Текст книги "Бог в стране варваров"

Автор книги: Мухаммед Диб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Не присяду.

– Как хочешь. Ну, слушаю тебя. Только сперва успокойся. И не говори загадками. Может, тогда я возьму в толк, о чем идет речь.

Приход служанки отвлек Камаля, а спокойствие матери, ее самообладание, веселое настроение заметно поколебали уверенность, которую он с таким трудом приобрел. Сжав челюсти, он искоса поглядывал по сторонам. Потом выдавил сквозь зубы:

– Много лет ты получала деньги. Пусть ты их тратила на мою учебу. Но откуда они? И почему тебе их посылали? И кто посылал? Ты должна мне сказать.

И невидящим взором он уставился прямо перед собой, проникнувшись на этот раз серьезностью шага, на который отважился. Теперь все прояснялось. Прояснялось? Вот уж за что нельзя поручиться. «Я не знаю, куда меня несет, если вообще я не кружусь на одном месте. И чего хочу, не знаю, и узнать боюсь». Стремление докопаться, докопаться во что бы то ни стало не давало ему покоя и определяло его поступки.

– Я рада, что ты заговорил об этом первый. Сама бы я никогда не стала ворошить прошлое. Но теперь давай обсудим все спокойно.

Вдруг у Камаля мелькнула мысль, что надо было еще какое-то время подождать, что он поспешил, как следует все не обмозговал. Но полный решимости взор ее светлых глаз отрезал ему пути к отступлению.

– Ты страдал из-за этого?

Последнее слово замерло у нее на устах. Он не станет жаловаться, пусть мать не надеется. Сказанное ею ничего не значило по сравнению с душившим его горем, словно вопрос задал совсем чужой человек. Да и любые другие слова прозвучали бы так же. Никогда еще Камаль не был столь непреклонен, как сейчас.

– Но ведь хорошо, что все так получилось, – промолвила мадам Ваэд и добавила: – Тебе не кажется?

Камаль молчал.

– Разве это не принесло добрые плоды?

– Добрые плоды, – тем же тоном, как бы машинально, повторил Камаль. Он даже не шелохнулся.

– Думаю, тебе грех жаловаться на свое теперешнее положение.

Она посерьезнела, хотя и держалась все так же непринужденно. Камаль задумался.

– Боюсь, что это не так.

– Не станешь же ты отрицать…

– Что же тут хорошего, когда не знаешь, чему ты обязан своим положением?

Вперив в него взгляд, она была вынуждена с досадой засвидетельствовать:

– Теперь это не имеет значения.

– Не имеет, пока не догадываешься.

Мадам Ваэд умолкла, по-видимому размышляя. И вдруг, почувствовав себя задетой, решительно отмела возражение Камаля:

– Ты не сможешь того, что было достигнуто, перечеркнуть простым отрицанием, взять и отмести в сторону. Ни ты, никто другой. – Не теряя хладнокровия, она перешла в наступление. – Так ты хочешь знать все? Все?

– Все.

– Так вот, это самое «все» яйца выеденного не стоит.

– Ты не должна так говорить.

Камалю почудилось, что в глазах матери промелькнул страх. Он обернулся. Собственные мысли служили ему пристанищем, куда нет доступа другому и где он оставался наедине с самим собой.

– Ты не имеешь права.

Мадам Ваэд угадала его внезапное намерение преуменьшить значение вопроса. В этом она усмотрела вызов ее холодному, трезвому уму. В свою очередь она возразила:

– Тебе не за что краснеть.

Камаль не мог справиться с волнением, когда увидел, что мать все поняла. На какое-то мгновение он готов был поверить, будто пришел сюда не объясниться с матерью или осудить ее, а лишь удостовериться в своей проницательности. Но боль достигла наивысшей точки, когда мадам Ваэд вымолвила, словно в утешение:

– Ты убедишься – это была помощь. И ничего больше.

Мысли матери были отражением его собственных. «Она подумала о том же. Это уже кое-что. Даже если мы и не решимся облачить все в надлежащие слова». Она отвечала ему хотя и не прямо, но достаточно ясно. Теперь, когда в нем нарастал страх, он почувствовал себя подавленным.

Ее последняя фраза была тем более удивительна – и прежде всего своей смелостью, – что произнесла она ее спокойно, отнюдь не для самооправдания, ограничиваясь упоминанием самого факта и той пользы, которая из него проистекала. «Мать, как всегда, неподражаема!»

Камаль все еще стоял у дверей, и сама его поза, которую он, впрочем, так и не изменил, как бы говорила, несмотря на их растущее взаимопонимание, о полном крахе, провале его упрямой попытки сблизить их позиции. Оба хранили молчание.

– Благодари лучше бога.

– За что?

Теперь-то она куда клонит?

– За то, что он предоставил тебе такую возможность.

До него все еще не доходил смысл ее слов.

– Возможность?

– Конечно.

– Нет, поразительно.

– Что поразительно?

– Я же о другом спрашиваю.

– О чем же?

– Какая твоя, слышишь, твоя роль в этом деле?

Душа криком кричала от отчаяния, так ему хотелось добраться до самой сути. Впервые другой человек напоминал Камалю местность одновременно знакомую и незнакомую, которая и отталкивает, и влечет. «Любит она меня? Или ненавидит?» Камаль не мог связно объяснить себе, почему он так терзается, ведь теперь уже было поздно задаваться подобными вопросами.

– Я поступила так, как должна была поступить мать.

Лучше нельзя было и ответить. Горькое чувство испытал Камаль, но и радостное.

– Замечательное оправдание, когда творишь зло. Особенно если ничего нельзя изменить.

Мадам Ваэд посмотрела на Камаля, и некое подобие улыбки заиграло на ее губах.

– Да, дело уже не поправить.

Готовый к любому безрассудству, Камаль упрямо не желал уступать, хотя чувствовал себя обезоруженным и нерешительно топтался на месте. Мать умолкла, словно давая понять, что очередь теперь за Камалем. Но и он молчал, не в силах побороть в себе смущение от столь щекотливой темы. Тишину просторной гостиной нарушал только шум текущей из бассейна воды.

– Ну что ж, ты прекрасно сделала. Выполнила свой долг. Не остановилась на полпути. Так что переиграть, изменить ничего нельзя.

Камаль никак не мог одолеть чувство неловкости, и это не укрылось от мадам Ваэд, которая хладнокровно наблюдала, как он барахтается, силясь отмежеваться от своих же слов.

– Нельзя нам всю жизнь ломать комедию.

Мадам Ваэд ответила не сразу. Со свойственной ее речам двусмысленностью, как раз и вызывавшей его упреки, она произнесла:

– Ты уверен? До сих пор тебя это, кажется, мало трогало.

– Возможно, – признал Камаль. – Но это не причина, чтобы закрывать глаза и дальше.

Ему становилось все страшнее – теперь он жалел, что затеял этот спор, лучше бы уж все по-прежнему шло своим чередом, или, если объяснения было не избежать, следовало перенести его на потом. Боялся же Камаль не того, что ему суждено было узнать, он боялся себя. Даже самый образ мадам Ваэд как бы расплывался среди замкнувшихся в торжественном молчании привычных предметов, окружавших Камаля.

Она сказала:

– Понятия не имею, слышишь, понятия не имею, откуда эти деньги, кто их присылал.

Камаль густо покраснел. Его душил гнев.

– Как у тебя язык поворачивается?

– Выходит, ты не знал? Да брось!

Он с трудом нашел в себе силы ответить на столь чудовищный, как ему казалось, вопрос:

– О чем не знал?

– О том, что я и не догадывалась, откуда свалились эти деньги.

Острая жалость к матери пуще прежнего заговорила в Камале. Неужели она сама не понимает, что, столь бессовестно упорствуя, она еще хуже обостряет ситуацию?

– Этого не может быть.

– Что же тут странного?

Она стояла на своем. Однако под конец, заколебавшись, примирительно бросила:

– Я думала, ты знал.

Камаля бесили ее уловки, способность уклоняться от ответа. На ее слова нельзя было полагаться. Она вела себя так, словно хотела задурить ему голову, замести следы, и сама же отдалялась от своей цели. Он готов был уступить, не доводить дело до развязки. Сейчас он уже не желал выслушивать признаний, каких бы то ни было.

– Допустим, на минуту допустим – а это еще надо будет доказать, – что какому-то незнакомцу приспичило выказать свою щедрость, но и тогда, черт побери, почему он остановился на мне?

Мадам Ваэд удивленно подняла глаза.

– Мы должны радоваться, что выбор пал на тебя.

– Как мы можем радоваться, не ведая даже о его намерениях? И это если ты от меня ничего не скрываешь.

– Бог с ними, с намерениями, я думала лишь о твоей пользе.

– Хочешь сказать, сама не знаешь, что натворила?

Они посмотрели в глаза друг другу. Со всей очевидностью Камаль понял, что осмелился бросить вызов тупой неизбежности.

– Ну почему же, – возразила мадам Ваэд, – я старалась, чтобы тебе было хорошо.

– Самое большое зло делается из благих побуждений.

– Почему вдова должна отказываться, когда одаряют ее сына?

– Тем более что у тебя были все основания принять этот подарок.

– Вероятно, прежде чем дерзнуть осудить мать, ты, подобно всем эгоистам, уверил себя, будто твоя совесть чиста?

– Речь не обо мне.

– Именно о тебе, я всегда желала лишь одного: обеспечить тебе завидное будущее.

– Даже ценой несмываемого позора.

– Как ты, однако, мнителен, если вместо благодарности только изводишь самого себя.

– Я все-таки мужчина.

– Тебя послушать, всю грязную работу, все унизительные дела должны улаживать женщины. Запачкался, бедняжка! Значит, быть мужчиной – это выставлять напоказ свое уязвленное самолюбие. Сам же ты выше сомнений.

– Как раз наоборот.

– И в чем же ты сомневаешься?

– Во многом.

– Сколько претензий у человека, который только о том и радеет, как бы жить себе припеваючи.

– Я ни о чем не просил.

– Но ведь и не отказывался.

– Это ты так все подстроила.

– У тебя, по всему видно, сейчас неприятности.

– При чем тут неприятности. Я тебе не про сейчас толкую.

– Но согласись, странно, столько времени прошло…

– Это лишь доказывает – ничто не протекает бесследно. Рано или поздно вспоминаешь.

– Что вспоминаешь?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

От своих слов у него щемило в груди, и никакая отвага не помогала.

– Нет, не понимаю, – мать смотрела ему прямо в глаза.

Камаль осекся.

И вдруг взял и вышел из комнаты, оставив мадам Ваэд в полном недоумении.

К себе он вернулся тем же путем. Поднялся по лестнице, даже не взглянув на погруженный в прохладу и безмолвие двор, на зеркальную гладь бассейна.

Войдя в свою комнату, он бросился на смятую постель и застыл, скрючившись, подложив правую руку под голову. Мысли его смешались, он еще долго прислушивался к биению собственного сердца. Пустым взором Камаль скользил по вздымавшейся перед его носом стене, на которой вдруг стала сгущаться тень. Обратившись в слух, Камаль словно и не желал видеть ничего, кроме этой тени, завладевшей всеми его чувствами. Он лежал, не шевелясь.

Внезапно в сумраке раздался молодой женский голос, и следом волнами побежали яркие блики. Свет ослепительно вспыхнул, и до Камаля донесся смех.

– Камаль! Камаль! – услышал он свое имя.

И тот же голос, как бы повторенный эхом:

– Найди меня!

Он звучал отовсюду. Мальчуган поворачивался то в одну сторону, то в другую, семенил коротенькими ножками, спешил вдогонку. Наверно, за этим столбом? Из дворика снова послышался смех.

– Камаль! Камаль! Найди меня!

Он побежал к соседнему столбу. И там нет. Голос зазвучал уже дальше, словно заманивал мальчика.

В конце концов он остановился и хорошенько прислушался. Потом решительно ринулся по нескончаемым верхним галереям в пространство двора, куда выступала передняя. Он подозревал, что мама спряталась там, за углом. Но что-то было не так: он приближался к цели, а ноги между тем подкашивались. Наконец он полетел носом вниз и еле успел подставить руки. Приземлился он удачно, но ладони саднило: он ударился о холодные блестящие плитки пола. Ему вдруг захотелось взять и растянуться на животе. Прямо тут. Его охватило отчаяние. Теперь он даже не верил, что найдет маму. Она словно уподобилась всем тем вещам, которые только и ждут, когда вы отвернетесь, чтобы начать кочевать с места на место, а стоит вам попытаться застать их врасплох, как вот они уже неподвижней прежнего. Продолжает ли она наблюдать за ним, даже став невидимой?

– Эй, Камаль! Ну-ка вставай! Мальчики не плачут!

И руки матери уже скользят по груди, поднимают его.

Вот Камаль снова сидит под аркадой внутреннего дворика перед площадкой вместе с двумя из своих многочисленных теток. Утреннее солнце придает форму векам, скулам, подбородку, словно его лицо изваяно из мрамора. Он прямо из постели, не совсем еще проснулся и трет глаза. Холодок приятно щекочет живот. Мать стоит чуть поодаль. Подул легкий ветерок. Зажмурив глаза, он бегом преодолел разделявшее их расстояние и, уже устроившись у нее на руках, сделал вид, будто задремал. И она, поддерживая игру, сделала вид, будто баюкает Камаля.

Ему затем припомнилась толстая, неплотно стянутая коса, упавшая ему на лицо, ее нежное теплое прикосновение, темные струи материнских волос.

«Лезет же такое в голову! Весь этот вздор!»

И Камаль, зачарованным взглядом уставившись на холодную голую стену, произнес вслух:

– С тех пор я стал другим.

Силуэт узкоплечего юноши замаячил на фоне аркад, галерей, отблесков на воде, где блестел и светился все тот же золотисто-голубой день. Юноша каждый раз приходил, когда часы били пять, он учил Камаля французскому. Его звали… Как же его звали? Камаль уже не помнил. Да и какая, впрочем, разница? Все же интересно, что тогда толкало этого застенчивого человека без конца изъясняться на языке, который его ученик едва понимал. Дело еще осложнялось тем, что всякий раз он тщательно подбирал слова, прежде чем употребить их в своей речи, строившейся всегда строго по правилам и так контрастировавшей с его сконфуженным видом, что его просто нельзя было принимать всерьез. И ведь стоило матери или тем более отцу Камаля обратиться к нему по-арабски, и он тут же краснел, запинался, словно оправдывался, неизвестно, правда, в чем – в том, должно быть, что говорил на родном языке. Мадам Ваэд сдерживалась из последних сил, лишь бы не прыснуть со смеху, когда он в смущении принимался еле слышно, бессвязно бормотать. Даже и одежды своей, вполне приличной, хотя и поношенной, он, казалось, стыдился.

Этот юноша, росший, по всей вероятности, без отца, много читал. Камаль не помнил, чтобы хоть раз видел его без книги в руке или в кармане куртки. И сам он был такой возбужденный, такой обиженный и неловкий из-за чтения, разжигавшего его воображение. Лишь наедине с учеником он более или менее обретал уверенность.

Часто родители шли на такую уловку: еще до окончания урока приносили ему еду и ставили прямо на рабочий стол среди разложенных книг и тетрадей. Камаль очень скоро заметил, что эта трапеза, не предусмотренная соглашением, становилась для нашего философа сущим мучением. Почему же он не отказывался? Будучи не в состоянии преодолеть чрезмерную робость, он поглощал еду при ребенке, конечно же чувствуя себя уязвленным, хотя, возможно, в душе и благодарил. Его терзал голод, причем постоянно, – часто за ним наблюдая, Камаль имел возможность в этом убедиться. Однако, пока тот ел, Камаль бросал на него самые невинные взоры.

И вот с некоторых пор боязливый, гордый и столь приличный на вид юноша перестал вдруг приходить.

Через некоторое время его тетка, низенькая горбатая женщина, явилась к матери Камаля с объяснениями. Рассыпаясь в благодарностях и без конца извиняясь, она посетовала, что мсье Ваэд в качестве жалованья ограничился посылкой воспитателю своего сына барашка для жертвоприношений.

– Не подумайте, это справедливое вознаграждение, мадам, но бедный мальчик ожидал другого. Он так надеялся.

«Уж не засчитали ли, чего доброго, парню еду?» – спросил себя Камаль, но ответить толком не мог, вообще его мало сейчас заботило, чем кончилась та старая история. Однако Камаль с тревогой отметил, что он мог бы сегодня очутиться на месте Дахмана – Камаль припомнил-таки фамилию несчастного учителя. Он тоже, несмотря на все свои достоинства, выглядел бы жалким, если бы… Если бы кто-то – он ни сном ни духом не ведал, кто, никогда не встречал этого человека, не знал его имени – не позаботился о его образовании после смерти отца. Камаль как бы воочию увидел, кем бы он стал, не будь этих денег. Тот, другой, Камаль ничем не отличался от его давнего воспитателя Дахмана.

Кто-то… Мысль об этом человеке мучила Камаля. Его тело напряглось, изогнулось, как у охотничьей собаки. Он сопротивлялся, не желая уступать, давать волю неизбежному негодованию. Но душу переполняло отвращение. Отвращение к самому себе. Учеба, посвящение в тайны ремесла, завидная должность начальника канцелярии самого префекта, ожидавшая Камаля еще до его приезда в город, – какой ценой все это досталось! За все надо платить, если только не пользуешься особым благоволением судьбы. А как я могу решить, есть ли у меня право, больше, чем у другого, надеяться на ее благоволение? Конечно, и могу думать, что мне захочется. Но это ничего не меняет. И почему Дахману не представился такой же «случай»? Просто потому, что ему не посчастливилось иметь матерью мадам Ваэд? О господи, не вынести мне этого!

Все матери – чудовища! Они уверены, что могут без зазрения совести делать все что угодно и ни перед кем не отчитываться.

Шлепанье босых ступней по полу отвлекло Камаля от мыслей. Кто-то, таясь словно воришка, проник в его комнату и застыл на месте. Еле слышно звякнули чашки. Это Хейрия принесла завтрак. Нарушенная тишина вскоре сменилась новой, более ясной, но и более беспокойной, как бы сотканной из пространства и света, когда вновь предстают перед тобой все вопросы, не получившие ответа. И никого кругом. Время и то остановилось.

Но вот стук туфель по лестничным ступеням разрушил чары. Шаги приближались. Камаль сжал челюсти, кулаки.

Вошла она.

Не отрывая глаз от стены, Камаль затаил дыхание.

– Тебе подали завтрак, – сказала она. – Поднимешься, может быть?

Что она еще надумала?

С младенческой поры Камаль усвоил, что мать его вовсе не такая слабая, какой кажется на вид. Нет, она никогда, насколько он помнит, не тиранила окружающих, даже служанок. По натуре скорее покладистая, она тем не менее обладала способностью обрекать на неудачу любой план, с помощью которого возымели бы желание заставить ее действовать против своей воли. Не свойственны ей были и слезы, на которые так горазды женщины, и чрезмерные излияния.

Камаль все ждал. Не уловив самого движения, он вдруг почувствовал прикосновение руки, ее руки. Мышцы в том месте, где она дотронулась, напряглись. Заметила она это? Не отнимая руки, не передвигая, лишь легким нажатием мадам Ваэд обозначила свое обращение к сыну.

– Возьми себя в руки, сынок. А потом поговорим серьезно.

И она наклонилась над ним, обдав неясным запахом.

Камаль не ответил.

Мать вышла, и он снова оказался в одиночестве.

Добрых два часа протекло, прежде чем он поддался искушению и с насупленным видом принялся за давно поданные молоко и кофе. Затем… Затем не нашел ничего лучшего, как опять растянуться на постели, и сознание его окунулось в туман.

Но тщетно было прятаться от самого себя, это могло обернуться катастрофой – Камаль резко поднялся. Дико огляделся по сторонам. Потом, схватив с этажерки книги, машинально перелистал их, положил и зашагал взад-вперед по комнате. Но мотаться туда-сюда – занятие бессмысленное. Камаль в задумчивости остановился. Его сковывала, угнетала все та же мысль, будто со всех сторон к нему подступает пустота.

Но постепенно к нему возвращалось, крепло желание покончить с недоговоренностью между ним и матерью, замалчиваемая ею тайна представлялась Камалю смердящим трупом. Трупом, от которого нужно избавиться. К чему это приведет? Что бы ни случилось потом, он на все согласен.

«Она заморочила мне голову, обманула меня. И продолжает обманывать».

Камаль снова заходил по комнате.

«Этому надо положить конец. Вывести все на чистую воду. Я хочу располагать самим собой».

Помрачение проходило. Беспорядочные мысли опять бурлили у него в голове. На их гребне он вернулся ко вчерашнему вечеру у доктора Бершига, припомнив, что и тут кое-что надо бы прояснить. Что же именно? Ах да, эти намеки! А может, доктор говорил без задней мысли и лишь Камаль углядел в его словах подвох, которого не было и в помине? Он обещал себе, что не успокоится, пока в следующую встречу так или иначе все не выяснит, даже если придется вывернуть костоправа наизнанку, слово мужчины. А пока терпение.

Все еще во власти своих мыслей, он машинально умылся и причесался. Потом, одевшись, вышел.

КНИГА ВТОРАЯ

1

В церкви Сен-Мишель было безлюдно. Марта Дешан опустилась на колени, склонилась перед алтарем, перекрестилась; она заглянула сюда на минутку, просто проходила мимо. Марта никогда не пренебрегала возможностью зайти помолиться в божий храм, если встречала его на пути. Ей нравилось вот так, без определенного умысла, выказывать богу знаки любви. Когда после яркого света, который обрушило на город полуденное солнце, ее глаза привыкли к полумраку церкви, озаряемой радостными красками размытых изображений на витражах, она различила через несколько пролетов силуэт, показавшийся ей знакомым. Тихо, стараясь не стучать по плиточному полу сандалетами, Марта подошла поближе. Молодой человек молился, стоя на коленях у самого края центрального прохода. Можно было подобраться к нему, не привлекая внимания; так она и сделала, соблюдая некоторую осторожность.

Жан-Мари Эмар скоро поднялся. Обнаружив рядом с собой Марту, он прищурил глаза, и его лицо выразило удивление. Он взял девушку за руку и повел к выходу. С видимым удовольствием обмениваясь самыми обычными новостями, они спустились по ступеням паперти между двух, широких перил, высеченных, как и сама древняя церковь, из белого, словно кость, камня, отполированного, выскобленного, стертого за нескончаемое число лет нещадно палящим, как и в этот день, солнцем.

Они поспешно миновали паперть, где все, казалось, оцепенело в раскаленном воздухе.

– Пойдемте, пойдемте, мсье Эмар, такая духота, – сказала Марта.

Они побежали укрыться под платанами, которые, расположившись вокруг всей площади, отбрасывали благодатную тень. Марта и Жан-Мари погрузились в нее, словно в родниковую воду – так стало хорошо.

Со смехом стаскивая с себя платок, чтобы обмахивать им лицо, девушка бросила:

– Никогда, наверно, не привыкну к такой жаре. А надо бы.

Марта встряхнула головой, и в высвободившейся из-под платка короткой каштановой копне волос блеснули шелковистые рыжие пряди. Оживленное лицо девушки было озарено в эту минуту вдохновением, которое отражалось в улыбке, в быстром взгляде голубых глаз и как нельзя лучше передавало то не выразимое словами, что содержится в понятии «чувствительность». Однако в ее фигуре, ладно скроенной, несмотря на высокий рост, не было и намека на легкую ранимость или уязвимость. Молодая женщина в прямом платье без рукавов, стоявшая перед Жаном-Мари, не походила на тепличное растение, скорее вся она воспринималась как источник вечного гимна жизни.

Жана-Мари радовало, что наступила настоящая летняя пора, хотя июнь только начался, и стояла такая жара, что казалось, будто тело стегают крапивой. Он и не думал сетовать на летний зной, как не думал скрывать от Марты удовольствие от встречи с ней. Да и вздумай он его скрыть, переполнявшее юношу ликование, несмотря на всю его природную сдержанность, непременно выдало бы Жана-Мари. Встречал ли он Марту случайно, как сейчас, или на воскресной службе, или когда Марта с Хакимом Маджаром приглашали его в гости – каждый раз при виде девушки словно порыв ветра приносил ему что-то знакомое, важное и почти забытое; оно отзывалось в сознании Жана-Мари или, вернее сказать, с предельной ясностью напоминало о той двойственности, которую приобрели его отношения с этой страной, с ее народом. Знал ли он теперь их лучше? Этот Алжир, этих алжирцев. Скоро уже два года, как Жан-Мари здесь живет, работает, ест, разговаривает, делает множество самых разных вещей. А между тем вопросов у него теперь стало больше, а не меньше. Но вот что поразительно – осознание этого факта не вызывало у него беспокойства. Чувство, которое Жан-Мари испытывал, сопротивлялось столь вожделенной ясности. Во всяком случае, зуд от желания задаваться на их счет все новыми и новыми вопросами приутих. Алжирцы не жаловали определенности – эта общая для алжирцев черта, которую Жан-Мари в них обнаружил, соответствовала его теперешнему строю мыслей. Казалось бы, это должно было его коробить, но не коробило – единственное, что Жан-Мари мог с полной уверенностью утверждать. Они не только не жаловали недвусмысленных положений, но и проявляли удивительную изобретательность, дабы их избежать. Действительность – вещь непредсказуемая. Им нравилось все переходное, приблизительное, жизнь, текущая сама по себе, и объясняли они такое свое свойство верой в провидение. Позиция, дающая Жану-Мари отдохнуть после строгих житейских правил, бытующих в Европе, где люди постоянно находятся во всеоружии. Он не досадовал бы, обнаружив, что – вопреки желанию – проникся их взглядами. Но сами-то алжирцы хотят, чтобы их поняли? И еще: на Западе люди не могут обойтись без того, чтобы не предъявлять окружающим разного рода непомерные претензии, они не желают жить в согласии с себе подобными. «Нам чертовски не хватает умения сосуществовать в одном мире». Не без улыбки, однако, Жан-Мари отмечал про себя, что в этой стране ничто – ни ее жгучий свет, ни воздух, ни резкие краски, ни грубо очерченные пространства – не благоприятствовало уступчивости, столь чудесному дару приспосабливаться, который человеку со стороны, такому, к примеру, как он, мог представиться простой увертливостью. Жан-Мари прекрасно помнил, что еще до того, как впервые сошел на городском вокзале с поезда, он успел поразиться необычайной сухости здешнего воздуха, и это днем, в самый зной. Алжирцы же словно не замечали жары, они любили вас, радовались вам без всякой задней мысли. Жан-Мари покривил бы душой, если бы принялся отрицать, что ему всегда было приятно общаться с алжирцами, даже когда после более близкого знакомства с некоторыми из них он начал подозревать, не примешивается ли тут недоверие, а то и сомнение, тревога.

Рядом с Мартой Жан-Мари дышал воздухом Франции, и это тоже было ему по сердцу – словно прохладой веяло на него. Он отнюдь не склонен был к ностальгии, и если бы не лицо девушки… Исходило от нее нечто драгоценное, чему и названия, наверно, не подобрать.

– Вы нас совсем забыли, – сказала Марта, когда они вступили под сень платанов.

– Так вы же не приглашаете. Да нет, шучу. Экзамены. На подготовку все время уходит. Сейчас самая ответственная пора. Но скоро уже конец.

– А потом – уезжаете?

– Уезжаю? В смысле… Нет. Покамест.

Марта не стала уточнять. Даже такого, как Жан-Мари, подобный вопрос мог поставить в тупик; приехав на определенный срок, эти люди уезжали с чувством вины, словно сбегали, успев понять, как, сами того не желая, они каждым новым отъездом огорчают оставшихся.

– Рано еще говорить об этом.

Жан-Мари не решался поведать девушке о своем намерении, раздираемый боязнью предстать хвастуном и желанием поделиться с ней новостью, которая – он не сомневался – обрадует Марту; та же в свою очередь не хотела показаться чересчур назойливой.

В конце концов он не выдержал:

– Я… я остаюсь в Алжире. Даже в отпуск во Францию не поеду.

– Правда? – У Марты в глазах заблестели слезы. Она отвернулась. – Какая я глупая. Простите.

И вновь обратила влажные еще от слез глаза на Жана-Мари. Их радужная оболочка казалась бледнее обычного.

– Пойдемте к нам, пообедаем. Хаким будет рад вас видеть.

– Сегодня, к сожалению, не могу. Меня пригласил один коллега, надо обсудить важные школьные дела. Право, сожалею.

Ему и самому было неловко. Он предпочел бы пойти к Марте, он испытал бы восторг, нет, скорее облегчение, вот только почему, он не мог себе объяснить.

– Но я немножко провожу, – предложил Жан-Мари. – Мне хочется вас кое о чем спросить.

Палящий зной обволакивал правильные ряды деревьев, мимо которых они шли. Издалека долетал запах мяты, жареного мяса, печенья – прохожие словно разносили его по аллее. Но Жан-Мари молчал, и Марта вопросительно посмотрела на него. Его лицо приняло сосредоточенное выражение, но то ли он не знал, с чего начать, то ли не решался приступить к разговору.

Набравшись терпения, Марта с улыбкой наблюдала за происходящим на улице.

– Нищенствующие братья, о их существовании я узнал совершенно случайно. И весьма смутно себе представлял, чем они занимаются. Мне сказали, что Хаким один из них. Вам неприятно, что я об этом заговорил? – виновато спросил он.

– Нет, почему же? – по-прежнему улыбаясь, отозвалась удивленная Марта.

– Меня очень заинтересовало то, что я о них слышал.

Жан-Мари не стал больше распространяться на эту тему. Он шел молча и, верно, так бы ни разу больше и не упомянул о нищенствующих братьях, если бы Марта сама не спросила его:

– Кто вам о них рассказал?

– Друзья. Недавно. Несколько недель назад.

– И что вы узнали?

– Должен признаться, ничего определенного, почти совсем ничего, но любопытство мое они возбудили. Сказали вскользь, но я потом много размышлял об услышанном. Такой опыт…

Он никак не мог найти подходящие слова, чтобы объяснить…

– Нетривиальный, – подсказала девушка.

Жан-Мари благодарно кивнул.

– Вот именно, нетривиальный. Вы и вообразить себе не в состоянии, как мне хотелось бы…

– Наверно, вам надо побеседовать об этом с Хакимом?

– Да, да, с Хакимом. А он не откажется?

– Конечно, нет.

На секунду она задумалась.

– Он не делает из этого тайны.

– Тогда я приду как-нибудь. Если вы не против. И…

– Как сможете, так и приходите.

– Вы оба удивительные!

– Так ему и передать?

– Что считаю вас замечательными людьми? Так и передайте.

Марта рассмеялась.

– Да нет. Что вы придете побеседовать с ним на эту тему.

– Я не осмеливался вас даже попросить. Скоро каникулы. У меня будет много времени.

Незаметно – привычным путем – они добрались до того места, где старые кварталы как бы ощупью подступали к новым. Два города: европейский – властный, шикарный, с высотными домами, банками, дорогими магазинами, правительственными учреждениями, широкими, прямыми, ярко освещенными улицами с нескончаемым потоком машин – и африканский, арабский, – прижавшийся к земле, запутанный лабиринт, полный тайны, несмотря на упрямое кишение толпы, – сходились на этом рубеже, причем первый продолжал царить над пространством, плыть по реке истории, второй же словно укоренялся во времени, насыщаясь вечностью; везде, кроме, естественно, этой узкой полоски, где пространство теряло свою силу, а время – истинность. Здесь можно было встретить дом в мавританском стиле, с аркадами, выходящий прямо на шумный проспект, а на выходе из тесной извилистой улочки увидеть мастерскую по ремонту телевизоров и стиральных машин; в самую обычную пекарню, иногда босиком, шли мальчишки, неся на голове подносы с лепешками, и тут же, рядом, офицеры в фуражках, в новой, с иголочки, военной форме; нередко попадалась женщина, вовсе не обязательно пожилая, в тонкой белой накидке, какая принята у мусульман, шедшая бок о бок с другой, вовсе не обязательно молодой, в наряде, в каком Щеголяют в Париже или в Риме. Не говоря уже о ручной тележке, соперничающей с «мерседес-бенцем», или о публичном каждении – как еще назвать то, чем занимается вон тот тип в штанах с напуском и в сандалиях из алжирского ковыля, размахивающий цепью, на конце которой болтается курильница с благовониями, дым от которых поднимается к вашему носу, просачивается в окна домишек; парень хочет за одно су одарить вас благословением, для чего ему приходится перекрикивать доносящиеся из репродукторов на минаретах призывы, к молитве, разумеется, – содержать муэдзинов, вероятно, оказалось государству не по средствам.