Текст книги "Собрание сочинений в 19 томах. Том 5. Сладострастие бытия"
Автор книги: Морис Дрюон
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Вечером Кармела застала Санциани сидящей, как всегда, у балконной двери, без зеркала, но в шляпе и в перчатках – короче, в том же виде, в каком та вернулась из ресторана. На традиционное приветствие горничной она не ответила. Ее неподвижность впечатляла. Кармела подумала, что графиня заболела, и спросила у нее, не желает ли она раздеться.
– Да, я пробыла в Венеции меньше, чем рассчитывала, – сказала на это Санциани. – Я ни для кого не хочу быть обузой. Если мое присутствие не нравится, то я не желаю, чтобы кто-либо считал себя обязанным подавать мне милостыню. Ты знаешь, что сказала Лидия? Я услышала это потому, что она не знала о том, что я находилась в соседней комнате. Так вот, она сказала: «Эта бедная Лукреция стала надоедливой. И потом, она становится совершенно невменяемой; она живет только благодаря милосердию общества, а сама вдруг дарит перстни гондольерам». И тогда я вошла в салон и сказала ей: «Лидия, каждый берет от жизни то, что может. У меня больше нет денег на то, чтобы оплачивать услуги подобного маленького двадцатитрехлетнего педераста, за которого ты недавно вышла замуж. А я на десять лет моложе тебя». И потом я пошла укладывать чемоданы.
– Синьора графиня, вы действительно не желаете раздеться? – снова спросила Кармела.
Графиня вдруг схватила ее за руки.
– Жанна, Жанна, это ужасно! – воскликнула она. – Этот гондольер всем обо всем разболтал. Правда, я это сделала. Мне нужен был мужчина, еще один раз. Ты сможешь меня понять, ты моя единственная подруга! В полночь я спустилась к заводи Святого Моисея, где всегда дежурят десяток мужчин, которые идут к вам навстречу и шепчут: «Гондолу, гондолу», словно предлагают вам что-то непристойное. Но я-то знала, что в этот раз мне и нужно было что-то непристойное. Я осмотрела их всех – они напоминали мне банду разбойников. Среди них оказался один старик, который меня узнал: «Гондолу, синьора графиня? Окажите мне честь». И тут они все заговорили: «Синьора графиня, ночь так прекрасна, не желаете ли совершить прогулку?» Я выбрала одного здоровяка с курчавыми волосами. Остальные стали толкать друг друга локтями в бок. Но мне до этого не было никакого дела. У него были широкие скулы и мелкие короткие зубы, блестевшие, когда он зажигал сигнальный огонь своей гондолы.
Она отпустила ладони Кармелы. Но та продолжала стоять неподвижно. Она слышала, что не следовало будить сомнамбул, поскольку те могли от этого умереть.
– Я обернулась, чтобы посмотреть, как он гребет, стоя на самом конце гондолы, широко расставив длинные ноги, выделяясь черным силуэтом на фоне ночной темноты. Время от времени на него падал золотой луч света. – Как тебя зовут?.. – Джованни. Хотите, я спою, синьора графиня? – Я хочу, чтобы ты помолчал. Я хочу видеть, как под матерчатым поясом напрягаются твои мышцы, когда ты налегаешь на весло. Отвези меня в Большой канал и остановись у «Ка Леони».
Она больше не обращалась к этой таинственной Жанне, которой начала все это рассказывать. Положив руку на спинку кресла, она плыла в потоке своих воспоминаний, убаюкиваемая плавными движениями гондолы.
– Я помню праздники, которые вы устраивали в этом доме, синьора графиня. Я приходил поглядеть на них, когда был ребенком. Теперь грустно видеть, что этот дом постоянно заперт… – Вот, вот, он уже больше не незнакомец, он разговаривает, он знает меня. А мне хотелось мужчину без лица, вынырнувшего из ночи. Зачем я спрашивала, как его зовут?.. – Джованни, а когда ты смотрел на мои праздники, ты не мечтал заняться со мной любовью? Ты и представить себе не мог, что подобное может с тобой случиться… Я дам тебе тысячу лир. Да, я знаю, это для тебя много. Но уж коли я плачу, это всегда много. Иди ляг рядом. Не бойся…
Голова ее качнулась справа налево; все тело пришло в движение, будто волны подняли ее кресло.
– Подожди, пусть проплывет катер, – прошептала она. – Теперь иди сюда. В салонах горят тысячи свечей и прислуживают двадцать лакеев в белых париках. Смотри, смотри, ты не увидишь более красивого праздника. Никогда больше не будут подаваться такие редкие блюда. Я спрятала музыкантов. Вы находитесь в раю, господа. В раю воздух соткан из музыки… С кем я буду этой ночью? Ван Маар заплатит за все, но не притронется ко мне… Кайзер с его увечной рукой? Нет, не сегодня. Он будет завтра. Я заставлю его ждать до завтра, а завтра назову его Вильгельмом и обхвачу своими пальцами желание императора.
Санциани вдруг резко выпрямилась и посмотрела на Кармелу взглядом, в котором были одновременно и страх, и гнев.
– Джованни! – воскликнула она. – В чем дело? Как это «non posso, non posso»?[4]4
Не могу, не могу (ит.).
[Закрыть] Ты что же, не мужчина?.. Что? Ты хочешь, чтобы я отхлестала тебя по щекам? Вместо того чтобы болтать, дурень ты этакий, что ты слишком уважаешь меня… Нет, останься. Тебе, значит, не нужна тысяча лир…
Она стала лихорадочно искать на ощупь свою сумочку, лежавшую у ножки кресла. Порывшись в ней, она извлекла старый конверт и пошелестела им.
– А, шелест денег все-таки заставляет тебя снова стать мужчиной. Так слушай же, слушай.
Она снова стала мять конверт, делая это то медленно, то ускоряя ритм шелеста бумаги.
– Вернитесь все! Это мой последний праздник, мой прощальный салют! Эдуардо, пойди прочь! Вон с моего праздника! Почему ты? Дай вернуться всем, я хочу, чтобы сегодня у меня были все! Это мой последний праздник. Тейфик, Кирилл, Тиберио, Габриеле, все, все!.. Вперед, идите же! – крикнула она, собирая все невидимые смычки, которые играли на одной и той же скрипке.
Сбросив с головы свою шляпу из шкуры пантеры, она запустила пальцы в свои волосы и замерла, откинув голову на спинку кресла, открыв большое белое ухо прекрасной формы.
– Нет, не уходи. Закончи свое дело, гондольер, умоляю тебя, закончи, – сказала она хриплым голосом. – Их никого нет. На, возьми мой перстень, если это может…
И из-под всклоченных волос она сдернула с безымянного пальца левой руки воображаемый перстень и бросила его на пол. Голова ее снова начала кататься по спинке кресла из стороны в сторону. Глаза ее были закрыты, лицо перекошено в болезненном ожидании.
– Кончай, кончай, – повторила она едва слышно. – Это будет в последний раз.
Затем она уронила руки, открыла глаза и посмотрела на Кармелу неподвижным печальным взглядом.
– Подумать только, я даже не получила того, чего хотела, – прошептала она, – а ведь это было в последний раз…
В небе продолжали свой полет скворцы…
В каморке, согретой накалившимися на солнце плитками черепицы, Кармела в ту ночь долго не могла заснуть. Слишком много мыслей роилось в ее голове. Ей хотелось бы проследить за ходом хотя бы одной из них, чтобы потом перейти к следующей. Но это ей не удавалось. Кто была эта Жанна, к которой обращалась графиня во время «своего припадка» – поскольку уже именно так называла Кармела приступ бреда, свидетелем которого она недавно стала. Она чуть ли не ревновала эту неизвестную подругу и испытывала некоторое смущение оттого, что услышала предназначавшиеся явно не ей откровения. «Понимает ли она, что рассказала все это мне? Никогда бы не подумала, что в жизни этой старой дамы могло происходить подобное!»
Она испытывала тот страх, то инстинктивное отвращение, которое всегда испытывает человек при виде умственного расстройства, поскольку увиденная в другом ненормальность вносит в душу человека сомнение в его собственном душевном равновесии. Но в то же самое время она испытывала и сострадание и чувствовала, что связана с графиней некими непонятными ей самой родственными узами. «Может быть, мне следовало бы рассказать обо всем директору. Но ведь если она сумасшедшая, ее запрячут в психушку. И я ее больше никогда не увижу!»
Она встала и несколько минут глядела на себя в узенькое зеркальце над раковиной умывальника при свете лампочки без абажура. «А какой я сама буду в старости? И действительно ли то, чем я занималась с Джино, было любовью? А вдруг она кого-то убила, а теперь вспомнит об этом и убьет меня? Но нет, это невозможно. Ведь ее тогда посадили бы в тюрьму. Она, конечно же, неопасна».
Часам к двум ночи, тяжело ступая, вернулась к себе Валентина. Кармела услышала через тонкую перегородку, как она рухнула на кровать и как жалобно застонали пружины матраса. Потом послышался стук сброшенных с ног туфель.
– Так ты не спишь, принцесса? – раздался голос Валентины.
Дверь, соединяющая их каморки, открылась, и девушка увидела курчавую голову толстухи; прическа ее была несколько растрепана, помада на губах смазалась.
– Скажи-ка, Тина, – спросила Кармела, – у тебя вот много мужчин…
Та хмыкнула и сказала в ответ:
– Даже слишком много.
– И что ты от этого получаешь?
– Деньги, – ответила Валентина. – Ну ладно, пока. Я ложусь спать – устала как собака. Утомляет не занятие любовью. Утомляет хождение.
И она закрыла дверь.
Даже если бы Валентина и была расположена еще поболтать, Кармела чувствовала, что ей не удалось бы из нее ничего больше вытянуть. Да и что, собственно, она хотела узнать? Что искала? Ей хотелось не ответов добиться, а, скорее, сформулировать свои еще расплывчатые вопросы. «Я хотела бы знать… я хотела бы знать…» Ей никак не удавалось сказать самой себе, что именно она хотела бы знать.
Глава VIIIВ последующие дни Кармела чувствовала себя одновременно и спокойной, и разочарованной. Казалось, Санциани безвозвратно впала в привычное для нее состояние. Отдельные слова время от времени показывали, правда, что ее мысль, подобно водам подземного потока, следовала по какому-то темному и извилистому руслу, но проследить ход этой мысли было невозможно.
Кармела попыталась было разговорить ее неловкими вопросами:
– Вы ведь знаете Венецию, синьора? Там, наверное, очень красиво…
Ответа не было.
– Как вам повезло, что вы так много путешествовали, – продолжала настаивать она.
– Да, много, – просто ответила Санциани.
У них больше не было этих вечерних разговоров, которые стали столь необходимы для Кармелы. «Я больше ее не интересую. Она обо мне больше не думает», – говорила самой себе юная горничная.
А потом как-то раз после обеда, принеся из прачечной белье, она увидела, как Санциани вкладывала в конверт какое-то письмо. Старая дама вздрогнула и посмотрела на Кармелу.
– Я написала Лидии письмо, – сказала она. – Хочешь, я тебе его прочитаю?
– О, конечно, синьора графиня.
– А что это ты все время называешь меня «синьора графиня»? Что это значит? Ты хочешь меня в чем-то упрекнуть или ты уже пьяна?
– Нет, синьора… – ответила обеспокоенная девушка.
И тут же поняла, что графиня обращалась вовсе не к ней. «Кого же она теперь видит на моем месте?»
– Сядь! Мне не нравится, что передо мной стоят, когда я читаю, – сказала Санциани.
Кармела скромненько присела на краешек кровати. Санциани развернула листки, исписанные крупными буквами, характерными для ее почерка, и нацепила на нос очки в роговой оправе. Одно стекло очков имело трещину в виде лучистой звезды.
– «Лидия, дорогая… Завтра мы уезжаем в Канны. Я думала провести в Монте-Карло несколько недель, но прошло два дня, и я здесь больше не могу оставаться. Никогда не стоит возвращаться в те места, где ты когда-то была счастлива».
«А я-то думала, что она с этой синьорой Лидией в ссоре. Однако тогда ее припадок начинался именно так. Странно», – подумала Кармела.
– «Весна стоит какая-то серая, – продолжала читать Санциани, – и эту картонно-пластилиновую декорацию можно выносить только при ярком солнце. А ведь когда-то все это казалось восхитительным. В отеле „Париж“ живут одни старики, ожидающие часа, когда исчезнет их тень. Древний Оскар Кельнер, которому по виду можно дать сто восемнадцать лет, медленно разлагается, целыми днями просиживая в кресле, стоящем между двух колонн из красного мрамора, словно в глубине храма. Он сдал на хранение в контору отеля деньги на свои похороны. Он больше никому не говорит ни слова. О чем он думает? О женщинах, которые у него были, о состоянии, которое он промотал, о миллионах, которые оставил за игральным столиком? А может быть, ни о чем он больше и не думает. На его лице есть участки кожи, которые уже умерли. Естественно, меня он не узнал. А ведь он был другом Ван Маара и много раз бывал в „Ка Леони“. Он уже ни о чем больше не помнит. Меня восхищает маскарад почтения, чем-то напоминающий литургию, который общество разыгрывает вокруг этих высохших оболочек, некогда содержавших плоть богатых людей. И меня бросает в дрожь, когда я со страхом думаю, что, если мы доживем до такого возраста, это будет лучшее, что с нами может случиться. Теперь я понимаю, почему хиреют города, где бьют минеральные источники, и курорты: это происходит потому, что туда приезжают старики, отчаянно, но безуспешно пытающиеся вернуть и вновь прожить дни своей молодости. А новые поколения бегут из этих моргов воспоминаний для того, чтобы прожить свои праздники в других местах».
«Интересно, кому она читает это письмо? – продолжала размышлять Кармела. – За кого она принимает меня сейчас? За ту свою подругу, которую на днях назвала Жанной?..»
– «В своем доисторическом „роллс-ройсе“ здесь проездом был Бэзил Пимроуз. Он нисколько не изменился. Видимо, педерасты лучше сохраняются. С ним был очаровательный юноша, внук банкира Шудлера. К этому юноше Бэзил, естественно, прикоснуться не смеет. Ты сама увидишь его в Венеции, они едут именно туда… Лидия, Лидия, неужели возможность видеть солнце, чувствовать, что дышишь, говорить себе: „Я еще жива“ – может быть достаточным счастьем для конца нашего существования? Не наступает ли в жизни момент, когда мы должны покончить с собой? И когда именно такой момент наступает? Когда я была молодой, я хотела покончить жизнь самоубийством. Не сейчас ли настало время сделать это? Ощущение того, что время безвозвратно уходит, отравляет всю радость жизни. Мир безжалостен к женщинам, которым за пятьдесят. Ты старше меня. Как тебе удается сохранять вкус к жизни? Вчера я сказала себе: была бы я более счастлива сегодня, если бы в свое время вышла замуж, если бы хранила верность мужу, если бы после смерти дочери у меня родились другие дети? Нет. В таком случае я, несомненно, находилась бы сейчас в Монте-Карло среди вдов, имеющих женатых и замужних детей, ходила бы на концерты и в читальные залы, думала бы, что артисты только и существуют для того, чтобы развлекать преждевременно состарившихся дам в их медленном умирании и бесконечной ненужности. Ах, как долго тянется женская старость! Мне в тысячу раз милее то, что у меня было. Мне больше нравится…»
Она остановилась, подняла взор к Кармеле, на секунду сняла очки.
– Теперь речь пойдет о тебе, – объявила она.
Лицо ее выражало злобную иронию и испугало Кармелу. Но девушка подумала: «Уж коль скоро она видит не меня…»
– Ты прекрасно знаешь, что именно я о тебе думаю, и тебе наплевать на то, что ты это знаешь, да?.. «Мне больше нравится Тейфик такой, какой он есть, – снова заговорила она, – то есть чуть более одурманенный наркотиком и изменяющий этому зелью лишь для того, чтобы накачаться спиртным. Но всегда такой же элегантный, за что я ему очень признательна. Он счастливый. А я от алкоголя только трезвею и лицо мое искажается. Но после опиума я больная, как скотина».
«О ком идет речь? Из какой страны это имя? – думала девушка. – И опиум…» Ее мысли не успевали за чтением.
– «Мы часами просиживаем друг перед другом в ресторане, не перекинувшись ни словом, или проводим ночи в казино за столиком для игры в баккара. Тейфик никогда не играет сам. Он может простоять сколько угодно, я ни у кого больше не встречала такой способности. Он радуется, когда я проигрываю, и чаще всего платит за меня он. Я думаю, что для тех, кто нас не знает, мы представляем два обломка корабля, которые связали, чтобы соорудить плот. Почему я остаюсь с Тейфиком? Любовью он уже больше не занимается; его уже больше ничто не интересует: ни девочки, ни мальчики. Меня… и меня он тоже не хочет. А мне еще всего хочется, и хочется ужасно. Но я знаю, что нахожусь уже в том возрасте, когда за любовь приходится платить, а я на это никогда не решусь. Удовольствия я получала всегда только от желания других. А стать одной из тех женщин, которые покупают мужчину на месяц, на неделю или на одну ночь, я не могу».
Кармела тут же вспомнила про гондолу и все поняла… Ей стало ясно, что графиня живет событиями, имевшими место раньше, что письмо это было написано до того. Она услышала:
– «Разве что за это стал бы платить Тейфик. Но в этом он мне с садизмом отказывает. Я оскорбляю его по нескольку часов кряду…»
Санциани сняла очки, пристально посмотрела на Кармелу и повторила, выделяя интонацией каждое слово:
– «Я оскорбляю его по нескольку часов кряду…»
Потом, после небольшой паузы, продолжила:
– «Я говорю ему, за что именно я его презираю. – Она повысила тон. – Он ничего на это не отвечает. Он смотрит на меня из-под своих длинных ресниц, даже не давая себе труда поднять веки. Я думаю, он испытывает гнусное удовольствие оттого, что я выкрикиваю ему в лицо гадости о его развратности, о его подлости, о его половом бессилии. Будто все, что я говорю, не его недостатки, а касается только меня. Потом он встает и начинает чистить свою трубку. Да! Почему же я продолжаю оставаться с ним? Чтобы иметь хотя бы одного зрителя… Ты слышишь, Тейфик? Мне нужен зритель, вот и все… Им может быть слуга, собака, кто угодно, лишь бы у него были глаза! Мне мало того, что я еще живу, мне надо, чтобы кто-нибудь видел, как именно я живу. Я не могу без публики. Мне уже часто случалось чувствовать себя так, как чувствуют старые актрисы, снимающие грим в своей уборной после прощального представления. Я смотрю на себя и думаю: „Неправда, это не я“. Я не принимала и никогда не приму это чудовищное предательство, которое совершает стареющее тело по отношению к остающейся юной душе. Бывают моменты, когда я чувствую себя восемнадцатилетней девушкой и когда мне кажется, что все, что было со мной в прожитой жизни, всего-навсего сон о будущем, набор снов, и что ничего этого на самом деле еще не было. Бывают моменты, Лидия, когда я чувствую, что схожу с ума…»
Санциани прервала чтение, взяла лежавшую у края чернильницы ручку и принялась быстрыми движениями вымарывать последнюю фразу. Вскоре прочесть то, что было написано, стало уже невозможно. Затем она снова заговорила, но при этом глядела в письмо таким отсутствующим взглядом, что было трудно понять, действительно ли она читала его:
– «Время – это всего лишь условность, нечто вроде книги для слепых, в которой пальцы должны нащупать один знак, чтобы перейти к следующему. Прошлого не существует, будущего нет. Мы постоянно пребываем одновременно в возрасте шести лет, двадцати лет и семидесяти лет. Все карты спрятаны в рукаве! Когда я думаю обо всем этом, то испытываю нечто вроде озарения, а потом меня вдруг охватывает ужасное чувство одиночества. И тогда мне кажется, что в мире нет никого, кроме меня, и мне хочется умереть. Мистикам повезло, они могут уйти в созерцание Бога. Ты видишь, до чего я дошла. Пожалей меня, дорогая. Целую тебя».
Санциани надолго замолчала. В голове же Кармелы продолжали звучать отдельные непонятные ей слова: опиум, казино, баккара. Как женщина, познавшая все эти великолепные или же запретные вещи, могла быть столь несчастна не только теперь, но и в то время, когда у нее все это еще было? Кармела представила себе, как Санциани, сверкая драгоценностями, одетая в шелка и кружева, спускается по мраморным ступеням и входит в ярко освещенный зал мимо шеренги склонившихся в почтительном поклоне слуг…
Она встала и на цыпочках пошла к двери.
– Деточка, тебе не трудно будет отправить это письмо? – сказала Санциани, протягивая ей только что заклеенный конверт.
Выйдя в коридор, Кармела прочитала адрес: «Герцогине де Сальвимонте. Отель „Даниели“. Венеция».
Спустившись вниз, она положила письмо перед портье.
– А деньги на марку она тебе дала? – спросил тот. – Нет? Тогда я отсылать его не стану. Я же сказал: кончено, больше не заплачу ни гроша.
– Ну, одну марку…
Просила она напрасно.
– Пойди и попроси у нее двадцать лир.
Кармела подумала: «А может быть, их у нее нет». Вытащив из кармана мелкие измятые бумажки по одной и две лиры, она отсчитала нужную сумму.
– Держите, наклейте марку, – сказала она. – Мне она эту сумму возместит.
И при этом подумала, не стоило ли вскрыть конверт и написать этой герцогине: «Мадам, у Вашей подруги нет больше денег, но она не решается Вам об этом сказать…»
Опустив письмо в почтовый ящик отеля, консьерж с издевкой спросил:
– А ты уверена, что письмо адресовано живому человеку?
Многие ее письма уже возвращались с отметкой «Адресат умер».
Кармела поднялась на свой этаж и вошла в номер Санциани.
– Синьора графиня, ваше письмо отправлено, – сказала она с успокоительной улыбкой.
Санциани не ответила. Она продолжала сидеть за столом с выпрямленной спиной и бесстрастным лицом и медленно пододвигала к себе воображаемые предметы, которые якобы высыпались из коробки и которые она по прошествии некоторого времени решила положить на место.
Она при этом шептала:
– Девять… девять… на картах… семь… баккара… тем хуже…
Она отодвинула вправо от себя эту воображаемую коробку.
«Что это она делает?» – подумала Кармела.
Санциани начала постукивать пальцами по краю стола, произнося шепотом: «Принимаю». Затем взяла в руки воображаемые предметы, которые придвинул к ней невидимый партнер.
Лицо ее было еще более бледным, еще более бесстрастным, чем обычно. Но под столом колено ее угрожающе подрагивало всякий раз, когда она повторяла: «Принимаю».
– Нет, месье, сожалею, но я ни с кем не делю мой риск, – вдруг произнесла она. – Этой руке не будет везти постоянно… Принимаю!
Кармела подошла поближе, стараясь понять, в чем было дело.
Санциани кивнула ей:
– Что вы сказали?
– Я отправила ваше письмо, синьора графиня, – ответила девушка.
Санциани резко поднялась, откинув при этом стул.
– Что? Только что арестовали Тейфика Хальфази?! – произнесла она вполголоса.
Удивление и гнев оживили ее взгляд. Правое колено ее начало дрожать, и ей пришлось на секунду опереться о стол.
– И он выбрал время для этого как раз тогда, когда я проиграла четыреста тысяч франков!
Она сделала движение, будто сорвала с шеи что-то и бросила это на стол перед собой.
– Продолжайте без меня, господа! – величественно сказала она.
Потом, уже уходя, она, испытывая угрызения совести, сняла с запястья давно исчезнувший браслет и с улыбкой сказала:
– Для персонала.
