Текст книги "Кровь Тулузы"

Автор книги: Морис Магр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Её-то и ищет молодая женщина, а едва заметив, бежит к ней, падает на колени и почтительно целует ей руки. Перед кем вечно юная Эсклармонда может падать ниц? Я наклоняюсь к стоящему рядом одному из многочисленных сыновей Канастбрю и спрашиваю, кто эта маленькая сморщенная старушка. Он смотрит на меня с горьким изумлением, с каким обычно смотрят на безумцев или святотатцев, и, ни к кому не обращаясь, вопрошает, неужели я могу шутить над тем, что священно. Затем, видя, что я действительно ничего не понимаю, отвечает:

– Но это же Эсклармонда де Фуа, виконтесса де Гимоэз! Сегодня она впервые спустилась с башни приветствовать свою племянницу, Эсклармонду д’Алион.

И быстро отходит в сторону: все Канастбрю гордятся своим умом, и ему явно неловко находиться в обществе такого невежды, как я. Но я бегу ещё быстрее. Рана открылась и горит, причиняя мне ужасные мучения. Я должен идти, бежать, выплеснуть своё разочарование. Горе тому, кто верит в чудо, даже в чудо духа. Природа жестоко мстит ему. Законы плоти неумолимы. Никакая божественная сила не может превратить бренную оболочку в нетленный светоч красоты.

Старость сильнее духа. Пока я творил свой призрачный идеал, он увял.

О Господи, если никто и ничто не вечно – ни тварь, ни здание, ни божество, ни произведение искусства, – значит, правы мои братья-альбигойцы: жизнь – это дурное наваждение, череда несчастий. А поэтому от неё надо как можно быстрее избавляться, дабы перейти в царство истинной жизни, где совершенство незыблемо, а любовь неизменна.

VIII

В окружении угрюмых серо-синих горных склонов, откуда низвергаются ржавые потоки, Монсегюр с его наглухо задраенными входами напоминает гробницу, воздвигнутую под осенним небом. Армия Пьера дез Арси медленно обволакивает плато, на вершине которого высится замок; подступы к нему охраняют горные ущелья. На каменной эспланаде, нависшей над Эром, развеваются знамёна, мелькают кресты, а мы сверху пытаемся сосчитать осадные машины. Они кажутся такими маленькими, что нам становится смешно. Наступает ночь. Зажигаются звёзды. Долина наполняется огнями. Похоже, я один стою перед замком. Кривой дуб распростёр над пропастью свои ветви. Рядом с ним поставили каменную скамью, я сажусь на неё. Но, похоже, я занял место, предназначенное для некой знатной персоны: едва я сел, как кто-то подбежал и тронул меня за плечо. Едва успеваю встать и отступить в тень, как появляется Эсклармонда де Фуа…

Вот уже несколько дней в замке ходит слух, что она умирает. Для меня эти слова не имеют смысла. Жившая во мне Эсклармонда умерла в тот день, когда я увидел её вновь и оплакал её. Но она медленно воскресает, изо дня в день, шаг за шагом, и я начинаю понимать, что у идеальных существ нет ни тел, ни лиц, ибо они находятся над смертью.

Вот владелица Монсегюра мелкими шажками приближается к дубу. Я думал, она маленького роста, но сейчас она кажется мне высокой. Я не могу разглядеть на её лице ни одной морщины – оно как будто выточено из прозрачной слоновой кости. Старый сеньор де Перелла подходит к ней и пытается утешить в каком-то неведомом мне горе. Оба преклоняют головы, вглядываются в темноту. Я слышу, как губы их твердят заветное слово: Святой Дух, Дух… И внезапно слышу, как, заламывая руки и высоко запрокинув голову, Эсклармонда, словно взяв звёзды в свидетели, восклицает:

– Господи! Я трудилась всю жизнь, но так ничего и не смогла сделать ни для истины, ни для победы Духа.

Неподалёку звучит труба. На обрывистой тропе, ведущей в замок, появляются шесть всадников. Их, похоже, ждали, ибо караульные, размахивая факелами, радостно приветствуют их. Ворота отворяются, и в крепость въезжают шесть мальчиков-подростков в стальных шлемах – дети, рождённые Эсклармондой от виконта де Гимоэза.

Она направляется к ним, а сеньор де Перелла шепчет ей вслед:

– Вот видите, жизнь сама взяла на себя труд ответить вам.

Осада Монсегюра продолжалась уже месяц, а я всё ещё не мог понять царившей в замке загадочной эйфории. Сначала думал, это обычное возбуждение, порождённое войной. Однако возбуждение это сильно отличалось от того настроения, которое за время пережитых мною военных действий мне не раз доводилось видеть, – это была радость без внешних проявлений, подлинная радость чистой души. Она зародилась через три дня после того, как прошёл слух о смерти Эсклармонды де Фуа. Эту новость все передавали друг другу шёпотом, без обсуждений. Она не вызвала зримой печали, не было никакой общей молитвы, никто не знал, где были погребены её останки. Даже в Монсегюре катары практиковали тайное погребение, вошедшее в обычай с тех пор, как епископы, словно одержимые, стали осквернять могилы еретиков, лишая их покоя даже после смерти.

И с этого момента движения воинов стали лихорадочными, а глаза зажглись необъяснимым весельем. Я не понимал этой странной радости. Правда, крепость казалась неприступной. Основание каменной пирамиды, на вершине которой высился Монсегюр, было поистине необъятным и вдобавок щерилось зубьями глубоких расселин, поэтому король вряд ли смог бы собрать воинство, способное полностью окружить его. Но эти соображения никак не могли создать душевный настрой, царивший в крепости. Мне всё объяснил жизнерадостный Арнаут Боубила.

Этот простодушный, чуть полноватый человек спал в клетушке рядом со мной. Он всегда был весел, и я часто слышал, как за перегородкой, разделявшей нашу келью, он смеялся в одиночестве. В юности он был пастухом, и в память о прошлом выкармливал козлёнка, которого очень любил. Он часто брал его на руки, и козлёнок засыпал у него на руках. Он гордился тем, что вместе с д’Альфаро участвовал в битве при Авиньонете. В тот раз было убито немало инквизиторов. Он с гордостью показывал мне дубинку, которой в ту знаменательную ночь размозжил голову Раймону де Костирану, прозванному Писателем: тот составлял такие длинные списки подлежащих сожжению еретиков, что они не умещались ни на одном пергаменте. Арнаут Боубила очень волновался, сумеет ли он взять с собой в тот мир, куда он попадёт после смерти, свою дубинку, чтобы предъявить её Святому Духу. Сочувствуя этому простодушному человеку, я уверил его, что призрак дубинки непременно будет сопровождать его.

Однажды ночью Арнаут Боубила пел дольше обычного. Потом его козлёнок жалобно заблеял и неожиданно умолк. Почувствовав, как рукам моим стало мокро, я проснулся. Зажёг свечу и увидел, как из-под дощатой перегородки течёт кровь. Я встал и пошёл за перегородку. Арнаут Боубила убил козлёнка, а потом вскрыл себе вены. Дубинку он положил себе на грудь, на самое сердце.

– Он лишил себя жизни, решив принять эндуру, – просто сказал мне занимавший соседнюю келью человек, когда я разбудил его и он увидел тело Боубилы. – Теперь он счастлив – вместе со своим козлёнком и своей дубинкой.

И по тому вниманию, с каким он рассматривал порезы на запястьях, я догадался: он завидует участи Боубилы и размышляет, как сподручнее последовать его примеру.

Эндурой альбигойцы называли естественное следствие всей их философии. Так как жизнь полнилась злом, смерть считалась счастливой избавительницей от злой жизни. Когда совесть не гложет душу, а душа свободна от страстей, разрешается опередить срок, уготованный человеческой природой, и самому избавить себя от цепей плоти. Обычно такое разрешение давалось только совершенным. Но чтобы избежать великих страданий или поскорее насладиться блаженством бесплотного мира, многие простые верующие добровольно уходили из жизни.

Исчезновение Эсклармонды явилось таинственным сигналом. Многие альбигойцы положили конец своей жизни таким же образом, как и Боубила, мой сосед по келье. В начале осады все надеялись, что крестоносцы устанут и уберутся восвояси. Распространился слух, что альбигойцы из Тулузы и Альби скоро пришлют нам на помощь целую армию. Потом наступило уныние. Смерть, чудесная смерть, открывавшая врата мира света, казалась совсем близкой, неизбежной. Каждый тянул к ней руки, звал её, давал пламенные обеты.

Однажды вечером на закате Жеан де Кассанель и две его сестры, взявшись за руки, прыгнули в пропасть, в бегущие по её дну воды Эра. Облачившись в белые одежды, мудрый Бернар Ортоланус собрал всех своих детей и, по его собственным словам, подал им благородный и полезный пример – пронзил себе сердце собственной дагой.

– Он был не прав, – сказал мудрый Филипп Пелипар. – Не следует делать из смерти зрелище. Смерть на миру таит в себе частицу реального мира. Тот, кто хочет умереть, должен исчезнуть.

И в тот же вечер он исчез.

Другие полагали, что следует уважать веление судьбы, ибо каждому уготован свой час. Но торопить этот час посредством чародейских обрядов, поджога травы и монотонного протяжного пения не запрещалось никому. В подземных покоях, на башнях и даже во время вылазок альбигойцы с радостью ждали смерти. Когда по вечерам все прощались друг с другом, никто не знал, не решит ли его сосед этой ночью вскрыть себе вены. Неизбывный зов изливался из келий, галерей и донжонов. Расстаться с жизнью, принять эндуру проще всего было караульным на высоких башнях: чистый прохладный воздух, ласковые облака и убаюкивающий туман дарили предвкушение блаженства, которое ожидало их в потустороннем мире. Монсегюр превращался в замок смерти.

IX

Пейре Рожер де Мирпуа ненавидел меня необъяснимой ненавистью и сумел её внушить Жордану д’Эльконгосту, ставшему наряду с ним командиром защитников крепости.

Я всегда считал, что ненависть эта родилась во время вылазки, когда я, спустившись вместе со всеми по склонам замка, во время стычки с застигнутыми врасплох крестоносцами проявил такую же храбрость, как и наши командиры. Разумеется, я не жаждал смерти и бился спокойно и с достоинством; моя рассудительная доблесть, похоже, внушила зависть обоим воинам, суетливым и вспыльчивым. Меня всегда посылали на самые опасные участки, давали поручения, исполнение которых предполагало готовность пожертвовать жизнью. И чудесным образом я всегда оставался жив. Товарищи сочувствовали мне и в утешение говорили, что у меня действительно очень мало шансов избежать блаженства смерти. Я не хотел с ними соглашаться, ибо ещё не вырвал из себя корень, именуемый жаждой жизни, и каждый день, увидев вновь солнечный свет, втайне радовался.

Все осадные машины, привезённые крестоносцами, были необычайно низкими. Мы наблюдали, как на склонах Серлонга дровосеки рубили ели, чтобы с помощью брёвен сделать эти машины немного выше. На наших глазах медленно вырастала огромная деревянная башня. Когда гигантскую конструкцию наконец полностью собрали, она начала восхождение по обрывистым склонам горы. Цепляясь за камни, упираясь в каменные складки, она пять месяцев ползла вверх, пока не поднялась на ту высоту, где её платформы, нагруженные камнями, оказались на уровне наших башен. Вместе с зимними метелями на нас обрушился дождь стрел и лавина камней. Зубцы стен были разбиты вдребезги. Зияя множившимися пробоинами, барбаканы шатались, сотрясаясь до самого основания. Три пробоины образовались в крепостных стенах. Мёртвых, счастливых мёртвых становилось всё больше.

К нам на помощь стекались люди из многих замков.

Тёмными ночами группам решительных и отважных людей под предводительством надёжных проводников иногда удавалось пробраться через оцепление крестоносцев и добраться до Монсегюра. В одну из таких ночей из Тулузы прибыл отряд добровольцев во главе с архитектором Бертраном де ла Баккалариа, наделённым необоснованным оптимизмом, часто присущим моим соотечественникам. Проходя мимо разрушенных донжонов и осыпавшихся стен, он, потирая руки, утверждал, что восстановить всё это труда не составит. Все верили в его инженерный гений и принялись за работу. Но, должно быть, крепость, как и её защитники, была одержима жаждой смерти: страсть к саморазрушению одолела даже камни. Пока ремонтировали стены, башни рушились сами по себе, брёвна, предназначенные для восстановления боевых машин, необъяснимым образом оказывались гнилыми.

На следующую ночь прибыла Эсклармонда д’Алион с несколькими арагонскими рутьерами. Отправляясь в путь, отряд их насчитывал восемьдесят человек, прибыла же всего дюжина. Эсклармонда д’Алион сразу бросилась в объятия своего возлюбленного Жордана д’Эльконгоста. В Монсегюре все союзы были мистические, а объятия идеальные. Эта любовь была исключением из правил. Пока с грохотом закрывали створки больших ворот и задвигали засовы, при свете факела я увидел, как губы Жордана прижались к устам Эсклармонды. В посвежевшем воздухе Монсегюра вспыхнул поцелуй, и свет от него был ярче пламени факелов.

Крестоносцы ходили на штурм всё чаще, и времени на сон не осталось ни у кого. Женщины и дети мчались туда, где было опаснее всего, – в надежде угодить под камень или стать мишенью для избавительной стрелы… Совершенные держались подле воинов, чтобы взмахом руки или светом взгляда дать консоламент тем, кто переступал порог смерти. Получившие консоламент были избавлены от последующих реинкарнаций. Но большинство не нуждалось в магии совершенных: в душе они уже оборвали последнюю ниточку, соединявшую их с земным миром, и умирали, уверенные в ожидавшем их освобождении.

Когда же положение стало совсем отчаянным, воины вдруг прониклись оптимизмом Бернара де ла Баккалариа. Однажды ночью на вершине Бидорты запылал костёр. И все решили, что это сигнал короля Арагонского, пославшего на выручку свою армию. Однажды на рассвете, ясным весенним утром караульный, дежуривший на вершине самой высокой Северной башни, сбежал вниз и закричал, что он только что видел огромную армию, двигавшуюся в сторону Тулузы. Он узнал стяг Раймона VII. Но как раз в эти минуты Раймон VII распростёрся у ног Папы – как некогда его отец, которого мне довелось сопровождать в Рим. Никакой армии не существовало – караульный стал жертвой миража.

Видения терзали многих. Видели погибших товарищей, тех, кого унесли волны Эра, и тех, кто покоились в подземных могилах. Между живыми и тенями установились странные отношения. Нора де Марсильяк беспрестанно звала невидимый призрак, свою сестру Индию, погибшую в начале осады. Сёстры вместе бросились в пропасть, но платье Норы зацепилось за выступ… Девушка усмотрела в этом знак судьбы и заставила себя жить. С тех пор он всегда был рядом с ней, и она постоянно боялась, как бы призрак не стал проявлять нетерпение, недовольный её затянувшимся пребыванием в этой жизни.

Альбигоец, вселившийся на место Арнаута Боубилы, считал, что занимает только половину клетушки. По его мнению, вторую половину продолжал занимать Арнаут Боубила. По ночам он слышал блеяние его козлёнка и стук дубинки, размозжившей голову инквизитору в Авиньонете.

Умершие не жаловались, не страдали и не требовали отмщения. Они убеждали своих братьев поскорее освободиться от телесной оболочки, чтобы вместе с ними наслаждаться состоянием безраздельной любви и братства. Несмотря на тонкий слух, мне не удавалось услышать их шёпот; несмотря на прекрасное зрение, я не различал их контуры. Но другие и слышали их, и видели, и я был уверен, что они меня не обманывают. Мёртвые таились под всеми портиками, бродили по всем коридорам. Особенно много было их возле розовых кустов Пелегрины де Брюникель. Лекарям они открывали тайны снадобий и учили приготовлять лекарства. Дети звали их играть, и они водили с ними хороводы.

В одном из ущелий, где на дне бурлили воды Эра, несли караул солдаты из Мирпуа, сохранившие верность своему бывшему сеньору. Один из совершенных наладил с ними связь и договорился, что в одну из ночей они пропустят маленький отряд вместе с лошадьми.

Пришла пора спасать сокровища Монсегюра. Они не поддавались счёту. Их хранили в нескольких залах. Там лежали массивные золотые изделия и ценные предметы из альбигойских замков, сеньоры которых бежали, узнав о наступлении Симона де Монфора, там были собраны древние рукописи, привезённые с Востока, в том числе и книга на языке Зенд, написанная рукой самого Мани. Хранились наставления катарского папы Никиты и трактаты совершенных, в которых они излагали секреты, позволявшие человеку ещё при жизни достичь совершенства.

Все эти сокровища погрузили на мулов, копыта которых обмотали войлоком. Луп де Фуа и Эсклармонда д’Алион командовали маленьким отрядом, который в случае внезапного нападения должен был вступить в бой и попытаться спасти сокровища.

Стоя вместе с другими командирами на высоком уступе, нависшем над пропастью, где бурлил Эр, я смотрел, как молчаливый кортеж исчезает во тьме. Последней шла Эсклармонда д’Алион; обернувшись, она хотела подать знак Жордану д’ Эльконгосту, но споткнулась, чуть не упала, и камень, выскочивший из-под её ноги, с шумом свалился в воду.

Жордан д’Эльконгост смотрел, как исчезает силуэт его возлюбленной. Совершенные провожали взорами надежды катаров. Рядом со мной стоял Пейре Рожер де Мирпуа и, судя по его лицу, думал об удалявшемся от него золоте. А ведь он сражался только за обладание сокровищами! Вид у него был разочарованный. Мне этот человек никогда не казался загадкой. В нём не было альбигойской веры, он, скорее, презирал верующих за их религиозную совестливость, за ужас, который испытывали они, когда проливали кровь. Сам он не верил ни во что, кроме собственной ненависти. Но только благодаря воле этого непреклонного вождя Монсегюр смог продержаться так долго. Он никогда никому не доверял. Из его уст исходили только воинские приказы. Но я чувствовал, что с замком его связывает исключительно сберегавшееся там золото, а когда его увезли, он остался среди голых камней. И хотя он с прежним упорством боролся до последнего, вряд ли мог объяснить, зачем это делает.

Когда день вступил в свои права, костёр над горами Серлонга известил нас, что сокровища спасены.

Рожер де Массабрак внушил нам твёрдую уверенность в могуществе своего дурного глаза. На укреплённом восточном склоне он командовал обороной небольшого редута, нависавшего над крутой горной тропинкой. Известная только пастухам, она шла почти вертикально. Тамошние камни были коварны, и от головокружения становилось муторно на душе. Считалось, что ночью склон неприступен, особенно когда его караулил Рожер де Массабрак со своим дурным глазом. И вот то ли кто-то из пастухов оказался предателем, то ли среди крестоносцев нашлись пронырливые горцы, обладавшие талисманом против сглаза, но именно по этой тропинке в замок прокралось поражение…

Наступление началось вечером, разом со всех сторон. Мы были истощены. К вечеру Бертран де ла Баккалариа восстановил рухнувшую крепостную башню, вновь получив основание сказать, что всё идёт прекрасно. Его весёлый голос эхом звенел среди руин. А когда все, словно муравьи, расползлись по своим подземным норам, раздались крики, и, заглушая их, громко и тревожно затрубил рог. Я схватил вооружение и, полуодетый, бросился вон, едва успев растолкать своего соседа, товарища мёртвого Боубилы. Взбежав по лестнице, я выскочил на большой двор, где постоянно горел факел. В огненных отблесках я увидел Рожера де Массабрака, он шёл, шатаясь, держась за стену. Решив, что он пьян, я собрался возмущённо попенять ему, но тут в низенькую дверцу протиснулся незнакомый мне человек, растерянно озиравшийся по сторонам. Я разглядел у него на кольчуге красный крест и машинально отметил, что всё на нём было на удивление новым и блестящим, не сравнить с лохмотьями, в которые давно уже превратилась одежда защитников замка. Видимо, я совсем обезумел, раз стал соображать, зачем могло понадобиться такое бессмысленное переодевание.

Внезапно человек обернулся и крикнул на французском языке:

– Сюда, их здесь только двое!

Прыгучий, словно кошка, он мечом ударил Рожера де Массабрака, а потом бросился на меня. Рожер де Массабрак упал навзничь – похоже, он был мёртв ещё до этого удара. Я успел разглядеть его изрубленную спину: скорее всего, он заработал эти страшные раны, когда бежал в замок предупредить нас. Крестоносец продолжал двигаться прыжками, словно принадлежал не к человечьему племени, а к кошачьему.

Со всех сторон бежали альбигойцы. Проём низенькой дверцы ощетинился копьями, за сталью наконечников холодным светом блестели глаза. Мы бросились к дверце, прижали передовой отряд крестоносцев к башне и под её сенью уничтожили всех до единого. Но таких отрядов оказалось множество. Пейре Рожер де Мирпуа разбудил караульных: не выпуская из рук оружия, они спали в большом зале центрального донжона. Казалось, командир нашего гарнизона неизмеримо вырос – воинственный гений вдохновлял его. В правой руке он держал короткое копьё, а в левой – дагу. Уверенный в своей неуязвимости, он отшвырнул шлем. Благодаря его присутствию духа и удивительной способности угадывать, откуда грозит опасность, мы сумели отбросить врага за пределы крепостных стен, увенчанных четырьмя мощными башнями.

Презрев сумерки, со скрежетом и скрипом начали движение огромные осадные машины и камнемёты. На наши головы обрушился град гигантских каменных блоков. Казалось, само небо, сумрачное и враждебное, решило забросать замок осколками небесных светил. Давнее желание стариков и детей, собиравшихся под землёй и выходивших с песнями на поверхность призывать смерть, исполнилось немедленно. Те, кто обслуживал баллисты, видимо, погибли первыми, а может, в хаосе просто не смогли добежать до башен. Внизу виднелись останки наших боевых машин; рухнувшие на них каменные глыбы валялись вперемежку с обломками. Спиралью клубился удушливый дым, копоть чернила лица, заставляла слезиться глаза. Невозможно было понять ни что горело, ни отчего вспыхнул огонь. Совершенные суетились, раздавая умирающим консоламент. Жордан дю Мас Сент-Андреа лежал с раздробленной грудью. Попрощавшись со мной, он улыбнулся и на следующий день назначил мне свидание в ином мире, куда отправлялся раньше меня. Пелегрине де Брюникель стрела попала в самое сердце, и она спешно поднесла к губам лепестки розы. Все испускавшие последний дух с облегчением восклицали: «Наконец-то!»

Поздно ночью наступила короткая передышка. Я был крайне удивлён, когда ко мне подошёл Бертран Марти и, взяв меня за руку, повёл за собой. Лавируя между ранеными, мы спустились по внутренней лестнице и добрались до маленькой пустой кельи. Среди совершенных Бетран Марти слыл главным святым. Мой господин Раймон VI питал к нему глубочайшее почтение. Считалось, именно он был папой тайной церкви.

– Я выбрал тебя, ты должен жить.

Жестом я дал понять, что такое пожелание осуществить невозможно, но он остановил меня:

– Отважный человек должен спасти самую дорогую часть альбигойского сокровища. Воспользовавшись темнотой, ты ещё можешь спуститься с горы и проскользнуть через оцепление крестоносцев. Не сожалей о смерти: тебе пока не суждено умереть. Цепочка твоих реинкарнаций только начинается.

Итак, до совершенства мне ещё далеко. Я и сам прекрасно это знал, но, как и все, не любил, когда мне указывали на моё убожество. Впрочем, для излишних церемоний час был неподходящий, а чистота Бертрана Марти обязывала его быть предельно искренним.

Из-под одежд он извлёк овальный предмет, завёрнутый в кожу, поэтому разглядеть его толком я не смог. Это был сине-зелёный камень, возможно огромный изумруд, полый и содержавший в себе какую-то красноватую жидкость.

Бертран Марти на секунду задумался, видимо спрашивая себя, надо ли ему объяснить мне природу реликвии, и без объяснений сказал:

– Ты отдашь это совершенным, укрывшимся в пещере Орнолак. Я верю в тебя. Прощай.

И он поцеловал меня.

В пещеру Орнолак, что возле Кастельвердена, отвезли сокровища Монсегюра. Поднимаясь по лестнице, я размышлял, каким образом можно выйти из замка.

На большом дворе собрались почти все защитники крепости. Высоко вскинув руку, Жордан д’Эльконгост держал факел, освещая сидевшего рядом с ним клирика, который что-то писал. Рядом Пейре Рожер де Мирпуа дрожащим голосом по очереди выкрикивал имена, и это было странно. Неожиданно я осознал, что со стороны осаждающих не доносится ни звука, а воцарившаяся тишина преисполнена скорбью. Светало, занималась заря. Я потихоньку спросил у Дельга, что всё это значит.

Боев больше не будет. В замок прислали парламентёра. Все склоны горы заполонили крестоносцы. Их тысячи, и сопротивляться дальше бессмысленно. Пейре Рожер де Мирпуа вступил в переговоры с сенешалем Каркассонна. Он согласился сдать всё, что осталось от замка, а взамен получил обещание сохранить жизнь ему и его воинам. Только что составили список тех, кто с оружием в руках сможет покинуть замок вслед за своим командиром.

В живых осталось не более шести десятков защитников Монсегюра. Пейре Рожер де Мирпуа приказал клирику прочесть вслух имена внесённых в список. Клирика никто не слышал, тогда Пейре Рожер де Мирпуа взял пергамент и сам стал читать, запинаясь и проклиная почерк – написанное давалось ему с большим трудом. Когда он завершил чтение, клирик смертельно побледнел, ноги у него подломились и он сел прямо на землю: его имени в списке не было. Пейре Рожер де Мирпуа не назвал и моё имя. Но когда он умолк, наши взгляды встретились. Помолчав, он с сожалением произнёс: «Дальмас Рокмор».

Наступившая тишина разрывала мне сердце. В развалинах крепости мы оставляли три или четыре сотни альбигойцев, в основном женщин и стариков. Они уже давно страстно призывали смерть, и вот она явилась и встала в воротах под аркой, с крестом и копьём.

Пейре Рожер де Мирпуа посоветовал нам взять оружие и держать его наготове, чтобы иметь возможность защищаться, если почувствуем измену. Несколько минут потратили на поиски трубача. Все, кто умел играть на трубе, погибли. Тот, кто взял инструмент, смог извлечь из него только отрывистое хрипенье, под которое мы и спустились с горы.

Вставало солнце. Стая ворон затемнила почти всё небо. Сверкая оружием, впереди скакала группа всадников, другая ехала за нами. Перешёптываясь, мы высказывали опасения, что нас могут окружить и перебить, но усталость была так сильна, что большинство моих товарищей спали на ходу. Жордан д’Эльконгост держался рядом с Рожером де Мирпуа и с горечью перечислял имена забытых воинов.

– Да нет же, они погибли, – равнодушно отвечал тот.

У подножия горы, на берегу Эра, на подходах к деревянному мосту, плотными рядами в боевом порядке выстроились всадники. Сквозь деревья были видны палатки, горел костёр, над которым висел суповой котёл; солдаты отдыхали, обмениваясь весёлыми шутками.

– Сейчас они бросятся на нас, – сказал мой сосед, указывая на всадников.

А другой пробормотал:

– Опоры наверняка подпилили, и мост рухнет, как только мы на него ступим.

Рука Рожера де Мирпуа сжала эфес даги.

Только Бертран де ла Баккалариа, как всегда, был настроен безмятежно и считал, что крестоносцам следовало бы дать нам поесть.

Мы прошли мост. Никто на нас не напал. Сенешаль Пьер дез Арси делал всё, чтобы прослыть образцовым рыцарем. Сейчас он был во главе очередного отряда всадников и, слегка склонив голову, с любопытством нас разглядывал. И хотя он стоял неподвижно, не приветствуя нас, лицо его свидетельствовало о том, что душа его исполнена сострадания; уверен, он бы охотно пожал нам руку.

Рядом с ним стоял толстяк с расплывшейся рожей, несущей отпечаток разгульной жизни. Это был Пьер Амьель, нарбоннский архиепископ, которого в прошлом году его собственные каноники обвинили в неисполнении обязанностей, разврате и постыдных поступках. Он добродушно подмигнул нам.

Мы шли не оборачиваясь и, несмотря на наши нелепые одеяния, изо всех сил старались сохранять достоинство. И с грустью отмечали, что те, кого мы проклинали в течение всего года осады, совсем не походили на кровожадных убийц.

Дорога на Лавланет была забита повозками и мулами. Мы свернули на тропинку, уходившую в гору.

После нескольких часов ходьбы я остановился на скалистом уступе, в том месте, где тропа, взбежав по склонам Серлонга, вновь спускается вниз и углубляется в еловый лес.

Издалека голубоватые воды Эра отливали металлом, сверкали, словно стальной клинок. На дне долины вилась струйка дыма.

На площадке, называемой Испанским помостом, соорудили огромный костёр; я даже разглядел его каркас. Дрова только что подожгли со всех сторон, и в умиротворённом воздухе языки пламени взлетали всё выше и выше.

Справа от помоста сплошное золото и митры – должно быть, епископы с крестами и духовенство, – а вокруг сверкающий лес пик и шлемов. В ближайших рощицах, заполненных людскими фигурами, тоже поблескивает оружие.

А перед помостом несколько сотен прижавшихся друг к другу несчастных, захваченных в Монсегюре, напоминают трепещущую кучу человеческих лохмотьев. До меня не долетало ни единого звука. Наверное, по причине царившей вокруг непонятной тишины, всё, что я видел собственными глазами, больше напоминало картинку, причудливое зрелище, нежели живую реальность.

Настал полдень. Внезапно, повинуясь невидимому знаку, копья разом опустились и стали подталкивать альбигойцев к костру. Я видел, как один из пленников, размахивая руками, разорвал на себе одежду. Это был сумасброд Небюлат. Совсем скоро он наконец обретёт невинность первых дней творения. Женщины стали метаться, хватали детей и закрывали им головы подолами своих платьев. Те, кто страстно жаждал смерти, казалось, заколебались, встретившись с нею лицом к лицу. Бушевавшее пламя, почти невидимое на солнце, казалось, очистилось голубизной иного мира.

Наконец я услышал. Раздалось многоголосое, суровое, исполненное внутренней веры пение. Пели Veni, creator[27]27
  Имеется в виду католический гимн Святому Духу «Veni, creator Spiritus» (приди, животворящий Дух – лат. ).


[Закрыть]. Начатый епископами, гимн был подхвачен и конными, и пешими – всем войском, заполонившим долину. В нём звучал таинственный зов смерти, услышанный моими братьями-еретиками. И тогда костёр стал огненной дверью, входом в божественную страну, и все альбигойцы одновременно устремились в огонь. Veni, creator разносился всё громче, от звуков его содрогались стволы елей, а по горам прокатывалось эхо. Со мной рядом оказался Пейре Рожер де Мирпуа. Он смотрел, как горят те, кто на протяжении долгих месяцев делил с ним тяготы осады. Он был невозмутим. Думал ли он о мести? Сожалел ли, что не встретил смерть на развалинах Монсегюра? Я попытался заговорить с ним, но он не ответил.

Я больше не зависел от него, а потому меня так и подмывало упрекнуть его за жестокосердие. Но тогда он наверняка набросится на меня и попытается убить. И после непродолжительных размышлений я решил, что души скрытные и безмолвные лучше оставить блуждать в потёмках. Мы оба были измучены и заснули друг подле друга[28]28
  Не все пленники Монсегюра были сожжены. Нескольких человек, в том числе Раймона де Перелла, бросили в темницу в Каркассонне, где пытками вынудили донести на других альбигойцев.


[Закрыть].