Текст книги "Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая"

Автор книги: Морис Слободской

12. „Улица имени Иосифа Швейка“

В пять часов утра капитан Краузе сидел на голове Шопена и чистил сапоги Швейка. Шопен был мраморный и уже мало походил на себя, потому что кто-то отстрелил ему нос. На освободившемся пьедестале величественно блистал один утюгоподобный сапог. Над вторым капитан трудился уже сорок минут. Неподалеку под роялем сладко посапывал Швейк.

Это было второе утро в городском музее. Позавчера вечером, въезжая в город, капитан чувствовал себя наполовину повешенным. Ночью выяснилось, что он старший по чину в гарнизоне и должен принять на себя обязанности коменданта города. Вчера утром, проснувшись, новый комендант города с ужасом увидел, что Швейк чистит его сапоги, но из предосторожности ничего не сказал самозванному денщику. Потом весь день, принимая дела, он думал только о Швейке, и был так рассеян, что совсем не читал бумажек, а только писал на каждой из них либо «расстрелять», либо «оставить до выяснения». Таким образом, начальник госпиталя, который запрашивал, что делать со вшами, получил приказ расстрелять их, а лейтенант Кремер, доносивший о том, что у солдат гарнизона появился кровавый понос, долго удивлялся, как именно он должен оставить понос до выяснения.

Вечером капитан пришел к выводу, что Швейк хочет еще последить за ним и для этого напросился в денщики. Ночью он примирился с этим и решил всячески задабривать странного агента. И вот, наконец, сегодня утром он встал чуть свет, чтобы облегчить работу господина Швейка.

А господин Швейк проснулся только через три часа, хотя рояль, под которым он спал, выносили очень осторожно и уронили только на лестнице.

Комендант города к этому времени уже развил кипучую деятельность.

– Олух! – орал Краузе. – Вы не фельдфебель, а свинья собачья, раз у вас лошади ночуют где попало! Что? Некуда поставить? Да знаете ли вы, сучья лапа, что такое лошадь? Из нее можно варить суп, на ней, наконец, можно ездить, чорт побери! Это не корова какая-нибудь. А вы не знаете, куда поставить. Да в любую квартиру!

– Но, господин капитан, – оправдывала кавалерист фельдфебель, – оказывается, они не умеют спускаться по лестницам. Я вчера завел свою рыжую кобылу в одну квартиру на третьем этаже и теперь не знаю, что с ней делать. Вниз она не идет и все время лягается. Никакой мебели в квартире не осталось. Хозяйка уже выбросилась в окно…

– Молчать! – рявкнул Краузе. – Если вы родились идиотом, надо побольше слушать и поменьше разговаривать… Фогель, – обратился он к делопроизводителю, – скажите этому кретину, какие есть подходящие помещения…

Фогель нашел список и начал читать:

– Школа… здание одноэтажное, каменное. Отопление паровое…

– Осмелюсь доложить, – вмешался Швейк, – школу мы вчера осматривали, чтобы перевести туда бордель номер три, но вы сказали, что там чересчур холодно и девушки не смогут работать в таких условиях. Я думаю, что, если там слишком холодно для наших дам, лошади и подавно замерзнут.

– Можно подтопить, – сказал Краузе, – есть же в этой чортовой школе парты.

– Парты, осмелюсь доложить, сожгли еще на прошлой неделе[4]4
  Это факт. В Медыни немцы разложили костер из парт.


[Закрыть]; – напомнил Швейк, – вчера как раз догорал последний шкаф из химического кабинета. Помните, взорвалась какая-то пробирка и вам пришлось тут же пристрелить директора за то, что он держит в топливе взрывчатые вещества. Там оставался еще один только учебный скелет, который никак не хотел гореть, но я его, согласно вашему приказанию, передал в роту пропаганды, чтобы они показывали его всем как жертву русских и чего-нибудь брехали по этому поводу. На всякий случай я надел на этот скелет каску и железный крест.

– Зачем? – спросил Краузе, холодея.

– Осмелюсь доложить – для ясности. Чтобы не вышло ошибки. А то ведь по скелету не видно, немец он или русский. Я даже не смог разобрать, мужчина он или женщина. Тем более, что он вообще искусственный…

– Хорошо, хорошо, – перебил Краузе, заминая разговор. – Читайте дальше, Фогель.

Делопроизводитель вернулся к списку.

– Краеведческий музей. Отличное здание. С топливом хорошо – масса горючих экспонат тов. Хотя, виноват, это помещение уже занято интендантским управлением под скотобойню[5]5
  Бородинский музей немцы превратили в скотобойню.


[Закрыть]. Одну минуточку! В педагогическом техникуме у нас раненые, в клубе швейников – раненые, в музыкальном училище – морг номер шесть. Сейчас, сейчас… В детском саду первый бордель офицерский… Ага, вот… театр. Новое здание. Партер – четыреста мест. Значит, по военному расчету, сорок человек или восемь лошадей получается. – Фогель быстро застучал костяшками счетов. – Четыреста делим на сорок, получаем десять. Теперь умножаем на восемь… Так… Великолепно, господин капитан. Если вынести все кресла в партере, можно поставить восемьдесят лошадей, причем коноводы разместятся тут же, в ложах… Лучше не придумаешь[6]6
  Подлинный случай. В городе Ельня немцы устроили конюшню в партере городского театра.


[Закрыть].

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – есть еще одно удобство. Там, наверно, покатый пол, и конская моча будет сама стекать в оркестр. Конюхи будут очень довольны.

– А лошадям там будет удобно? – заботливо спросил Краузе. – Куда, например, класть сено?

– На сцену, господин капитан, – вмешался повеселевший фельдфебель. – Его не так много.

– Хорошо. Решено! Принимайте конюшню, – приказал капитан и, отпустив фельдфебеля, повернулся к Швейку. – По-моему, совсем не плохой вариант. Верно?

– Осмелюсь доложить, господин капитан, – сказал Швейк, – вы так хорошо понимаете и любите животных, как будто вы им родной брат. Я это заметил еще, когда вы изволили обнимать ногами ту корову.

– Ну, это вы преувеличиваете, – застеснялся польщенный Краузе. – Просто эти скоты не умеют обращаться с животными, и приходится их учить.

– Это, осмелюсь доложить, вы совершенно правильно заметили, – с животными надо обращаться умеючи. С неким лейтенантом Бренером произошел «а этой почве очень странный случай. Он был страстный любитель кошек и отовсюду присылал в Берлин отцу какие-нибудь редкие экземпляры. Постепенно у него собралась лучшая в Германии коллекция. Особенно он гордился серой ангорской кошечкой, которую он раздобыл в Греции. И, конечно, когда после ранения этот Бренер получил отпуск и приехал к папе в Берлин, первый вопрос его был насчет этой кошечки. «Спасибо тебе, сынок, – сказал ему папа Бренер, – она была самая вкусная из всех». Потом, когда лейтенанта приволокли в участок за избиение отца, он не оправдывался, а только плакал и просил отдать ему хотя бы шкурку. Но когда человеку не везет, то уж до конца. Оказалось, что шкурку отняли, когда папа Бренер добровольно отдавал теплые вещи. Он был связан и поэтому не мог отстоять кошечку.

Пока Швейк рассказывал, капитан одобрительно кивал головой и что-то быстро писал.

– Вот, – сказал он, закончив. – Это полный список переименованных улиц. Я хотел с вами посоветоваться. Все-таки вы… рядовой, – капитан многозначительно кашлянул, – и как представитель… Ну, словом, послушайте… Бывшая улица Свободы – теперь Германский проспект. Площадь какого-то Пушкина – теперь Хорст Вессель-плац. Дальше, улица Некрасова – Солдатская улица[7]7
  В Малоярославце немецкое градоправление именно так и переименовало улицу Некрасова – в Солдатскую.


[Закрыть]. Задонская улица… Постойте, постойте… Знаете, она еще не названа. Хотите, мы назовем ее вашим именем? Улица имени Иосифа Швейка, а?

– Осмелюсь доложить, вы меня смущаете. Я понимаю, скажем, имени господина Гиммлера.

– Уже есть! Улица Гиммлера – это та, с садиком.

– Ах, где виселицы! Ну, это к нему очень подходит. Но насчет меня…

– Не скромничайте… – перебил капитан. – Пусть будет одна улица имени рядового… – И капитан опять многозначительно кашлянул. – Я знаю, вы этого достойны. Сейчас же я съезжу и заставлю переменить табличку.

И, не дав Швейку возразить, капитан выбежал из комендатуры.

13. Разговор по душам

Итак, капитан Краузе побежал срочно переименовывать Задонскую улицу в «улицу имени Иосифа Швейка».

Оставшись один, Швейк занялся уборкой. На глаза ему попался номер газеты «Верноподданный». Эту газету немецкое градоначальство выпускало на русском языке для населения. Швейк попробовал читать. Оказалось, что он еще помнит русский язык, которому научился в плену во время прошлой войны.

В этот момент, распахнув дверь животом, в комендатуру буквально ввалился посетитель, тучный, сизоносый обер-лейтенант.

– Простите, господин комендант… ик… Тысячу извинений! – пробормотал он, тщетно пытаясь встать: – Я сейчас встану. Вот увидите, сейчас найду точку опоры и встану.

Последнее обещание было беспочвенным хвастовством. Встать обер-лейтенант не мог и только делал плавательные движения на полу. Швейк подхватил его под руку, поднял и прислонил к стене, как это делал когда-то с фельдкуратом Кацем.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, теперь вы приблизительно стоите, – сказал он, откозырнув. – Только постараетесь не сползать, а то в стене могут оказаться гвозди…

– Господин капитан, вы – душка, – ласково улыбнулся посетитель и послал Швейку воздушный поцелуй. – Позвольте офи… ик… официально представиться. Я – Зуммель. Редактор газеты «Верноподданный» обер-лейтенант Зум… зум-зум-зум, трата-та-зум-зум-зум…

Обер-лейтенант почему-то немедленно решил изобразить целый джаз и, подпевая себе, попытался притопнуть левой ногой. Непрочное равновесие было мгновенно потеряно. Швейк подхватил сизоносого уже на лету.

– Хорошо, что вас двое, – сочувственно заметил Зуммель, – а то ведь я тяжелый. Это что, ваш помощник?

– Осмелюсь доложить, я один. Тут больше никого нет.

– Странно. А я вижу двоих. Надо будет купить очки. Очень странно.

– Осмелюсь доложить, от этого очки не помогают. У нас в двести семнадцатом полку служил один обер-ефрейтор Брант. Так – он носил даже две пары очков и, несмотря на это, умер на почве алкоголизма.

– Вы считаете, что я не… не трезв? Вы думаете, я ничего не соображаю! – обиделся сизоносый. – Господин комендант, я не позволю!..

– Так что разрешите доложить, – мягко перебил его Швейк, – у вас опять обман зрения. Господина капитана здесь нет.

– Да ну? – искренне удивился Зуммель. – Очень странно. А вы не он?

– Осмелюсь доложить, я – я, а он – он! – отрапортовал Швейк.

– Тогда выпьем? – решительно сказал Зуммель и достал из кармана бутылку. – Садитесь оба, – пригласил он Швейка.

Через полчаса, когда из второго кармана была вынута еще одна бутылка, обер-лейтенант Зуммель уже смотрел на Швейка, как на родного брата.

– Я тебя обожаю, – говорил он, – безусловно обожаю. Категорически обожаю. Смирно, скотина! Стоять смирно, когда тебя обожает обер-лейтенант германской армии. Так, вольно. Можешь меня поцеловать. Ты знаешь, кто я? Я – пресса! Я никого не боюсь. Я все могу! Хочешь, завтра напишу, что никакого отступления нет? Вот вы все думаете, что мы удираем от русских. Ну, признайся, ты думаешь?

– Осмелюсь доложить, никак нет. Согласно приказа фюрера, я сначала думал, что мы совершаем стратегический отход на новые зимние квартиры, потом думал, что мы выравниваем линию фронта, потом нам приказали думать, что помешал мороз, потом велели думать, что мороз вовсе не мешает, а теперь я думаю, что лучше не думать, потому что еще не придумали приказа, что надо думать по этому поводу.

– Врешь! Мы просто смазываем пятки. Ну, киска, доверься мне. Мы же взрослые люди. Пушки бросили? Бросили. Машины сожгли? Сожгли. А почему? Как мне про это писать? Я, может быть, и пью на творческой почве. Может быть, я и мучаюсь, потому что не знаю, как писать. Ну, скажи, зачем всё бросают?

– Осмелюсь доложить, для облегчения.

– А зачем облегчение?

– Чтоб скорее бежать.

– Я же и спрашиваю: зачем скорее бежать?

– Осмелюсь доложить, чтобы скорее выполнить приказ фюрера насчет новых зимних квартир.

– А где они будут?

– Это, наверно, военная тайна;

– Это мысль! – радостно воскликнул Зуммель. – Знаешь, что? Ты напиши мне передовую на эту тему. Ты будешь мне помогать, а то я что-то совсем ослаб. Если б ты знал, как трудно работать… – Зуммель вдруг начал всхлипывать. – Я самый несчастный человек. Никто меня не любит, никто меня не читает…

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – вы зря убиваетесь. Если вы хотите, чтобы вашу газету все покупали, вы печатайте половину тиража на белой папиросной бумаге, а вторую – на розовой, подтирочной. У нас в Градчанах был такой случай. Один полотер, некий Рейманек, страдал гемороем и поэтому очень следил за своей гигиеной. А в это время все воззвания к населению и листовки магистрата печатались на тонкой и мягкой бумаге, которая ему очень подходила. Особенно он любил приказы фюрера, потому что они были большого формата и хорошо делились на четыре части. Так вот этот Рейманек скопил целую кипу таких листовок и держал их в шкафу, чтобы дети не наделали из них голубей. Когда к нему пришли отбирать теплые вещи и стали делать обыск, то нашли триста приказов фюрера и две тысячи разных листовок. Агенты очень перепугались. Они решили, что пришли к какому-то тайному представителю управления пропаганды. Они извинились, ничего не взяли и ушли. Через неделю Рейманеку, на всякий случай, дали железный крест. Он был очень доволен, но те знал, на каком месте его носить, потому что получил его за свой геморой.

– Ты знаешь, это великолепная идея! – восхитился Зуммель. – Политические сигареты! Идеологический пипифакс! Швейк, ты гений!

И обер-лейтенант опять полез целоваться. Швейк стоически перенес этот прилив нежности, который вскоре сменился новым стремлением. Обер-лейтенант потребовал песен.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – я случайно знаю одну песню, но она не для господ офицеров. Это мы сочинили у нас в двести семнадцатом полку, потому что оказалось, что вшей веселее давить под музыку.

– Очень интересно, – промычал Зуммель. – Очень! Споем!

– Приказано спеть! – повторил Швейк и, вытянувшись по уставу, запел;

 
Давно забыто мыло,
И волосы у нас
Длинней, чем хвост кобылы,
Грязней во много раз.
В бельишке темносером
Стадами ловим вшей
И, если нужно, серы
Достанем из ушей.
 

– Это м-мысль, – глубокомысленно заметил Зуммель. – Надо написать статью о новых военных ресурсах серы. А дальше что?

– Дальше, осмелюсь доложить, будет такой припев:

 
Нам в России удовольствий очень много,
Есть тут все, о чем тревожится душа:
И простая и воздушная тревога.
До чего ты, наша служба, хороша!
 

А дальше так:

 
Для сердца не находим
Зовущих женских лиц.
В кино теперь не ходим,
Не тискаем девиц.
А музыка бывает —
Земля гудит сама.
Когда нам так сыграют,
В момент сойдешь с ума.
 

А теперь опять припев, – сказал Швейк, и они грянули хором: «Нам в России удовольствий очень много…»

Запыхавшийся капитан Краузе вбежал в комнату, когда Зуммель уже вполне освоил мотив и энергично вторил Швейку. В первую секунду комендант обрадовался, видя, что его таинственный денщик веселится. Ему показалось, что это хороший признак, и он тихо остановился в дверях, чтобы не перебивать:

Певцы его не замечали – ими овладел художественный энтузиазм.

Швейк изображал хор. Он прямо сидел на стуле и добросовестно орал, разевая рот гак, будто хотел проглотить дирижера. А Зуммель стоял на столе и, равномерно покачиваясь, дирижировал бутылкой. Третий куплет был исполнен с большим блеском:

 
В ботинках ноги вязнут,
Не вытащишь ступни,
Давно дерьмом и грязью
Наполнены они.
Нас при любой походке
Забрызжет до бровей,
И нечем только глотки
Нам промочить, ей-ей!
 

Только теперь до капитана дошел издевательский смысл песенки. Краузе похолодел. «Ловит, – подумал он. – Этот хитрюга Швейк его проверяет. Прикинулся дурачком, споил и заставил петь: Ну, теперь пропал бедняга Зуммель!» И, движимый состраданием, он кинулся к редактору.

– Господин обер-лейтенант, – крикнул он, – прекратите сейчас же!

Зуммель, не слезая со стола, подмигнул капитану и пропел:

– Я перестать не в силах, я очень петь люблю! – И тут же изящным взмахом бутылки он пригласил Швейка продолжать.

Швейк тоже подмигнул капитану и грянул:

 
За то, что мы здесь тлеем,
За этот героизм
Пока мы шанс имеем
На грипп и ревматизм.
Проклятой мелкой дрожи
Не в силах мы унять,
И нас никто не может
Утешить и понять!
Нам в России удовольствий очень много,
Есть тут все, о чем тревожится душа:
И простая и воздушная тревога.
До чего ты, наша служба, хороша!
 

Краузе забыл об осторожности и бросился к обер-лейтенанту.

14. Редактор газеты „Верноподданный“

– Молчать! – рявкнул Краузе. – Молчать, идиот! – И, схватив Зуммеля за ногу, он стащил его со стола. – Вы знаете, с кем вы поете? Это же полномочный…

И он лихорадочно зашептал что-то на ухо обер-лейтенанту. Сизоносый побледнел и от страха весь обмяк. Он растекся по полу, как тесто из опрокинутой кадки. Краузе пнул Зуммеля ногой и брезгливо приказал Швейку:

– Уберите это…

Сизоносый итти уже не мог, и Швейку пришлось подхватить его под руки. Это стоило ему большого труда, так как сам он стоял на ногах весьма нетвердо. Едва он вернулся, за окном сухо щелкнул пистолетный выстрел.

– Что это? – вздрогнул капитан. – Посмотрите, кто там балуется?

Швейк проследовал во двор и тут же вернулся.

– Осмелюсь доложить, господин капитан, вышло маленькое недоразумение, – доложил он. – Господин обер-лейтенант Зуммель прострелил себе башку.

– А-а-а… – небрежно протянул Краузе. – Только и всего? Туда ему, дураку, и дорога. В следующий раз будет лучше разбираться в людях.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – по-моему, следующего раза ему уже не представится. Вот только интересно, кто теперь будет редактировать газету «Верноподданный».

– Найдем, – лукаво сказал Краузе. – У меня есть на примете одна кандидатура. – Он выразительно посмотрел на Швейка.

Но пьяный Швейк не заметил этого взгляда, сулившего ему большие жизненные перемены. Он меланхолично икнул и полез под рояль.

– Осмелюсь доложить… то есть осмелюсь доложить, что я осмелюсь доложить… В общем отбой, – пробормотал он оттуда и попытался откозырнуть лежа. Это ему не удалось. Рука поднялась только до рта, и Швейк немедленно заснул как ребенок, закусив круглый кулачок.

Капитан Краузе стал писать какой-то приказ. Когда через два часа Швейк, полупроснувшись, приоткрыл один глаз, капитан приветствовал своего денщика следующим странным образом:

– Приятного пробуждения, господин редактор. Будьте любезны, побыстрее собирайтесь. А то ваши сотрудники, наверное, совсем заждались.

– Осмелюсь доложить, господин капитан, – пробурчал Швейк, – я так и знал, что увижу вас во сне. Мне всегда после коньяку какая-нибудь дрянь мерещится.

И, снова закрыв глаза, он повернулся на другой бок. Краузе потряс его за плечо. Швейк спал. Краузе подул ему в ноздри – никакого результата. Швейк чихнул и продолжал спать. Тогда капитан решил попробовать команды:

– В ружье! Боевая тревога!

Швейк спал.

– Смирно! Стройся! Шагом арш!

Швейк слегка поежился и продолжал храпеть.

– С котелками – на обед!

Швейк вскочил так быстро, что ударился затылком о рояль. Это окончательно выбило из его головы остатки сна.

– Так что разрешите доложить, – отрапортовал он, – я готов. Между прочим, я сейчас видел очень странный сон, как будто меня назначили редактором. Хотя, осмелюсь доложить, во сне все возможно. Когда я служил в двести семнадцатом полку, один рядовой из запасников, некий Генрих Винтер, говорил, что в течение целой недели он каждую ночь видит один и тот же сон. Он рассказывал так, будто идет он по Берлину и читает новый приказ. А в приказе этом написано: «В связи с тем, что все теплые шерстяные вещи уже сданы, теперь населению предписывается сдать личную растительность, как-то: волосы, бороды, усы и так далее. Все уклоняющиеся, а также злостно лысые и безволосые подлежат повешению». Он точно запомнил этот приказ. «Тут, – говорил этот Винтер, – я вспоминаю, что на мне остались все волосы, и хочу спрятаться в подворотню, но меня хватают двое наголо обритых штурмовиков и хотят вешать на фонаре. И как раз в тот момент, когда меня вздергивают, я вспоминаю, что у господина рейхсканцлера тоже есть усы и чуб. Я хочу спросить, повесили его уже или нет, но не успеваю, и каждый раз просыпаюсь на этом самом интересном месте». Ну, мы, конечно, всегда говорили этому самому Вингеру, что это самый невероятный сон, потому что, посудите сами, как он может оказаться в Берлине, когда все отпуска отменены.

– Господин Иосиф Швейк, – официально сказал Краузе, – то, что вы считали сном, – правда.

– Это насчет усов? – оживился Швейк. – Неужели фюрера уже повесили? Ах, какая жалость! Я так и знал, что когда-нибудь просплю самое интересное.

– Я не об этом. Я относительно вас. Слушайте приказ. Смирно!

Швейк вытянулся.

– «Приказ, – начал читать Краузе. – Учитывая то, что обер-лейтенант Зуммель, бывший редактор русской газеты «Верноподданный», издаваемой немецким магистратом, освобожден от работы по собственному желанию в связи с переходом в лучший мир, на его место назначается рядовой Иосиф Швейк». Все. Поздравляю вас. Отправляйтесь принимать дела. Вам все понятно?

– Так точно, все понятно, – бодро ответил Швейк. – Прикажете приступать?

– Вот вам адрес. Хотя постойте, я должен вас предупредить, что вы будете единственным арийцем в редакции. Это вас ко многому обязывает. У вас в штате все русские.

– Живые? Не может быть! Русские, и работают у нас? Осмелюсь доложить, это на них не похоже.

– Ну, это конечно не первый сорт. Вот, скажем, хорунжий Маноцков вообще никогда не жил в России. Он эмигрантского происхождения. Но зато господин Долгоненков – коренной житель этого города. Он сам пришел и сказал, что приносит свой талант на службу великой Германии и желает быть выразителем общественного мнения русского населения города. Правда, он сейчас старается не появляться на улицах и живет, не выходя из ванной, потому что неизвестные лица били его уже двенадцать раз, и он боится, что его окончательно добьют, прежде чем он успеет выразить общественное мнение. Но сегодня вы с ним познакомитесь. Мы его доставим в редакцию. Ну, счастливо, господин Швейк. Мне грустно, что судьба нас хоть не надолго, но разъединяет…

Краузе лицемерно закатил глаза и пожал Швейку руку. На самом деле он думал: «Вот будет счастье, если я тебя спихну в эту редакцию и ты не будешь следить за каждым моим шагом, скотина!» Но вслух он, конечно, не сказал ничего подобного. Наоборот, он ободряюще помахал рукой и прибавил:

– Не волнуйтесь, вас встретят там очень хорошо. Я уже послал вестового предупредить сотрудников.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – я нисколько не волнуюсь. Только, по-моему, особенных почестей тоже не надо. Это, во-первых, нескромно, а во-вторых, с этими парадами получаются всегда одни неприятности. Это мне напоминает случай с нашим полковником Клотцем. К нам должен был приехать генерал, и полковник решил встретить его с шиком. Он хотел показать полк во всем блеске и больше всего волновался насчет почетного караула. Сначала он запретил выставлять вшивых, потом исключил всех раненых и калек, потом вспомнил, что многие одеты не по форме, и этим тоже запретил показываться. В приказе он написал – всем остальным построиться для несения почетного караула ровно в восемь ноль ноль. И что же вы думаете? Когда явился генерал, в почетный караул вышел один вшивый фельдфебель, однорукий пьяница Пауль Зейлик, над которым смеялся весь полк за то, что он носит зеленую бархатную юбку поверх форменных штанов. Потом оказалось, что он был в стельку пьян и не слышал приказа. Другой такой же случай произошел в Праге, когда…

– Вас ждут, – тактично перебил Краузе нового редактора. – Своими наблюдениями вы лучше сможете поделиться с читателями. Еще раз желаю успеха. – И он протянул Швейку пакет с приказом.

Швейк взял пакет, продемонстрировал классический прусский поворот «кругом» и, покинув гостеприимные стены комендатуры, направился к; новому месту приложения своих недюжинных способностей.