Текст книги "Адвокат дьявола"

Автор книги: Моррис Уэст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Теперь, когда Паоло поделился своим секретом с доктором, когда больше узнал об отце, у него прибавилось уверенности в себе. Теперь он знал, почему его мать и отец не поженились, как и о том, что в его влечении к англичанину нет ничего странного.

Возможно, думал Паоло, удастся найти и путь к желанной цели: вырваться из деревни и отправиться в Рим, где живут Папа и президент, на улицах бьют фонтаны, все ездят на машинах, девушки носят только красивые платья, а в домах – не только водопровод, но ванная и туалет. Художник не раз рассказывал ему об этих чудесах, и он находился в их плену. Первый шар сделан. Деревня позади, вокруг – утопающий в зелени замкнутый мир виллы. Рим стал ближе, доступнее.

Размышляя о Риме, Паоло, естественно, вспомнил Николаса Блэка, его насмешливые глаза, изогнутый в улыбке рот. Лицо художника, как живое, возникло у него перед глазами, и тут же за спиной хрустнула ветка. Мальчик вздрогнул и обернулся.

Увидел он не художника, а графиню, яркую, как бабочка, в новом цветастом платье и алой шляпке с широкими полями, защищающими лицо от солнца.

Не зная, что сказать или сделать, Паоло стоял, разинув рот, чувствуя бегущий по лицу и груди пот, но не решаясь поднять руку, чтобы вытереть его. Графиня же лучезарно улыбалась:

– Я испугала тебя, Паоло? – спросила она.

– Немного, – промямлил он в ответ.

Графиня подошла ближе, посмотрела на частично распиленное дерево.

– Я вижу, ты усердно работаешь. Это прекрасно. Если ты будешь хорошо работать, Паоло, будь уверен, ты не пожалеешь.

– Я постараюсь, синьора.

Ее улыбка приободрила его, и когда графиня подобрала юбку, чтобы сесть на ствол оливы, Паоло инстинктивно схватил рубашку и расстелил ее на грубой коре:

– Дерево грязное, синьора. Вы испортите платье.

– Как мило! – промурлыкала Анна-Лунза де Санктнс. – Твой отец поступил бы точно так же. Тебе известно, что я знала твоего отца?

– Мой отец работал у вас, синьора?

– Да нет же, дружок! – графиня рассмеялась. – Твой отец был моим другом и частенько приходил ко мне в гости. Он был синьором, благородным синьором.

И Паоло внезапно стало стыдно: он – всего лишь слуга, в то время как его отец входил в этот дом как гость. А графиня тем временем продолжала:

– Поэтому я и взяла тебя на работу, помня о твоем отце. Мистер Блэк говорит мне, что ты умен и сообразителен. Если это правда, мы, вероятно, поможем тебе стать джентльменом, каким был Джакомо Нероне.

Он обратил внимание, что графиня ни разу не упомянула о его матери, и уже стыдился ее, говорящую на грубом диалекте, одевающуюся по-деревенски, с ногами, испачканными в пыли.

– Я хотел бы стать таким, как мой отец, – быстро ответил Паоло. – Я буду хорошо работать, обещаю, – а затем, осмелей под ее улыбкой, добавил: – Я знаю совсем немного о моем отце. Каким он был?

– Он был англичанином, – ответила графиня. – Как я, как синьор Блэк и монсеньор из Рима.

– Англичанин! – изумился Паоло. – Значит, я – наполовину англичанин!

– Совершенно верно, Паоло. Разве твоя мать не говорила тебе об этом?

Он покачал головой:

– Разве она не говорила, что ты очень похож на него?

– Иногда говорила. Но нечасто.

– Я хотела бы, чтобы ты поступил в школу в Валенте, научился читать и писать, носить городскую одежду. Тогда, возможно, ты тоже смог бы стать моим другом. Ты хотел бы этого?

– И я смогу поехать в Рим?

– Конечно! – Она улыбнулась. – Ты очень хочешь в Рим, не так ли?

– Очень, синьора!

– Я могу договориться с синьором Блэком, чтобы он отвез тебя туда на экскурсию. – Графиня все еще улыбалась, но мальчик заметил, как изменилось выражение ее глаз.

– Я предпочел бы поехать с вами! – ответил он.

Графиня взяла его руки в свои, притянула к себе так, что он опустился то ли на корточки, то ли на колени у ее ног. Мальчика окутал аромат ее духов, он видел, как поднимается и опадает ее грудь под тонкой материей. Анна-Луиза пристально посмотрела на него.

– Прежде чем я смогу это сделать, Паоло, я должна убедиться, что могу довериться тебе. Ты должен научиться хранить тайны. Не сплетничать с деревенскими… ничего не говорить даже монсеньору или синьору Блэку.

– Я постараюсь, синьора. Обещаю.

– Тогда мы подумаем о поездке в Рим, Паоло. Но никому ни слова… даже матери.

– Ни слова.

Не нежная рука коснулась щеки мальчика, и у Паоло возникло ощущение, что она хочет наклониться и поцеловать его, но позади послышались шаги и раздался насмешливый голос Николаса Блэка: «Дорогая, это же сущее бесстыдство! У мальчика – еще молочные зубы, а вы уже пытаетесь соблазнить его».

– Не вам говорить о соблазнении, Ники.

Паоло не понял их английской речи, но сердито вспыхнувшее лицо графини и закаменевшее – художника, подсказали ему, что он попал в ловушку, как забившаяся в угол мышь, на которую изготовились прыгнуть сразу две кошки.

Вскоре после полудня Блейз Мередит возвратился на виллу. Утро не пропало зря. Мейер оказался хорошим свидетелем, воспоминания его были яркими, живыми. И Джакомо Нероне уже представлялся Мередиту человеком, а не легендой.

Он предпочел бы остаться на ленч у Мейера, перейти к следующему, критическому периоду жизни Нероне. Но Мейер не пригласил его, и Мередит догадался, что доктору нужно время, чтобы успокоиться, и уединение, чтобы в конце концов прочитать записи покойного.

Лежа на кровати, чувствуя знакомую боль в животе, Мередит думал о том, стоит ли ему разделить ленч с графиней и Николасом Блэком. Теперь ему совсем не нравилось положение, в котором он оказался. Как гость, он обречен на сдержанность и учтивость. Как священник не мог становиться соучастником, даже пассивным, совращения ребенка. Как адвокат дьявола – нуждался в содействии всех свидетелей.

И вновь, как уже случилось в доме отца Ансельмо, дело Джакомо Нероне отошло на второй план. Речь шла о человеческих душах, а для чего существовали священники, как не для их спасения? Едва ли можно рассчитывать на какой-то результат, просто вдалбливая людям десять заповедей. Нет смысла угрожать вечным проклятием тому, кто шествует в ад на своих собственных ногах. Остается только уповать на милосердие божье да, словно хорошему психологу, искать ту слабую струнку, задев которую, можно привести человека к покаянию. Но и в этом случае приходилось ждать удобного момента, не исключая вероятности плачевного итога. И если учесть больное тело и разум, занятый другими мыслями все трудности, стоящие перед священником, удваивались.

Когда подошло время ленча, Мередит встал, причесался, надел легкую сутану и спустился на террасу, под полосатый зонт. Николас Блэк уже сидел за столом. Он приветственно взмахнул рукой:

– Графиня извиняется за то, что не может составить нам компанию. У нее мигрень. Она надеется видеть вас за обедом.

Мередит кивнул, сел, а слуга тут же постелил ему на колени салфетку и налил в его бокалы вина и ледяной воды.

– Удачное утро, монсеньор? – спросил художник.

– Очень. Я узнал столько нового! Доктор Мейер оказался превосходным свидетелем.

– Умный парень. Я удивлен, что он не достиг в жизни большего.

Мередит промолчал. Ему не хотелось втягиваться в долгий разговор. Художник склонился над тарелкой, и они принялись за еду.

– Как ваше самочувствие, монсеньор? – какое-то время спустя спросил Блэк.

– К сожалению, так себе. Доктор Мейер вынес мне более суровый приговор, чем я ожидал. Он считает, что мне отпущено только три месяца.

– Опухоль причиняет вам сильную боль?

– К несчастью, да.

– За три месяца едва ли удастся закончить это дело.

Мередит печально улыбнулся:

– Боюсь, что вы правы. Церковь не признает спешки. Одним столетием больше или двумя – особой разницы нет.

– И тем не менее у меня сложилось впечатление, что вам хотелось бы завершить расследование.

– Свидетели у меня под рукой. Некоторые из них готовы на всемерное содействие. Чем больше показаний я сниму, тем будет лучше для всех. Кроме того… – Он смахнул крошку с уголка рта. – Когда определен последний рубеж, многое проясняется.

– Вы боитесь смерти, монсеньор?

– А кто ее не боится?

Блэк саркастически улыбнулся:

– Вы, по крайней мере, в этом откровенны. Многие ваши коллеги – нет, знаете ли.

– Многим из них еще нет нужды смотреть в лицо реальности, – едко возразил Мередит. – А вам?

Блэк хохотнул, отпил вина, откинулся на спинку стула, ожидая, пока слуга сменит тарелки.

– Я подтрунивал над вами, монсеньор. Извините меня.

Мередит молча принялся за рыбу. Несколько мгновений спустя Паоло Сандуцци показался из-за кустов и направился к кухне. Художник проводил его взглядом. Священник нахмурился. Когда мальчик скрылся за углом, Блэк повернулся к столу.

– Очаровательный мальчишка. Классический Давид. Как жаль, что он обречен на жизнь в такой деревне. Интересно, а не может ли церковь что-то для него сделать? Нельзя же допустить, чтобы сын святого волочился за юбками и попадал в полицию, как любой из его сверстников.

Наглость художника вывела-таки Мередита из себя. Он положил на стол вилку и нож и отчеканил:

– Если мальчика испортят, мистер Блэк, то лишь благодаря вашим стараниям. Почему бы вам не уехать и не оставить его в покое?

К его удивлению, художник расхохотался.

– Мейер, должно быть, действительно отличный свидетель, монсеньор. Что еще сказал он вам обо мне?

– Разве этого недостаточно? – спокойно спросил Мередит. – Ваше поведение отвратительно. Ваши личные грехи касаются только вас и господа Бога. Но, выказывая намерение совратить мальчика, вы совершаете преступление против природы…

Блэк не дал ему договорить:

– Вы уже осудили меня, Мередит? Подхватили грязную сплетню и на ее основании вынесли приговор, не дав мне сказать и слова в свою защиту?

Мередит покраснел. Обвинение соответствовало истине.

– Если я ошибаюсь, мистер Блэк, то готов принести вам искренние извинения. Я буду очень рад, если вы опровергнете эти… эти слухи.

В смехе художника слышалась горечь.

– Вы хотите, чтобы я защищал себя? Будь я проклят, если пойду на это, монсеньор! Наоборот, я сражусь с вами на вашей территории. Допустим, я тот, за кого меня все принимают, – извращенец, растлитель юности. Что может предложить мне церковь с ее верой, надеждой, любовью? – Он ткнул пальцем в сторону священника. – Давайте определимся с нашими позициями, Мередит. Вы можете дурачить ваших грешников и очаровывать паству по воскресеньям, но меня-то вы не проведете! Я был католиком и знаю все ваши хитрости. Знаете, почему я покинул церковь? Потому что у нее готовы ответы на все вопросы, кроме одного, самого важного… Вы говорите, что я совершаю преступление против природы. Давайте это обсудим. Если я получу вразумительный ответ, то обещаю собрать чемодан и немедленно покинуть виллу. Согласны?

– Я не могу торговаться с вами, – отрезал Мередит. – Я выслушаю вас и попытаюсь ответить. И все.

Николас Блэк хрипло рассмеялся.

– Видите, вы уже увиливаете от прямого ответа. Но вам все равно придется меня выслушать. Я знаю все ваши доводы относительно правильного и неправильного использования тела. Бог сотворил его прежде всего для продолжения рода человеческого, а уж затем для половых отношений между мужчиной и женщиной. Цель одна – рождение ребенка. И все действия должны подчиняться этой цели, прочее же – грех. С точки зрения природы грехом является любое деяние, выходящее за пределы естественного инстинкта… к примеру, переспать с девушкой до свадьбы или возжелать жену ближнего своего. Влечение к мальчику, исходя из этой логики, – тоже грех против природы… – Саркастическая улыбка художника разбилась о бледное бесстрастное лицо священника. – Но как быть со мной? Я рожден таким, как я есть. У меня был брат-близнец. Жаль, что вам не удалось увидеть его до того, как он умер. Настоящий мужчина, можно сказать, мужской идеал. А я? Поначалу, конечно, у меня не было ясности, кем я стану. Но все прояснилось достаточно быстро. По моей природе меня тянуло к мужчинам, а не к женщинам. Меня не соблазняли в душевой и не покупали в каком-то баре. Таково мое естество. Я ничего не могу изменить, Я не просил, чтобы меня произвели на свет божий. Не просил, чтобы меня родили таким, как я есть. Видит Бог, я уже настрадался из-за этого. Но кто меня сотворил? Согласно вам – Бог! Все мои поступки и желания находятся в полном соответствии с тем естеством, которое дадено мне Им…

С жаром излагая свою позицию, художник и не заметил, как стремление оскорбить сменилось в его голосе мольбой о понимании. От Мередита же не ускользнула эта перемена, и вновь он устыдился собственной глупости. И художник нуждался в помощи, а он, из-за недостатка мудрости или сочувствия, упустил это из виду. Но горький монолог продолжался:

– …Посмотрите на себя! Вы – священник. Вы прекрасно знаете, что не пошевелили бы и пальцем, если б вместо Паоло я положил глаз на такую же юную девушку. Разумеется, вы не одобрили бы мои действия. Прочитали бы мне лекцию о прелюбодеянии, и все такое. Но не особо опечалились бы. Это же естественно… по закону природы! Но я-то другой. Бог сотворил меня не таким, как все. Но разве я не нуждаюсь в любви? Разве у меня нет плотских желаний? Почему я лишен права на их удовлетворение из-за Бога, который, создавая меня, допустил какую-то ошибку? Что вы на это ответите, Мередит? Что вы можете мне сказать? Предложите завязаться узлом и играть в бадминтон, ожидая, пока меня превратят в ангела на небесах, которому уже ничего не нужно?… Я одинок! Как и любой другой человек, я не могу жить без любви! Доступной мне любви! Или остаток дней я должен провести в одиночной камере? Вы олицетворяете церковь, а церковь знает ответы на все вопросы. Так ответьте мне на этот!

Он замолчал и вновь откинулся на спинку стула. Молчание это давило на Мередита сильнее яростного потока слов. Священник смотрел на крошки, рассыпанные по скатерти, размышляя, что можно сделать. Помолиться о заблудшей душе? Но молитва, как и суровый ответ показались ему пресными и беспомощными.

– Вы сказали мне, что были католиком. Но даже если и нет – вы все равно поймете мои слова и их значение. В вашем случае, как и во множестве других, не может быть ответа, не включающего в себя таинства и акта веры. Я не могу объяснить, почему Бог создал вас таким, какой вы есть, точно так же, как не могу сказать, почему он вложил карциному в мой живот, чтобы я умер в муках, хотя многие другие мирно отходят в мир иной во сне. Процесс создания постоянно сопровождается какими-то отклонениями. Рождаются младенцы с двумя головами, матери сходят с ума и начинают гоняться с ножом за собственными детьми, люди умирают от болезней, голода, ударов молнии. Почему? Знает только Бог.

– Если есть Бог.

– Я готов согласиться только с вашим «если», – заметил Мередит. – Если Бога нет, тогда Вселенная – бессмысленный хаос. Вы живете как можно дольше и в свое удовольствие, вкушая все наслаждения, до которых можете дотянуться. Вы берете Паоло и наслаждаетесь с ним… Полиция и общественное мнение это допускают. Тут я не могу спорить с вами. Но, если Бог есть, а я верю, что это так… тогда…

– Не продолжайте, монсеньор! – оборвал его художник. – Я все знаю. Кем бы тебя ни создали, ты должен это принять и возлюбить, потому что это крест, который взвалил на тебя Бог. И если ты будешь нести его достаточно долго, то станешь святым, как Джакомо Нероне. Это не ответ, Мередит.

– У вас есть лучший, мистер Блэк?

– Конечно. Вы тащите крест и носите власяницу, монсеньор. Я же возьму деньги и куплю на них все, что они могут купить.

Он отодвинул стул, встал и молча удалился в сад. Мередит вытер о салфетку потные руки и отпил вина, чтобы смочить губы и горло. К его удивлению, вино показалось ему прокисшим, напоминающим по вкусу растительное масло.

ГЛАВА 12

В тот же день, после ленча, в маленькой хижине под деревьями Нина Сандуцци беседовала с монсеньором из Рима. Они сидели друг против друга, у грубо сколоченного, чисто выскобленного стола, на полпути между дверью и большой кроватью с бронзовыми шарами, в которой когда-то спал Джакомо Нероне и где родился его сын. После уличного солнцепека комната казалась прохладной и полутемной, и стрекот цикад едва доносился через открытое окно.

Прогулка под жарким солнцем быстро утомила Мередита. Его лицо еще более посерело, в губах не осталось ни кровинки, разболелся желудок. Женщина с жалостью смотрела на него. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, а те, кого она знала, вроде отца Ансельмо, не вызывали добрых чувств. Но гость из Рима был совсем другим: в нем чувствовались такт, желание понять собеседника. Такой не станет ломиться в дорогое ей прошлое… И все-таки осторожность не покидала Нину Сандуцци, и на первые вопросы она отвечала коротко, не вдаваясь в подробности. Да и Мередит, со своей стороны, не слишком напирал на нее.

– Я хочу, чтобы вы с самого начала поняли главное: есть вопросы, которые обязательно надо задать. Некоторые из них, возможно, покажутся странными, даже грубыми. Я задам их не потому, что плохо отношусь к Джакомо Нероне. Просто мы должны попытаться узнать все – и хорошее, и плохое – об этом человеке. Вам это ясно, синьора?

Она кивнула и попросила:

– Обращайтесь ко мне по имени. Как доктор, ведь вы с ним – друзья.

– Благодарю, – обрадовался Мередит. – Нина, как мне известно, вскоре после прибытия Джакомо Нероне в Джимелло вы начали жить вместе.

– Мы стали любовниками, – ответила Нина. – Это не совсем одно и то же.

Мередит, законник, улыбнулся, хотя раньше он скорее бы нахмурился, и продолжил:

– Вы были католичкой, Нина. Как и Джакомо. Разве вы не думали, что это грех?

– Когда ты одинока, монсеньор, когда страшно выйти за дверь, приближается зима и завтра, возможно, уже не будет, думаешь только об этом, забывая о грехе.

– Но совсем забыть нельзя.

– Совсем – нет. Но, когда такое случается повсеместно, даже со священниками, грех этот кажется не таким уж тяжким.

Мередит кивнул. Неделей раньше он понял бы меньше, но сказал бы куда больше. Теперь он знал, что у сердца могут быть более веские причины, чем полагало большинство проповедников.

– Ваши отношения с этим человеком… ваши половые отношения… были нормальными? Он не просил вас о том, что не должно делаться между мужчинами и женщинами?

Сначала она не поняла, а затем гордо вскинула голову.

– Мы любили друг друга, монсеньор. Мы делали то, что делают влюбленные, и радовались друг другу. Что еще могло быть между нами?

– Ничего, – торопливо ответил Мередит. – Но, если вы так сильно любили друг друга, почему вы не поженились? Вы ждали ребенка. Разве вы не считали, что он перед вами в долгу? Что думал по этому поводу Джакомо?

И впервые он увидел, как улыбка осветила губы и глаза Нины.

– Вы все время задаете один и тот же вопрос, словно он очень важен, хотя важности в нем – как в корке зеленой дыни. Каково нам было в те дни? Для нас существовало только сегодня. Завтра могла прийти полиция, или немцы, или англичане… Кольцо на пальце ничего не значило. Кольцо у меня было, но не было мужчины, который подарил мне его.

– Джакомо отказался жениться на вас?

– Я никогда не просила его. Но он не раз говорил, что женится на мне, если я этого захочу.

– А вы не захотели?

Вновь глаза блеснули огнем, гордая греческая улыбка заиграла на губах.

– Вы все-таки ничего не поняли, монсеньор. Однажды у меня был муж. Я хотела жить с ним бок о бок, но армия забрала его, и он погиб в бою. Теперь у меня был мужчина. Если б он захотел уйти, то ушел бы… А пожениться мы могли и позже, если бы возникла такая необходимость. Кроме того, была еще одна причина, о которой часто говорил Джакомо.

– Какая же?

– Он вбил себе в голову, что в скором времени с ним обязательно что-то случится. Он же был дезертиром, и англичане могли арестовать его, если б выиграли войну. Или немцы, которых в то время еще не разбили. Джакомо хотел, чтобы я оставалась свободной и смогла выйти замуж. Чтобы никто не мог наказать за него меня и ребенка.

– Для вас это было важно, Нина?

– Для меня – нет. Для него – да. Если его это устраивало, то меня и подавно. Мы были счастливы, а остальное не имело значения. Вы никогда не любили, монсеньор?

– К сожалению, нет. – Мередит извинительно улыбнулся. – Скажите… Вы жили вместе, что за человек Джакомо? Он был добр к вам?

Воспоминания нахлынули на нее, даже голос зазвенел от счастья.

– Что за человек?… Какого ответа вы ждете от меня, монсеньор? В нем было все, что нужно женщине от мужчины. Сильный в постели и в то же время нежный, как ребенок. Я видела его разным. Когда Джакомо злился, то я дрожала от одного его молчания, но он никогда не поднимал на меня руку и не повышал голоса. Когда я прислуживала ему, казалось, он благодарил меня, как принцессу. Он никого и ничего не боялся, только за меня…

– И тем не менее, – продолжил Мередит, – Нероне покинул вас беременной и больше не жил с вами.

Нина Сандуцци гордо повела плечами.

– Мы жили по любви, по любви и расстались – и не было с той поры дня, чтобы я не любила его…

…Зима продолжалась чередой снежных буранов я ясных, морозных недель. В деревне и горах многие болели. Кто-то умирал, другие выздоравливали, но поправлялись медленно, из-за холода в домах и недостатка еды.

По Джимелло Миноре прокатилась эпидемия, болезни, от которой на коже выступала красная сыпь, поднималась температура, болели глаза. Заболела и Нина. Она слышала, как доктор и Джакомо, переговариваясь в углу, упоминали название болезни: Rubella [9]9
  Краснуха.


[Закрыть]…

Джакомо валился с ног от усталости. На его больших костях, казалось, не осталось плоти; заросшие щетиной щеки провалились. Когда он возвращался по вечерам домой после обхода деревни, глаза горели огнем.

Нину постоянно тошнило, как многих женщин на первых стадиях беременности, а также от плохой еды. Мало того, уже наливался ее живот, и пропадало влечение к любовным утехам, ранее доставлявшим ей столько радости. Последнее очень беспокоило. Мужчина есть мужчина, и должен получать свое, каким бы ни было самочувствие женщины. Но Джакомо ничем ее походил на мужчин ее деревни. Он сам готовил еду, ухаживал за Ниной и никогда не брал ее насильно. А в долгие вечера, когда за окном завывала метель, отвлекал ее историями о далеких краях и удивительных людях, о городах с домами, уходящими в небо.

Иногда Джакомо говорил с ней о своих делах, не дававших ему спать ночами и забиравших все его дневное время. И я этом он отличался от деревенских мужчин, которые шли за советом в винный магазин, а не к своим женам, потому что считалось, что знания женщин ограничиваются домом, постелью и несколькими молитвами. Но Джакомо обсуждал с ней многое, многое другое.

– Послушай, Нина, – он с трудом подбирал слова на местном диалекте, – ты знаешь, иногда случается, что мужчина совершает поступок, а жена ненавидит его за это, потому что не знает, чем он обусловлен.

– Я знаю, дорогой мой, но я понимаю, чем вызваны твои поступки. Тебе не о чем волноваться.

– Ты все равно будешь любить меня, что бы я ни сделал?

– Я буду любить тебя всю жизнь.

– Тогда выслушай меня, Нина. И не перебивай, потому что мне трудно говорить об этом. А когда закончу, скажи, поняла ли ты меня. Какое-то время я был потерянным человеком. Как калабриец, стоящий на центральной улице Рима и спрашивающий прохожих: «Где я? Как сюда попал? Куда мне идти?» Никто, естественно, не отвечает ему, потому что не понимают его наречия… Так было не всегда. Раньше я знал, что произошел от Бога и в конце жизни он примет меня, что могу обратиться к нему в церкви и слиться с ним, причащаясь. Я имел право ошибаться и все же получить прощение. Сбиться с дороги, но потом вернуться на путь истинный… А тут внезапно дорога пропала. Темнота окружила меня со всех сторон. Когда в Мессине я убил ребенка, женщину, старика, то мог бы сказать, как делали другие: «Это война! Такова цена будущего мира! Я забуду об этом, чтобы и дальше сражаться за свои идеалы!» Но я уже ни во что не верил! Ни в войну, ни в мир, ни во что! Потом не знаю, почему и как оказался я с тобой, попал домой. Все вокруг переменилось. И я изменился. Чернота вокруг сменилась туманом, который по утрам покрывает долину. Я вижу тебя и знаю тебя, и люблю тебя, потому что ты рядом и тоже любишь меня. Но за дверью – туман и неизвестность. Даже люди стали другими. Они смотрят на меня с обожанием. По причине, которая мне не известна, я стал для них большим человеком. Они рассчитывают на меня. Я – их калабриец, который побывал в огромном городе и все повидал, познакомился с Папой, с президентом и тамошним образом жизни. Они мне доверяют. Я должен гордиться этим, но не могу, потому что сам брожу в тумане и не знаю наверняка, откуда и куда иду и что надо делать… Ты можешь понять меня, Нина? Или я говорю, как сумасшедший?

– Ты говоришь с любовью ко мне, дорогой, и мое сердце понимает.

– Поймешь ли ты, о чем я собираюсь попросить тебя?

– Когда ты обнимаешь меня, как сейчас, когда твои руки и голос полны любовью, нет ничего неодолимого.

– Мне трудно сказать тебе… Придет весна, и жизнь станет легче… Весной я хочу от тебя,… уйти на какое-то время.

– Нет, дорогой!

– Не из долины. Из этого дома.

– Но почему, дорогой? Почему?

– Причины две, и первая касается только меня. Я хочу найти себе маленькое убежище, построить его своими руками, если будет такая нужда. Пожить там наедине с этим Богом, лица которого я пока не могу увидеть. Сказать ему: «Послушай, я потерялся. Сам виноват, но одному дороги назад мне не найти. Если Ты есть, поговори со мной. Подскажи мне, кто я, откуда пришел, куда иду. Эти люди, Твои люди, которые знают Тебя, почему они обратились за помощью ко мне, а не к Тебе? Или у меня на лбу знак, которого я не могу прочесть? Если он есть, то что он означает…» Я должен это сделать, дорогая.

– А как же я и твой ребенок?

– Я все время буду здесь. Буду часто видеться с тобой и, если Бог заговорит со мной, помолюсь Ему за тебя… Потому что, если Он вообще что-то знает, Ему известно, как я тебя люблю.

– И тем не менее, ты уходишь?

В этом тоже любовь, Нина… больше любви, чем ты можешь себе представить. И на то есть вторая важная причина. Весной армии двинутся друг на друга. Немцы начнут первыми, и на юге завяжутся бон. Поднимутся партизаны. В конце концов союзники победят. Они, а может все, по очереди, придут в Джимелло. Я обязательно попадусь им на глаза, потому что я, Джакомо Нероне, личность заметная, мне верят крестьяне, полагаются на меня… Если повезет, я по-прежнему буду помогать людям. Если нет, та или другая из враждующих сторон арестует меня, и дело, возможно, кончится расстрелом.

– Дорогой! Нет!

– Такое может случиться, Нина. Возможно, именно это ждет меня за туманами, и одновременно с лицом Бога мне суждено увидеть лицо палача. Я не знаю. Но, что бы ни произошло, мы должны расстаться с наступлением весны. Нельзя допустить, чтобы моя вина отразилась на твоем доме. Если меня арестуют, Мейер позаботится о тебе. Если нет, я смогу сделать это сам. Когда же все образуется, я женюсь на тебе и дам ребенку свою фамилию. Вы оба мне дороги и не должны пострадать.

– Я все равно буду страдать, когда тебя не будет рядом.

– Однако так тебе будет легче. Ты даже представить не можешь, какая лавина ненависти захлестнет Джимелло! Мне доводилось видеть такое. Это ужасно.

– Обними меня, дорогой мой! Обними меня! Я боюсь.

– Ложись на мою руку, любимая, и послушай, как бьется мое сердце. Я – твой защитник, и ты можешь спать спокойно.

– Сейчас, да… а когда ты уйдешь?

– Совсем я не уйду никогда, дорогая Нина. Никогда…

Библейская простота ее рассказа казалась убедительнее любой риторики, и Блейз Мередит, строгий чиновник Конгрегации, словно видел перед собой лицо Джакомо Нероне, худое, со смуглой кожей, страдающее, с нежным ртом и добрыми глазами. Лицо искателя истины, одного из тех, кто несет бремя таинств и иногда достигает великой святости.

Но услышанное едва ли подходило для судей, инквизиторов Святой палаты. Им требовалась более глубокая информация, и задача Блейза Мередита состояла в том, чтобы ее получить. Поэтому он продолжил, мягко, но настойчиво:

– Когда он покинул вас?

– Как только растаял снег, когда наступила весна.

– А после того, как он захотел уйти, он спал с вами, вступал в половые сношения?

– Да. А что?

– Ничего. Это рутинный вопрос, который я должен был вам задать.

Мередит не сказал, что открылось ему в ее ответе. Он означал, что Нероне все еще блуждал в темноте, искал, но пока не нашел своего Бога, не отдал себя на его милость. В нем была любовь, но еще в виде размытого символа, который являл собой начало дороги к святости.

– А что произошло после?

– Он ушел в глубь долины, к пещерам, и начал строить хижину. Джакомо спал в пещере, там готовил себе еду, но продолжал делать то, что делал зимой: обходил деревню, помогал тем, кто не мог работать, присматривал за больными, приносил хлеб голодным.

– Вы виделись с ним?

– Он приходил каждый день, как и обещал.

– Он сильно изменился?

– В отношении ко мне? Нет. Разве что стал более нежным и заботливым.

– Он вступал с вами в половые сношения?

Нина чуть улыбнулась, словно жалея священника, не знающего азов жизни:

– Я была на сносях, монсеньор. Спокойная, удовлетворенная… Он не просил меня об этом.

– А внешне Джакомо изменился?

– Да. Еще более похудел. Глаза глубоко запали, а кожа буквально обтягивала кости. Но он всегда улыбался и был счастлив, как никогда раньше.

– Вы спросили его, почему?

– Я – нет. Но потом пришел день, когда он сжал мои руки и сказал: «Я дома, Нина. Я снова дома». До этого он побывал в Джимелло Маджоре у молодого отца Марио, который исповедовал его, а в воскресенье, по его словам, собирался причаститься. И спросил, не смогу ли я пойти с ним в церковь.

– И вы пошли в церковь?

– Нет. В субботу прибыли немцы и расположились на вилле…

Они пришли рано утром, когда деревня еще пробуждалась от сна. Первым к окраине подкатил бронированный автомобиль с сержантом-водителем и пугливым капитаном на заднем сиденье. Затем – два грузовика с солдатами и третий – с амуницией и припасами. На малой скорости машины миновали деревню, держа курс на виллу графини де Санктис.

Нина Сандуцци не услышала рева моторов, но проснулась от настойчивого стука в дверь и голоса Альдо Мейера.

Впустив доктора, она подивилась его наряду: башмакам на толстой подошве, овчинному полушубку, рюкзаку за плечами. Первым делом Мейер попросил Нину накормить его, и пока она готовила пищу, начал объяснять что к чему.

– Когда ты увидишь Джакомо, скажи ему, что я ушел. Долину заняли немцы, и очень скоро они прознают о существовании еврея. Я беру с собой инструменты и кое-какие лекарства, но часть оставляю Джакомо. Они в большой коробке под моей кроватью.