Текст книги "Бог в стране варваров"

Автор книги: Мухаммед Диб

Встав с колен – именно в таком положении оставил его Камаль, – Си-Азалла в задумчивости еще некоторое время продолжал оставаться на месте. Но вот он убедил себя: надо действовать. Он покосился на нетронутые стаканы с чаем, все еще стоящие на подносе, хотел было взять один, но тут же решил, что при подобных обстоятельствах пить чай неуместно. Подойдя к двери, он крикнул:

– Можете теперь пить свой чай! Заберите его отсюда!

На выходе он впопыхах чуть не столкнулся с явившейся на его зов супругой, неторопливой, неразговорчивой женщиной крупного телосложения, и разразился бранью на тупость и неуклюжесть женской породы. Не обращая внимания на его спешку и приступ дурного настроения, она задержала мужа вопросом:

– Ты что? Выходишь на улицу в такое время? Что-нибудь случилось?

– Ничего. Ничего не случилось, – ответил Си-Азалла.

И был таков.

Она оглядела прихожую, из которой он только что выскочил, и не торопясь направилась за подносом.

На улице Си-Азаллу, как чуть раньше Камаля, сразу ослепило солнце, бушевавшее в небесах. Но это его не остановило, он нацепил дымчатые очки и заспешил к центру города.

Си-Азалла решил наугад начать с Гостиничной площади, заглядывая в каждое кафе, в надежде отыскать друга. Камаль обычно сюда не заходил, но кто может поручиться? Ни в одном из них он Камаля не обнаружил. Ни один из попадавшихся ему знакомых помочь не мог, никто в этот день Камаля не видел. Никаких следов приятеля не было и в кафе Мешуара, расположенном неподалеку от центра. Вдруг Си-Азалла вспомнил о «Клубе прогресса» – туда он должен был наведаться в первую очередь. Он обозвал себя идиотом за то, что не подумал об этом раньше. Когда Камаль бывал в этих местах, он чаще всего коротал время в клубе, где собирались люди ему симпатичные. Си-Азалла повернул обратно и вновь проделал часть пути, который привел его на Гостиничную площадь. Добравшись до клуба, он сразу поднялся на второй этаж и справился о Камале у распорядителя. Тот уверил его, что Ваэд сегодня еще не появлялся.

– Он редко приходит в такой час. Слишком рано. Вы с ним условились о встрече?

– Нет, срочное дело…

– Раз так, проходите, садитесь. Он должен прийти.

Поразмыслив, Си-Азалла согласился передохнуть, изнурила его не столько ходьба – он все время кружил по центру города, – сколько палящее солнце, под которым ему пришлось мотаться. Он не решался возвращаться в это пекло, по крайней мере так скоро. Заказав кофе, он прошел в один из угловых залов, окна которого смотрели на ту самую магистраль, что привела его сюда; улица показалась ему пустынной. Он хотел остаться наедине со своими мыслями.

Только Си-Азалла уселся за столик около окна, чтобы понаблюдать за улицей, как откуда-то из закутка его окликнули. В полумраке он не сразу узнал, кто это. Но обратившийся к нему встал и направился к столику Си-Азаллы. Теперь Си-Азалла разглядел, с кем имеет дело: с Лаблаком. Он мысленно послал его к черту и проклял случай, который свел их вместе. В другое время Си-Азалла смирился бы с присутствием Лаблака, хотя и без особого восторга. В довершение всех несчастий в зале никого больше не было.

Не дожидаясь приглашения, Отман Лаблак придвинул стул и уселся напротив. При этом, конечно же, проформы ради и исключительно для того, чтобы сподручнее было завязать разговор, он спросил:

– Будете что-нибудь?

И сделал вид, что хочет, хлопнув в ладоши, подозвать официанта.

– Я уже заказал кофе, – неохотно отозвался Си-Азалла.

То ли не заметив раздражения Си-Азаллы, то ли заметив, но решив им пренебречь, его визави произнес, удовлетворенно потирая руки:

– Хорошо, хорошо!

И тут же разразился потоком банальностей. Глуп Лаблак не был, скорее его грех заключался в избытке ума. Если он начинал с избитостей, значит, что-то держал в уме. Си-Азалла очень удивился бы, найдись в городе человек, по отношению к которому Лаблак не вынашивал какой-нибудь идеи, в полной готовности тут же пустить ее в дело. Лаблак сразу заговорил доверительным тоном, тоном сообщника; он наклонился к Си-Азалле, бросая косые взгляды по сторонам, как будто в пустом зале кто-то мог их подслушать. Вошел официант с чашкой кофе для Си-Азаллы, и Лаблак заговорщицки умолк. Лаблаку должно было едва перевалить за тридцать пять, но из-за тучности, раннего переутомления, от которого под глазами у него выступили круги, из-за нарочито беспечного, довольного вида он выглядел значительно старше. Начав с малого, с продажи прохладительных напитков, он резко пошел в гору, что застало врасплох лишь тех, кто не знал, с какой напористостью доводит он свои дела до конца.

Лаблак взглядом проводил официанта до двери. Потом заговорил вновь:

– Что вы хотите, друг мой? Мы все расположены помогать нашим братьям, приходить им на выручку; нам только бы подталкивать их вперед, только бы они добились удачи и возбуждали чужую зависть. Для этого мы готовы им подсобить. Но надо же встать и в наше положение. Мы печемся лишь о всеобщем благе. Думаем лишь о своих согражданах, радеем об их выгоде. Если бы люди могли понять наши намерения, узнать, о чем мы хлопочем. Они бы увидели, какая им от нас польза. Если бы они распознали наши цели, дела пошли бы лучше. Мы хотим лишь понимания. Неужели, друг мой, мы хотим слишком много? А ведь это все.

Пока Лаблак говорил, Си-Азалла не проронил ни звука. Однако тот, прикинувшись, будто счел его молчание проявлением сочувствия, продолжил как бы единственно для того, чтобы доставить собеседнику удовольствие:

– Мы готовы предоставить имеющиеся у нас средства для пользы нашего общего дела. Нашим соотечественникам. Мы говорим себе: «Ведь это наши братья! Мы должны помочь им в их нелегком труде!» Они обездолены, разобщены, нам необходимо их сплотить ради их же блага…

И опять он пустился в долгие мудреные рассуждения, вновь и вновь сводя их к одному и тому же, заканчивая почти каждый раз словами: «Если бы люди поняли наши намерения…»

Си-Азалла давно уже его не слушал; сам-то он догадался, куда метит Лаблак. Он, конечно, хочет расширить свое предприятие по производству лимонада, открыть новые филиалы, не нужно официальное разрешение, и он полагает, что Си-Азалла в состоянии ему это устроить или, если просьба уже подана, ускорить ее рассмотрение. Лаблак не хуже других знал о его дружеских отношениях с начальником канцелярии префекта Ваэдом. Но, вместо того чтобы сказать об этом прямо, он напускал туману, прикрывая свои истинные цели покровом ничего не значащих слов – в этом он был не одинок, многие прибегают к таким уловкам, не раскрывают карт даже там, где нет никаких причин что-нибудь утаивать, без всякой необходимости идут на ухищрения, изворачиваются. «Пусть себе изгаляется», – подумал Си-Азалла.

– У нас есть все что нужно – грузовики, конторы, сеть клиентов, налажен сбыт, есть и достаточный опыт. Друг мой, если бы вы знали, в каких условиях нам приходилось работать при… – Лаблак осторожно окинул взором зал и перешел на шепот, – при французах. С евреями сотрудничали. Уже тогда наши братья отвергли наше предложение помочь им. Тогда мы без долгих раздумий обратились к еврею – он тоже делал ликеры и развозил их на трех грузовиках, почти везде у него были покупатели, да и вообще у него было много такого, о чем мы не имели даже представления. Мы и говорили-то несколько минут, он сразу согласился, и мы ударили по рукам; в качестве гарантии он выписал нам чек в полмиллиона. Так-то, друг мой. Вот что значит дошлый человек. Перед такими людьми не стыдно шляпу снять. Толк в делах они знали. С тех пор этот еврей продавал наш лимонад; сам его выпускал, а предпочел продавать наш. Ну что, друг мой? Видите теперь, как поступают те, у кого есть коммерческая жилка? Нам не в чем было его упрекнуть. Да, это был человек особого закала. А наши еще не скоро раскумекают, что к чему, они еще дети. И если они стремятся…

Си-Азалла залпом выпил кофе и поднялся.

– Поживем – увидим, – бросил он и вышел, не обращая внимания на остолбеневшего Лаблака.

Оставшись в одиночестве, Лаблак покачал головой и проронил:

– Ну что я говорил? Доверяй им после этого!

Си-Азалле вдруг пришло в голову, что Камаль мог просто-напросто вернуться к себе домой.

Он пулей помчался через центр города. Примерно через четверть часа он уже стучал во внушительных размеров дверь. Справившись о том, кто он такой и зачем явился, Хейрия открыла, представ перед Си-Азаллой в дверном проеме.

– Подождите, я посмотрю, дома ли мсье Ваэд.

Она тут же прибежала обратно.

– Хозяйка приглашает вас войти. Она хочет кое-что с вами обсудить.

Си-Азалла молча последовал за Хейрией. Служанка отвела его в комнату хозяйки; на пороге он слегка заколебался, но, услышав из глубины металлический голос «Вы можете войти, здесь больше никого нет», отбросил всякие сомнения.

Тетя Садия! Сама мадам Ваэд не станет его принимать – он так и думал. Какая бы нужда ни возникла, она не осмелилась бы вот так запросто встретиться с ним. Значит, это она проскользнула мимо, когда он пересекал внутренний дворик.

– Садитесь сюда.

Ладонью старая женщина похлопала по дивану, на котором, подобно сфинксу, восседала собственной персоной, и не мешкая, не поинтересовавшись даже причиной в общем-то необычного визита, промолвила:

– Провидение привело вас к нам! Вы представить себе не можете, что надумал наш Камаль! Подумайте только, поднял руку на мать, совсем с ума спятил! Вообразите себе, Азалла, – на мать! Куда уж дальше!

Си-Азалла молча слушал старую женщину. «Камаль уже и здесь натворил дел», – промелькнуло у него в голове.

– И из-за чего? Из-за ерунды. Ему вдруг приспичило узнать, на чьи деньги он учился в Париже. На чьи деньги! Нет, подумайте только. Я говорю – все это пустяки, а он уперся как осел. Если бы вы только могли вообразить, что он нам тут устраивает, в какое приходит неистовство. Вы знаете его с младенческих лет – вы бы его не узнали. Кто бы мог предсказать, что наш милый, славный Камаль окажется когда-нибудь способным на такое? Но будьте осторожны, я ему рассказала, что это вы приносили мне каждый месяц деньги. У меня не было другого выхода, пришлось признаться. Вы сами дали промашку, не надо было вмешиваться. Если теперь вам достанется, вините самого себя.

Тетя Садия погрозила пальцем.

– А кстати, зачем это вы пожаловали? Что вам от него нужно?

– Да тут один приглашает его в гости сегодня вечером, – счел благоразумным сказать Си-Азалла. – Я побоялся, что приглашение опоздает, поэтому решил зайти предупредить.

– А кто, кто его приглашает? – жестким, отрывистым голосом глуховатого человека спросила старуха.

Пришлось Си-Азалле соврать еще раз:

– Наш знакомый, доктор Бершиг.

– А, ну ладно, Камаля все равно нет. Поищите его в городе, заодно успокойте. Пусть пожалеет мать, себя, нас всех, а то так жить невозможно. И почему нельзя ему открыть, кто его благодетель? Что тут плохого? Вы же знаете, так скажите ему, и дело с концом. Иначе, я не сомневаюсь, он до Страшного суда не будет давать нам прохода.

– Нет, – живо возразил Си-Азалла. И тут же добавил: – Я не могу, не могу этого сказать. Я дал слово.

– Но мне, мне одной можете? Я сохраню все в тайне.

Говорила тетя Садия громко – у входной двери ее по крайней мере было слышно, – но вид у старухи был такой, будто она шептала; она наклонилась к Си-Азалле и указала пальцем на свое ухо. Си-Азалла вымученно улыбнулся:

– Простите. Мне правда не разрешили. Мне поручили это… это дело лишь после того, как я поклялся молчать, поверьте.

– Ну что так артачиться, друг мой!

– Я тут ни при чем, я…

– Ладно, тогда хоть образумьте немного нашего шалопута. Как ни крути, из-за вас так получилось. Надеюсь, вы сумеете все поправить. Подумать только, он даже не пришел обедать. Представляете? И это когда я здесь! Вот уж и правда очумел. Куда бы он мог запропаститься?

Си-Азалла встал.

– Не волнуйтесь, тетя Садия. Я с ним поговорю, и все уладится. Утихомирю его, увидите, – успокоил он старую женщину на прощанье.

– Хотелось бы надеяться. Хейрия! Хейрия!

Служанка примчалась со всех ног.

– Проводи Си-Азаллу.

Опустив глаза, чтобы, не дай бог, не заметить присутствия хозяйки, Си-Азалла двинулся следом за Хейрией, и вдогонку ему неслись слова:

– Поищите Камаля в городе. Его нет с самого утра. Вы ведь знаете, где его можно найти.

Немилосердно подгоняемый старухой, он быстро выскользнул на улицу и сразу направился к Жану-Мари Эмару, в Бозежур. Там его ждало новое разочарование: француза не было дома. Этого можно было ожидать. Что же теперь делать? Где сыскать Камаля?

Он вернулся в центр города. Не очень-то надеясь, он снова обошел все кафе, в которых уже побывал три часа назад. Камаля нигде не было. И прежние посетители кафе, у кого он уже спрашивал, и те, кто за это время подошли, заверили Си-Азаллу, что сегодня Камаля не видели.

Он прошелся по Гостиничной площади, памятуя о привычке Камаля устраивать там свидания. После того, что он услышал из уст старухи, Си-Азалла непременно хотел переговорить с приятелем. «Теперь он будет делать одну глупость за другой, столько всего натворит, если предоставить его самому себе». Эта мысль привела Си-Азаллу в лихорадочное возбуждение. Она раздражала, будоражила его. Да и собственная беспомощность задевала Си-Азаллу сильнее, чем он мог признаться себе. Допущенные им промахи, не бог весть какие, все же усиливали беспокойство и порождали недобрые предчувствия. Ничего хорошего ожидать не приходилось. Си-Азалла совсем помрачнел.

Внезапно его потянуло зайти в кафе, схоронившееся между садами у Мансурахской дороги, которое многих привлекало в разгар сезона. Но он отверг эту мысль. Какой толк? Камаль ни за что бы туда не пошел.

Тогда он решил: была не была, пойду к доктору Бершигу. Ни минуты не теряя, он выскочил в ворота и широким шагом двинулся по дороге в предместье, которая тут же круто взяла вверх. Си-Азалла старался, где можно, скостить путь и потому шел как бы по руслу реки, заваленному камнями, заросшему дикой растительностью: идти было неудобно, но выгадать время он сумел.

На вилле доктора Бершига ему заявили, что того тоже нет дома.

Эта последняя неудача вконец сломила Си-Азаллу. Он повернул назад. Когда он добрался до площади Мешуар, день уже угасал, и его сияние блекло, побежденное сажей ночи. Си-Азалла заспешил домой.

– Ну что, вот мы и заделались благодетелями рода человеческого?

Эти слова вызвали у Маджара взрыв хохота, он подался немного назад и изумленно произнес:

– Благодетелями рода человеческого? Ну это уж слишком! Тогда уж все благодетели.

– В таких, как вы, всех считающих братьями, недостатка у нас никогда не было. Лишь на них эта земля и щедра. Сколько она их породила! Знаете, чем они кончили?

– Нет, честное слово, не знаю, – признался Маджар громким грудным голосом, в раскатах которого все еще слышались добродушные интонации.

– Кончили под белыми сводами. Знаете эти белые своды, эти бесчисленные склепы, которыми усеяны наши города, не говоря уже о деревнях. И в каждом кто-нибудь да почивает.

Хаким Маджар бросил на него взгляд, в котором светился странный огонь, говоривший, как тут же решил Камаль Ваэд, о скрытом лукавстве. Блестящие черные глаза Хакима словно отливали в глубину, подобно тому как некоторые драгоценные камни в темноте перестают источать лучи. Камалю стало не по себе.

– Да! Все эти святые для благочестивых кумушек, которые покоятся под сводами гробниц, считали людей своими братьями.

– Что ж, будущее вполне сносное.

Голос его звучал четко и громко.

– Каждый вправе оценивать его по-своему, – возразил Камаль.

– И вы уверены, что пользуетесь этим правом?

Камаль взглянул на него с легким раздражением.

– Именно это вы хотите мне сказать? – спросил Маджар.

– Нет, хотел не это.

Разговор застопорился. Камаль по-прежнему глядел отсутствующим взором. Его собеседник не расставался с застывшей на губах улыбкой, смахивавшей теперь на гримасу.

– Вы не хуже меня знаете, – проговорил наконец Камаль, – какое покрывало мракобесия культ святых набросил на нашу страну, он посеял семена колдовства, привел к спекуляции разным зельем, снадобьями, талисманами, и по сей день благодаря ему все это существует. Он затуманил, усыпил, одурманил сознание народа до такой степени, что сам народ этого уже не замечает. Вы не можете не знать и того, что колонизаторам культ святых тоже оказался на руку. Он помог им пресечь всякое поползновение к бунту в нашей стране, сковать нашу волю. Согласитесь, такая политика почти удалась, долго, очень долго страна жила в оцепенении и в страхе, который ловко поддерживали в народе мусульманские святые, всегда готовые расправиться с теми, кто осмелится поднять голову.

К вящему своему удивлению, говорил Камаль спокойно. Он не обвинял, а как бы приглашал Маджара в свидетели. Камаль был доволен собой – именно в таком тоне он и хотел вести спор. В нем сразу утихли гнев, негодование, угрожавшие помрачить его рассудок, спало раздражение, исподволь нагонявшее страх – да, именно страх; он отмечал в себе, чувствовал этот страх, но боялся он не за себя и, конечно, не за Хакима, он просто боялся любого человека, неважно какого. Беспочвенным казалось теперь подозрение, которое он с трудом выносил, мелькнувшая в голове нелепая мысль, будто он разговаривает с одним из святых, считавших всех людей своими братьями. Камаля утешило то, что он удержался от грубого смеха, не устроил скандал, хотя такая опасность была.

– Целый народ забит дальше некуда. Теперь вы понимаете, почему я против этого.

Маджар не перебивал Камаля; прикрыв веки, он развалился на стуле – тело его свесилось набок, левая нога выдвинулась вперед. «Он ожидал, что я выйду из себя, – думал Камаль, – и наблюдал за мной. Я не доставлю ему такого удовольствия, пусть знает, я пришел не затем, чтобы нанести обиду… и тем самым дать ему фору».

Тут Камаль поддался искушению и, приподняв ступней вытянутую ногу Хакима, чуть не опрокинул его наземь, к чему Хаким никак не был готов. Все трое закатились от смеха, и громче всех – сам пострадавший.

– Ах ты дубина стоеросовая, – только и сказал Хаким, нисколько на шутку не обидевшись.

Камаль вновь обрадовался, чуть ли не возликовал – как и в ту минуту, когда входил сюда, встреченный приветливой улыбкой сначала Марты, потом Маджара. Словно тяжесть свалилась с плеч, улыбки придали Камалю силы, вернули присущую ему непринужденность. Длилось это совсем недолго, но вот теперь это чувство, не утратив своей остроты, возвращалось к нему, опять наполняя душу. Он отважился признаться себе, что на что-то подобное и надеялся, хотя на пути от кафе до их дома вынашивал совершенно иные мысли; лишь недавно открылось ему все своеобразие личности Хакима, и он испытывал жалкую зависть, недоверчивость, злобу, усугубляемую страхом и раздражением. Хаким притягивал Камаля, но и коробил, словно провоцируя, нанося оскорбление, которое Камаль не мог ему спустить. С предельной ясностью Камаль осознавал теперь смехотворность своего поведения, своих притязаний, как будто люди должны перед ним отчитываться, почему они такие, а не другие.

– Если вы с вашими друзьями делаете что-либо для крестьян – это хорошо. По крайней мере на первый взгляд.

При этих словах Маджар обернулся к Марте:

– Мики, а как насчет чая?

– Сейчас, – отозвалась Марта и соскочила с кровати, на которой она расположилась, как в кресле.

– На первый взгляд? Почему же только на первый взгляд? – поинтересовался Маджар, вновь возвращаясь к разговору.

– Потому что, поступая так, вы как бы подменяете собою власти, то есть тех, кто правомочен улаживать подобные вопросы.

– И которых вы сейчас представляете.

Камаль улыбнулся.

– Не в этом дело. Вы и сами понимаете, не потому я заговорил о властях. Плевать мне на то, что я представляю или не представляю. А вот властям не плевать. И очень скоро вы в этом убедитесь на собственной шкуре.

– За простую помощь крестьянам?

– Это вы так толкуете.

– Какая разница, как толковать?

– Для вас никакой.

– Почему? И другие…

– Другие, конечно же, посмотрят на это по-иному.

Хаким по-прежнему сидел, небрежно развалясь на стуле, откинув руку на спинку. Мрачные перспективы, которые обрисовал ему Камаль, явно его не взволновали.

– Да, – промолвил он и слабо махнул рукой.

Марта принесла чай. Она быстро наловчилась готовить его ничуть не хуже местных, в чем Камаль уже имел возможность убедиться, но при этом, в отличие от них, она не делала вид, что тут требуется особое дарование. Ее чай был, пожалуй, получше, чем у большинства алжирцев, а ведь у нее не было никаких секретов, просто веточки мяты она не бросалапрямо в чай, а предварительно размельчала, и это придавало напитку редкостный вкус. Узнав об этом, Камаль никогда не упускал случая похвалить ее чай; ему нравилась сама мысль, что единственным даром, единственным секретным оружием, помогающим во всем, является ум.

Мужчины держали в руках горячие стаканы и не обжигались – они уже имели навык и знали, что держать надо сразу за дно и за край. Марта же решила подождать, пока чай немного остынет. В беседу Марта не вступала, но ко всему внимательно прислушивалась.

– Мы предполагали такую реакцию. Я имею в виду, со стороны властей. Ну что ж! Когда это случится, мы примем меры. Зачем беспокоиться заранее. Но, хотя вы и насмехаетесь над нашим движением, все же хочу надеяться, не вы окажетесь застрельщиком расправы над нами.

– Вы как будто не понимаете, что не должно быть никакого движения! – воскликнул Камаль.

– Никакого?

– Никакого! Иначе куда нас это заведет!

– Простите, если я в какой-то степени намеренно сгустил краски и впутал вас в это дело, предположив, что вы можете стать застрельщиком расправы. Все же любопытно, как бы вы поступили на нашем месте, то есть не обладай вы той властью, какой обладаете теперь. И что бы тогда предприняла ваша партия. Ответьте, сделайте одолжение.

– Ловушку мне расставляете? Я бы даже сказал, вы хотите навязать мне определенную линию поведения, и не только мне – всей партии. Ну так вот: мне сие неведомо. Во всяком случае, не моими руками…

– Допустим, не вашими. Но какого вы сами мнения о нашей деятельности?

На этот раз Камаль почувствовал себя задетым за живое. Он сдержанно рассмеялся, как бы извиняясь за то, что и «сие ему неведомо».

– У меня смутное представление об этой деятельности, поэтому я не полагаю возможным судить о ней. А о людях, всех считающих своими братьями, я только что сказал.

Он снова разразился смехом, тут же, однако, поспешив добавить:

– Я говорил вообще.

И вдруг он ясно осознал: «Мы так устроены, нам никогда ни в чем не признаться. Одна стена делит нас пополам, отгораживает внутреннее от внешнего. Наши ошибки, истины, наши фальшивые тайны, подлинные тени – все скроет завеса. Двойственность присуща самой нашей сути. Чтобы ее искоренить, нас надо разобрать и собрать заново. Стена да завеса. Завеса да стена. Так и останемся за семью печатями».

– В любом случае вы судите о наших святых несправедливо, даже если говорите вообще, – возразил Хаким Маджар. – Вы смотрите на них глазами нетерпимого рационалиста, в которого каждый из нас превращается после того, как впитает западный образ мыслей. И тогда он безжалостно отсекает и отбрасывает все, что не укладывается в признанные рамки, не подпадает под строго определенные правила. Но не всегда за прекрасной ясностью мы различаем бесконечную пустоту ночи, населению призраками, которая породила нас и не перестает в нас отражаться.

«Если бы только это, – продолжал рассуждать Камаль. – Беда в другом, совсем в другом – в проклятье, которое над нами тяготеет и заставляет говорить одно, а думать другое; и все потому, что две половинки в нас никогда не соединятся, никогда не придут к согласию, не найдут общего языка».

– Позвольте?

Но Маджар уже опередил его:

– Вы как на врагов смотрите на этих славных людей, которые достались нам в наследство от прошлого, но что в итоге вы ставите им в упрек? Что, когда они умерли, их святостью распорядились столь жалким образом? Но ваши доводы не выдерживают критики. При чем тут сами святые? Упрекайте лучше наш народ в отсталости, тупости, суеверности, а не святых – в том, что они якобы совратили его душу. Если вести речь лишь о тех, чья жизнь нам хорошо известна, они, наоборот, пробуждали народ, пробуждали в полном смысле этого слова, И они остаются, что бы там ни говорили, его покровителями. Нет, инстинкт простых людей не подводит их, когда по справедливости они называют святых своими покровителями.

– И к чему привело их покровительство?

– Ни к чему хорошему, согласен, но только с одной стороны. Именно с одной. И не нам их упрекать. А теперь вообразите себе, что святой ходит среди нас сегодня, и – предположим несуразную вещь – мы это знаем, всех нас уведомили о таком неслыханном чуде. И что будет? Даже если каждый в глубине души будет совершенно убежден, что все так и есть, голову даю на отсечение – мы не преминем решить, что это «не всерьез», и никто не успокоится, пока не выкажет себя в выгодном свете, поделившись со всеми своими сомнениями и вдосталь позубоскалив. Потому что, позвольте полюбопытствовать, что это за профессия такая – святой? Мы не дети, чтобы играть в такие игры, мы люди респектабельные, приличные. «Святой, говорите? Ну и что с того?» А ничего. – Маджар, прихлебывая, отпил чай из стакана, – Ничего, если считать, будто многие из них при жизни лишь забавляли народ, были шутами гороховыми. Понимаете, куда я клоню? Шутами гороховыми! На нашу беду, к иной жизни нас всегда будят именно такие люди. Они лишают нас покоя, этим и опасны, друг мой. Опасны! Впрочем, кроме нескольких простаков, люди в прежние времена относились к ним так же, как и мы сегодня, то есть в соответствии со здравым смыслом. Ничего не изменилось. Но как может не поражать мысль, что в лице святого – или зовите его как хотите, если слово «святой» вас смущает, – народ, человечество перерастает самого себя? И это самое главное. И какая разница, последует ли кто его примеру, обратит ли он кого в свою веру. Мы хорошо знаем, что подражать ему невозможно. Но если у нас появится смутное, безотчетное, но такое прекрасное чувство, что вопреки нашей уверенности мы не сводимся целиком к тому обитающему в нас господинчику, в которого, к несчастью, в конце концов почти всегда превращаемся, мы получаем награду, на которую и не надеялись.

Маджар говорил, а Камаля между тем вновь пробирала внутренняя дрожь, с которой, как и минуту назад, он никак не мог совладать. Опять он был сбит с толку, опрокинут, уязвлен. Опять приглушенный было подспудный страх охватил его, отозвался тоской; рос, разрастался ужас от возникшего в его голове подозрения, от которого он сначала с такой горячностью отмахнулся. Его давний приятель, сидевший сейчас перед ним, – в эту минуту он был ему совсем чужим, как если бы их дороги ни разу в жизни не пересекались, – до мозга костей проникся своими убеждениями, но это было еще не все. Он отнюдь не ограничивался опровержением его, Камаля, доводов. Он открывал Камалю то, что его самого волновало, обитало в нем. Замечал ли это сам Хаким? До такой ли степени он заблуждался на свой счет? Камаль был далек от этой мысли. Хаким Маджар больше не был для него старым товарищем по коллежу, одним из мальчиков, чья семья – из бедняцких – надрывалась изо всех сил, в лепешку разбивалась, лишь бы дать ему проучиться еще несколько лет. Хаким являл собою уже не просто продукт этих усилий, завершившихся неудачей, он не просто вернулся домой – он был и больше, и меньше, чем просто образованный, нахватавшийся знаний человек, шествующий по жизни. Хаким достаточно закалился в борьбе, и передовые взгляды не позволяли ему двигаться по протоптанной колее. Менее приспособленный к жизни и к тем благам, за которые жизнь предлагала побороться, он одновременно и превосходил многих, и недобирал многого, был крепким и хрупким, непоколебимым, но и нестойким.

Так, плутая по лабиринту мыслей, рассуждал Камаль Ваэд. Возбуждение, хотя он его и сдерживал, достигло предела. Он раскрыл было рот, намереваясь возразить, но Маджар вновь опередил его:

– Я знаю, друг мой, что вы хотите сказать: как, мол, тогда получается, что выступающее под видом абсолютного блага можно использовать во зло. Зло, проистекая из добра, связывает его, делает зависимым от себя, своим союзником. Угадал?

Камаль Ваэд ограничился кивком. Он уже ничему не удивлялся, не удивился он и тому, сколь четко Хаким сформулировал возражение, которое Камаль порывался высказать. Но он упустил случай заговорить обуявший его страх.

– Частично я уже ответил, – сказал Маджар. – Добавлю, однако: кроме того, что в данном случае, как и в любом другом, не существует непреодолимой границы между так называемым добром и так называемым злом и зачастую одно примешивается к другому – мысль сама по себе затасканная и вряд ли плодотворная, которая ничего не объясняет и сводится к рассуждению «что есть, то есть», кроме этого, – он отчеканивал каждое слово, как бы придавая ему весомость, – сцепление добра и зла раскрывает нам нашу свободу. Да, друг мой, свободу и неизбежно вытекающую из нее ответственность. Ислам признает за человеком право делать все что угодно, и зло тоже. Зло привносит с собой не столько идею греха, сколько идею возможного выбора, стоящего перед нами, и если мы по своей воле выбираем зло, то должны за него отвечать. Такова страшная свобода, которую предлагает нам ислам. И тогда зло может возникнуть как скрытая оборотная сторона добра. К нашей чести и нашему бесчестию, мы вольны совершить любое зло, которое втайне вынашивает наша душа. С этой истиной нам приходится уживаться. И бороться. И те самые святые прекрасно ее знали. Подвизаясь на стезе добра, они принимали эту истину во имя своей бесконечной любви к людям и во имя их свободы. Их свет не ограничивался отрицанием тени, он доказывал ее существование, указывал на нее и в какой-то степени обосновывал ее подлинность. Что говорит об этом священная книга:

 
День когда земля разверзнется
и исторгнет из себя мертвецов
когда скажут; о горе!
исполнит она волю Господа
поручение его
и в этот день в смятении пойдут люди
созерцать дела свои
и кто сотворил хоть самое малое доброе дело
станет видно
и кто сотворил хоть самое малое злое дело
станет видно.
 

Вот почему наша религия не знает злого духа, сатаны. Понимаете? Конечно, это не согласуется с духовными и моральными принципами, которыми вы пропитаны, которые вам вдолбили в голову во время учебы в Европе Но, хотя эти принципы прочно укоренились в вашей душе, во всем вашем естестве, они чужды вам, даже если подлинные моральные принципы нашего народа, отвечающие действительной вашей природе, когда о них вам напоминают, ввергают вас в болезненное состояние.