Текст книги "Кровь Тулузы"

Автор книги: Морис Магр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Четыре всадника в ночи

В тот вечер было очень холодно, и я сидел возле камина напротив шевалье.

– Душа у меня простая, я не люблю загадок, – говорил он. – Правильно сделали, что пришли ко мне. Быть может, сумеете дать мне надлежащие разъяснения. Вы слывёте человеком учёным, и уж не знаю почему, но форма вашего посоха внушает мне доверие. А впрочем, кому в наши дни можно доверять? Люди живут в страхе и всего боятся. Слуги же ленивы и не хотят выполнять никакую работу.

С этими словами шевалье де Пушарраме взял томик in quarto в кожаном переплёте с вытесненными на корешке химерами и бросил его в камин, где тот едва не задушил теплившийся огонь.

– Сударь, – окликнул я его, – если Буртумье отправился на охоту или же собирает в саду зимние сливы, я могу сходить в лес за хворостом, только, ради всего святого, не уничтожайте бесценные книги.

– Я бы с удовольствием отдал их все дьяволу! Мой отец потратил уйму времени, советуясь с ними и делая выписки, и – кто знает? – быть может, даже читая их, в то время как владения наши приходили в запустение, а поля зарастали сорняками. Вот почему здесь и поставили церковь. Но вы послушайте, что произошло. Случилось это совсем недавно. Однажды утром Буртумье сказал мне: «Сегодня вечером к ужину прибудут четверо». Я подумал, что речь идёт о каких-нибудь приятелях из Тулузы, пожелавших устроить мне сюрприз. И чтобы не нарушить их замысел, не стал ни о чём расспрашивать.

«Буртумье, – сказал я слуге, – потрудись приготовить жаркое из фазанов и достань несколько бутылок старого вина из Сен-Жирона, которое так любит наш кюре».

Но Буртумье не бросился исполнять мои распоряжения, а, переминаясь с ноги на ногу, произнёс: «Эти гости пьют только воду».

Я решил, что в этом заключается часть розыгрыша, приготовленного приятелями из Тулузы.

Когда настал вечер, гораздо более мрачный, чем обычно в это время года, я услышал конский топот и увидел в окне высокую фигуру незнакомого мне человека.

«Это один из наших гостей?» – спросил я у Буртумье.

«Похоже, именно так».

Передо мной предстал худой человек в чёрном плаще с капюшоном. Вид у прибывшего был внушительный – такой бывает у нотариусов или судей в парламенте, словом, у того сорта людей, которых я стараюсь избегать; этот тип, без сомнения, предпочитал воду вину. И так, друг за другом, явились все четверо, четверо гостей, которых я не приглашал, все одетые в чёрное и величественные, словно кипарисы на могилах; вместе они прошли в большой зал и в молчании выстроились.

«О Буртумье! – воскликнул я. – Скажи, какого черта явились сюда эти четверо, зачем эти клирики, взявшиеся неизвестно откуда, ввалились ко мне среди ночи?»

«Это друзья вашего отца. Впрочем, друзья, наверное, будет слишком сильно сказано. Примерно раз в четыре года они приходили к нему отужинать – обычно накануне дня Святого Иоанна. А когда в урочный вечер они не приходили, отец ваш уезжал из дома, и это даёт мне основание полагать, что он ужинал вместе с ними в каком-то ином месте, но в каком? Одному Богу известно».

Вино, то есть вода, была налита, и надо было её пить. Я вышел к четырём суровым гостям и пригласил их за стол. Они кивком поблагодарили меня. Трапеза проходила в тишине, и только иногда краем глаза я подмигивал Буртумье. Но мошенник прислуживал с таким почтением и вид у него был столь торжественный, что я засмущался и вялая беседа сменилась многозначительным молчанием.

Пока я задавал себе вопрос, отчего гости, предпочитающие воду вину, явились ужинать ко мне в дом, они встали, собираясь уходить. Буртумье поспешно отправился за их плащами, а я попытался изобразить радушного хозяина, но слова вежливости засыхали у меня на губах.

И тогда один из гостей, тот, который за весь вечер ни разу рта не раскрыл, но чей сверкающий взор произвёл на меня неизгладимое впечатление, положил мне руку на плечо, словно я был ребёнок. Вряд ли смогу объяснить, что произошло потом, ибо в точности не знаю, произошло ли это на самом деле. Он обращался со мной как с малолетним ребёнком! Отругал меня за плохое поведение и не терпящим возражений тоном разъяснил, как мне надо жить: я был обязан довести до конца работу по восстановлению церкви. А ещё он напомнил, что голова Христа должна быть именно головой Христа, а не моей собственной, как того возжелала моя фантазия.

Заметьте, этот человек был безоружен, по всем статьям напоминал клирика, и весу в нём было не больше пёрышка. И если вы мне скажете, что их было четверо, я отвечу вам, что в своё время я вступал в рукопашную с медведями, которые зимой спускаются с гор Венаска и Пикад, и без страха готов выйти на поединок с четырьмя опытными бойцами. Но в тот вечер об этом и речи не было.

Перед этим человеком я чувствовал себя ребёнком, бормотал какие-то извинения и обещал непременно всё исполнить. Больше он не произнёс ни слова. Нет, кое-что всё же сказал: «Это хорошо». Буртумье вывел во двор лошадей. Как я уже говорил, ночь была непроглядная. Они исчезли, как исчезают привидевшиеся нам во сне лица.

И вот что! Я больше не говорил об этих гостях со своим слугой, и он тоже хранил молчание. Казалось, между нами было заключено соглашение, хотя мы ни о чём не договаривались. А так как он слышал часть полученного мною нагоняя, то меня вполне устраивало такое положение. Хотите верьте, хотите нет, но я отдал распоряжения относительно церкви: отослал приезжих строителей обратно в Каркассонн. Конечно, мне бы хотелось видеть на хорах собственное изображение в окружении двенадцати апостолов, но Тома Капеллан почему-то вернуться отказался, поэтому пришлось водрузить на место прежнюю голову Христа, ту, которую некогда снесли сарацины. Я подчинился тем людям, хотя, возможно, они были посланцами дьявола. Вы человек образованный, быть может, вы что-нибудь скажете о них? Вы их, случаем, не знаете? Может, знаете людей, которые их знают? А может, они наугад выбирают замок, являются туда ужинать, отчитывают хозяев, а потом уходят?

Да, чуть не забыл! На обеденном столе, там, где на столешницу облокотился тот, со сверкающими глазами, я нашёл розу, чуть-чуть помятую огромную свежую розу.

Люцида де Домазан

Я сидел под кипарисом и размышлял о смерти: об этом важном вопросе никогда не мешает задуматься.

И тут передо мной на вороном коне с белой гривой проехала девушка, одетая в белое.

– Куда вы едете, мадемуазель, по этой дороге, бегущей средь Пиренейских отрогов, в час, когда лениво журчат потоки, а ветер медленно спускается вдоль склонов в долины?

– Я, мой путешественник с тяжёлым посохом, тоже могла бы спросить, чем заняты вы, сидя в одиночестве под кипарисом, что растёт на лугу, где цветут бессмертники. Но я не люблю вопросов. Впрочем, раз вы хотите, я отвечу: я еду в замок Брамвак в долине Ларбуст, уходящей высоко в горы, вершины которых окутаны холодными облаками, а озёра покрыты льдом.

– Вот странное совпадение! – не удержавшись, воскликнул я. И уставился на сидящую верхом девушку…

Красота её наполняла душу восхищением. Я не говорю об изяществе форм её юного тела, волновавшегося под влиянием внутреннего огня. Я говорю о сиянии, которое источали благородные черты её лица, свидетельствовавшие о недюжинном уме. И только очень внимательный и проницательный взор мог заметить, что её серые стальные глаза восхитительно пусты.

– Известны ли вам эти развалины? Если да, то не могли бы вы мне сказать: долина Ларбуст – не та ли это долина, что остаётся от нас по левую руку, когда мы проезжаем через деревню Казариль, уцепившуюся за склоны горы, словно пучок самшита за стену?

– Когда вы проедете Казариль, а потом и церковь Сент-Авантен, долина Ларбуст будет от вас по левую руку. Но на этих дорогах можно встретить множество дурных людей.

– Мой грозный конь никого не боится, он укусит любого, кто посмеет на меня напасть. Когда не боишься, ничего не случается.

– Но замок Брамвак – это всего лишь развалины посреди елового леса.

Я чуть было не признался, что являюсь владельцем Брамвака, и прикинулся паломником, исполняющим обет послушания. Притворяться перед женщиной очень трудно, но ещё труднее – и не знаю почему – притворяться перед женщиной, сидящей на лошади. Быть сеньором заброшенного замка не зазорно, но с большим удовольствием я бы небрежно добавил, что у меня есть прекрасный дом в Тулузе, где я лечу больных. В результате я не сказал ничего.

Лицо девушки озарилось, словно к нему поднесли лампу. Легонько стегнув коня, она произнесла:

– Говорят, владелец этого замка окончательно свихнулся: ищет то, чего не знает сам, и ему мнится, что он это найдёт, если окажется среди своих руин.

Подобно слугам, которых вызвали преждевременно, мои слова сами вернулись ко мне, а девушка прощально взмахнула хлыстом и неспешно удалилась: она решила, что прохожему, присевшему поразмышлять под кипарисом, больше нечего ей сообщить. Я видел, как на повороте дороги она обернулась и ещё раз махнула мне рукой. И хотя я отказался от женщин и победил желание, тем не менее против воли своей с превеликим тщанием заношу на хранящиеся в душе моей тёмные таблички описания чарующих жестов и пленительных взглядов, кои довелось мне уловить. Таблички эти совершенно бесполезны. И всё же они существуют. Как существуют астрономы, отмечающие движения звёзд в космографических книгах, которые никогда никому не пригодятся.

Торнебю, улёгшийся поспать за одной из низеньких каменных стен, встал и сказал:

– Мне показалось, что по дороге проехал ангел.

– Ангелы не ездят на лошадях, Торнебю!

– Зато они одеты в белое и исчезают, когда хочешь их рассмотреть.

– Откуда ты почерпнул свои знания об ангелах?

– Тот, кто работает с деревом, обладает даром видеть ангелов леса. Они небольшого роста, не выше сапога взрослого мужчины, веселы как дети и любят помечтать. Их можно увидеть вечером, но только тем, кто долгое время не совершал ничего плохого.

И вдруг я вспомнил. Лицо той, которую я видел всего один раз, проступило на поверхности омута моей памяти. Так по некоторым глубоководным рекам утопленники плывут под водой, а на поверхности стелются их волосы; иногда они всплывают, но только для того, чтобы вновь исчезнуть и выплыть уже в другом месте. Воспоминание подобно реке, несущей на своих волнах ушедшие образы.

Девушку на лошади звали Люцида де Домазан.

– Это не ангел и не женщина, – ответил я Торнебю, взглянув на дорогу и вьющиеся вдалеке клубы пыли.

– А кто же она такая?

– Не знаю.

Разговоры с усопшими

Это случилось три года назад, когда Люсида де Домазан была совсем юной. Ей было всего на три года меньше, скажете вы. И будете неправы: три года для старца промелькнут как единый сон, но для подростка это безмерно большой срок.

Так вот, девушка-подросток с красивым лицом по имени Люцида, исполненная изящества и окутанная тайной, словно шалью с загадочными узорами, была дочерью любимца священников Домазана, который, по всеобщему признанию, умел общаться с мёртвыми. Его занятия некромантией ни у кого не вызывали возмущения, ибо он всегда щедро оделял монастыри, делал подношения капитулам, лично вручал богатые подарки служителям церкви. Прежде он был королевским сенешалем, а обладателю подобного звания позволено всё. Состарившись, он даже приобрёл ореол святости, и среди церковников поговаривали, что он получил специальное разрешение от Господа для ведения бесед с теми, кто покинул этот мир.

Сведения, полученные из потустороннего мира, держались в глубокой тайне, а потому одни всё отрицали, другие, наоборот, преувеличивали, и споры завершались многочисленными мессами. Не проходило и недели, чтобы Домазан не провёл беседы с каким-нибудь усопшим, слывшим при жизни великим грешником, и тот после смерти требовал молиться за него. Мессы служили в маленькой часовне собора Сент-Этьен, словно специально предназначенного для раскаявшихся душ, клиентов богатого Домазана.

Как-то ночью Исаак Андреа пришёл ко мне и передал просьбу Домазана присутствовать на одном из свиданий, неведомым мне образом назначенных ему бесформенными тварями, обитавшими в потустороннем мире. Меня пригласили на собрание по причине моих медицинских познаний, ибо каждый знает, что из общения живых с покойниками никогда ничего хорошего не выходит, ни для тела, ни для души.

Когда я выходил из дома, дул свежий ветерок, и я накинул на плечи гарнаш, одежду наших дедов, давно вышедшую из употребления, а на голову надел суконный шаперон, устаревший ещё ранее, и стал похож на персонажа из стародавних времён.

Мы пошли, но не в дом Домазана. Миновав ворота Арнаут-Бернар, мы двинулись дальше по пустырю, пока не упёрлись в деревянный забор; от него начиналась узенькая тропинка, ведущая во двор, окружённый полуразрушенной стеной. При свете луны я разглядел царившее вокруг запустение. Возле забора притулилась древняя смоковница. Скорее всего, на ней никогда не было плодов; всем своим видом она, казалось, сообщала, что люди, повесившие фонарь на одну из её кривых ветвей, бывают здесь крайне редко: обычно вокруг неё царят мрак, запустение и одиночество.

Мы толкнули дверь покосившейся хижины и вошли в просторную комнату, освещённую одним лишь ярко пылающим факелом. Посредине стоял бывший сенешаль в окружении четырёх или пяти мужчин с серьёзными лицами; впрочем, среди собравшихся была и одна дама, лицо которой, на удивление морщинистое и совершенно жёлтое, цветом своим гармонировало с её чепцом и пышной манишкой. Люди вполголоса переговаривались, а в углу, сидя на стуле, клубилось нечто, напоминавшее серебристое облако. Это была Люцида де Домазан.

Прибыл ещё один почтенный муж, член парламента шателен де Букон, самый старый и самый непреклонный из всех членов этой мрачной ассамблеи. Похоже, теперь все были в сборе, ибо едва шателен вошёл, как собравшиеся встрепенулись и принялись уверять друг друга, что пришли сюда с исключительно благочестивой целью облегчить страдания грешных душ. Я сообразил: каждый втайне опасался, что его заподозрят в грехе, ибо каждый прекрасно знал, сколь близок дьявольский рубеж, за которым обитают покинутые Господом.

Набожный Домазан громко прочёл «Pater»[33]33
  Отче наш (лат. ).


[Закрыть], однако молитва прозвучала как-то нехорошо, без подъёма, не вдохновенно. Я увидел, как из мрака выступил Эспинас, одинаково хорошо изъяснявшийся на греческом, еврейском и арабском; помимо знания языков он отличался невероятной худобой – подобно тем, кто мало ест, но не потому, что на них наложена епитимья, а просто так у них получается само собой. Гордый отведённой ему важной ролью, он простёр костистую руку над головой Люциды.

Я слышал рассказы об этих собраниях и знал, что многие из них завершались безрезультатно. И тогда все расходились по домам. Ждать пришлось долго; наконец настал момент, когда я всем своим существованием почувствовал чьё-то невидимое присутствие, и кто-то невидимый заскользил вокруг нас.

Особая задача Эспинаса заключалась в том, чтобы позволить этим созданиям, то есть душам умерших, блуждавшим невесть где и невесть сколько времени, выразить свою волю устами пленительной Люциды. Нежные губки девушки воспроизводили речь усопшего, даже если тот говорил грубым хриплым голосом, как никогда не говорила сама сладчайшая Люцида. Каждый, кто присутствовал в тот вечер, вскидывал голову и изумлялся сей особенности, словно это было совершенно непостижимое чудо.

Первыми звуками, вырвавшимися из горла Люциды и прозвучавшими в комнате, были испуганные вскрики. Потом она заговорила быстро-быстро, и поначалу я ничего не разобрал, так как не имел опыта понимания подобной фонетики.

К моему крайнему изумлению, Домазан рванулся ко мне, сорвал с моей головы суконный шаперон и велел немедленно снять гарнаш. Невидимые духи умерших хранят смутное воспоминание о внешнем облике живых. Этот дух заметил силуэт человека, одетого, как одевались его современники, и, несомненно, испугался, решив, что его вызвали для того, чтобы заставить прожить свою жизнь заново.

Я исполнил требование, дух успокоился и заговорил об ином – этот или другой дух, точно не помню. На мой взгляд, усопшие не отличаются красноречием и не заслуживают, чтобы их слушали, – за редким исключением.

Сцена подходила к концу, когда Люцида издала вопль, исполненный неподдельного ужаса, и все собравшиеся устремились к ней. В ту минуту я увидел её вблизи: красавица, но при этом совершеннейшее дитя! Я целую секунду созерцал её бездонные глаза, в глубинах которых, возможно, ещё мерцали звёзды.

«Нет, нет!» – повторяла она, корчась под вытянутой рукой Эспинаса. Мне он казался палачом, но вокруг никто так не считал; со всех сторон долетали слова:

– Она не смеет отказываться! Заставьте её говорить! Пусть скажет то, что должна сказать!

Наконец Люцида вроде бы уступила, точнее, почувствовала себя одержимой существом, которому было что сказать. Лицо её неожиданно приняло торжественное выражение, девушка поднялась и проникновенным тоном трижды позвала:

– Люцида!

Все обратились в слух. Взор девушки, устремлённый в одну точку, потух, и она произнесла:

– Люцида! Я приказываю тебе: разорви кровосмесительную связь с собственным отцом!

Рука Эспинаса рухнула. Воцарилась мёртвая тишина.

Я живо накинул свой гарнаш и нахлобучил шаперон; лучше бы покойник оказался застенчивым и постеснялся отдавать столь недвусмысленные приказы! Мне показалось, что голова шателена де Букона резко вытянулась, а жёлтая женщина пожелтела ещё больше. Я потянул Исаака Андреа за рукав. Выскочив на улицу, мы быстро зашагали прочь. Нарушая ночное безмолвие, в церкви миноритов зазвонил колокол.

– Крайне неосторожно предоставлять слово живым, – кротко произнёс Исаак Андреа. – Но ещё опаснее заставлять говорить усопших.

Замок Брамвак

Сразу за часовней Сент-Авантен открывается вид на долину Ларбуст; каждый полдень тень от пика Агюд стремительно наползает на долину и, выдохнувшись, останавливается, упёршись острым концом в замок Брамвак. Точнее, в его руины. Ветер, дующий со стороны Уэйля, смел с крыш черепицу, башня накренилась, и запустение, воцарившееся в полуразрушенных стенах, окончательно изгладило воспоминание о некогда неприступной крепости, служившей жилищем гордому роду Брамвак.

К замку Брамвак вела длинная буковая аллея. Во времена моего детства тамошние буки поразила загадочная болезнь, искривившая их стволы и ветви, породившая уродливые наросты на коре и окрасившая листья в бурый цвет застарелых пятен крови.

Шагая по аллее, я убеждался, что с тех пор деревья нисколько не изменились: они по-прежнему пребывали во власти неведомого недуга, завязавшего узлами их ветви, искорёжившего стволы и превратившего некогда прекрасные творения природы в уродливые воплощения ужаса.

Смеркалось. В соседнем лесу заухали ночные птицы. Гигантские тени, отбрасываемые окружавшими долину горами, легли на землю и застыли, постепенно сливаясь с наползавшим со всех сторон ночным сумраком. Издалека доносились голоса пастухов, созывавших заплутавших в горах овец. От царившего вокруг уныния и запустения сердце моё горестно сжалось, и я спросил у Торнебю, не помнит ли он, зачем мы сюда пришли. Но он ответил, что не помнит. Видимо, ноги сами принесли меня в край, где прошло моё детство. Возможно, именно здесь мне суждено отыскать знаки, которые подскажут, куда мне идти и где искать Грааль. Возможно даже, что судьба уже расставила эти знаки у меня на пути, только я ещё не сумел их распознать.

Мы приблизились к крыльцу. Окинув взором истоптанную траву, Торнебю заметил, что во дворе, наверное, пасли табун лошадей. Поднявшись по осыпавшимся ступеням, мы перешагнули порог и вошли в замок. Двери давно были сорваны, притолока рухнула, и теперь в зияющий проём, не нагибаясь, вошёл бы даже великан.

Спотыкаясь о припорошённые пылью обломки мебели, мы бродили по пустынным комнатам. К великому нашему изумлению, кое-где на пыльном полу отчётливо виднелись отпечатки ног: похоже, эту заброшенную обитель совсем недавно посетили люди. Поэтому я то и дело останавливался и прислушивался: мне казалось, что непрошеные гости всё ещё бродят где-то рядом.

Но нет! Мы были одни, и только наши тени, беззвучно скользившие вслед за нами, иногда вырывались вперёд, вытягивались, словно желая ускользнуть в невидимую щель, а потом вновь занимали свои места позади нас.

Я ждал, что на меня наконец снизойдёт озарение. Но озарение не снисходило, и я подумал, что зря притащился на ночь глядя в заброшенное жилище своих предков.

Уныние охватило меня, и я грустно сказал Торнебю:

– В прежние времена стаи волков по ночам спускались с гор и рыскали вокруг замка, наводя ужас на его обитателей; иногда они даже пробирались в замковый парк. Теперь, когда в Брамваке давно уже никто не живёт, волки могут наведываться в сад чаще. Поэтому, о Торнебю, пойдём-ка в деревню Сент-Авантен и попросим тамошних добрых людей, тех, кто ещё помнит моего отца, владельца Брамвака, оказать нам гостеприимство на сегодняшнюю ночь.

Оглядев напоследок залу, некогда именовавшуюся парадной, я увидел на камине крупную свежесрезанную розу.

Я взял цветок, и мы повернули обратно; очутившись на крыльце, мы осторожно спустились по осыпавшимся ступеням и молча пошли по буковой аллее.

На обочине дороги, что вела в деревню Сент-Авантен, стояла тёмная покосившаяся хижина. Приблизившись к ветхой постройке, мы разглядели открытую дверь и восседавшего прямо на земле её хозяина, необъятных размеров толстяка с растрёпанной шевелюрой. Судя по всему, это был местный житель. Из-за густых волос, начинавших расти непосредственно над бровями, и давно небритой щетины рассмотреть лицо его не представлялось никакой возможности. При нашем появлении толстяк даже не пошевелился.

И всё же я остановился и, громко поприветствовав хозяина хижины, спросил, не видел ли он сегодня кого-нибудь, кто бы направлялся в замок Брамвак. Я знал, что местные жители обходили эти места стороной, и если бы кто-нибудь решился посетить развалины Брамвака, поступок его не остался бы незамеченным, ибо в таких деревушках, как Сент-Авантен, каждый человек всегда на виду. К тому же дорога из деревни в Брамвак была одна, и вряд ли хозяин хижины был столь нелюбопытен, что не удостоил вниманием незнакомца, державшего путь к заброшенному замку. Любое отклонение от привычного течения жизни, а тем более появление новых людей всегда служило пищей для пересудов местных кумушек.

Выслушав меня, толстяк, чья физиономия с заросшим волосами лбом более напоминала морду зверя, нежели человеческое лицо, засопел, заворочался, а потом принялся объяснять. Каждое слово давалось ему с немалым трудом. Да, сегодня он видел юную девицу в белом, девица ехала верхом. Она держала путь в замок, а потом вернулась обратно. А ещё он видел четырёх всадников в чёрном. Они доехали до замка. Но оттуда они не вернулись. Может, конечно, они и вернулись, только ехали они обратно по другой дороге. Да по узкой тропе, что ведёт в высокие горы Валь-д’Астос, туда, где много холодных горных озёр. Тропа эта очень опасна, она поднимается на крутые склоны и блуждает в извилистых ущельях Крабьюля, где очень легко заблудиться. А ещё всем известно, что на скалах Крабьюля селятся горные орлы, нападающие на людей. С громким клёкотом орёл камнем падает на вас с самого неба, дерёт когтями, бьёт крыльями, и вы, обезумев от боли, соскальзываете с тропы, падаете в пропасть и разбиваетесь об острые камни.

Юная дева в белом! Четыре чёрных всадника! Значит, неведомая сила влекла в развалины Брамвака не одного меня!

Впереди показались огоньки Сент-Авантена. Я повернулся к Торнебю:

– Наверное, мы зря совершили эту вылазку. Я ничего не нашёл в замке.

– А разве вы не получили прекрасную свежесрезанную розу? – удивлённо ответил Торнебю.