Текст книги "Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая"

Автор книги: Морис Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

9. Новогодняя елка бравого солдата Швейка

Остатки 217-го пехотного полка проковыляли в этот лесок три часа назад, уже затемни. Солдаты еле-еле успели выдолбить в мерзлой земле две тесные ямы, которые разве только непритязательный покойник мог бы назвать землянками. Однако эти ямы пышно наименовали штабными блиндажами и запихали туда всех офицеров. Солдатам места не осталось, и они разместились кто как сумел – в снегу, под деревьями, а большей частью старались вообще не ложиться.

В числе этих часовых поневоле оказался и Швейк. Вместе с тремя другими солдатами он устроился под старой заснеженной елью.

– Эго очень уютное дерево, ребята, бодро заметил он. – Как пели у нас в Праге: «Скроет пас густая ветка, приходи, не бойся, детка». Одним словом, мы можем совсем неплохо скоротать ночь, как сказал обер-ефрейтор Буш из пятой роты, когда потащил одну Анюшку в сараи. Он, правда, не знал, что она откусит ему нос и убежит, но с этим ничего уж не поделаешь, человек никогда не может всего предусмотреть. Если б, например, ты, Вацлав, знал, что мы сегодня будем замораживать свои задницы в сугробах, вместо того чтобы жрать икру в Москве, ты бы, наверно, лучше повесился в первый же день войны, а не стал бы шагать во имя фюрера через всю Европу.

– А ну его в… – в рифму буркнул стрелок Вацлав Млинек, соотечественник Швейка, грубиян и сквернослов.

Скромность не позволяет нам полностью указать маршрут, который он предназначил своему обожаемому фюреру. И вообще мы просим читателей извинить нас за этот режущий слух оборот, но одновременно должны ответить, что ведь речь идет не о старой деве-гувернантке, а о здоровенном рыжем солдате, который два года таскается по всему свету неизвестно зачем, который на днях отморозил себе ухо, потерял уже три пальца на ноге и носит в себе не меньше пуда всяческих осколков без всякой надежды принести их когда-нибудь к себе домой, в Прагу. А кроме того, говорить про Вацлава Млинека и не привести его любимую поговорку – все равно, что говорить про Геббельса и не сказать, что он врет.

Остальные – уже знакомый нам верзила денщик Курт и Пауль Бирхольц, зябкий оборванец во всем дамском, – не обратили никакого внимания на болтовню Швейка. Они притулились на куче срубленных еловых веток и изо всех сил старались не замерзнуть, что им, кстати сказать, удавалось плохо.

Все замолчали, и каждый ушел в себя, занятый тремя главными элементами своей жизни: урчащим желудком, свирепым морозом и неистребимыми вшами. Только Швейк с неизменной добродушной улыбкой копошился подобия костра. Вдруг он воскликнул:

– Братцы! Мы же забыли, сегодня тридцать первое число! Через полчаса начинается новый год.

– Если он будет такой же, как старый пусть лучше сразу же отправляется псу под хвост, – категорически отрубил Вацлав.

– Меня лично это не ка-ка-сается, – простучал зубами Бирхольц, – завтра я уже бу-бу-бу-ду сосулькой.

– Не может быть, – медленно проговорил Курт. – Фюрер сказал, что война кончится в этом году. Раз война не кончилась, значит никакого нового года нет.

– Подожди, попка, – сказал Швейк, – вы все не о том говорите. Нужно уж устроить встречу. Знаете, что? Я вас всех приглашаю на елку. В конце концов, елка у нас есть, а это самое главное. Важно, чтобы все было по форме. Это мне напоминает аналогичный случай с нашим полковником Клотцем. Шестого декабря, когда русские неожиданно перешли в наступление и двинули на нас танки, он выскочил из блиндажа в подштанниках и фуражке. Но из окна машины была видна только голова, и все думали, что он одет по форме… Что у нас есть из еды, Пауль?

– Во-военный кролик, – продребезжал Бирхольц и протянул Швейку дохлую кошку. – Это все, что я успел захватить.

– Маловато. Когда мы наступали, ты воровал лучше. Но ничего не поделаешь. Ну, Вацлав, скажи-ка нам что-нибудь (веселое, новогоднее, возвышенное.

Вацлав встал, откашлялся и, сумрачно оглядев окружающих, сказал:

– Я желаю всем нам вот чего: хорошо бы в новом году эта проклятая война провалилась к чертям собачьим. Все. Я кончил.

– Коротко и ясно, – отметал Швейк. – Ты настоящий оратор. Но гляди веселее. Надо искать во всем хорошую сторону. Мы сейчас на сто тридцать километров дальше от Москвы, чем были месяц назад, зато мы на сто тридцать километров ближе к Берлину.

– К утру я от-мо-морожу ноги, и у меня их отрежут, – интересно, что бу-бу-будет в этом хорошего? – спросил Бирхольц.

– Тебе не придется больше мучиться с этими дамскими ботами, которые ты снял с учительницы, – не задумываясь, ответил Швейк, – Ты же сам говорил, что тебе они жмут. Ну ладно, давайте лучше подумаем, какой бы новогодний подарок отправить домой, фюреру. Надо что-нибудь такое, что мы приобрели в этом походе на восток.

– Я лично приобрел больше всего вшей, чистосердечно сказал Курт и затем благоговейно добавил – Если ты считаешь, что фюреру они нужны, я сейчас же могу наловить штук сто.

– И я сто, – предложил Пауль.

– За двести ручаюсь, – перекрыл всех Вацлав. – Эта мысль мне нравится. Пусть он получит целый выводок и пустит их себе…

– Знаем, знаем, куда, – перебил его Швейк. – Об этом мы еще подумаем. А сейчас давайте споем…

И он затянул свою любимую песенку про немецкого солдата:

 
Хорошо немецкому солдату —
Никогда не будет бедовать.
Если хочет жить солдат богато,
Вшей поштучно может продавать.
 

– Я еще один куплет знаю, – сказал Вацлав. – Давайте.

 
Если и отпуск явятся солдаты, —
Коротки солдатские дела, —
Раздевать солдатам жен не надо,
Фюрер сам раздел их догола!
 

Так, в холодном сугробе, под заснеженной елкой, у костра, где на еле заметном огне дожаривалась драная кошка, Иосиф Швейк и три немецких солдата встречали немецкий новый год. Они еще не знали, что через полчаса и здесь их настигнут русские пушки и жалким остаткам 217-го полка снова придется катиться назад, на запад!

10. Коровий капитан Краузе

На стыке свеженаезженной полевой дороги с магистральным шоссе, недалеко от аккуратной таблички с надписью «Нах Москау», за последние двое суток регулировщики буквально отмахали себе руки. С утра до вечера по дороге мчался скрежещущий, рычащий, ревущий, ржущий и ругающийся по-немецки поток. Как подобает быстрому потоку, он (выплескивал на дорожные берега утопленников, выплевывал в кюветы какие-то бесформенные обломки, – оставлял на пути ребристые остовы машин, похожие на останки разбитых и перевернутых шлюпок. И мчался этот поток вовсе не «нах Москау», куда указывали стрелки, а совсем наоборот, на запад, нах куда глаза глядят.

На третий день, когда прошли тылы и вторые эшелоны отступающих немецких армий, наступило короткое затишье перед новой волной. Двое регулировщиков забрались в кювет и, чтобы хоть как-нибудь укрыться от ветра и снега, примостились под кузовом перевернутого грузовика, как под крышей. А резкий ветер, разметавший вокруг пушистый снег, обнажал то колесо утонувшей в снегу машины, то разорванный ствол черной пушки, то ногу или руку захлебнувшегося в сугробе немца. Так спадающая после наводнения вода постепенно обнажает непривычно перевернутую домашнюю утварь. Регулировщики были бы совсем похожи на чудом уцелевших после наводнения, если бы не удивительно безмятежное выражение лица одного из них. Нечего и говорить, что в январе подобное выражение лица мог сохранить лишь один человек во всей германской армии – бравый солдат Иосиф Швейк.

– На ком мы остановились, Курт? Ах, да, полковник Клотц! Интересно, его тоже трахнуло чем-нибудь в деревне или он валяется в мороженом виде в том лесу? Между прочим, ты уверен, что он действительно окачурился?

– Господин полковник изволили пасть, как герой. Я знаю, кальсоны не могли меня обмануть, – благоговейно прошептал второй регулировщик, наш старый знакомый – верзила Курт.

– Какие кальсоны? – спросил Швейк.

– Голубые, – всхлипнул Курт, – вязаные. С перламутровыми пуговками. Я их помню, как родную мать. Мне пришлось перерыть все сундуки в этой чортовой деревне, прежде чем я на них наткнулся. Когда господин полковник увидели их, они подарили мне фляжку рома и обещали произвести в фельдфебели. Но теперь… теперь я уже не буду фельдфебелем, потому что они остались в сугробе на окраине деревни.

– Перестань реветь, болван! – прикрикнул Швейк. – Гоеори толком, кто остался лежать – полковник или его кальсоны?

– Они в них, – простонал Курт. – Они очень торопились.

В этот момент на дороге послышалось многоголосое мычание, перемежающееся с отчаянной немецкой руганью и стонами, и Швейк, не дослушав, бросился к своему посту.

Мычал транспорт. Человек тридцать солдат под командованием офицера неуклюже сидели на коровах, поджимая обмороженные ноги. Этот необычайный отряд двигался из деревни Внуково. Русские налетели та деревню неожиданно, спасаться надо было быстро, а йоги у большинства солдат уже давно отказались служить. К счастью, подвернулось стадо, и тут-то в несколько минут стихийно возник первый в германской армии отряд коровизованной пехоты[2]2
  Факт отступления группы немецких солдат на коровах имел место под деревней Внуково па Западном фронте в конце января.


[Закрыть].

Увидев это мычащее войско, Швейк поднял сперва желтый флажок, потом красный, потом оба сразу и, наконец, запутавшись, бросил их совсем и скомандовал:

– Стой! Оправиться и подоить!

Отряд остановился. От стада отделился всадник, сидевший на резвой пегой коровенке.

– Кто задерживает? – заорал он, подъехав к Швейку. – Кто командует, когда я здесь?

– Осмелюсь доложить, господин капитан, – сказал Швейк, разглядевший погоны, – я думал, что так будет лучше. Вы очень хорошо это придумали – ездить на собственном продовольствии. Вот только интересно, какое получится молоко. С одной стороны, на морозе оно должно быть холодное, но, с другой стороны, раз оно пока в коровах, то может быть и теплое. Когда я был совсем маленьким, мне, осмелюсь доложить, моя дорогая мамочка всегда давала только подогретое молоко, чтобы я не простужался.

– Молчать! – взвизгнул капитан Краузе тем самым голосом, от которого все солдаты его батальона обычно валились в щели. – К чорту молоко! К бесу мамочку! К дьяволу простуду!

– Осмелюсь доложить, насчет простуды вы ошибаетесь, – ласково сказал Швейк. – Это такая болезнь, что даже не знаешь, с какой стороны она тебя схватит. В двести семнадцатом полку со мной служил некий Вацлав Млинек, который всегда уверял, что у немецкого солдата больше всего подвержена простуде задница. «Заметь, – говорил он, – наши солдаты оправляются прямо в избах, чтобы, не дай бог, не продуло зад и не получился какой-нибудь флюс на этом месте…»

Пока Швейк говорил, на дороге происходило что-то несусветное. Коровы, если можно так выразиться, оказались первыми ласточками новой волны отступления. Они сбились посреди дороги, затерев влетевшую с размаху в стадо серую штабную машину. Сзади сгрудились грузовики обоза, а вдали уже громыхали подходившие тягачи с пушками. Ревели все гудки, орали все глотки. Но Швейк, увлеченный теориями Вацлава Млинека, ничего не слышал и не видел.

– А во-вторых, – обстоятельно докладывал он бледному от злости коровьему капитану, – Вацлав читал нам выдержку из зимней инструкции. Там сказано – «солдатам рекомендуется оборачивать нижнюю часть тела газетной бумагой, что помогает от мороза»[3]3
  Эта цитата из подлинной немецкой инструкции.


[Закрыть].

– Я сейчас… я сейчас тебя искалечу, скотина! – наконец прорвался капитан Краузе и стал слезать с коровы.

Но тут штабная машина, вырвавшись из стада, почти наехала на Швейка и досмерти напугала коровенку, которая, задрав хвост, вдруг пустилась в галоп, унося вдаль разгневанного капитана.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк сидевшему в машине маленькому сухонькому генералу, – нам говорили в школе, что когда двое разговаривают, перебивать их невежливо, тем более, что корова попалась такая пугливая. Между прочим, аналогичный случай произошел в 1915 году…

Но генерал, очевидно, решил быть невежливым до конца. Он взмахнул сухим кулачком и стукнул Швейка по скуле.

– Вот тебе! Не будешь задерживать, подлец, – быстро-быстро, по-сорочьему затрещал он. – Я генерал, я должен всегда быть впереди моих солдат. Почему объезд? По карте – прямо шоссе. Откуда стыки? Поеду прямо. Прямо скорее? Так? Верно? Отвечай!

И для верности генерал еще раз ткнул Швейка кулаком.

– Так точно, – не моргнув, отрапортовал Швейк. – Осмелюсь доложить, прямая линия всегда короче кривой.

– Хорошо. По карте впереди мост. Есть мост?

– Так точно, есть.

– То-то. Поехали!

Последняя команда относилась к шоферу.

Серая машина рванулась вперед по шоссе. Швейк смотрел ей вслед, стоя навытяжку. Кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел круглые от ужаса глаза Курта.

– Швейк, почему ты не сказал ему, что мост впереди минирован?

– Об этом он не спрашивал, – простодушно сказал Швейк. – Я думал, это ему неинтересно.

– Но теперь же нас повесят! – завопил Курт.

– Ты опять ревешь, дурак, – сказал Швейк. – Если его машина въедет на мост, он уже никому ничего не скажет. Пойди лучше объяви там, в колонне, чтобы грузовики сбрасывали в левый кювет, а легковые машины и мотоциклы – в правый. В каждом деле должен быть порядок…

А колонны все прибывали. Пробка росла. Швейк уже хотел пойти помочь Курту, но вдруг увидел вылезающего из придорожного сугроба Краузе. Коровий капитан, с пистолетом в руке, явно направлялся к нему.

– Ах, это вы! – приветливо улыбнулся ему Швейк. – Я очень рад, что она вас не затоптала. Корова, что с нее спросить! Да, так я вам еще не досказал насчет Вацлава Млинека…

Капитан поднял пистолет и, направив его прямо в улыбающееся лицо Швейка, нажал на спусковой крючок.

11. Опасная личность

Выстрела не последовало.

– Осечка! – сочувственно сказал Швейк. – Осмелюсь доложить, это часто бывает на морозе, особенно при неумелой смазке. Позвольте, я попробую…

И, взяв пистолет из рук совершенно обалдевшего капитана, Швейк пощелкал затвором и выстрелил в воздух.

– Осмелюсь доложить, все в порядке, – сказал он, протягивая парабеллум капитану. – Стреляет. Попробуйте теперь еще раз сами. Только осторожно, не убейте кого-нибудь.

Капитан Краузе как-то странно икнул и впервые в жизни заплакал. Он весь размяк от бессильного бешенства.

– Пистолет вообще капризная штука, – продолжал между тем Швейк. – С ним, осмелюсь доложить, очень много хлопот и неприятностей, даже если он не заряжен, У нас в Градчанах жил один ювелир, по фамилии Карличек, большой любитель редкостей. Однажды этот Карличек сдуру купил у какого-то старьевщика ржавый и поломанный пистолет. Старьевщик наврал ему, что это старинная арабская вещь. Карличек повесил этот пистолет на стену и показывал его всем гостям, в том числе и начальнику градчанского штурмового отряда лейтенанту Мюллеру. А, надо сказать, этот Мюллер набрал в долг у Карличека разных колец и браслетов своим шлюхам на десять тысяч крон и совершенно не представлял себе, из каких средств он будет расплачиваться. Увидев пистолет, Мюллер расцвел и записал себе что-то в блокнот. А на другой день Карличека увели в тюрьму, и только накануне повешения он узнал, что приговорен за хранение огнестрельного оружия. А кроме того, во время обыска агенты нечаянно пристукнули его жену и мимоходом изнасиловали малолетнюю дочку, чтобы она не вертелась под ногами. Это, осмелюсь доложить, яркий пример того, к чему приводит неосторожное обращение с оружием.

В течение этого рассказа лицо капитана Краузе медленно наливалось кровью и сейчас из синеватого стало ярко-лиловым. Он все время только хватал (воздух ртом, но сказать ничего не мог. Очевидно, все 42 347 ругательных слов, которыми он славился, стремясь вырваться сразу, устроили давку и застряли у него в глотке.

Видя, что собеседник временно выбыл из строя, Швейк отправился разыскивать Курта, которого, как оказалось, в это время смертным боем били шоферы.

Как назло, едва Швейк отошел, капитан Краузе вновь обрел дар речи. Первые слова, сказанные им, были такой оглушающей силы, что стоявший рядом автоматчик вздрогнул и нечаянно спустил курок, причем прострелил себе ногу, а одна из коров встала на дыбы и пошла бодать санитарный автобус. Все это не вызвало паники и суматохи только потому, что дальше уже некуда было.

Капитан Краузе ругался еще пятнадцать минут без перерыва, пока не вернул себе прежний цвет лица. Только по истечении этого срока его осенила первая мысль. Она была настолько неожиданной, что капитан Краузе сразу захлопнул рот, и челюсть его лязгнула, как крышка старого сундука. «Если этот странный солдат не испугался меня, самого Краузе, – подумал капитан, – значит это какая-нибудь шишка. Наверно, переодетый высший чин. Может быть, даже… Да, да, конечно! Он из гестапо! Сейчас таких больше, чем солдат. А я его чуть-чуть… Ой, что со мной будет?»

И вот самум Краузе, гром и молния Краузе, дьявол Краузе на подгибающихся ватных ногах пошел искать Швейка, чтобы извиниться перед этой важной и опасной персоной.

Чтобы осуществить это намерение, капитану пришлось пожертвовать биноклем, который он разбил о голову одного из шоферов, решивших, что Швейк ничуть не хуже Курта.

– Сейчас же выкопайте его из сугроба, болваны! – приказал капитан шоферам. – Вы знаете, что вы наделали, свиньи собачьи? Вы знаете, кто это такой?

Когда Швейка вытащили и поставили перед Краузе, капитан обратился к нему с нежной улыбкой, которая выглядела на его лице так же дико, как настоятельница женского монастыря, которая нечаянно забрела в мужскую уборную.

– Извините, ради бога. Я надеюсь, они не очень вас помяли? – проворковал капитан.

– Это… тьфу… осмелюсь доложить, тьфу… пустяки, – бодро сказал Швейк, выплевывая снег. – На нашей работе бывают и не такие неприятности.

– Да, ваша работа особая, – понимающе кивнул Краузе. – А простите за нескромный вопрос: вы тут один?

– Осмелюсь доложить, полчаса назад у меня тут был помощник, но они его слишком глубоко запихнули и сейчас сами не могут найти, потому что все сугробы похожи друг на друга. Но вообще-то пока я могу и один справиться, у меня все полномочия.

При словах «все полномочия» капитан Краузе икнул и опять начал лиловеть, но теперь уже от страха.

– Очень приятно, – пролепетал он, хотя ему было совсем неприятию. – Очень рад с вами познакомиться. Капитан Краузе! Рудольф Краузе!.. – И от полного обалдения он предложил: – Можете звать меня просто Руди.

Швейк вытянулся «смирно».

– Рядовой Иосиф Швейк, – отрапортовал он. – А насчет Руди, осмелюсь доложить, господин капитан, этого нам не положено. Представьте себе, что будет, если каждый солдат начнет хлопать вас или, скажем, меня по плечу и кричать: «Здорово, старина!»

«Прикидывается, – подумал капитан. – До чего хитрая бестия! И, главное, гордый. Ну-ка, попробуем обходным путем». И он осторожно спросил:

– А вы давно тут?

– Всего два дня! Это, осмелюсь доложить, вышло совсем случайно. Я раньше был направлен в двести семнадцатый полк, но сейчас, кроме меня, от него не осталось ни одного человека, и мне пришлось искать другое место…

«Ой-ой-ой! – внутренне ужаснулся Краузе. – Он засадил целый полк. Наверно, личный помощник Гиммлера».

– По дороге мне сказали, чтобы я здесь понаблюдал за порядком, – продолжал Швейк, не замечая, как с каждым его слсхвом капитан меняется в лице. – Это, осмелюсь доложить, очень живая работа. Новые лица, новые впечатления. Можно поговорить с людьми.

«Ага, поговорить! Сначала поговорить, потом повесить. Знаем!» отметил про себя капитан, а вслух сказал:

– Да, да, конечно. Я сам люблю поговорить, выяснить настроение.

– Относительно настроений, осмелюсь доложить, особенно заметно одно – люди очень не любят, когда их задерживают.

«Еще бы! Когда гестапо задержит, совсем не вернешься», подумал капитан.

– А по-моему, – продолжал разглагольствовать Швейк, – это даже приятно – после большой дороги остановиться, посидеть…

– Посидеть? – переспросил капитан.

– Осмелюсь доложить, по-моему, лучше дольше посидеть, чем быстро нарваться на пулю и лечь. Как вы думаете?

– А по-почему вы именно ме-меня спрашиваете об этом? – спросил «Краузе, запинаясь и холодея.

Заметив, что капитан нервничает, Швейк решил, что он сболтнул лишнее.

– Так что разрешите доложить, – сказал он, – я ничего не имею в виду. И если вы имеете в виду, что я что-нибудь имею в виду, то вы ошибаетесь. У меня даже справка есть, что я полный идиот и ничего иметь в виду не могу.

Как ни странно, такой оборот еще больше напугал капитана. «Темнит, – решил он, – Подозревает, что я что-то подозреваю. Надо сделать вид, что я его принимаю за рядового».

– Отставить разговоры! – скомандовал он, но голос его звучал так, будто он не приказывал, а просил сто марок взаймы. – То есть, я хочу сказать, надо ехать. Посмотрите, что делается на дороге.

– Ничего, подождут, – сказал Швейк, уходя. – Торопиться, осмелюсь доложить, надо было в Москву, а в обратную сторону можно было ехать и помедленнее.

Оставшись один, капитан Краузе растерялся. С одной стороны, больше всего на свете он хотел удрать, но, с другой стороны, он знал, что от гестапо убежать трудно и надеялся еще смягчить Швейка. Однако, на всякий случай, он захватил чью-то машину и приказал шоферу приготовиться. Шофер включил мотор. Капитан воровато оглянулся и полез в кабину. Он все-таки решил удрать. В этот момент за его спиной снова раздался ласковый голос Швейка:

– Осмелюсь доложить, господин капитан, без меня вы из этой каши не выберетесь. Я лучше вас провожу.

И вслед за капитаном, который не мог произнести ни слова, он влез в кабину.

– Трогай! – сказал он шоферу. – Я, пожалуй, поеду с вами до города. Мне кажется, вообще здесь делать больше нечего, я сделал все, что мог.

Швейк действительно сделал все, что мог. Пробка растянулась на несколько километров, и стык дорог превратился в громадное кладбище брошенных машин. А от леса приближались огоньки разрывов. Русская артиллерия, по указаниям самолетов, нащупывала дорогу. Сотни пассажиров уже уходили пешком. Из одних шоферов можно было сформировать пехотный батальон.

Только через полчаса капитан Краузе рискнул посмотреть на Швейка. Бравый солдат, безмятежно улыбаясь, мурлыкал под нос веселую солдатскую песенку:

 
Не ищите, детки, папу —
Папу увели в гестапо.
 

– Это еще хорошо, что вы достали машину, – философски заметил он, – а то на корове мы едва ли уместились бы вдвоем. Правда, машину виднее с самолета, но с этим уже ничего не сделаешь. Между прочим, у нас в двести семнадцатом полку служил один артиллерийский лейтенант, некий Шумперт, который больше всего на свете боялся русских самолетов. Для полной маскировки он выкрасил свою каурую кобылу Брунгильду в белый цвет и думал, что его никто не увидит. Но однажды ночью он слез с кобылы, чтобы оправиться, и когда обернулся, он уж ее не мог найти, до того здорово она сливалась с окружающей местностью…

Но капитан Краузе молчал. Он чувствовал себя так, будто его везут на казнь, и поэтому злоключения чужой кобылы уже не могли тронуть его.

А вдали тем временем показались очертания города.