Текст книги "Бог в стране варваров"

Автор книги: Мухаммед Диб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Ах, ах! Этим горожанам всегда не хватает времени. Или думаете, вам не хватит отпущенных дней? Бедняжки, куда вам столько времени?

– Хочешь знать, почему мы так торопимся? – еле сдерживаясь, проговорила тетя Садия. – Мы беспокоимся, как бы не принесло нашего молодого человека. Если он застанет тебя за твоим занятием, то выставит тебя за дверь, а заодно и нас.

Довод показался Зинубе убедительным, ей уже не раз приходилось попадать в щекотливое положение. Она сосредоточилась, посерьезнела, лицо ее стало бесстрастным, каким-то совсем иным. Мадам Ваэд с трудом узнавала в ней женщину, которая вошла в дом, переваливаясь с ноги на ногу.

Глухим голосом Зинуба распорядилась принести два сосуда, один с водой, другой с маслом, и печь с раскаленными угольями. Хейрия, сидевшая на корточках у двери, не стала дожидаться, когда обратятся непосредственно к ней, вскочила на ноги и бросилась исполнять приказание. Тем временем Зинуба засунула руку за пазуху и что-то вытащила оттуда в зажатом кулаке. Вошла служанка, осторожно внесла две блестящих миски и поставила перед Зинубой, Та начала в них всматриваться все пристальнее и пристальнее. Хейрия вернулась на кухню и вскоре появилась снова, на этот раз держа печь с раскаленными угольями. Отдала ее колдунье и отпрянула назад, уселась у двери, вся настороже.

Зинуба, не спуская глаз с мерцающих угольев, семь раз провела сжатой в кулак рукой вокруг печи. Потом то же самое в обратную сторону. После этого замогильным, чужим голосом заговорила:

– Соблаговоли выслушать меня, Аллах! Я, Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам, из семени Ваэдов, да не остановится на мне дурной глаз, да стану я привитой плодоносной ветвью.

После семи новых витков она стала выписывать круги в противоположном направлении. Всего она сделала семь раз по семь оборотов. Потом бросила в огонь то, что зажимала в кулаке; послышался сначала треск, затем резкое шипенье.

И Зинуба произнесла:

– Я бросила не соль, а глаз. Бросила в пламя, да поглотит огонь все зло.

Потом она поднесла к лицу один за другим пальцы руки, до той минуты сжатой в кулак, и, невнятно бормоча, притронулась к каждой фаланге большим пальцем. Скоро ее голос стал четче, слова заклинания яснее:

– Если зло исходит от твоей матери, соскочит оно с твоего языка; если от соседа – покинет твой дом; если от отца – перейдет к твоему врагу; если от сестры – выйдет из твоего колена; если от тетки – перейдет к соседке.

Резко оттолкнув печь, Зинуба придвинула к себе две миски, смочила указательный и маленький пальцы левой руки в масле и, стряхнув его в воду, сказала:

– Делаю это во имя Джебраила, Микаила, Исрафила и Азраила. Как рассеиваются и исчезают в воде эти капли, так же рассеиваются и исчезают страдания, невзгоды, порожденные дурным глазом, и освободится от них Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам из семени Ваэдов.

После этого она засунула правую руку в печь, вынула, зажав между пальцами, большие раскаленные уголья и погрузила в воду, над которой ворожила.

И сказала:

– Да благословит тебя Аллах!

Потом кивнула на миску с водой и головешки:

– На улицу.

От такого приказания служанку даже оторопь взяла. Она была не в состоянии ни шевельнуться, ни протянуть к плошке руку. Тупой ужас отпустил Хейрию лишь после грубого окрика тети Садии:

– Слышишь, что тебе говорят?

Нетвердой походкой Хейрия подошла к заклинательнице, усилием воли заставила себя нагнуться, взяла посудину и понесла во двор, держа как можно дальше от себя.

Мадам Ваэд смекнула, что с ворожбой покончено. Ее горло словно сдавило тисками, она была не способна даже слово вымолвить.

2

Несколько дней Камаль Ваэд не мог свыкнуться с новостью, которую узнал от тети Садии, чистосердечно, правдиво, в этом Камаль не сомневался, поведавшей ему о посреднике, что доставлял предназначенную для его матери манну небесную. В этот раз меньше, чем когда-либо, у него были основания не доверять словам тетки. Увы, все, конечно, так и происходило, как она говорит. То, что сама она замешана в эту историю, ничего не значило, было не суть важно. Но положение менялось, если в дело оказывался вовлечен такой человек, как Си-Азалла. Первый слабый просвет замаячил впереди, внося хоть какую-то ясность в то, что он вполне мог счесть заговором. Нельзя сказать, будто в глубине души он не ожидал в один прекрасный день столкнуться с неприятностями или, хуже того, с людской низостью. Но предчувствовать – одно, а ткнуться носом – другое, и эту разницу ему еще предстояло испытать на собственной шкуре. Предстояло теперь. Никакие уловки, лазейки уже не помогут, он не мог больше укрываться за щитом почти искреннего неведения.

Но какое-то мгновение Камаль все же колебался, не закрыть ли глаза на случившееся. Может, лучше взять и на все наплевать? Это ему не стоило бы никаких дополнительных усилий. Все вокруг, в том числе и самые близкие, самые дорогие люди, как ему казалось, одобрили бы такой его поступок, да уже и одобрили, молчаливо выражая ему признательность, как если бы Камаль его уже совершил. Не списывает ли общество все долги по отношению к себе тому из своих членов, кто достиг успеха? Долги Камаля оно, по-видимому, предало забвению. Он занимал подобающую должность, что подводило черту под всяким препирательством на этот счет.

Порыв, заставивший Камаля вопреки здравому смыслу и вопреки его же воле в следующее воскресенье отправиться к Си-Азалле, ему самому представлялся непостижимым. Но такие соображения его уже не останавливали; от результатов поисков, на которые он пустился, словно бы зависела его судьба. Но какого ответа он ждал? Над этим Камаль не задумывался. Как и над тем, что подстегивало его поступать именно так. Получалось, что толкал его к действию тот же неясный, но настойчивый голос, который других принуждал к молчанию. Прислушиваться только к нему. Значит, Си-Азалла! Человек, осыпавший его мать деньгами! Шутка из ряда вон. Хотя почему, собственно, и не Си-Азалла? Вот только откуда несчастный мог раздобыть такие суммы и на протяжении стольких лет, когда он сам еле сводил концы с концами, не в последнюю очередь завися от мелких подачек доброхотов. Камаль знал это лучше любого другого в городе: Си-Азалла, неисправимый в своей тяге к беспорядочной жизни, числился среди самых старых по времени приятелей Камаля, с которыми он водил дружбу до сих пор. Камаль познакомился с ним еще мальчишкой, учась в лицее, а ведь Си-Азалла в те годы был уже мужчиной; дружба при такой разнице в годах – вещь необычная, но и не такая редкая. Камаль точно не знал возраста Си-Азаллы – тогда он думал, что тому лет тридцать, то есть в два раза больше, чем Камалю. Он лучше многих мог судить о бедности Си-Азаллы еще и потому, что теперь сам иногда ссужал его деньгами. Но что в свое время свело их вместе? Несомненно, общее пристрастие к книгам. Несмотря на хроническое безденежье, Си-Азалле удалось (как он только исхитрился?) обзавестись уникальной в своем роде библиотекой французских и арабских изданий. Говорить по-французски он не умел, хотя и читал; выучился же читать Си-Азалла исключительно благодаря настойчивой усердной работе с книгами, которые он с такой любовью собирал, – ведь он никогда не ходил во французскую школу. Поэтому, кстати, он почти и не вмешивался в разговоры, которые велись на этом языке.

Они встречались, спорили, обменивались книгами, и между ними наметилась духовная близость, которая быстро переросла в дружбу. Ее окончательно сцементировало их общее увлечение славной историей их города. И потом, сыграло роль – почему бы и нет? – и сознание того, что оба они – выходцы из семей, бывших некогда в числе знатнейших. С каким удовольствием они перебирали в памяти прошлое, как свое собственное, так и прошлое их древней столицы.

Людей своеобразных, чудаков в городе хватало – к таким принадлежал и Си-Азалла. Скажем сразу, это выходило ему боком. Эти люди словно нарочно были созданы – так все считали и считают, – чтобы служить мишенью для остряков, в которых никогда не бывает недостатка. Или, в лучшем случае, чтобы развлекать окружающих забавными выходками. Но Камаль с детских лет упорно вырабатывал в себе самобытные черты и потому тем, кто ими обладал, воздавал справедливость, в которой им отказывали другие. Более того, заставлял и других следовать своему примеру. По крайней мере некоторых. Так поступал он и в те давние дни, чем заметно способствовал укреплению связей, уже соединявших его – тогда еще мальчика – с Си-Азаллой.

Когда Камаль возвратился после учебы, текущие события его интересовали больше, чем прошлое, но и о них Си-Азалла поведал ему много такого, чего Камаль и не надеялся узнать. Не будь Си-Азаллы, Камаль до этих вещей никогда бы не докопался. Этот чудак обнаруживал такое глубокое знание всего происходящего, всех повседневных событий, что подобную информированность можно было счесть чрезмерной, проявляй Си-Азалла хоть какую-нибудь корысть. Он находился в курсе всех событий, знал, как у кого обстоят дела, причем знал не только внешнюю, доступную многим сторону, но и подоплеку этих дел в их сложном переплетении, приводящем к неожиданным для непосвященных результатам. Никому бы это не пришло в голову при виде длинного, как жердь, Си-Азаллы в доходящей до пят рубахе из тонкого сукна, свисающей летом и зимой с его угловатых плеч. Или при виде его маленького лица, по-детски забавное выражение которого парадоксальным образом сочеталось с чертами сложившегося, серьезного человека. Внешность Си-Азаллы, не позволяющая определить его возраст, поразила Камаля еще много лет назад, при первом их знакомстве. С тех пор в короткой, плохо ухоженной бороде его приятеля не появилось ни единого седого волоска. На голове Си-Азаллы красовалась мягкая, пушистая феска, какие теперь не носят. Но тому, кто уловит проницательный взор Си-Азаллы и заметит, как сдержанно ведет себя этот человек, умеющий, несмотря на кажущуюся рассеянность, с жадностью впитывать в себя услышанное, может в какой-то степени открыться и другая, скрытая сторона его натуры.

Никогда никто так не потакал своим причудам, не жил для собственного удовольствия, не глядел на все столь независимо. Ему было далеко за сорок, он был женат, имел детей и при этом ничего не делал, если под ничегонеделанием подразумевать прогулки, чтение, встречи с самыми разными людьми. Он всех знал, обсуждал все дела, справлялся о самых незначительных событиях, следил за их перипетиями. И все это развлечения ради, исключительно развлечения ради. Отрицая необходимость посвящать себя определенной профессии, а значит, вынуждать себя в поте лица зарабатывать на хлеб, он не стремился – тут надо отдать ему должное – извлечь выгоду из своих хлопот, сделок, подчас крупных, в которые он оказывался втянутым как раз благодаря своей осведомленности. Нет, он не наживался, помогая другим, и чаще всего даже не подавал вида и не признавал, что тот или иной пользуется его услугами. Лишь изредка в оплату за оказанные услуги он принимал кое-какие подарки или незначительные денежные суммы – книги его соотечественники подносить еще не научились, – несоизмеримые с важностью оказанной услуги. И даже от этого, чисто символического, вознаграждения он зачастую умудрялся увильнуть. К счастью для Си-Азаллы и его домашних, его старший сын, шестнадцатилетний парень, серьезный и предприимчивый, уже работал и кормил всю семью. При случае он снабжал отца карманными деньгами. Им не надо было платить за квартиру, в тихом квартале старого города им принадлежал прелестный дом – последнее, что осталось от обширных владений, промотать которые недавние предки Си-Азаллы сочли за дело чести.

Несмотря на глубоко укоренившееся мнение, будто он вообще никогда не работал, утверждать так было бы не совсем верно. В его жизни был период, теперь уже, конечно, довольно давний, когда он занимался изготовлением кожаных изделий; Камаль Ваэд знал об этом от одного из его прежних товарищей. По свидетельству очевидца, и покупатели, и собратья по профессии высоко ценили вкус и сноровку Си-Азаллы, которые проявлялись как в новых моделях, разработанных только на бумаге, так и в окончательном виде сделанных им в те годы изделий – портфелей, переплетов, дамских сумочек и т. д. Изобретательность, которую он проявлял, казалась редкостью на поприще, где следование традициям и сложившимся приемам вынуждало ремесленников до бесконечности воспроизводить образцы, уже утратившие всякую привлекательность и более не соответствующие своему предназначению. К несчастью, его хозяин, хотя он располагал к себе и отличался умом, был мошенник, каких мало, так что долгие годы Си-Азалла надрывался почта задаром. Поэтому вполне вероятно, что в воспоминаниях о той поре черпал он всю оставшуюся жизнь отвращение ко всякой работе, выполняемой для заработка. С того времени он сохранил привычку придумывать надписи, делать наброски, которую можно было принять за ребяческую причуду.

Одно из теперешних многочисленных «занятий» Си-Азаллы заключалось в том, чтобы сообщать определенным людям о важнейших публикациях в области науки, искусства, философии. И если, как нередко случалось, некоторые из восхваляемых Си-Азаллой произведений привлекали их внимание, он сам брался эти книги раздобыть. Камаль Ваэд знал, что обязанности книжного советчика Си-Азалла исполняет, в частности, при докторе Бершиге, владельце богатой, постоянно пополняемой библиотеки, а один из самых недавних его «клиентов», даже самый последний – Камаль, собственной персоной.

Камаль шел по улице, и ему казалось, что с каждым шагом он все более и более окутывается облачком, погружавшим его в состояние отрешенности. Прикрыв глаза, Камаль словно проваливался в пропасть. Вдали заплясали тени, обозначился шум, в ушах зазвенело. Тени как бы существовали отдельно от мира, в стороне, недовоплощенными. Затем и силуэты, и шум словно низринулись в полое пространство, не отразившее ни звука. И сознание Камаля, словно свет, хранило в себе это видение. Четкая линия тротуара была смертью. Его взгляд мог лишь проследить за ней, дополнить ее контуры в хитросплетении фасадов. Мысль выглядела там неуместной, а тело обращалось в пламя.

Затем он вошел под сень огромных платанов, накрывавших торжественно колышущейся листвой бульвар, тянущийся от Северного порта до медресе. Сознание Камаля вновь обретало прозрачность, тело – плотность. Тени вокруг него возвращались к предметам, которые их отбрасывали, послушно следуя за ними или чуть забегая вперед. Ленивое, медленное движение было свойственно этому часу; его охотнее посвящали отдыху, послеобеденному сну, чем шатанию по улицам. Особенно в воскресенье!

Камаль быстро добрался до медресе, потом, срезав путь, вышел на Нижнюю улицу. И здесь уже погрузился в лабиринт переулков. Пройдя один из них, он очутился перед дверью в мавританском стиле, широкой и низкой. Он с силой стукнул тяжелым дверным кольцом и позвал:

– Си-Азалла!

Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался звук приглушенных шагов, и дверь со стоном открылась.

– Смотри-ка, Камаль! Что стряслось? Надо же, господи, отважиться выйти на улицу в такое пекло.

В полумраке обозначилась долговязая голенастая фигура, облаченная, как и в городе, в летнюю рубаху из некрашеного полотна. Си-Азалла все еще стоял в дверном проеме, забыв, видно, что лучше сначала впустить Камаля в дом, а потом уже изображать на лице приветливую улыбку, долженствующую скрыть изумление, которое вызвало у него появление молодого человека.

Придя наконец в себя, Си-Азалла сказал:

– Зайдешь? Ну и неожиданность!

– Да, мне нужно с тобой поговорить. У вас кто-нибудь есть?

– Никого нет.

– Тогда, пожалуй, зайду.

Си-Азалла посторонился, чтобы пропустить приятеля. Камаль перескочил через две ступеньки, ведущие с порога вниз, и оказался в прихожей, изгибающейся под прямым углом, Си-Азалла шел следом, но при входе во внутренний дворик он обогнал Камаля и пару раз кашлянул, чтобы женщины, окажись они поблизости, не попали им на глаза. Никого не встретив, они прошли в гостиную. Хозяин дома предложил Камалю сесть, потом, приподняв двойные дверные гардины, распорядился, чтобы принесли чай.

Камаль молчал.

– Выпьешь стаканчик? – спросил Си-Азалла, – Мы еще после завтрака чай не пили.

Камаль устроился на небольшом диване, хозяин же не садился. Он возбужденно ходил взад-вперед, словно не решаясь остановиться, хотя маленькие блестящие глазки смотрели теперь бесстрастно и невзрачному своему лицу он сумел придать спокойное выражение. Молча наблюдавшему за ним Камалю на мгновение даже показалось, что приятель пытается вспомнить что-то, ускользающее из его памяти, или, наоборот, пытается без особого успеха забыть о его, Камаля, присутствии.

– Садись, дорогой. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Лучше уж тебе сидя выслушать меня. И потом, мне неловко, что ты стоишь.

Си-Азалла машинально опустился на стул.

– Сейчас ты без обиняков ответишь на мой вопрос. Это для меня очень важно, – сказал Камаль и, помолчав, добавил: – Во многом и для тебя тоже.

И вновь Камаль поглядел на приятеля так, будто хотел прочитать его мысли.

– Это очень важно. И серьезно, очень серьезно.

Си-Азалла ждал, не раскрывая рта. Молодой человек тоже умолк, задумавшись. То ли он размышлял о самом деле, то ли об уместности своего вопроса. А может, в последнюю минуту язык у него присох к небу и он все не мог решиться довериться приятелю? Время шло, а Камаль так и сидел, подперев рукой подбородок.

Металлический звук и вслед за ним дребезжание стаканов заставили друзей обернуться.

– Чай, – рассеянно проговорил Си-Азалла.

Он подошел к двери, нагнулся за медным подносом, просунутым под гардины; потом поставил его перед Камалем и стал заваривать чай. Налил себе сначала в стакан, потом опорожнил его в чайник, снова налил, снова опорожнил. Повторил так несколько раз. Попробовал золотистую жидкость. Камаль внимательно наблюдал за его движениями. Теперь чаю надо было дать настояться. Си-Азалла поднял голову и уставил на Камаля, отделенного от него лишь подносом, взгляд, полный смирения. Губы, упрятанные в лохматой бороде, произнесли:

– Это действительно я. Тебе сказали правду.

– Что?!

Камаль вскочил как ошпаренный. Си-Азалла продолжал стоять, опустившись на одно колено, перед подносом, не опуская, но и не поднимая взора. Он смотрел прямо перед собой.

– Что ты хочешь сказать?

– Я знал, настанет день – и ты потребуешь от меня объяснений. Я уже давно ждал тебя. Сейчас, открыв дверь, я сразу понял, что час пробил.

– Признайся, ты боялся этого.

– Да.

– Правильно боялся.

– Решив помочь ближнему, всегда взваливаешь на себя большую ответственность.

– Но ты виноват еще больше, ты совершил надо мной насилие без моего ведома.

– Я сделал это ради твоего же блага.

Речь Си-Азаллы звучала заученно-монотонно, бесстрастно, грусти в его голосе не было, но не было и надежды на понимание.

Камаль засмеялся.

– Ах, ты сделал это ради моего блага. Для моего блага пырнул меня ножом в спину.

– Клянусь богом, под которым мы все ходим… – пробубнил Си-Азалла.

– Ну спасибо! Думаешь, мы теперь квиты? Думаешь, твоя совесть теперь чиста? Строишь из себя невинность, мол, я как все? Нет, нет и нет! Слишком бы ты легко отделался! Верно, большую ответственность ты на себя взвалил. Ты меня угробил. Перед тобой мертвец. Мертвец, который старается теперь соотнести свои поступки с мертвой душой. Если я сохранил еще остаток души, если могу еще говорить, то лишь о деньгах, которыми ты меня замарал. Вот какое благо ты мне уготовил.

– Я сделал это без всякой задней мысли.

– Ты это уже говорил. Встань-ка.

Си-Азалла подчинился, на его нескладной фигуре вздулась рубаха. Камаль уставился ему прямо в глаза.

– Ты не мог действовать в одиночку. У кого-то еще рыльце в пуху. Кто он?

При этих словах бывший кожаных дел мастер бухнулся на колени и застучал руками о пол.

– Не могу тебе сказать, не могу.

– Подумай, Азалла, хорошенько подумай.

– Мне нельзя говорить.

Камаль схватил его за плечи и грубо тряхнул.

– Кто же тебе запретил?

– Нет, нет, не могу. – И тут же снова выдохнул: – Не могу… не могу.

Камаль махнул рукой, бросился к двери и, взметнув вверх гардину, выскочил из дома.

На улице он снова попал в пекло, но укрываться в тени не стал. Задумавшись, он шел медленно, с безучастным видом, не заботясь о том, куда несут его ноги, лишь смутно осознавая, что идет обратно по той же дороге, какая привела его сюда. Но, обнаружив, что снова очутился на Нижней улице, Камаль свернул к площади Мавкаф, затем по Аптечной улочке добрался до восточной стены медресе. На открытой площадке кафе он остановился и, поколебавшись, сел за столик. Это было одно из милых старинных кафе в мавританском стиле, каких осталось немного; о его бывшем, но уже слегка поблекшем великолепии свидетельствовала роскошная облицовка внутренних и внешних стен из синих керамических плиток, которая сверкающей поверхностью, арабесками поддерживала атмосферу свежести и безмятежности. Кафе, с тех пор как район значительно опролетарился, стало многолюдным, не утеряв, однако, ни своего очарования, ни изысканности. Несколько завсегдатаев, которые не смогли или не захотели отказать себе в удовольствии посещать именно это кафе, резко выделялись среди прочих посетителей – скромных ремесленников, рабочих, феллахов, грузчиков. Все принимали с благодарностью неожиданную в такой день прохладу, распространяемую по-весеннему зеленой листвой высоких платанов. Завидев официанта, Камаль заказал кофе по-турецки. Еще одна роскошь, которую теперь нельзя раздобыть в других заведениях города.

Он пил так медленно, такими маленькими глотками, что, казалось, не пил, а всасывал в себя кофе. Дюжина улочек, зеленых, розовых, белых, синих, кишела людьми, площадь никак не могла ими насытиться. Какие одеяния тут только не мелькали: шаровары, европейские наряды, бурнусы, потертые костюмы, перешитые из старого американского обмундирования, рубахи, матросские блузы, даже кафтаны; одни шли с непокрытыми головами, другие напялили феску, кто-то был в тюрбане, а кто-то в легком, завязывающемся сверху шарфе, были люди в картузах, бескозырках. И все это странным образом оставалось толпой, податливой, гибкой, бесформенной и однообразной, которая, разливаясь по улицам, прячет свое подлинное лицо. Шум над толпой напоминал голос человека, который грезит вслух, на ходу. Хаос слов, междометий, крики, обрывки песен, сменяемые смехом, воплями, – и вдруг нечаянно пробившаяся целиком четкая фраза – и снова хаотический набор слов, междометия, крики. Толпа распространяла запах тригонеллы, сушеных фиг, мяты. В поток вливались люди, прибывшие издалека (опаленные солнцем лица с ввалившимися щеками – феллахи), местные владельцы домов с внутренними двориками (розовощекие, приветливые, белокурые, или суровые, аристократического вида), обитатели рыночных гостиниц (небритые, заросшие дикой щетиной), служащие из административных корпусов, учреждений, жилищных контор (двуличные, высокомерные). Толпа двигалась под охранительной сенью вязов, платанов, каменных деревьев, заменяющей небо. Толпа, всегда одинаковая и всегда новая, бурлила. В ней зарождалось время.

Он расколется, сказал себе Камаль. Таких надо припирать к стенке, они сами этого добиваются. Я на него нажму. Мир вокруг постоянно замышляет недоброе, наступает на человека. Ему каждый день требуется порция свежей плоти. Заполучить ее для него пара пустяков. Клянусь честью – я не дам ему себя провести. Буду нападать, это и будет моей защитой, сделаюсь твердым как сталь. И ни капли жалости. Ни к кому. Они меня не пожалели. А то «я не могу! мне нельзя!». Ничего, сможешь, как миленький заговоришь. С ними нужна крепкая хватка. Пощадить их, так они вас не пощадят. Но прежде всего надо хорошенько рассчитать. Не ошибиться в планах, найти подходящий прием, использовать любой случай, любую возможность, все заставить работать на себя, чтобы достичь Цели. Им придется покориться. Пусть я не заслужу оправдания, пусть стена мрака сомкнется, загородив от меня стыд. Пусть заглушит она и мой голос. Пусть, лишенный голоса и слуха, я не смогу найти посредника, чтобы передать ему живое слово. Пусть задохнусь я под тяжестью всех бед, какие только есть на белом свете. Пусть разверзнется пропасть и я сгину в ней.

Бессвязные мысли проносились в его мозгу, и лихорадочное возбуждение все возрастало, словно развертывая перед его глазами сверкающий занавес из невидимого пламени, за которым трепетно мерцали люди и вещи.

Постепенно мир вокруг него принял прежний, привычный, внушающий доверие вид: праздношатающиеся прохожие, задумчивые позы посетителей кафе, солнечные блики, мозаикой лежащие на людях и на всем пространстве, – и в самом Камале, обретшем, несмотря на тяжесть в голове, спокойствие и хладнокровие, ненависть понемногу ослабляла хватку. Опершись на спинку стула, вытянув ноги, невидящим взором глядел Камаль на все большее и большее оживление на площади. Лавки после перерыва уже открывались. Камаль заказал еще кофе и опять принялся размышлять о создавшемся положении. Точнее сказать, мысли эти не покидали Камаля ни на минуту, но сейчас он взвешивал все без прежнего раздражения. Он выбирался теперь из ловушки, куда его незаметно завлекли сыпавшимися отовсюду одолжениями, придавившими Камаля к земле. Он пойдет до конца, не посмотрит на ущерб, который это может всем принести. Он не потерпит двусмысленности, неясности отношений, с которой столько людей вокруг него, по-видимому, примирились и которую всеми силами пытались ему навязать. Казавшееся незыблемым положение Камаля становилось шатким, его иллюзии рассеялись, освобождая место правде. Правде жестокой, нелицеприятной, на правде. С ней ему теперь и жить. Я разгадаю загадку, узнаю имя человека, давшего деньги, которое все от меня скрывают, узнаю, что им двигало. Это подскажет мне линию поведения на будущее. Но прежде всего надо покончить с неведением. А потом… Подумав так, он заметил, что солнце стало золотисто-рыжим, с зеленым отливом; можно было решить, что его лучи пропитались горечью ярко освещенной листвы деревьев, прикрывавших землю. Медресе ожило. Здесь образовались людские потоки, гомон не прекращался, становясь всеохватывающим и все более настойчивым. Камаль посмотрел на часы: пять. Он бросил на стол несколько монет и поднялся. Наблюдавший за ним издалека официант почтительно поклонился.

Но вместо того, чтобы пойти к центру города с его модными барами, клубами, он, ни секунды не колеблясь, направил свои шаги к северу, в старинный квартал Сиди-Лиедун. Камаля не удивило, с какой легкостью, выйдя из кафе, он поддался внезапному побуждению. Он знал, что так и должно было случиться. Мысль навестить Маджара некоторое время уже маячила на пороге его сознания. И он уступил желанию. Что может быть проще? Медресе осталось далеко за спиной. Переплетение улочек окунуло Камаля в очарование древности, с течением веков не утрачивающей своей новизны. Но Камаль не обращал внимания на ее прелесть. Сначала он хотел пойти к Жану-Мари Эмару, но передумал. Почему? Почему он выбрал Маджара? Это давало выход охватившему его беспокойству, только и всего.

Миновав одну улочку, другую, он пересек весь квартал. И с крутого, почти отвесного склона через один из узких проходов между домами он увидел обширный ландшафт, который простирался от высившихся вдалеке, слегка расплывавшихся на расстоянии гор. Горная дорога словно принимала в себя эту мертвую зыбь, крепостные валы вертикально падали на отроги горных хребтов, в свою очередь терявшихся в пропасти, дно которой было покрыто растительностью. Камаль с наслаждением вдохнул воздух, словно впитывая в себя эту ширь.

Впереди показалось тяжеловесное обветшалое строение, под крышей которого жили его друзья. Покрытый розовой штукатуркой дом выступал одним из углов – вещь нередкая в старых кварталах. Жилища вроде этого, вколоченные в землю боком, в отличие от стоящих в ряд, ничего не выигрывали от своей блажи, кроме возможности подставлять стену людям, желающим помочиться, – не говоря уже о собаках. По форме напоминая деревенский дом, этот длинный, обращенный на север барак ничем не выделялся, кроме двух нескончаемых балконов, расположенных высоко один над другим, с искусно выделанной и очень ржавой решеткой, а также узких, похожих на бойницы окон и таких же узких наружных застекленных дверей на втором и третьем этажах (на четвертом этаже балкона не было). Балконы выглядели здесь непривычно, они изобличали в этой постройке старый европейский дом, принадлежавший, может быть, даже одному из первых белых поселенцев. По еле уловимым признакам Камаль догадался, что вначале здесь жили не французы, а скорее испанцы. Однако они быстро покинули эти кварталы, переехав на холмы. Сегодня владельцем строения был суконщик из Кайсарии, человек низкого происхождения, – разбогатев, он делал все возможное, лишь бы соблюсти декорум, который выходцы из более благородных семейств, не веря больше в его действенность, давным-давно отринули. Сообразительный все же оказался торговец. За собой и своей семьей он оставил один этаж обширного жилища – первый; все остальное он сдавал, вплоть до подвала, где устроили ткацкий цех – этим и объяснялся стук, доносившийся из подвальных окон: ткацкие станки в подземелье грохотали во всю мощь.

Камаль взошел по тесной внешней лесенке с такими же ржавыми перилами, как и на балконах, под самую крышу и очутился перед маленькой одностворчатой дверью с совсем облупившейся краской. Он два раза постучал. Открыла Марта. Удивленно взглянув на него, она воскликнула:

– Сколько лет, сколько зим! Входите!

Она поняла, почему Камаль заколебался. И сказала, чтобы подбодрить:

– Лабан – свой человек. Вы нам нисколько не помешаете.

Камаль поднялся на одну ступеньку, отделявшую первую комнату от пятачка лестничной площадки, которая, как и лестница, находилась под открытым небом, и на мгновенье впился глазами в этого самого Лабана, смутившего Камаля атлетическим телосложением. Лабан тут же воспользовался его приходом и ретировался, так что у вновь вошедшего создалось впечатление, будто это чуть ли не из-за него.

Долго еще после ухода Камаля Си-Азалла обмозговывал сказанное приятелем. Он никак не мог избавиться от мрачных мыслей, найти какое-нибудь решение или утолить печаль. Он ожидал, что удивится намного больше, когда его так откровенно припрут к стенке. Это доказывало ему самому, до какой степени он был готов к столкновению. Любой другой на его месте обманулся бы, поверил бы в беззаботность молодого человека, который в своем стремлении к изяществу не упускал случая блеснуть, шествовал по жизни свободно и уверенно, как и подобает человеку, знающемуся с удачей. Но Си-Азалла, постоянно изучавший Камаля, понимал, что тот за птица. Си-Азаллу заботило только, чтобы взрыв, который сотрясет этот прекрасный, слишком даже прекрасный в своей невозмутимости фасад, произвел мало разрушений и еще меньше шума. И если удивился он сегодня не очень, зато встревожился сильнее, чем ожидал. Хотя столь непомерная тревога и объяснялась недавней бурной сценой (в его доме!), Си-Азалла не сомневался, что отнюдь не сгущает краски. Самое время быть начеку и остерегаться опрометчивых поступков. Он не должен никогда забывать, в каком состоянии ушел от него Камаль, не должен забывать вызова и угрозы в глазах друга, его неверной походки. «Мне надо предотвратить… неизбежное», – промелькнуло в голове Си-Азаллы. Он полагал, что произойдут прискорбные, даже постыдные события, если пустить все на самотек. «Но если вмешаться, от самого худшего все равно не уберечься». Его разум восставал против этой мысли. Но предчувствие, что так все и случится, не покидало его.