Текст книги "Наш испорченный герой. Встреча с братом"

Автор книги: Мун Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Здравствуйте! – услышал я в этот момент женский голос откуда-то из тёмного угла. Судя по выговору, она была не местная. Я уселся за столик, и ко мне подошла женщина лет тридцати.

– Пожалуйста, вот меню. Что бы вы хотели?

Она говорила с сеульским произношением. И, взглянув на неё, я подумал, что выглядит она так, как обычно выглядят хозяйки подобных ресторанчиков в Сеуле. Может быть, она оттуда и приехала? Нет, вряд ли. Многие южане занимаются бизнесом в Яньцзи, но всё-таки маловероятно, чтобы кто-то из них стал открывать здесь забегаловку. И ещё менее вероятно, чтобы женщина из Сеула нанялась тут работать официанткой.

– Принесите-ка мне стакан какого-нибудь сока, – сказал я и добавил: – И себе тоже принесите. Если хотите, конечно.

Мне часто доводилось таким образом приглашать хозяек провинциальных кафе в Корее поболтать, чтобы убить время. Похоже, что и эта женщина привыкла к такому обращению. Она принесла два стакана сока и села напротив. Может быть, ей и самой хотелось поболтать от скуки: бизнес явно стоял на месте. Но то, что она не стала отнекиваться, ещё раз подтвердило мою догадку, что она не из местных.

– Вы, похоже, приезжий. Откуда прибыли? – спросила она меня с несколько преувеличенным интересом. Это был тот самый вопрос, который я собирался задать ей, но теперь пришлось ответить первым:

– Я из Сеула.

– Приехали один?

– Нет, с группой. Но у меня ещё дела тут есть, так что я оторвался от группы.

– Вы бизнесмен?

– Ну, не совсем. Просто мне надо встретить кое-кого.

– А остальные куда поехали?

– На озеро Чхонджи. Это входит в программу тура.

– И когда вернутся?

– Завтра вечером.

Я говорил правду, не видя никакого смысла ей лгать. Она кивнула.

– Тогда приходите завтра сюда на вечеринку всей группой. Не пожалеете. У нас и караоке есть. И ещё девочки, очень симпатичные. Все говорят с южнокорейским выговором. И ломаться долго не будут.

– Ладно, я им скажу. А вы, кстати, откуда родом? – спросил я как можно естественней.

– Ну, я не из Яньцзи, но выросла недалеко отсюда, – ответила она. – А что, я выгляжу как не местная?

– Вообще-то да. Вы говорите так, как будто жили в Сеуле.

– Да, жила. Два года. Там из-за моего выговора у меня всё время были неприятности, так что пришлось обучиться сеульскому диалекту. Похоже я говорю?

– Очень похоже. А какие неприятности у вас были?

– Ну, когда узнавали, что я из Яньцзи, то отношение сразу менялось. Начинали смотреть сверху вниз. Обманывать пытались. Ну, и приставали, конечно.

Она зарабатывала деньги в Сеуле, это ясно. Целых два года. Интересно бы спросить, чем она занималась. Но я знал, как несладко приходится корейцам из Китая, которые приезжают в Южную Корею, и потому удержался от вопросов. Повисла пауза.

– Ну а как идут дела с кафе? – наконец спросил я.

Она отставила стакан и тяжело вздохнула:

– Мне казалось, что я заработаю золотые горы, как только открою это кафе. Но не тут-то было. Для местных слишком дорого, а туристов мало. Мы с мужем два года копили деньги, чтобы открыть это место, делали самую грязную работу, а теперь всё вылетает в трубу.

Она оглянулась на скрип двери, ведущей на кухню. Оттуда выглянул немолодой мужчина. Видимо, это и был муж. Взглянув на его рано постаревшее, усталое лицо, я без труда представил, как они жили в Сеуле. Муж вкалывал на фабрике без выходных, а жена бралась за любую работу, лишь бы платили побольше. Мне сразу вспомнился разговор с бизнесменом в кофейне. Да, похоже, что после объединения рабочим с Севера придётся так же несладко, как этой паре в Сеуле.

– Скажите, а вам там, в Сеуле, справедливо платили?

Она некоторое время моргала, глядя на меня, а потом, поняв вопрос, поджала губы:

– Справедливо? Как бы не так! Как только узнавали, что мы из Яньцзи, то нас заставляли надрываться до полусмерти. Как южным корейцам нам платили только на самой тяжёлой работе. На той, куда южанин работать не пойдёт. Муж ходил на подённую работу, и его там каждый раз обманывали при расчёте. Каждый раз находили повод вычесть за что-нибудь!

– Но всё-таки вам платили больше, чем филиппинцам или бангладешцам? Я слышал, что им платят меньше половины того, что получает южнокорейский рабочий.

У неё от гнева даже сверкнули глаза.

– Да как вы можете нас с ними сравнивать? Мы корейцы, мы той же крови, что и вы, хотя и родились здесь! – выпалила она раздражённо.

Потом она оглянулась на кухню и добавила шёпотом:

– Вы уже, наверное, наслушались таких историй в Сеуле, но всё-таки. Знаете, чем я зарабатывала там, чтобы купить это кафе? Служила горничной в борделе. И каждый день отбивалась от пьяных приставаний. Как вы думаете, пошла бы замужняя женщина на такую работу, если бы были лучшие варианты? Послушайте, я получила неплохое образование, по крайней мере для Яньцзи. Но в Сеуле меня ни в один офис даже на порог не пускали. А на фабриках сразу объявляли: будем тебе платить столько же, сколько филиппинкам. А почему это мне должны платить столько же, сколько этим чуркам, которые даже инструкций не понимают? Как они могут такое говорить кореянке, а?

Она закусила губу, и по её глазам было видно, как живо она переживает своё унижение. Всего через час после разговора с моим бизнесменом в кафе я видел наглядное подтверждение его слов. Я поспешил утешить её, чувствуя себя виноватым, что из-за меня ей пришлось всё это вспомнить:

– Мне очень жаль. Конечно, они не должны были с вами так поступать.

– Да, в вашем Сеуле, может, и можно прожить пару лет, чтобы заработать, но я бы ни за что не согласилась там остаться!

После этого заявления её гнев, похоже, поутих, и она добавила, как бы отвечая на мой сочувственный тон:

– Ну, я всё-таки не скажу, что все южане воры и эксплуататоры. Мы там встречали добрых людей, и даже щедрых.

Я чувствовал, что чересчур засиделся здесь. Но мне было почему-то неловко просто так встать и уйти.

– Простите, – сказал я. – Я видел на вашей вывеске слово «ресторан», но не стал ничего заказывать, потому что, честно говоря, я уже несколько дней изнываю по корейской еде.

Услышав это, она сразу подобрела:

– Ничего, не извиняйтесь. Конечно, мы не совсем ресторан. У нас тут только закуски. Ну а что именно из корейских блюд вы бы хотели?

– Да что-нибудь самое простое: острый суп, кимчи, рис.

– А, ну так я вам подскажу. Как выйдете, поворачивайте налево и через два квартала увидите вывеску «Ресторан „Сеул“». Это не одно название, у них там повар из Сеула. Думаю, вам понравится.

Благодаря её совету мой обед удался на славу. Хотя, по правде говоря, у них в супе было многовато MSG^[15] и сахара – видимо, чтобы не пережечь глотки туристам, – но мне, поскольку я последнее время был вынужден два раза в день есть китайскую пищу, любой корейский вкус был как маслом по сердцу.

В тот же день мне довелось увидеть ещё одно подтверждение пророчеств бизнесмена о проблемах, которые возникнут после объединения. Профессор Лю, который пришёл, как и обещал, в три часа, имел вид крайне понурый и озадаченный.

– Вы знаете, профессор Ли, – сказал он мне, – вот я несколько раз был в Сеуле, знаком со многими из Южной Кореи, но понять ваше общество никак не могу.

– А что случилось?

– Да вот случилось, и уже не в первый раз. Вы знаете, я часто по просьбе корейцев с Юга занимаюсь разными делами по культурному обмену. И каждый раз, когда всё уже готово, они ставят меня в идиотское положение. Вот и сейчас так. Ко мне обратилась организация под названием «Писатели за национальное объединение», попросили организовать встречу с коллегами из КНДР. Ну, я привлёк профессора Янга, у него есть друзья среди северокорейских писателей, и мы вдвоем долго эту встречу готовили. Тщательно отбирали участников, стремились к балансу. Поскольку все писатели-южане оказались крайние радикалы, то мы постарались, чтобы с другой стороны приехали люди менее радикальные и менее политизированные. А теперь смотрите, что получилось. Южнокорейская сторона вдруг заявляет, что желает встречаться только с северокорейским литературным истеблишментом, в том числе с авторами, удостоенными национальных премий. Я им говорю: такие писатели в КНДР – никакие не писатели, это политики, и вы от них ничего, кроме пропагандистской риторики, не услышите. А они твердят: именно такие нам и нужны. Я понимаю – они хотят видеть известных людей. Но ведь дело не только в этом: сами они совершенно не скрывают коммунистических симпатий, и им кажется, что с официозными писателями они скорее найдут общий язык. Я был совершенно подавлен. С пафосом пересказывают мне все эти мифы про Ким Ир Сена, приводят какую-то статистику, которая должна показать преимущества северокорейской системы, причём все цифры взяты с потолка. В общем, такое впечатление, что перед тобой пропагандисты чучхе^[16] из числа этих самых лауреатов госпремий КНДР. Ну о каком культурном обмене тут может идти речь? Это же получается партийный съезд. А думаете, если с Юга приезжают писатели-демократы, то всё происходит иначе? Ничего подобного. Им бы как раз встретиться с твердокаменными коммунистами, а они вместо этого требуют свести их с авторами популярных любовных романов и со сторонниками «открытости» из числа молодёжи. И всё это называется «культурный обмен»! Никто не хочет слушать другого и искать взаимопонимания. Тут одна цель – встретить с той стороны человека, похожего на тебя, чтобы убедиться, что ты прав. Ну как это может способствовать объединению? Все эти люди готовы только к одному объединению – оружием, но никак не переговорами. Скажите, у вас это называется либерально-демократическим мышлением? Я был так зол, что бросил их всех на моего коллегу и ушёл.

Слушая профессора Лю, я думал о том, что такие «культурные обмены» и есть следствие стремления к объединению только на политической основе. Но мне захотелось его хоть как-то утешить, и потому я сказал:

– Ну, не всё сразу. Нельзя ожидать результата прямо сейчас, нужно много усилий. И потом, знаете, ведь если бы встретились люди совершенно различные по убеждениям, то к чему бы это привело? По-моему, только к конфликту.

Я утешал его, но у меня самого на сердце было тяжело. На самом деле, говоря это, я думал только о брате. А что, если и мы с ним окажемся полными противоположностями?

Моя тревога ещё больше усилилась тем же вечером, когда позвонил господин Ким:

– Он здесь! Ваш брат приехал! Только что. Переночует у пригласившего «дяди», а завтра утром будет у вас в отеле.

Я уже знал, что официально мой брат приезжает якобы по приглашению дяди со стороны матери, но то, что он поехал к этому «дяде», вместо того чтобы кинуться ко мне, подсказывало мне, что он не очень-то горит желанием меня видеть.

Брат пришёл на следующий день – раньше, чем я ожидал. Точное время не было назначено, но я предполагал, что он появится около десяти утра. Поэтому я не спешил: проснулся в восемь, а в ванну отправился только к девяти. Я уже собрался спуститься вниз к завтраку, как услышал стук в дверь.

Я уже говорил о том, что никак не мог заранее решить, как следует себя вести при этой встрече. Я должен был увидеть брата впервые в жизни, и, кроме того, я понимал, что у сводных братьев всегда есть основание для неприязни. Что ему сказать? И как сказать? Я даже не был уверен, что сумею обращаться к нему на «ты».

Он уверенно вошёл в комнату вслед за господином Кимом. Едва я взглянул ему в лицо, как понял, что все мои сомнения были беспочвенны. Это лицо показалось мне давно знакомым, потому что разительно напоминало лицо отца. Отцовский образ давно подёрнулся дымкой в моей памяти, но сохранились несколько старых фотографий. И ещё он был очень похож на другого моего брата, который родился уже после побега отца на Север и потом рано умер. А фигурой он напоминал моего старшего сына: гордая осанка и тонкая кость – примета всего нашего клана. Единственное, что казалось в нём чужим, – это строгий официальный костюм, пошитый по моде двадцатилетней давности.

Брат разглядывал меня тоже не без удивления. Вошёл он с каменным лицом, но потом черты его стали смягчаться – видимо, оттого, что он тоже узнавал во мне что-то знакомое.

– Ваш брат старше вас больше чем на десять лет, – сказал ему господин Ким, видя, что он не знает, что делать. – Так что, думаю, вам первому следует поклониться.

Эта фраза разрядила моё напряжение: теперь заговорить было бы гораздо легче.

Брат поклонился мне в пояс, я отдал полупоклон, и после этого обращаться к нему на «ты» стало вполне естественным. Один из первых вопросов, который я задал, был такой:

– Скажи мне, как ты пишешь своё имя?

Я имел в виду – какой китайский иероглиф он использует при написании своего имени? Мне давно хотелось об этом спросить. Когда я услышал, как звучит его имя, я подумал, что отец должен был дать ему иероглиф, которым отмечались представители мужской ветви моего поколения в нашем клане. Я сам не ожидал, что с первого слова заговорю об этом, но так уж получилось.

Брат, похоже, не понял: он решил, что я просто спрашиваю, как его зовут:

– Меня зовут Хёк. Ли Хёк.

– Я знаю, как тебя зовут. Не говоря уж о нашей фамилии Ли. Я спрашиваю о значении иероглифа, которым обозначается твоё имя. Он значит «красный»? Корень со значением огня и два значка «чжок»?

– Да, точно.

– У тебя имя из одного слога. У твоих братьев и сестёр тоже так?

– Нет, у них – по два слога в имени.

– Ага. Тогда в их именах должны звучать слоги «хи» и «соп», так?

– Да, так. Старшую сестру зовут Мун Хи, а младшего брата – Му Соп.

У меня дрогнуло сердце от радости. Отец – коммунист, настолько преданный своим идеям, что он бросил ради них жену и трёх детей в горящем городе, – всё-таки не пренебрёг традициями нашего клана, когда давал имена своим новым детям.

– А у вас, в Северной Корее, когда дают имена, следуют традиции каждое поколение рода отмечать особым именем?

Брат молчал. Судя по его взгляду, он не понимал и вообще был в полном недоумении от этого странного интереса к именам. Я тоже смотрел на него, не зная, как прервать молчание. Господин Ким пришёл нам на помощь:

– Ну, вы знаете, раньше на Севере тоже старались, чтобы у братьев часть имен совпадала. Но сейчас этого уже никто не придерживается.

– Ну да, не придерживается, – подтвердил брат. – Зачем всё это?

Стараясь говорить спокойно, я объяснил ему древний обычай, по которому члены одного рода, принадлежащие к одному поколению, получали одинаковые иероглифы как часть имён.

– Это не значит, что у всех детей в семье одинаковые имена. Показатели поколения следуют определенному порядку пяти основных элементов мироздания. И у каждого клана свой порядок. Мы в нашем клане называем детей в порядке земля – металл – вода – дерево – огонь. Поэтому в последних пяти поколениях имена в нашем роде были Гю – поколение земли, Хён – поколение металла, Хо – вода, Бёнг – дерево и, наконец, Соп или Хи – огонь. Но можно обойтись и без этих слогов. Например, члены нашего клана, принадлежащие к моему поколению, обычно имеют в имени слоги «Соп» или «Хи», обозначающие огонь. Но если кому-то дают имя из одного слога, то оно обозначается китайским иероглифом, означающим «огонь». Так что и ты, и твои брат с сестрой – у вас всех есть в именах знак принадлежности к одному поколению огня. И я уверен, что, если бы отец давал имена твоим детям, у них был бы слог «Гю» в двусложных именах или иероглиф «земля» в односложных.

Тут я заметил, что не только брат, но даже господин Ким совершенно ошарашен этой лекцией, и решил переменить тему:

– Прости, мне следовало, конечно, заговорить о другом. Скажи, от чего умер отец?

– От рака желудка. Он умер в Народной больнице в городе Кимчхек.

Голос брата дрогнул, и я тоже почувствовал подступающие слёзы – в первый раз с тех пор, как услышал о смерти отца.

– Он умер… без мучений?

– Да, – глухо ответил брат. – О нём позаботился дядя Кён Хо – тот, что сбежал вместе с ним с Юга. Он врач в этой больнице, и он сделал всё, что мог. В последние дни отец был без сознания, но он не мучился, как многие там.

Мне застили глаза слёзы, но всё же настоящей скорби я не чувствовал. Меня даже удивляло, как брат спустя почти год может так остро переживать горе при одном упоминании о смерти отца. Мне было стыдно, что сам я потерял чувствительность. Я был настолько свободен от скорби, что даже успел удивиться, как это дядя Кён Хо, которого я хорошо помнил до его побега в качестве выпускника школы бизнеса и сотрудника банка, вдруг превратился в доктора.

– Я рад слышать, что он не страдал. Однако я хотел ещё спросить о дате смерти. Старший сын обязан отмечать каждую годовщину смерти отца специальными ритуалами.

– Ваш брат говорит о древних поминальных ритуалах, – вмешался господин Ким, словно он был нанят в качестве переводчика.

– 21 августа и 18 марта, – ответил брат.

Двух дат смерти, конечно, быть не могло. 18 марта – это был день рождения отца. По-видимому, на Севере поминальные ритуалы тоже совершались дважды – в день рождения и в день смерти.

Взаимное непонимание вновь возникло, когда мы стали обсуждать подробности ритуала. Брат не имел ни малейшего понятия о таких вещах, как ниша для духа умершего, поминальная табличка, конец периода траура^[17]. Похоже, что на Севере, как это ни странно, поминальный ритуал был больше похож на христианскую панихиду, чем на традиционные конфуцианские церемонии.

– Ну что ж, – решил я, – если вы не делаете там ниши и таблички, то будет лучше, если об этом позабочусь я. Я буду совершать поминальные ритуалы в каждую годовщину, а также первого и пятнадцатого числа каждого месяца.

Именно эти слова привели к первой стычке между нами. Глаза брата сверкнули:

– Значит, ты отнимаешь у нас право поминать отца?

Он был явно взволнован, и голос его звучал враждебно.

– Нет, это совсем не так, – стал объяснять я. – Вы, конечно, можете его поминать. Но у вас будут только семейные собрания в его память, а я буду совершать поминальные ритуалы в полном соответствии с традицией. Ритуалы для нашей семьи – это не просто формальность. Наш клан пользуется большим уважением в провинции Ёнгнам, а я теперь – старший в роде, который насчитывает двенадцать поколений предков. Как же я могу не совершать ритуалы в честь своего отца, если я совершаю их в честь одиннадцати поколений? Даже если бы я не захотел это делать, клан бы меня заставил.

Затем я начал распространяться о наших блистательных предках, одни из которых занимали министерские посты, другие были судьями в Андонге, а третьи – префектами в Уирёнге. Увидев, что брат не понимает, я бросил умоляющий взгляд на господина Кима. Но ему тоже оказалось не под силу втолковать брату всё значение достижений предков. Всё, что он смог сказать, – что поминальные ритуалы очень важны для семей янбанов^[18] и что эти ритуалы должен совершать старший сын. Эти объяснения, конечно, не могли смягчить раздражение брата.

– Но вы ведь не верите ни в духов, ни в души предков! – не выдержал я наконец.

– Как и вы на Юге! – парировал он. – Всем известно, что вы там давно стали наполовину янки и забыли всякую веру.

Мне надо было во что бы то ни стало ввести разговор в спокойное русло, и потому я сказал:

– Это зависит от конкретного человека. Что касается меня, то я верю в духов, и это не предрассудок, а вера, основанная на научном знании. Ты ведь знаешь о законах сохранения – массы, момента и энергии? Так вот, я верю, что, пока мы живы, именно душа придаёт нам энергию, заставляет нас двигаться. И если материя, которая составляла наше тело, продолжает существовать после смерти в изменённой форме, то как же может исчезнуть душа? Остаётся только вопрос – сохраняет ли она память о земной жизни? Но на самом деле это не важно. В любом случае предков надо почитать. Если, как учат многие религии, душа не распадается после смерти, то кому же заботиться о нашем благе, как не душам наших предков? А если всё-таки распадается, то всё равно нет ничего зазорного в почитании тех, кто дал нам жизнь. Вот потому я и совершаю поминальные ритуалы – не просто ради памяти, а с истинным религиозным благоговением.

Говоря всё это, я не заботился о том, насколько убедительно звучит моя теория бессмертия души, – я старался выразить свои искренние чувства, связанные с поминальными ритуалами. Брат вряд ли уверовал в мою теорию, но его лицо стало менее напряжённым.

– И всё-таки, что тебе не нравится? – спросил я. – Неужели сама мысль, что я буду совершать ритуалы в честь отца?

Только тут он высказался начистоту:

– Мне не нравится то, что ты, похоже, объявляешь себя единственным законным сыном!

Значит, мой брат чувствовал ту же неприязнь ко мне, что и я к нему и другим детям отца от второго брака. Ту неприязнь, что неизбежно возникает у сводных братьев. Но он высказал её так искренно, что я не почувствовал обиды. Напротив, его слова заставили меня осознать в полной мере, что я действительно старший сын и, более того, сын от первого, законного брака.

Я стал спрашивать у него имена и даты рождений моих северных сестер и братьев и спросил даже об имени их матери – чтобы внести всё это в генеалогическую книгу клана. Брат, похоже, был удивлён самим фактом существования такой книги, но тем не менее записал всю требуемую информацию. Вид его ясно говорил, что ему всё это глубоко безразлично, но он молча записывал имена и даты в мой ежедневник.

Имена заставили меня призадуматься. Жена – Кан Мёнг Сун из клана Кана из Чинджу^[19], родившаяся 2 июня 1930 года. Первая дочь – Мун Хи, родившаяся 17 августа 1955 года. Прочитав эти записи, я смог восстановить некоторые обстоятельства второго брака отца. Если первый ребенок родился в 1955 году, то отец, видимо, женился во второй раз в 1954-м. Невесте было 24 года, и, скорее всего, это был её первый брак. Отец бежал на Север в возрасте 35 лет и не женился вновь четыре года, почти до сорока лет. Значит, какое-то минимальное уважение своей жене, оставшейся на Юге, он всё-таки выказал. Если девушка, на которой он женился, выходила замуж в первый раз, то она, скорее всего, была девственницей, потому что со свободной любовью на Севере очень строго. Получалось, что по всем древним обычаям она могла считаться законной женой – даже если происходила из низших слоев общества и не получила достаточного образования. А кроме того, она оставалась женой отца почти сорок лет – более чем в три раза дольше, чем моя мать.

Кто мог бы назвать второй брак моего отца, попавшего в такие обстоятельства, предательством? Кто мог бы осудить его за то, что у него было много детей? Кто мог бы оскорбить его вторую жену именем конкубины, а её детей назвать незаконными? Двенадцать лет его брака на Юге должны были превратиться для него в сон – сладкий или кошмарный, но в любом случае туманный. А для его новой семьи этот нерасторгнутый брак должен был стать нестираемым пятном.

– У тебя нет фотографии вашей семьи? – спросил я, пряча ежедневник в карман. – Хотелось бы взглянуть на вас.

Брат посмотрел на меня с сомнением, но потом всё-таки достал бумажник и вынул из него фотографию. На ней была вся семья, кроме него самого, – видимо, он и снимал. Шесть человек, радостно улыбающихся, на фоне песчаного пляжа. Отец выглядел почти стариком, но все остальные, кроме женщины, на вид лет тридцати, похожей на мою старшую сестру, были совсем детьми.

Я внимательно изучал фотографию, чувствуя, как во мне закипает злое чувство. Я вспоминал себя и своих братьев и сестёр в те же годы. Вспоминал, как тяжело приходилось матери, вечно горбившейся за шитьём, чтобы заработать нам на жизнь. Лица отца и его детей казались давно знакомыми, но его жена, Кан Мёнг Сун, была тут чужеродным пятном. Лицо её казалось темным, фигура – грузной, а общее выражение – хищным. Она казалась мне совсем не парой для моего отца, который, в моём представлении, оставался тонким интеллигентом. Глядя на неё, я задал ещё один вопрос:

– Ты что-нибудь знаешь о том, как твои родители поженились?

Брат помолчал, глядя на меня, а потом ответил безо всяких эмоций:

– Мать была его студенткой, когда он работал в сельскохозяйственном институте в Вонсане. Она тогда только что вернулась с фронта. Да, она участвовала в войне и сражалась на славу. А поженились они позже, в Мундоке, на «Поле в три тысячи ли».

– А что это? И что там делал отец?

– Это большое строительство ирригационных сооружений. Отец поехал туда по приказу партии. Я там родился, в Мундоке.

– А почему преподаватель должен работать на стройке? И потом – ведь его специальностью была экономика сельского хозяйства, а не ирригация. Почему его туда послали?

Я мог теперь заполнить пустое место, которое зияло в отцовской биографии непосредственно после побега на Север. В пятьдесят четвертом году в КНДР была большая чистка, избавлялись от бывших членов Трудовой партии Юга Кореи. Видимо, поэтому отца уволили из института и послали на стройку. Теперь мне стало ясно, чем объяснялась разница в показаниях двух наших родственников о судьбе отца. Первый из них был выслан с Севера на Юг вскоре после перемирия и вскоре сел за шпионаж. А второй бежал на Юг в шестидесятых. Так вот, первый говорил, что отец преподает в сельскохозяйственном институте в Вонсане, а второй – что он инженер где-то на стройке в глуши. Слова брата всё ставили на свои места.

– Не было никаких «почему», – твердо ответил он. – Был приказ партии.

– Я получил письмо от отца в середине восьмидесятых. Он писал, что работает научным сотрудником в НИИ при Министерстве сельского хозяйства. Это правда?

– Да, он служил там до самой смерти.

– Тогда почему он жил в Чхонджине?

– Мы жили в разных местах. Жили в Мундоке, когда отец был главным инженером на строительстве ирригационных сооружений. Потом в Пхеньяне, когда он учился на курсах повышения квалификации в Политико-экономическом институте Сонгдо. Потом переехали в Чхонджин. Я там пошёл в школу высшей ступени.

Если бы я продолжал его спрашивать, то смог бы проследить все превратности судьбы отца от побега и до смерти. Но я решил переменить тему, не желая раздражать брата:

– Ну и как вы сейчас там живёте?

Это был неудачный вопрос. Я задал его с искренним желанием узнать, каково им приходится, но глаза брата тут же снова стали враждебными. Они как бы говорили: «Хочешь обидеть, я давно этого ждал».

– Ты это о чём? Хочешь услышать, что мы умираем с голода?

– Вовсе нет. Мы ведь братья, мы должны быть поддержкой друг другу, если страна объединится. Я просто хочу узнать, как вы поживаете.

– Моя старшая сестра вышла замуж за дипломата и живёт за границей. Младшая сестра в прошлом году вышла за партийного работника в Комитете по лёгкой промышленности. Один младший брат – учитель, а другой, самый младший, поступил в Пхеньянский институт иностранных языков. А я работаю в руководящем комитете индустриального комплекса в Кимчхеке. Может, по-вашему, мы и не очень важные люди, но у нас всё есть, и мы ни у кого ничего не просим.

– Ну, я очень рад. Значит, правильно отец писал в письме, что вы получаете от страны больше, чем ей даёте. Я волновался за вас, хотя и не верил всему, что говорят про положение в КНДР.

Брат рассказывал о делах в семье каким-то странным, саркастическим тоном, и потому мой ответ помимо моей воли тоже прозвучал иронически. А следующая его реплика была уже настоящей провокацией:

– А мы думали, что вам там, на Юге, приходится так тяжко, что даже удивились, когда узнали от Министерства безопасности, что вы живы. Отец-то думал, что вас давно убили. Интересно, почему это цепные псы американского империализма отнеслись к вам так снисходительно?

Тон его спрашивал: как это ты оказался в такой дружбе с американскими псами? Честно говоря, до этого момента мне никогда не приходило в голову защищать политическую систему, при которой я жил. Но обвинения, которые звучали в словах брата, тут же превратили меня в ярого патриота, как будто я был делегатом на встрече представителей Севера и Юга.

– Да, верно, мы едва избежали смерти. Я мог бы рассказывать тебе о наших бедах очень долго. Унижениям не было конца. В детстве я почти всегда ходил голодным. Я до сих пор сохранил привычку наедаться впрок. В детстве я никогда не знал, когда поем в следующий раз, и потому если мне доставалось вдоволь риса, то я наедался так, что чуть не лопался. А как за нами следили! Когда я уже был студентом, я не мог зарабатывать на жизнь даже репетиторством. Мы были под надзором, полиция отслеживала каждый мой шаг. И всё это длилось лет двадцать – до тех пор, пока я не получил постоянную работу в университете. Всё закончилось только в восемьдесят втором году, когда вышел специальный декрет военного режима. Да и сейчас, знаешь ли, я еле-еле свожу концы с концами. Квартира у меня маленькая, всего сто двадцать метров. И машина всегда была малолитражка – вплоть до последнего года, когда я получил звание профессора. Вот и эта турпоездка на десять дней стоила мне чуть ли не половины месячной зарплаты. А богатые на Юге живут во дворцах и ездят на импортных лимузинах. Некоторые даже летают на Гавайи и в Австралию поиграть в гольф. Мне же пришлось приложить все мои силы, чтобы достичь хоть такого скромного успеха, и при этом ещё всю жизнь вести себя тихо и не высовываться. Пока был студентом, я не смел принять участия ни в одной антиправительственной демонстрации – меня сразу бы выгнали. А в восьмидесятые я заработал репутацию крайнего реакционера – и это в то время, когда любой интеллектуал был либералом и националистом.

Конечно, я описывал свои скромные успехи не без иронии. Я говорил о своей бедности, как тот, кто говорит: я беден, и дворецкий мой беден, и садовник беден, и шофёр… Но когда я вспоминал об унижениях, которые мне пришлось претерпеть в детстве и юности как сыну предателя, я заводился и голос мой звенел. Результат был неожиданным. Вместо того чтобы озлобиться в ответ на мою иронию, брат почувствовал ко мне жалость:

– Да, я понимаю, вам там было несладко. Когда я был маленьким, я часто видел, как отец потихоньку плакал. Теперь я понимаю почему.

Он искренне сочувствовал мне, а я, не зная, как быть, продолжал по инерции в том же тоне:

– Только недавно мне удалось купить небольшой участок земли в нашем родном Андонге. Конечно, он совершенно ничтожный по сравнению с тем, чем мы когда-то владели. Кроме того, я построил дачу на берегу Восточного моря. Но это тоже – так, жалкая хижина.

– Я слышал, – сказал брат, – что подлые плутократы скупили почти все живописные места, застроили их своими виллами и развлекаются там со шлюхами.

Я понял, что продолжать иронизировать бесполезно, – мой наивный брат был совершенно невосприимчив к иронии. Тут неожиданно вмешался господин Ким: