дня, как мы расстались, и тоска постоянно живет в моем сердце. Я знаю, что Вы не совсем здоровы, и беспрестанно помышляю о Вас. Даже в часы молитв Ваш образ неотступно стоит перед моим взором. Как Вы себя чувствуете? Помните, что бы ни случилось и как бы Вам ни было горько, Вы должны быть послушны воле супруга. Старайтесь скрывать свои обиды и не уязвляйте его многозначительными намеками. Будьте всегда достойны Вашего высокого звания». Могло ли это письмо не возбудить жалости в сердце Гэндзи? «Несомненно, Государь пребывает в полном неведении, – подумал он. – Мое невнимание к принцессе – единственное, что его беспокоит».

– Как вы ответите Государю? – спрашивает Гэндзи принцессу. – Не знаю, как вас, но меня очень огорчило это печальное послание. Хотя я и вправе чувствовать себя обиженным, вряд ли кто-то может упрекнуть меня в том, что я вами пренебрегаю. Не понимаю, откуда у Государя такие сведения?

Застыдившись, принцесса отвернулась. Она была прелестна. Глубокая печаль, отражавшаяся на ее побледневшем, осунувшемся лице, сообщала красоте ее особую утонченность.

– Разумеется, Государь тревожится за вас, зная, как вы неопытны, как по-детски наивны, – продолжает Гэндзи. – Впредь вам следует быть осмотрительней. Я не собирался докучать вам своими советами, но, к моему величайшему сожалению, Государь, по-видимому, укрепился в мысли, что я не оправдываю его надежд. Не скрою, это удручает меня, поэтому я счел необходимым поговорить хотя бы с вами. Вы слишком еще неразумны и подвержены чужим влияниям. Возможно, вы недовольны мною, наверное, считаете меня недостаточно чутким, может быть, даже черствым. К тому же я уже немолод и, очевидно, просто наскучил вам. Все это, конечно, печально. Но прошу вас, хотя бы пока жив Государь, постарайтесь примириться с создавшимся положением, не пренебрегайте престарелым супругом, которому было поручено заботиться о вас.

В моей душе давно живет желание встать на путь служения Будде, но, увы, даже здесь меня опередили женщины, которым вряд ли дано проникнуть в сокровенную суть Учения. Может показаться, что мне недостает твердости, но, поверьте, когда б речь шла обо мне одном, я бы не колебался. Государь, отрекшись от всякого сообщения с миром, поручил мне заботиться о вас, и как мне было не почувствовать себя польщенным? И если теперь я последую за ним, оставив вас без всякой опоры, его надежды окажутся обманутыми. Вправе ли я наносить ему столь тяжкий удар? Раньше другие путы привязывали меня к миру (43), но теперь остались только вы. У нёго много детей, и, хотя трудно предвидеть будущее, я за них спокоен, ибо если ничего не случится на моем веку… Остальные близкие мне особы весьма уже немолоды, и, если они пожелают так или иначе последовать за мной, вряд ли об этом стоит сожалеть. Так что оснований для беспокойства у меня больше нет.

Вашему отцу недолго осталось жить в этом мире, он слаб и телесно и духовно. Позаботьтесь же о том, чтобы никакие неожиданные слухи не возмущали его покоя. Настоящее не волнует меня, наш мир не стоит того, чтобы отдавать ему свои помыслы. Но вы отяготите душу свою тяжким бременем, если станете препятствием на пути Государя к грядущему.

Гэндзи говорил спокойно, словно ни в чем не обвиняя принцессу, но слезы струились по ее щекам; казалось, она вот-вот лишится чувств. Гэндзи тоже заплакал.

– О эти старики с их вечными наставлениями! – сказал он, чувствуя себя виноватым. – Когда-то я бежал чужих советов, а теперь сам докучаю другим. Представляю себе, каким нудным, постылым старцем я должен казаться вам.

Придвинув к себе тушечницу, Гэндзи растер тушь и, выбрав бумагу, попросил принцессу написать ответ. Но руки у нее дрожали, и писать она не могла. «Наверное, на те длинные послания она отвечала быстрее», – невольно подумал Гэндзи, и неприязнь к принцессе снова проснулась в его сердце, но, тут же овладев собой, он принялся объяснять ей, как следует ответить Государю.

– Когда же мы навестим его? Вот и эта луна на исходе. Говорят, Вторая принцесса устроила в его честь великолепное празднество. Мне кажется, что вам в вашем состоянии не стоит и пытаться соперничать с ней. На луну Инея мне предстоит соблюдать строгое воздержание[68]68
  На луну Инея мне предстоит соблюдать строгое воздержание. – На эту луну скончался когда-то отец Гэндзи, император Кирицубо.


[Закрыть]. В конце же года и без того много забот… Наверное, Государю будет больно смотреть на вас, но стоит ли откладывать? Постарайтесь собраться с духом, развеселитесь, а то у вас слишком измученный вид.

Несмотря ни на что, Гэндзи был трогательно-нежен с принцессой.

Раньше по любому сколько-нибудь значительному поводу Гэндзи прежде всего призывал к себе Уэмон-но ками, но в последнее время ни разу не послал за ним. Понимая, что люди могут заподозрить неладное, Гэндзи тем не менее упорно избегал встреч с Уэмон-но ками. Ему не хотелось видеть человека, в глазах которого он скорее всего был жалким глупцом, кроме того, он боялся, что ему может изменить самообладание. Поэтому он даже не упрекал Уэмон-но ками за то, что тот давно уже не наведывался к нему.

Впрочем, никто тому не удивлялся, все знали, что Уэмон-но ками нездоров, к тому же в доме на Шестой линии не устраивалось никаких празднеств. И только Удайсё догадывался об истинных причинах. «Все это неспроста, – думал он. – Боюсь, что после того случая, которому я был невольным свидетелем, Уэмон-но ками не в силах забыть…» Но даже Удайсё не представлял себе, сколь далеко зашло дело.

Настала Двенадцатая луна. Чествование Государя-монаха было назначено на один из дней после Десятого, и в доме на Шестой линии воцарилось предпраздничное оживление. Приготовления привлекли сюда даже госпожу Весенних покоев, до сих пор остававшуюся в доме на Второй линии. Нёго тоже жила в те дни в отчем доме. Она снова разрешилась от бремени младенцем мужского пола. Все дети ее были прелестны, и Гэндзи с утра до вечера забавлялся с ними. Так, и преклонный возраст имеет свои преимущества.

На время подготовки музыкантов на Шестую линию переехала и госпожа Северных покоев из дома Правого министра. Прежде чем представить музыкантов Гэндзи, Удайсё долго занимался с ними в восточной части дома, поэтому госпожа Ханатирусато не присутствовала на заключительном музицировании.

Понимая, что отсутствие Уэмон-но ками не только лишит празднество блеска, но и вызовет всеобщее недоумение, Гэндзи отправил ему приглашение.

Однако тот отказался приехать, сославшись на нездоровье. Зная, что никакой определенной болезни у Уэмон-но ками нет, Гэндзи, подумав участливо: «Видно, что-то тяготит его», снова послал к нему гонца.

– Стоит ли отказываться? – стал уговаривать сына Вышедший в отставку министр. – Ваше нежелание участвовать в празднестве может быть превратно истолковано. Вам не так уж плохо, не лучше ли собраться с силами и поехать?

Тут из дома на Шестой линии опять прибыл гонец, и Уэмон-но ками, превозмогая себя, все-таки отправился туда.

Самые знатные гости еще не собрались. Как обычно, Уэмон-но ками ввели в покои Гэндзи и усадили за занавесями, отделявшими внутренние покои от передних.

Невозможно было не заметить болезненной худобы и бледности Уэмон-но ками. Обладая спокойным нравом и нежной, чувствительной душой, он всегда составлял резкую противоположность со своими блестящими, уверенными в себе братьями. Сегодня же он был как-то особенно задумчив, и эта задумчивость чрезвычайно шла к нему. В самом деле, даже Государю трудно найти более достойного зятя. «Нельзя простить лишь одного, – думал Гэндзи, на него глядя, – зачем оба они были так неразумны?» Однако, ничем не выдавая своих истинных чувств, он любезно беседовал с гостем.

– Как давно мы не виделись с вами, – говорит он. – В последнее время я ухаживал за больными и мне недоставало досуга… Дочь Государя-монаха, живущая в моем доме, намеревается торжественно отметить пятидесятилетие отца, но до сих пор слишком многое мешало ей, а тем временем год подошел к концу. Разумеется, об осуществлении наших прежних замыслов теперь не может быть и речи, но мы решили все же, отдавая дань приличиям, поднести Государю скромное, сообразное его званию угощение. Назвать предстоящее чествование празднеством было бы преувеличением. Мне просто хочется представить Государю своих многочисленных внуков. Имея это в виду, я давно уже начал учить их танцам, надеюсь, что мне удастся хоть чем-то порадовать Государя. Боюсь, что, кроме вас, никто не может мне в этом помочь. Поэтому я готов забыть старые обиды и не пенять вам за долгое отсутствие.

Голос Гэндзи звучал вполне искренне, но Уэмон-но ками пришел в такое замешательство, что долго не мог выговорить ни слова, опасаясь невольно выдать себя.

– Я слышал, что вы были весьма встревожены состоянием дорогих вашему сердцу особ, и от всей души сочувствовал вам, – отвечает он наконец. – К сожалению, нынешней весной обострилась давно мучившая меня болезнь ног, и я почти не мог ходить. День ото дня мне становилось хуже, наконец я сделался так слаб, что перестал бывать даже во Дворце, и жил все это время совершенным затворником.

В нынешнем году Государь-монах достиг полного возраста, и отец решил, что нам, более чем кому бы то ни было, подобает воздать ему положенные почести. «Я уже снял чиновничью шапку и без сожаления оставил карету[69]69
  Я уже снял чиновничью шапку... – Ср. «Хроника поздней Хань» («Хоуханьшу», 25—220): «... тогда снял чиновничью шапку, повесил на восточные ворота и удалился...», а также «Канон почитания предков» («Сяоцзин», V в. до н. э.): «Семидесятилетний старец, отказавшись от должности, оставляет свою должностную карету и отходит от двора».


[Закрыть], – заявил он. – Поэтому мне не пристало участвовать в подобной церемонии. Твое звание, конечно, еще ничтожно, но Государь должен видеть, что твоя признательность ничуть не меньше моей». И как ни велики были мои мучения, я постарался сделать все, что в моих силах. Государь живет уединенно, вдали от мирской суеты, всякий блеск и шум претит ему. Я уверен, что тихая, дружественная беседа придется ему куда больше по душе, поэтому чем меньше времени будет уделено церемониям, тем лучше.

Трудно было не оценить душевной чуткости Уэмон-но ками, ни словом не обмолвившегося о пышном празднестве, которое устроила в честь Государя Вторая принцесса.

– Так, собственно, и получится, – говорит Гэндзи. – Боюсь только, что, если мы позволим себе пренебречь некоторыми церемониями, люди обвинят нас в недостатке почтительности. Так или иначе, раз и вы, человек, безусловно знающий толк в таких вещах, поддерживаете меня… К сожалению, Удайсё, успешно справляющийся с придворными обязанностями, никогда не обнаруживал склонности к утонченным развлечениям. Между тем Государь из дворца Судзаку по праву считается тонким ценителем изящного. Особенно же он любит музыку и сам является превосходным музыкантом. Правда, теперь он отказался от всего мирского, но тем больше усилий следует нам употребить, дабы порадовать его слух, который стал, наверное, еще изощреннее за годы тихой, уединенной жизни. Я прошу вас вместе с Удайсё заняться подготовкой мальчиков-танцоров, постарайтесь, чтобы они были безупречны во всех отношениях. Так называемым наставникам не всегда можно доверять, даже если свое дело они знают превосходно.

Гэндзи говорил весьма дружелюбно, но, как ни велика была признательность Уэмон-но ками, он не мог справиться со смущением и, немногословно отвечая Гэндзи, только и думал о том, как бы поскорее уйти. К счастью, Гэндзи вопреки обыкновению не задерживал его, и при первой же возможности Уэмон-но ками откланялся.

Перейдя в восточную часть дома, он осмотрел приготовленные Удайсё наряды для музыкантов и танцоров и распорядился, чтобы были сделаны кое-какие поправки. Трудно себе представить, как можно было улучшить и без того совершенное, но тем не менее Уэмон-но ками это удалось. Он в самом деле обладал глубокими познаниями в этой области.

На тот день был назначен предварительный смотр танцам, а как обитательницы женских покоев тоже захотели присутствовать, Гэндзи не пожалел усилий, чтобы порадовать их зрение и слух. Танцоров, которым в день чествования Государя предстояло выступать в красновато-серых верхних платьях и сиреневых нижних, облачили в зеленые верхние платья и красные – нижние. Тридцать музыкантов были в белом. Их поместили на галерее, ведущей к юго-восточному павильону Для рыбной ловли. Появившись из-за холма, они заиграли мелодию «Парение бессмертных в лучах утреннего солнца». В воздухе кружился мелкий снег; казалось, весна «совсем уже близко, в соседнем саду…» (317). Ветки слив, гордые своим нежным убранством, были прекрасны. Хозяин дома устроился за занавесями в передних покоях. Рядом с ним сидели принц Сикибукё и Правый министр. Вельможи более низких рангов разместились на галерее. Поскольку это была лишь подготовка к празднеству, угощение подавалось самое простое.

Четвертый сын Правого министра, третий сын Удайсё и двое внуков принца Хёбукё исполнили танец «Десять тысяч лет». Они были совсем еще малы и трогательно-прелестны. Все четверо принадлежали к знатнейшим столичным семействам, миловидность их лиц, изысканность нарядов и благородное изящество движений вызвали всеобщее восхищение. Впрочем, возможно, зрители были просто слишком пристрастны…

Второй сын Удайсё, рожденный ему То-найси-но сукэ, и внук принца Сикибукё (сын человека, которого прежде называли Хёэ-но ками и который теперь, получив звание Тюнагона, прозывался Гэн-тюнагон) исполнили танец «Желтая кабарга». Третий сын Правого министра выступил в танце «Князь Лин-ван», а старший сын Удайсё – в танце «На согнутых ногах». В заключение юноши и взрослые мужи, к тем же семействам принадлежавшие, исполнили еще несколько танцев, и среди них «Великое умиротворение» и «Радуюсь весне».

Спустились сумерки, и Гэндзи велел поднять занавеси. К неожиданному восторгу зрителей, перед ними появились прелестные внуки Гэндзи и с неподражаемым изяществом и мастерством исполнили несколько танцев. Наставники не пожалели сил, дабы придать законченность прирожденному благородству их движений, и успех превзошел все ожидания. Трудно было сказать, который из мальчиков прекраснее. Стареющие сановники проливали слезы умиления, а принц Сикибукё, глядя на своего внука, плакал так, что нос его покраснел и распух.

– К старости люди становятся слезливыми, – говорит Гэндзи. – Я вижу, Уэмон-но ками посмеивается, на меня глядя. Но, увы, молодость быстротечна. Годы, к сожалению, не текут вспять (318), и никому не дано избежать старости.

Гэндзи украдкой бросил взгляд на Уэмон-но ками, и тот показался ему печальнее и задумчивее обыкновенного. Возможно, ему действительно нездоровилось; во всяком случае, даже самые великолепные танцы не привлекали его внимания. Странно, что именно к нему отнесся Гэндзи со своими хмельными речами. Разумеется, все им сказанное было шуткой, и тем не менее Уэмон-но ками совсем приуныл. Голова его раскалывалась от боли, и он лишь подносил к губам чашу с вином, когда она до него доходила. Приметив его уловку, Гэндзи стал следить за ним, заставляя осушать каждую поданную чашу. Уэмон-но ками совсем смутился, отчего сделался еще привлекательнее. Право, никто из присутствующих не мог с ним сравниться. Однако ему все труднее становилось скрывать замешательство, и в конце концов, не выдержав, он уехал. На сердце у него было неизъяснимо тяжело.

«Откуда эта тяжесть в груди? – недоумевал Уэмон-но ками. – Разве я захмелел более обыкновенного? Отнюдь, я никогда не бывал трезвее. Может быть, слишком оробел и от этого закружилась голова? Но ведь не настолько же я малодушен? Что же со мной случилось?»

Увы, вовсе не мимолетный хмель был причиной его страданий. Скоро Уэмон-но ками почувствовал себя совсем больным. Вышедший в отставку министр и супруга его, встревоженные состоянием сына, настаивали на его переезде к ним. Нетрудно себе представить горе Второй принцессы! Уэмон-но ками никогда, даже в те дни, когда ничто не нарушало его душевного покоя, не жаловал супругу особой благосклонностью и лишь тешил себя пустыми надеждами: «мол, со временем…» Но теперь, когда, возможно, в последний раз выходил он за ворота дома (106), сердце его тоскливо сжималось. Что ждет ее, кроме страданий? И он тому виною… Удручена была и миясудокоро, мать Второй принцессы.

– Родители остаются родителями, но и супруги не должны разлучаться, – говорила она. – Неужели вы действительно хотите жить в другом месте, пока не поправитесь? Когда бы вы знали, как это меня огорчает! Не лучше ли вам все-таки остаться здесь? Может быть, ваше здоровье укрепится?

– Вы совершенно правы, – вздохнув, отвечал Уэмон-но ками. – Когда я, человек незначительный, удостоился разрешения вступить в союз со столь высокой особой, я надеялся, что сумею отблагодарить за эту честь хотя бы тем, что проживу долго и в конце концов займу положение, достойное звания моей супруги. Но боюсь, что вы так и не успеете убедиться в моей преданности. Я не могу оставаться больше в этом мире, но, к сожалению, уйти из него мне тоже не удается…

Они долго плакали, и Уэмон-но ками все не решался уехать. Но его мать, изнемогая от тревоги, снова прислала за ним:

«О, для чего не хотите Вы навестить своих престарелых родителей? Как ни много у меня детей, и в болезни, и в печали я прежде всего вспоминаю о Вас, именно Вас хочется видеть мне рядом. Сжальтесь же надо мной».

Увы, ее тоже можно понять.

– Я был первенцем, и, может быть, поэтому меня всегда любили больше других детей, – сказал Уэмон-но ками. – Матушка скучает и тревожится, когда я долго не появляюсь. Преступно пренебрегать ею теперь, когда мною владеет мысль о близком конце. Я никогда себе этого не прошу. Если вы услышите, что надежд больше не осталось, приезжайте ко мне. Я непременно хочу еще раз увидеться с вами. Я глупый, ничтожный человек, и мне жаль, что я доставил вам столько огорчений. Мог ли я знать, что срок мой близится к концу? Увы, я полагал, что впереди у меня долгая жизнь.

И, рыдая, Уэмон-но ками уехал.

Можно ли выразить словами горе принцессы?

В доме отца Уэмон-но ками окружили самыми нежными заботами. Болезни его понять никто не мог, но он давно уже не вкушал даже самой простой, необходимой для подкрепления здоровья пищи и сделался так слаб, что казалось, будто какая-то неведомая сила тянет его из мира.

Узнав, что жизнь одного из самых блестящих мужей столицы в опасности, люди опечалились, и не было никого, кто не пришел бы справиться о его здоровье. И правящий Государь, и отрекшийся постоянно присылали гонцов, невольно усугубляя тем самым смятение, царящее в сердцах несчастных родителей.

Гэндзи, не менее других встревоженный и огорченный вестью о болезни Уэмон-но ками, поспешил выразить свое участие Вышедшему в отставку министру. А Удайсё… Он грустил и тосковал невыразимо. Узы давней дружбы связывали его с Уэмон-но ками, и почти все свое время он проводил в доме министра.

Чествование Государя назначили на Двадцать пятый день. Вряд ли и этот день можно было назвать благоприятным, ибо один из виднейших мужей столицы был тяжко болен, а родные его и близкие предавались печали. Однако празднество и без того слишком долго откладывалось, и отменять его снова было невозможно. Гэндзи догадывался, как тяжело на душе у Третьей принцессы, и сердце его разрывалось от жалости к ней.

Как всегда бывает в таких случаях, в пятидесяти храмах провели чтение сутр, в обители же, где изволил пребывать Государь, будде Махавайрочана…[70]70
  Махавайрочана (Дайнити) – основной объект поклонения последователей секты Сингон. Заключительная фраза этой главы обрывается на середине.


[Закрыть]