Текст книги "Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая"

Автор книги: Морис Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Фон-Райнбах, все время слушавший Швейка с блаженной и удивительно идиотской улыбкой, реагировал на эту историю довольно неожиданно.

– Теперь, – сказал он, – я вижу, что ты меня любишь, деточка! Поедем ко мне?

И он попытался встать. Но то ли вследствие чрезмерного подпития, то ли в результате падения, левая нога его вихлялась, как собачий хвост, и Швейк вынужден был подхватить его подмышки, причем обер-лейтенант, кокетливо хихикая и слабо отбиваясь, приговаривал:

– Фи, что вы, что вы! Разве можно обниматься на улице! Вы меня компроме… компроме…

Но ему так и не удалось выговорит это трудное слово, так как Швейк, плюнувши на чины и ранги, грубо сгреб его в охапку и запихнул в предупредительно подкатившее такси. Однако обер-лейтенант немедленно сполз с сиденья и категорически отказался назвать адрес.

– Только вместе, сударыня, только вместе, – заявил он. – Садитесь и вы.

– Ты понимаешь, чорт паршивый, что я спешу? Или в твою пьяную башку это не лезет? – разозлившись, заорал Швейк. – Меня ж расстреляют!

Но фон-Райнбах, совершенно очевидно, ничего не понимал и продолжал долдонить:

– Только с вами, детка! Ну, я вас прошу! Я вам, наконец, приказываю!

– Вот это другое дело, – облегченно сказал Швейк, залезая в машину. – Приказ старшего начальника я обязан выполнять. Газуй! – скомандовал он шоферу. – Я из него выдавлю адрес.

И действительно, в конце концов Швейк вместе с фон-Райнбахом добрался до роскошного номера в лучшей пражской гостинице. Там после сложных дипломатических ходов, во время которых Швейку пришлось прикидываться женщиной, ему удалось добиться следующих реальных результатов: во-первых, обер-лейтенант фон-Райнбах взял его к себе в ординарцы и сообщил об этом в распределительный пункт и, во вторых, после третьей бутылки коньяку господин фон-Райнбах все-таки лег спать. Швейк прикорнул в кресле.

Теперь нужно сказать несколько слов о господине фон-Райнбахе, так как ведь не каждый день из окон вываливаются обер-лейтенанты германской армии.

До войны это был незаметный штабной адъютант, лишенный возможности выдвинуться по причине скудного ума и крайней прыщеватости. Эта же причина была непреодолимой помехой для удовлетворения основной страсти фон-Райнбаха. Дело в том, что обер-лейтенант в душе был заядлый дон-жуан, или, проще говоря, бабник. Но, повторяем, лишь в душе, так как ни одна женщина не хотела на него смотреть. Единственной утехой его была лучшая в Берлине коллекция порнографических открыток. Зато война открыла ему широкие перспективы. От фотографий он перешел к практике. Пропутешествовав с германской армией по Дании, Норвегии, Франции, Бельгии, Чехословакии, Греции и опять попав в Чехословакию, господин фон-Райнбах добивался силой того, к чему стремился всю жизнь.

Правда, в Париже девочка-гимназистка откусила ему мизинец, а прекрасная гречанка из Афин попала к нему в объятия, предварительно переколошматив о него всю посуду. Но ведь за любовь надо платить. Он говорил только о женщинах, думал только о женщинах и воевал только для того, чтобы дорвался до женщин. На этой почве он и был выброшен из окна трактира «Золотой бык».

Изрядно налакавшись, он забрел в отдельный кабинет и стал приставать к даме, сидевшей в обществе какого-то старика. Только когда старик встали вытащил из-за воротника салфетку, а лакеи уже несли фон-Райнбаха к окну, выяснилось, что обер-лейтенант напоролся на самого генерала фон-Альтдорфера, мирно ужинавшего с супругой.

Можно себе представить состояние господина фон-Райнбаха, когда наутро он восстановил в памяти вчерашнее происшествие.

– Боже мой, что я наделал! – причитал обер-лейтенант. – Хватать жену самого господина генерала! Боже, что со мной будет! Как вы думаете, Швейк, меня повесят?

– Осмелюсь доложить, вешают только государственных преступников. А тут дело, я бы сказал, деликатного, уголовного свойства. Так что насчет этого вы напрасно волнуетесь. Вас тихо, благородно расстреляют, и все! – успокоил его Швейк.

Но, как ни странно, эти утешительные слова не произвели на фон-Райнбаха бодрящего впечатления. Напротив, он дошел до такой степени отчаяния, что на него было жалко смотреть.

– Я похотливая, прыщавая жаба, – стонал он, – я скотина, Швейк. Ведь верно, я скотина?

– Осмелюсь доложить, это вам виднее, господин обер-лейтенант, – ответил Швейк. И вдруг, вздрогнув, отскочил, так как совершенно очумевший фон-Райнбах неожиданно бухнулся перед ним на колени.

– Швейк, – крикнул он, – вы должны меня спасти! Вы – старый, опытный человек. Вы должны пойти к генералу и убедить его, что я не виноват!

– Осмелюсь доложить, он может мне не поверить, – заметил Швейк. – Он сам видел, как вы ее хватали.

– Нет, нет, поверит! Идите, говорите, делайте, что хотите, но спасите меня от гибели.

– Приказано пойти к господину генералу и спасти господина обер-лейтенанта от гибели! – бодро повторил приказание Швейк и направился выполнять свое первое боевое задание.

6. Швейк выполняет первое боевое задание

Чтобы уяснить себе всю сложность возложенной на Швейка задачи, нужно знать, что господин фон-Альтдорфер был отнюдь не простым генералом. Это был особо уполномоченный представитель «Управления по сохранению и размножению германской расы». В специальном циркуляре ему предписывалось: «В срочном порядке взять на учет всех лиц арийского происхождения, прежде всего мужчин-производителей (в коих вследствие больших военных потерь ощущается острый недостаток), во-вторых, женщин-самок (по той же причине лишенных возможности успешно выполнять свою детородящую функцию), и организовать оплодотворение вторых первыми, во славу фюрера».

Такие приказы появились в Германии в конце 1941 года, после того, как сотни тысяч немецких мужчин остались в горах Греции, на полях Франции и Бельгии, в холодных водах норвежских фиордов, а два миллиона полегли в первые же месяцы войны с Россией. Эти циркуляры отменили семью, верность, любовь и узаконили превращение Третьей империи в грандиозный всеарийский бордель. Одним из заправил этого заведения и был заслуженный генерал фон-Альтдорфер.

Немудрено, что Швейк дрожал, подходя к двери этого высокопоставленного деятеля. Но все же, зажмурившись, он нажал кнопку звонка, шагнул вперед и с испугу, не открывая глаз, выпалил:

– Осмелюсь доложить, рядовой Швейк прибыл к господину генералу по крайне важному делу хватания его супруги!

– Ч-ш-ш! Зачем же об этом кричать на весь дом? – ответил ему игривый голос, настолько не похожий на генеральский или денщицкий, что Швейк от удивления даже открыл глаза и увидел перед собой женщину средних лет в домашнем халате, довольно крупную, но все же миловидную.

– Ну что же, заходите! – сказала она, оглядев Швейка и, видимо, оставшись довольной результатами осмотра. – В конце концов могло быть и хуже… Будем знакомы. Я Анна фон-Альтдорфер. Проходите сюда, пожалуйста, сейчас я согрею кофе.

Швейк, рассчитывавший на все, что угодно, кроме такого радушного приема, совершенно оторопел. Он неуклюже протянул генеральше руку лопаточкой и от полного обалдения вместо приветствия произнес:

– Осмелюсь доложить, не забудьте коньяк.

– О, да вы, я вижу, шутник, – улыбнулась генеральша и, потрепав Швейка по щеке, упорхнула в соседнюю комнату.

Чтобы разобраться в странном поведении генеральши, нужно было знать некоторые обстоятельства из жизни семейства генерала фон-Альтдорфера, которые, как нетрудно догадаться, были неизвестны Швейку.

Дело в том, что супружеские возможности старого генерала фон-Альтдорфера были не больше, чем у дохлой сороконожки. Госпожа генеральша, в прошлом берлинская кафешантанная певичка, никогда не любившая киселя, быстро нашла утешение в компании офицеров гарнизона. Но гарнизон отправили на фронт и прислали каких-то стариков-инвалидов, так что «веселая Анни», как ее называли когда-то, оказалась вынужденной испытывать невыносимые муки супружеской верности. Наконец она взбунтовалась и потребовала, чтобы генерал включил ее в списки женщин, подлежащих действию инструкции. И хотя это был единственный случай в практике фоц-Альтдорфера, когда женщина сама шла на случку без угроз и принуждений, господин генерал почему-то не испытал особенного восторга по этому поводу. Но генеральша отличалась настойчивостью и еще сегодня утром закатила генералу оглушительную сцену.

– Это чорт знает что! – заявила она. – Это получается —.сапожник без сапог. Другим ты насильно всучиваешь своих парней, а мне не можешь сделать такого пустякового одолжения.

Затем, увидев, что это не действует, она решила подвести политическую базу.

– Вот что, – сказала она. – Это, наконец, непатриотично. Каждый служит фюреру, чем может. Я хочу положить себя на алтарь отечества! Имей в виду, я телеграфирую Гиммлеру, что ты, как собака на сене, умышленно укрываешь детородящую единицу. Ты у него насидишься в гестапо!

Генерал ушел, хлопнув дверью, но было видно, что он порядочно испуган. «Веселая Анин» заметила это и ожидала реальных результатов. Вот почему, когда явился Швейк, госпожа фон-Альтдорфер встретила его так приветливо. Она приняла его за производителя из армии своего супруга.

Но, повторяем, Швейк всего этого не знал и чувствовал себя прескверно. Только этим и можно объяснить происшедшее затем недоразумение.

– По правде сказать, – сказала генеральша, входя в комнату с подносиком, на котором соблазнительно высилась бутылка, – я думала, что придет по крайней мере обер-лейтенант.

– Осмелюсь доложить, так и предполагалось сначала, – ответил Швейк, думая, что речь идет об извинении за вчерашнюю историю. – Но потом господин обер-лейтенант решил, что я лучше оправлюсь с этим делом, и целиком доверился мне. Он, осмелюсь доложить, человек еще молодой, а тут ведь дело касается не какой-нибудь, извините, шлюхи, а самой госпожи генеральши. Так что нужен человек деликатный, опытный…

– Вот вы, оказывается, какой! – сказала генеральша, с уважением разглядывая Швейка. – А на вид этого не скажешь.

– Осмелюсь доложить, – заметил Швейк, с упоением прихлебывая коньяк, – внешность очень обманчивая штука. В пражском зоопарке я сам видел одну обезьяну, настолько похожую на министра пропаганды господина Геббельса, что сам полковник Рихтер, пришедший осматривать зверей, невольно прошел мимо ее клетки парадным шагом. Или возьмем, к примеру, господина обер-лейтенанта фон-Райнбаха, вместо которого я пришел. На вид это, осмелюсь доложить, извините, пигалица. Он такой щуплый, что просто удивительно, как на нем помещается столько прыщей, а если судить по его дневнику, который я для развлечения прочитал вчера на ночь, пока он спал, – в каждом городе женщины падают к его ногам. У него уже записано шестьдесят семь штук.

– Боже мой! И такой человек прислал вас вместо себя! – воскликнула госпожа фон-Альтдорфер. Затем, лицемерно закатив глаза, она прошептала: «Чего не сделаешь для фюрера! – и бросилась на шею Швейку.

И хотя Швейк еще не отдавал себе отчета, почему он должен извиняться именно таким образом, но, помня о том, что фон-Райнбах приказал ему действовать любыми средствами, он решил примениться к новым и неожиданным обстоятельствам.

Когда, изрядно напуганный женой, генерал фон-Альтдорфер вернулся домой, перед закрытой дверью в комнату генеральши он увидел совершенно неожиданные предметы. Генерал остановился, как вкопанный, и по крайней мере пять минут тупо смотрел на два громадных грубых сапога, удивительно похожих на утюги.

7. На фронт! Всех на фронт!

Дураки, как известно, бывают, во-первых, простые, во-вторых, круглые и, в-третьих, непроходимые. Генерала фон-Альтдорфера, по справедливости, следовало отнести к третьей категории. То есть, в молодости он, пожалуй, мог считаться только круглым дураком, но с годами блаженная круглота уступила место дремучей чиновничьей непроходимости. Он вызубрил тысячи параграфов и правил, что сначала освободило его от необходимости думать на работе, а затем и вовсе отучило от этого обременительного занятия. Одновременно с этим привычка к порядку и ясности в документации выработала у него склонность к длинным логическим построениям по самым пустяковым поводам.

Итак, в предыдущей главе мы оставили его в изумлении разглядывают, нм утюгоподобные сапоги Швейка, которого шалунья-судьба так неожиданно и странно бросила в объятия госпожи генеральши.

Как всегда, генерал стал рассуждать про себя: «Передо мной стоят сапоги. Поскольку они в данный момент не содержат ног, то есть являются пустыми, или, проще, сказать, снятыми, можно предполагать, что их владелец находится в босом состоянии. Это мы устанавливаем, во-первых. Во-вторых, владелец сапог, будучи босым, не может находиться на улице в сырую и холодную погоду, так как бессмысленно ходить босиком, когда имеется обувь. Следовательно, он в квартире. Но так как, с одной стороны, я не встретил его из других комнатах, а, с другой стороны, обувь его расположена в непосредственной близости к комнате Анни, мы можем установить, что именно в этой комнате находится мужчина, снявший сапоги. Но в комнате моей жены без сапог, естественно, имею право находиться только я. Однако стоящие передо мной сапоги не являются моими, так как мои сапоги на мне. Значит, в спальне нахожусь не я. Следовательно, там находится…»

– Анни, – вдруг заверещал он, – кто у тебя там находится?

И в следующую секунду, поскольку ответа не последовало, генерал рванул дверь и шагнул вперед. Генеральша встретила его на пороге.

– Тс-с, тише… ты разбудишь Осю.

– Кого?

– Осю. То есть господина Швейка, Иосифа Швейка. Ну, не прикидывайся, что ты не понимаешь, лысик. Ты же его сам прислал.

– Постой, постой! Ты говоришь – Ося? Насколько я знаю, Ося – это уменьшительное от имени Иосиф. Поскольку меня зовут Карлом и ты меня обычно зовешь Кариком или Карликом, это уменьшительное имя относится не ко мне. Следовательно, не со мной, а с каким-то другим человеком ты находишься в отношениях, позволяющих тебе применять к нему уменьшительную форму обращения. Отсюда явствует, что… Постой, ведь отсюда явствует, что ты… О, гадина! – И вдруг, совершенно ошалевший и начисто потерявший способность логически рассуждать, генерал заорал: «Молчать! То есть, кру-гом! То есть, смир-рно!

Знакомые слова команды подействовали на бравого солдата Швейка, как звук трубы на старую боевую лошадь. Он мгновенно проснулся, но, увидев перед собой генерала, решил, что еще спит и начинаются кошмары. Однако, будучи исправным солдатом даже – во cite, он вскочил и вытянулся во фронт, сдвинув голые пятки и держа руки по швам воображаемых штанов.

– Осмелюсь доложить, – начал он, еще не уверенный в том, что дело происходит наяву, – это не я!

– Молчать! – заревел генерал. – Кто вы такой? Что вы тут делаете?.. Впрочем, этого вы можете не говорить…

Швейк понял, что кошмар оказался явью. Но вместе с ощущением действительности к нему вернулось его обычное самообладание, и с младенческой улыбкой на лице он приступил к объяснению:

– Осмелюсь доложить, я, как говорится, явление юридическое, и все, что я делаю, является юридическим актом.

– Вот как! – прорычал генерал. – Ну, знаете…

– Осмелюсь доложить, – перебил его Швейк, – я представляю в своем лице лицо господина лейтенанта фон-Райнбаха, который в лице вашей супруги оскорбил такое лицо, как вы, и…

– Погодите, погодите, – остановил его генерал. – Анни, перестань реветь, уйди отсюда… Мне еще не совсем ясно, вы – Райнбах или Швейк?

– К этому вопросу, осмелюсь доложить, надо подойти с двух сторон. Фактически, может быть, я – Швейк, но юридически я обер-лейтенант фон-Райнбах, или, вернее, незаинтересованное лицо, представляющее в своем лице его лицо. Одним словом, это получается совсем как с неким лейтенантом Габлером, который, отбирая у лавочника Марека пианино в фонд зимней помощи для своей шлюхи Тильды, заявил: «Имей в виду, что в ее лице на твоем паршивом ящике будет барабанить великая Германия».

– Стоп! – простонал генерал, чувствуя, что окончательно обалдевает. – Попробуем рассуждать логически. Значит, ваша фамилия Габлер и вы, отобрав пианино, пришли сюда?

– Никак нет!

– Ага, следовательно, вы – Марек, и это у вас отобрали пианино?

– Осмелюсь доложить, опять не так. Марек – это лавочник из Коширша, и он сам виноват – не надо было держать такую дорогую вещь на видном месте. Лейтенант Габлер, это человек, отобравший у – него пианино. Обер-лейтенант фон-Райнбах никакого отношения к ним не имеет, но в моем лице…

– Опять лицо! – проревел генерал, понявший, что с этого дня он уже никогда не сможет рассуждать логически. – Слушайте, немедленно отвечайте мне, кто вы: Райнбах, Габлер, Швейк или Марек? Или… или я вас расстреляю.

– Осмелюсь доложить, я уже докладывал, что Габлер и Марек – это одно, а Райнбах и Швейк – это совершенно другое…

– Ах, так! – взвизгнул господин фон-Альтдорфер. – На фронт! Приказываю немедленно отправиться на фронт! Понятно?

– Так точно, понятно. Но только, осмелюсь доложить, неясно, как будет с обер-лейтенантом фон-Райнбахом, который меня…

– На фронт! Всех на фронт! И Марека, и Габлера, и Швейка, и Райнбаха, и вас! Всех, всех! Вон!

И окончательно обессиленный, генерал выбежал из комнаты и заперся в уборной. Через несколько минут он услышал за дверью тяжелые шаги, затем стук подбитых железом каблуков, и до него донесся голос Швейка:

– Осмелюсь доложить, я не совсем понял, как быть с Габлером и Мареком?

– Я буду стрелять! – сказал генерал. – Слышите, сейчас же – вон!

– Приказано – вон! – повторил Швейк.

Генерал услышал, как лихо щелкнули каблуки Швейка при повороте кругом, а затем райской музыкой прозвучали для него четкие удаляющиеся шаги.

Бравый солдат Швейк начал марш на фронт.

8. Потерянный и возвращенный Райнбах

В середине ноября в самой просторной из четырех уцелевших изб маленькой деревушки западнее Можайска, где разместился штаб 217-го немецкого пехотного полка, беседовали два солдата.

– Тебе хорошо, Курт, – говорил старший из них. – Ты денщик живого командира полка, а я опять, можно сказать, остался круглым сиротой. И заметь, это уже четвертый раз за два месяца. После одного – случая с госпожой генеральшей в Праге нас с господином обер-лейтенантом фон-Райнбахом в двадцать четыре часа отправили прямехонько на фронт. Господин обер-лейтенант всю дорогу радовался, как ребенок, снимался на каждой станции и зубрил по словарю фразу: «Пойдьем спать, Маньюшка». Одним словом, он думал, что все будет, как во Франции. Но возле Смоленска на нашу колонну налетели русские самолеты. Это было очень тяжелое разочарование для господина обер-лейтенанта. Когда мы его сняли с крыши сарая в сорока метрах от шоссе, куда его закинуло взрывом, он плакал и никак не хотел выпустить из рук автомобильное колесо, с которым он вместе летел. После этого случая он стал заикаться на всех буквах, а чтобы скомандовать «кругом», ему требовалось теперь не меньше часа. Его пришлось отправить в госпиталь. Мне потом говорили, что он там начал выздоравливать и однажды пристал к фельдшерице, но так долго заикался, стараясь объяснить ей свои намерения, что фельдшерица не дождалась и, разозлившись, треснула его клизмой по голове. После этого, его пришлось оставить в госпитале на неопределенное время, а меня взял к себе некий майор Цодлинг. Ему нужен был человек моей комплекции, чтобы таскать его на себе, так как майор с июля вообще не держался на ногах. А вышло это так. Когда двадцать второго июня господин рейхсканцлер Гитлер объявил, что мы через четырнадцать дней будем в Москве, майор, как дурак, поверил ему на слово и даже велел жене все письма адресовать прямо в Москву. Через месяц, когда майор узнал, что до Москвы еще по меньшей мере пятьсот километров, он запил, с тех пор уже не протрезвлялся. На третий день моей службы он велел мне вычистить его мундир. Я взял его фляжку, потому что ничего более подходящего не оказалось под рукой, и принес в ней бензин. Тут меня позвал один приятель, и мы с ним немного потолковали о политике. Майор в это время вернулся в блиндаж уже совершенно не в себе и решил согреться. Одним словом, когда я вошел, он допивал третий стаканчик бензина, но был так пьян, что ничего не заметил и полез прикуривать от зажигалки. Потом пять человек его тушили и не могли потушить. А я, выходит, второй раз остался не у дел. Тогда меня пристроили к обер-лейтенанту Лемке. Но с ним мне тоже не повезло. Во время обстрела он с перепугу прыгнул в солдатский ровик, ну, одним словом, в отхожее место, и его там засыпало. Говорят, ему потом дали крест и написали в газетах, что он пал смертью храбрых… Ну, а дальше ты знаешь. Когда меня определили к вашему начальнику штаба, я подумал, что теперь, наконец, устроился, потому что господин капитан Клумпе был человек канцелярский и не любил вылезать из блиндажа. Кто мог подумать, что он окачурится от воспаления легких после первой же ночи на снегу. Ну вот, ты теперь видишь, что мне не везет…

– Да-а, – сказал Курт. – Как ты думаешь, кого пришлют вместо капитана Клумпе?.. Новый сегодня должен приехать… Интересно, пьющий он? Кстати, у тебя фляга пустая?

– Пустая. Пятый день в полку ни капельки. Из-за этого уже отменили две психические атаки.

– Жалко. Я бы сейчас напился до положения риз.

– Ну вот, сразу видно, что ты необразованный олух. Каждый человек напивается так, как ему свойственно. Следовательно, до положения риз надираются только духовные лица– фельдкураты, полковые священники. Сапожник напивается в стельку, плотник – в доску, укротитель или, скажем, охотник – до белых слонов, полировщик – в лоск, железнодорожник – в дрезину, пожарный – в дымину.

– Это очень интересно, – заметил Курт. – А как напивается обер-лейтенант?

– Обер-лейтенант? Как свинья!

– А полковник?

– Какой полковник?

– Полковник Клотц – наш командир полка.

– Господин полковник изволят надираться до потери сознания. Я сам слышал, как он вчера после ужина кричал, что мы завтра будем в Москве.

– Швейк, – спросил Курт, оглядываясь, – а господин генерал?

– Если судить по его вчерашнему приказу, где он говорит о русских потерях, господин генерал напивается до того, что у него двоится в глазах.

Курт помолчал, потом спросил тишайшим топотом и необычайно почтительно:

– Слушай, Швейк, а фюрер?

– Фюрер? – Швейк остановился, взвешивая все обстоятельства. – По-моему, фюрер уже не пьет. С ним получается, как с неким Местеком из Житкова, с которым я познакомился в сумасшедшем доме, когда проходил испытания на идиотизм. Он был буйно помешанный и грозил всех зарезать, если ему не сделают ванну из спирта. На это доктор всегда отвечал: «Зачем вам спирт, когда у вас и так белая горячка?»

– Что ты хочешь этим сказать? – подозрительно спросил Курт.

– А ты подумай.

– Солдату думать не полагается – фюрер думает за него во всех случаях жизни.

– Знаешь, Курт, – сказал Швейк, – я тебя люблю, во-первых, за то, что у тебя нет ни одной мысли и ты повторяешь, как попка, все, что услышишь по радио, и, во-вторых, за то, что рядом с тобой я кажусь умным человеком, хотя у меня есть официальная справка, что я полный идиот. Ну вот, допустим, у тебя подхватило живот, а ты лежишь в окопе, уткнув рыло в землю, потому что русские пушки долбят кругом без передышки, как они это умеют. Вылезать тебе до ветру или не вылезать? Что по этому поводу думает фюрер?

– Фюрер, – без запинки ответил Курт, – говорит, что немецкий солдат не должен отвлекаться посторонними мыслями. Значит, я обязан остаться на месте.

– И замарать штаны, – закончил его мысль Швейк. – Хотя в этом нет ничего удивительного. В соседнем полку три солдата как раз так и поступили, когда русские пошли в атаку…[1]1
  Факт, который упоминает здесь Швейк, подтверждается показаниями немецких пленных, захваченных на Западном фронте.


[Закрыть]

В этот момент под окном послышалось ворчанье останавливающегося мотора.

– Новый приехал! – воскликнул Курт и вытянулся «смирно».

Через минуту в избу вошло нечто замотанное в шали и женские платки и накрытое сверху модной дамской шубкой. Из глубины этого клубка мехов и мануфактуры послышались звуки, похожие на кудахтанье.

– K-к-ку-у-у… к-к-у-у… ку-да…

Не дожидаясь окончания фразы, Швейк, как дитя, нашедшее няньку, бросился к новоприбывшему.

– Боже мой! Господин обер-лейтенант!

И, быстро размотав шали, он явил миру оттопыренные уши и прыщавым лик господина обер-лейтенанта фон-Райнбаха.

В этот момент неподалеку что-то ухнуло – раз, другой, третий. Короткая передышка кончилась, русская артиллерия опять задела свои часовой механизм. Лейтенант фон-Райнбах встревоженно закудахтал, всем своим видом показывая, что его интересует, куда можно спрятаться. Но спрятаться он не успел. Тяжелый снаряд упал на улице, совсем рядом. Дом качнулся, и все находившиеся в нем у ей челн, как начал оседать потолок.