Текст книги "Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая"

Автор книги: Морис Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

16. Столпы общественности

Вестовой капитана Краузе, сообщивший сотрудникам о безвременной кончине обер-лейтенанта Зуммеля, не назвал ни имени, ни звания нового редактора газеты «Верноподданный». Он сказал только:

– Сейчас господин редактор прибудет. Вам приказано приготовиться.

Если бы вместо этой фразы он выпустил изо рта гремучую змею, в редакции газеты «Верноподданный» вряд ли поднялся бы больший переполох. Сначала все бессмысленно заметались, не зная, за что взяться в первую очередь. Потом кое-что прояснилось, и каждый начал паниковать на своем месте. Ответственный секретарь редакции Клюквацкий буквально нырнул в ящик своего стола и, бормоча: «Господи боже мой, господи боже мой!», лихорадочно зашуршал бумагами. Хорунжий Маноцков последовательно выругался по-немецки, по-французски, по-португальски и по-гречески и пошел выпить для храбрости. Господин Долгоненков придал своему лицу ораторское выражение и приготовился к длинной приветственной речи. Машинистка Вера Леопольдовна кинулась к зеркалу, но руки ее так дрожали, что левую бровь она нарисовала удивленно поднятой, а правая вильнула, как убегающая гадюка, и скрылась за ухом.

– Господа, – сказал Долгоненков, – я не хочу каркать, но вы увидите, что нам пришлют по крайней мере полковника.

– Да, уж не меньше, – простонал из ящика Клюквацкий. – Господи боже мой! Что с нами будет? Я думаю…

Что думает ответственный секретарь, выяснить не удалось, так как в этот момент, четко отбивая шаг, в редакцию вошел Швейк. Вытянувшись у двери, он отрапортовал:

– Осмелюсь доложить, рядовой Швейк прибыл по приказанию господина коменданта сообщить, что в связи с кончиной обер-лейтенанта Зуммеля…

– Хорошо, хорошо, солдатик, – перебила его Вера Леопольдовна. – Мы это уже знаем. Мы все ждем господина полковника. Помоги-ка мне передвинуть этот столик…

– Осмелюсь доложить, барышня, – ласково сказал Швейк, берясь за ножки стола, – это с удовольствием! Я люблю сразу приступать к работе.

– Я не хочу каркать, господа, – сказал Долгоненков дрожащим голосом, – но это не к добру. Обратите внимание, вот уже второй вестовой. Честное слово, наш новый какая-нибудь шишка. Не то, что эта толстая свинья Зуммель. Какая скотина! Застрелиться! Подвести сотрудников! Никакого такта! Я не мелочный человек, господа, но у меня душа переворачивается, когда я вспоминаю, что подарил ему свою бобровую шубу. Я зарезал для него боровка Кузю, господа! Я преподнес ему, в связи с выходом первого номера, четыре золотых кольца и дедушкины часы «Мозер»! Вы понимаете, господа, что я, конечно, не преследовал личных целей. Эти дары имели скорее символическое значение. Я, так сказать, хотел выразить от имени русской общественности…

– Перестаньте кривляться хоть сейчас, Долгоненков, – оборвал его Клюквацкий. – Все знают, что вы дрожали за свою шкуру и за шкуру своей знаменитой коровы Милки! А главное, вы старались изо всех сил сохранить в личном пользовании свой дом. Кстати сказать, вы не плохо это обстряпали! А каково мне? Сколько у вас еще колец в кубышке – одному богу известно! А я же отдал последнее! Две чернобурые лисы! Прекрасное шерстяное белье! Три бутылки коллекционного французского коньяку! Господи боже мой, кто мне вернет все это? Где я возьму вещи, чтоб наладить отношения с новым редактором? Ответьте – мне, вы, выразитель общественного мнения!

– Милостивый государь, – вспыхнул Долгоненков, – попрошу без намеков! Имейте в виду, что вы аферист!

– А вы шкура! – рявкнул Клюквацкий. – Шкура и блюдолиз! В то время как я отдаю последний коньяк, вы…

– Осмелюсь доложить, – вмешался Швейк, – на коньяке вы можете поставить крест. Господин обер-лейтенант сначала покончил с ним и только потом покончил с собой.

– Не суйтесь не в свое дело! – огрызнулся секретарь. – Вынесите лучше эту корзину и подметите пол!

Швейк безропотно вынес корзину и занялся уборкой.

– Господин Клюквацкий, – сказал Долгоненков, – я не хочу каркать, но ваша манера бесцеремонно выражаться при посторонних…

– А, какие могут быть церемонии! Сейчас все мы в одинаковом положении. Вы дали кольца, я сунул белье, Маноцков… эта свинья выставила на новые сапоги, Верочка была вынуждена…

– Обо мне не беспокойтесь, – кокетливо сказала Вера Леопольдовна, – все мое осталось при мне, я ничего не потеряла. Вы только покажите мне нового редактора.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, закончив подметать, – кажется, все? Будут еще какие-нибудь срочные распоряжения?

– Нет, – сказал Клюквацкий. – Убирайтесь вон!

Швейк хотел уже повернуться «кругом», но его остановил властный окрик:

– Эй, ты! Поверни себя сюда!

Швейк обернулся и увидел в дверях Маноцкова. Хорунжий покачивался – видимо, он решил запастись большим количеством храбрости.

– Смирр, дурак! – крикнул Маноцков. – Сделай чисто мои сапоги этим щетка. Быстро! Один нога здесь, другим ногом там!

Последнее замечание, видимо, относилось к самому хорунжему, так как у него одна нога действительно была здесь, а вторая зацепилась шпорой за порог, и он безуспешно старался втащить ее в комнату.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – чтобы все было официально, возьмите этот пакет. Он адресовав кому-то из вас, только я не знаю, кому. – И он протянул Клюквацкому пакет с приказом. Тот небрежно вскрыл конверт и машинально начал читать.

– «Податель сего господин Иосиф Швейк…» Ой, господи боже мой! Долгоненков, посмотрите, что это? – пролепетал он потухающим голосом.

Видя, что позеленевший секретарь готов потерять сознание, Долгоненков взял бумажку и нацепил пенсне.

– Господа, – трагически воскликнул он, заглянув в приказ, – вы знаете, я не люблю каркать, но, кажется, сейчас что-то произойдет! – И, схватившись за сердце, он рухнул на стул, услужливо пододвинутый Швейком.

Конверт, выпавший из ослабевших рук Долгоненкова, поднял хорунжий. Прочитав приказ, он вытаращил глаза, выкатил грудь, парадным шагом подошел к Швейку и замер в положении «смирно». Говорить он пока еще не мог и только ел глазами начальство.

Клюквацкий первым овладел собой.

– Господин Швейк, – пролепетал он, – то есть господин редактор… Это ужасное недоразумение. Мы же не могли думать, что какой-то паршивый солдат… Господи боже мой, что я говорю!..

Швейк решил тактично вывести его из затруднения и переменить тему.

– Разрешите итти? – спросил он. – Или сперва почистить сапоги?.. А то, осмелюсь доложить, проходит дорогое время.

– Ха-ха-ха! – неискусно изобразил веселье Клюквацкий. – Вы все шутите. Разрешите, я провожу вас в кабинет, вам там будет удобнее. – И, нежно поддерживая Швейка под локоток, он повел его к дверям.

Но хорунжий преградил им дорогу.

– Ваше благородие, – жалобно забубнил он на своем странном наречии, – я был непониматель. Я русско-германский патриот. Я надею себя, что вы, ваше высокоблагородие, не выведете из моей поступки чего-нибудь обижательного для вашего превосходительства.

– Отстаньте, Маноцков! – прервал Клюквацкий, оттирая его плечом. – Потом, потом! – И, втиснув Швейка в двери кабинета, он юркнул за ним.

– Ваше высокопревосходительство! – истерически возопил совершенно обалдевший Манодков им вслед. – Постойтесь! Ваше сиятельство! Ваша светлость! Ваше высочество!..

Но дверь оставалась безмолвной.

– Ну вот, – сказал Долгоненков, с трудом приходя в себя. – Теперь этот уголовник его увел, а мы остались с носом. Этот проныра Клюквацкий всегда на первом месте. А кто он, собственно, есть, что он писал? Он писал, господа, фальшивые чеки! Да, да, он жулик, господа! Если бы немцы не выпустили его из тюрьмы, вы даже не узнали бы о таком Клюквацком. Но он на виду. А мы, столпы русской общественности, ютимся в тени. – Долгоненков принял ораторскую позу. – Скажите, за что я терплю муки? За что некультурное большевистское население било меня двенадцать раз? Вы понимаете, двенадцать! Это дюжина, господа! А сколько еще будут бить, я не могу предугадать. Меня били за то, что я идейный борец, господа! При советской власти я только для пропитания, для скромного содержания дачи и машины писал детские книжки про зверюшек. Но душа моя бушевала, господа, и мой полемический талант служил старой России и нерушимым принципам частной собственности. Я писал памфлеты, господа! Теперь я могу признаться – не кто иной, как я, написал простые и гневные слова, на стене общественной уборной. Вы слышите, господа, – патетически обратился он к закрытой двери, – это сделал я! Я боролся с большевиками оружием непечатного слова!

– Для кого вы стираетесь? Дверь же закрыта, – лениво заметила Вера Леопольдовна. – Посмотрите, хорунжий, как я сделала себе брови. Не слишком высоко?

Но Маноцкову на этот раз изменила его обычная вежливость.

– Идите к чертовская бабушке! – отрезал он.

Ему было не до Верочки. Он, как зачарованный, смотрел на дверь, за которой новый редактор уже приступил к исполнению своих обязанностей.

Швейк уже переписывал, резал, перечеркивал статьи и замети, подготовленные столпами русской общественности – одним жуликом, одним «русско-германским» патриотом без родины и даже без языка, одним подлецом-краснобаем и одной потаскухой.

Как справился Швейк с этим литературным трудом, по-настоящему выяснилось только утром, когда вышел очередной номер газеты «Верноподданный» за его подписью. Можно с уверенностью сказать, что ничего подобного германское командование никогда и нигде еще не выпускало.

16. Это называется сенсацией

Закончив под утро работу над номером газеты, Швейк задремал в своем кабинете. В восемь часов утра газета поступила в продажу. В восемь часов двенадцать минут ее получил комендант города капитан Краузе. В восемь часов двадцать семь минут Швейка разбудил раздавшийся в соседней комнате тройной звук резкой пронзительности. Это была смесь визга, рева и мяуканья, как будто одним каблуком одновременно наступили на хвосты коту, ослу и русалке. Затем распахнулась дверь, и в кабинет нового редактора вошел капитан Краузе, совершенно потерявший власть над собой. Это был прежний Краузе, грозный Краузе.

– Ваши сотрудники, это свиньи собачьи, эти выродки вонючек, будут повешены сегодня вечером! – многообещающе начал он. – А с вами я хотел бы объясниться. Вы знаете, что сейчас нет человека в городе, который не читал бы этой газеты? Ее рвут друг у друга из рук! Ее прячут на память! Весь город хохочет! Я приказал стрелять в каждого, кто сегодня будет смеяться, но это не помогает. Вы понимаете, что это значит? Вы знаете, как это называется? – И, задохнувшись, он замахал газетой, как будто хотел улететь.

– Осмелюсь доложить, это называется сенсацией, – сказал Швейк. – Это как раз то, что нужно. А что касается сотрудников, то, разрешите доложить, по-моему, город не будет носить по ним траура. Вот только господина Долгоненкова могут пожалеть. Когда в Вршаницах проезжий жулик, некто Навотный, по незнанию пристукнул досмерти самого бургомистра господина обер-лейтенанта Штунде, весь город был огорчен, потому что каждый житель хотел бы сделать это сам, а тут посторонний, да еще жулик, всех обогнал…

– Прекратить! – тонко заверещал Краузе, хватаясь за кобуру. – Прекратите ваши идиотские истории и отвечайте только на вопросы. Вы видели газету?

– Какую? Ах, эту? Чего же мне смотреть, когда я ее почти всю написал? И вообще, осмелюсь доложить, я не любитель газет.

– Значит, вы еще не видели, что подписано вашим именем? Тогда полюбуйтесь. Прочитайте хотя бы первую страницу. А потом мы с вами очень серьезно поговорим.

С этими словами Краузе протянул Швейку газету. Вот что увидел Швейк.

* * *

Швейк внимательно прочитал все вышеприведенное и, подняв лучистые младенческие глаза на капитана, невозмутимо сказал:

– Осмелюсь доложить, господин капитан, по-моему, все это очень интересно.

– Вы думаете? – зловеще проскрежетал Краузе. – А что вы скажете насчет аншлага? Вам не кажется, что там две очень странные опечатки?

– Так точно, кажется, – отрапортовал Швейк. – Мне, осмелюсь доложить, очень приятно, что вы тоже это заметили. Я, правда, знал об этом еще до того, как газету начали печатать, но решил не задерживать номера из-за технической ошибки. Мы завтра дадим поправку, что не «мор», а «мир» и не «проврет», а «прорвет». Между прочим, с поправками надо быть тоже очень осторожным. А то в Мальчине был такой случай. Там в газете напечатали «фюрер несет нам гадость». На другой день, конечно, дали поправку, что надо читать не «гадость», а «радость». Но привели весь абзац и в следующей фразе опять перепутали букву. И получилось: «Он нас губит», вместо «Он нас любит». Редактор хотел опять дать поправку, но его, к сожалению, повесили, а то бы он довел тираж газеты до неслыханных размеров.

– Стоп! – скомандовал Краузе. – Довольно басен. Отвечайте по существу. Вы знали, что рисунки перепутаны?

– Осмелюсь доложить, знал. Но опять-таки я решил, поскольку картинки ставят для украшения, то все равно, где какая стоит. По-моему, так даже красивее.

– Так, – отметил капитан, бледнея. – А передовую вы писали?

– Так точно, я.

– А статью про собак?

– Осмелюсь доложить, там подписано. Собаки – это наболевший вопрос.

– Молчать! А статью насчет наших успехов?

– Это, осмелюсь доложить, писал господин Маноцков, но я ему подсказал некоторые идеи.

– Мне все ясно, – сказал Краузе, вставая. – Господин Швейк, я знаю, кто вы такой, я верю вам на слово, но сейчас, в связи с исключительностью обстоятельств, прошу предъявить ваш мандат.

– Осмелюсь доложить, точность никогда не мешает. Пожалуйста! – И, порывшись в кармане мундира, Швейк протянул капитану справку, полученную еще – в 1914 году и подтвержденную дальнейшими медицинскими экспертизами.

– Что это? – .спросил Краузе, странно глядя на Швейка. – Что это значит?

– Осмелюсь доложить, это мой мандат – справка о том, что я полный и законченный идиот.

– И больше у вас ничего нет?

– Никак нет.

– И вы не связаны с гестапо?

– Осмелюсь доложить, сохрани боже!

– Так какого же чорта ты, тухлая свиная жаба, морочил мне голову! Как ты смел, подлая сучья свинья, вводить меня в заблуждение! Да я тебя…

И пять все ругательные слова, которые Краузе носил в себе без дела в течение долгих и трудных последних дней унижения и заискивания перед Швейком, сразу рванулись наружу и застряли у него в глотке.

Капитан покраснел, хватил ртом воздух и круто повернувшись, жестом позвал конвоиров. Он глазами указал им на Швейка.

Когда Швейка уводили, капитан сделал красноречивый жест, будто он затягивает галстук. Так, мимически он огласил приговор. Говорить он еще не мог.

Зато Швейк был совершенно спокоен.

– Так что разрешите доложить, я пошел на виселицу, – отрапортовал он и, лихо откозырнув, двинулся за конвойными.