Текст книги "Собрание сочинений в 19 томах. Том 5. Сладострастие бытия"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава XII

Консьерж Ренато изображал на лице обычное для него выражение человека, знающего гораздо больше того, что он может сказать. Он обменивался с посыльными только им одним понятными полуфразами и выдавал ключи с этакой рассеянной вежливостью. Было ясно, что случилось что-то необычное. Ренато вел себя так в исключительных случаях. Например, когда киноактриса совершила попытку самоубийства или когда в отель приходила полиция по делу о наркотиках.

Очень скоро весь персонал отеля узнал такую новость: к графине пришли с визитом.

Целых два года она оставляла портье послания, за которыми никто не являлся, и посылала телеграммы умершим. Поэтому у всей прислуги сложилось мнение, что она больше никого на этом свете не знала, что у нее не было больше ни родных, ни друзей и что таинственное проклятие очертило вокруг нее запретный круг.

Подобная уверенность, став мифом, вызывала нечто вроде уважения.

И вот сегодня какая-то иностранка заявилась в отель и спросила, где живет графиня Санциани.

Едва узнав об этом, Кармела с учащенно забившимся от любопытства сердцем устремилась к комнате графини. Было как раз время подготовки постелей, поэтому ей даже не надо было искать предлога для того, чтобы войти в номер.

Посетительница сидела напротив Санциани. Этой женщине на вид было около пятидесяти лет. У нее был высокий морщинистый лоб, желтые от никотина пальцы, узкая юбка и запыленные туфли.

– Объясни же мне, зачем ты сюда приехала, – спросила Санциани гостью.

– Да ведь я только что обо всем тебе рассказала, – ответила та. – Я приехала с труппой Паламоса.

– Вот как! А почему именно с ним?

– Так ведь я изготовила все их костюмы. А этот великий чудак Паламос, который, кстати, ведет себя по отношению ко мне очень мило… так вот, его некоторые обвиняют в снобизме, в том, что он злой человек… это неправда. Просто его надо знать. К тому же эта труппа разоряет его. Но то, что он ставит, просто великолепно, иначе не скажешь. Но ты завтра все увидишь сама. Ты ведь пойдешь на представление, не так ли? Дорогая моя, ты просто обязана прийти посмотреть на это! Скрявин в «Синей птице» – такого не видели со времен… со времен Нижинского. Говорю тебе, это сокровище труппы Паламоса… Да, кстати, что я тебе говорила до этого?

Гостья говорила по-итальянски с сильным акцентом, но довольно бойко и слегка хриплым голосом. Курила она одну сигарету за другой, не переставая. Кармела, украдкой за ней наблюдавшая, без всякой снисходительности подмечала все мелочи: и слишком глубокие следы от прививки оспы на округлой руке, и машинальное, похожее на нервный тик движение головой, которым она отбрасывала волосы на одну сторону. Девушка старалась размышлять: «Я очень рада за графиню. Этот визит развлечет ее!» Но в то же самое время она ревновала Санциани к этой незнакомке.

– Так, значит, ты по-прежнему хочешь иметь свою мастерскую по пошиву исключительно театральных костюмов? – снова спросила Санциани. – Ты так и не отказалась от этой идеи?

– Эта мастерская существует, дорогая, вот уже четырнадцать лет. Ты ведь сама помогла мне с ней вначале. Неужели забыла? А я вот этого никогда не забуду. У меня были с ней и трудности, и успехи. К счастью, заказы Паламоса мне очень помогли.

– Если это тебе поможет, я могла бы поговорить о тебе с Полем Пуаре.

– Но, Лукреция, Пуаре ведь умер!

– Как умер?

– Ты что, не знала? Он умер в конце войны в страшной нищете… Впрочем, это ожидает нас всех, – сказала гостья, еще сильнее наморщив свой высокий лоб.

– Странно, а мне показалось, что я его видела несколько дней назад, – произнесла Санциани.

Кармела нагнулась, чтобы поставить стоптанные домашние туфли рядом с прикроватным ковриком.

– Жанна, я все хочу тебя спросить… – сказала Санциани.

Девушка резко выпрямилась. Но оказалось, что графиня, произнося имя Жанна, обращалась к сидевшей напротив нее иностранке.

Кармела не расслышала ни конца вопроса, ни ответа на него. Она почувствовала щемление в груди, и ее охватило чувство, что она что-то потеряла, что ее предали, ограбили; такое чувство обычно испытывает любовник, случайно узнающий из разговора о том, что его обманывали. Когда к ней вернулась способность понимать то, о чем говорят, она услышала, как гостья сказала:

– Знаешь, когда умер этот бедный Тейфик, я подумала о тебе. Довиль, Канны, Лондон, я снова там побывала. Я хотела написать тебе, но не знала, где ты находилась.

Сомнений быть не могло: воспоминания, о которых говорила эта иностранка, неоспоримо доказывали, что она была Жанной, настоящей Жанной. «Значит, она на самом деле существует. Это она», – подумала Кармела.

Санциани подняла на свою подругу недоумевающий взгляд.

– Кто такой Тейфик? – спросила она. – Я с ним не знакома.

– Как это не знакома? Тейфик Хальфази, твой паша! – воскликнула гостья, беря Санциани за руку. – Что с тобой, дорогая?

– Возможно, я пока не повстречала Тейфика, – произнесла Лукреция.

Глаза ее были затуманены, черты лица заострились. Понизив голос, она доверительным тоном сказала:

– Я владею одной важной тайной, Жанна. Я открыла нечто важное для себя. Люди умирают из-за нас, по нашей вине. Мы даем им умереть, потому что желаем от них избавиться. Что такое люди? Увиденное нами лицо, услышанное слово. Люди живут в нас. Никто не умирает, если мы этого не захотим. Если я буду продолжать думать о тебе, что ты такая, какой я тебя встретила, ты не умрешь никогда. А вот мне все разрешили умереть.

Кармеле больше нечего было делать в номере, и она потихоньку пошла к двери.

Очутившись в коридоре, она подошла к зеркалу. В ее жизни зеркала начинали играть все бóльшую и бóльшую роль, и всякий раз, когда у нее возникал вопрос, она за ответом обращалась, естественно, к зеркалу. «Да, у меня почти тот же цвет кожи, – подумала она. – И такие же черные волосы». Она пару раз попробовала повторить резкое движение головой, для того чтобы перекинуть волосы на одну сторону. «Неужели я стану такой же? У нее карие глаза, белки совершенно желтого цвета. А у меня – голубые. И потом, у меня ладони намного меньше, чем у нее… Нет, я не Жанна, я – Кармела… я красивее ее, я моложе… и я – ничто. Для графини я была всего лишь игрушкой. А теперь она говорит, что все дают ей умереть».

Любопытство, взяв верх над остальными чувствами, подтолкнуло, несмотря на охватившее ее грустное настроение, к двери номера пятьдесят семь. «Подслушивать нехорошо, я не должна так поступать, это дурно».

Но ухо к двери все же приложила. И услышала голос Санциани:

– Жанна, не могла бы ты одолжить мне немного денег? У меня больше ничего нет.

– Ты что же, все продала? – ответил другой голос. – Все свои драгоценности?

– Все до единого. Все меха, всю одежду…

– И даже то великолепное сари, которое у тебя было?

Сердце Кармелы учащенно забилось.

– Ты помнишь тот невероятный вечер с…

Имени Кармела не разобрала.

– Я была тогда чуть жива от страха. Не будь тебя рядом, я бы никогда не посмела. Значит, ты продала и сари? – продолжала гостья.

– Нет же, я подарила его тебе.

– Что ты, дорогая! Ты хотела подарить его мне, но я отказалась принять этот подарок, поскольку считала, что рубинового колье было вполне достаточно.

– Ну тогда, значит, я подарила его кому-то другому, – спокойно произнесла Санциани.

– Ты поступила глупо. Сегодня оно стоило бы очень дорого. Не меньше ста тысяч лир.

Взволнованная, Кармела отошла от двери.

«Вот как. Если бы я не подслушивала, я никогда бы этого не узнала. И что мне теперь делать?»

Была ли она вправе оставить себе сари после того, как узнала его цену, а у старухи не было денег на пропитание? Продать его? И отдать деньги графине? Но где? И потом, торговец обязательно поинтересуется, откуда у нее эта ткань. Если она скажет правду, он ей не поверит и примет за воровку… Что же делать? «Подожду, пока эта дама выйдет из комнаты, и все ей расскажу».

Но в этот момент послышался звонок вызова в номер американки. А когда Кармела освободилась, гостья графини уже ушла.

Входя к Санциани, Кармела была полна решимости сказать графине, что возвращает ей ее подарок. Но Санциани открыла сумочку, вынула оттуда бумажку в пятьсот лир и протянула ее девушке.

– Я всех вас отблагодарю в моем завещании, – сказала она.

Смущенная Кармела взяла бумажку и ничего не сказала. Вечером она узнала, что счет, предъявленный графине администрацией, был оплачен. А вскоре в номер графини принесли туберозы, наполнившие комнату своим тяжелым ароматом. И Кармела оставила сари у себя, спрятав его в потайном уголке своей комнатки.

«Она же ясно произнесла мое имя, когда дарила его: Кармела. Она прекрасно знала, что это была я», – думала девушка, стараясь оправдаться перед своей совестью.

Глава XIII

Все ее толкали: и машинисты, поднимавшие декорации, и костюмерши, носившие кучи костюмов. Прижавшись к стене, Кармела ничего не понимала в водовороте людей вокруг нее. Балерины опробовали свои пуанты. Мужчины в красных трико стояли перед зеркалами, подняв над головой руки и натянуто улыбаясь. Все звали друг друга, кричали что-то на всех языках мира, какая-то высокая молодая женщина в бюстгальтере, с выступавшими ребрами и мускулистыми ногами, рыдала в окружении старавшихся успокоить ее странных существ, одетых в тюль и с присыпанными золотой пыльцой лицами.

«Что это с ней? – подумала Кармела. – Она ударилась или получила известие о смерти любимого человека?»

Все, что Кармела здесь видела: эти блестки, эти трико, эти размалеванные нечеловеческие лица, – все вызывало в ней какое-то беспокойное удивление. Вот уже двадцать минут она бродила за кулисами театра «Аргентина» в поисках Жанны. Никто на ее вопросы не отвечал, а те немногие, кто соизволил ответить, махали руками в непонятном направлении. И она шла вперед, словно проказливый ребенок, проникший в сказочный и запретный мир. Горло ее перехватывал сильный запах пыли и пота, некий аромат скитаний. Она пробралась в эту феерию через служебный вход… Внезапно раздался звонок, напомнивший ей звонок вызова горничной в номер, но бывший в десять раз более громким. Суета за кулисами усилилась, а за занавесом оглушительно заиграл оркестр.

В одной из приоткрытых дверей Кармела вдруг увидела Жанну Бласто. Но та казалась столь занятой, а сцена, в которой она принимала активнейшее участие, была столь странной, что Кармела, забившись в уголок, решила немного подождать.

Ей были видны прямые волосы, дергающееся от нервного тика лицо, полуприкрытые веки и сбившийся набок галстук маркиза де Паламоса, который полулежал в кресле артистической уборной. Она видела также, как Жанна и двое мужчин суетились вокруг него, словно врачи «скорой помощи» вокруг жертвы несчастного случая на дороге. Слишком резкий свет лишенной плафона электрической лампочки, призванной светить актерам при наложении грима, заставлял блестеть узкий лакированный полуботинок, надетый на белый шелковый носок и дергавшийся в такт с тиками лица.

– Мне плевать на ее слезы! Мне плевать на то, что она много выше Скрявина! Она будет танцевать! Они будут танцевать вместе! – говорил Паламос.

Голос его более подходил для нежных выражений. А когда маркиз был в гневе, голос становился тонким и переходил в фальцет.

– Успокойся, Антонио, успокойся, – сказала Жанна, взяв его руку в свои ладони. – Уверяю тебя, они будут танцевать и все будет прекрасно. Это ведь повторяется всякий раз. Вспомни, что было в Лондоне!

Взгляд у нее был какой-то неуверенный, волосы переброшены на левую сторону, и она, казалось, плыла в каком-то состоянии опьянения, увлекаемая приливом чувств. На ней было блестящее платье с глубоким декольте, из которого при каждом ее движении грозили вывалиться крупных размеров груди.

– И опять во всем виноват Скрявин, – снова заговорила она. – Ему не следовало, воспользовавшись твоим отсутствием, уходить с репетиции, да еще при всех оскорблять бедную Барбару.

Маркиз вскочил на ноги, едва не смахнув фалдами фрака стоявшие на подносе стаканы с виски.

– Виновен или невиновен, – закричал он, – но настанет день, когда я верну публике деньги за билеты, выставлю всех за дверь и не будет больше никакого балета! Надоело мне все это! Я трачу деньги, гублю свое здоровье, и ради чего? Ради неблагодарных людей, которые без меня были бы ничем. Я обеспечиваю их жизнь, даю им возможность прославиться, делаю из них кумиров. Жертвую всем ради них. Из-за них я не смог присутствовать при кончине моей бедной мамы. Ты это знаешь, Жанна, ты знаешь! Фабрику монстров – вот что я создал! Но все, с меня довольно. Уеду к себе в Гренаду, запрусь в своем дворце, и они на коленях приползут ко мне и станут умолять продолжить все это.

– И ты согласишься, – сказала Жанна.

– И они меня прикончат. Вольф! Как вы полагаете, могу я принять вторую таблетку гарденала? Это не опасно? – спросил он, повернувшись к мужчине лет тридцати пяти в плохо сидящем смокинге. На морщинистом лбу у того были очки, из ушей выбивались пучки волос.

– Конечно, конечно, – ответил Вольф. – Что касается Скрявина, то совершенно очевидно, что он комплексует из-за своего роста. Ему не хватает пяти сантиметров, в этом-то все и дело.

– Да я вас не об этом спрашиваю, – крикнул Паламос. – И не надо отвечать мне «конечно, конечно» с таким видом, будто вам на все наплевать. Так могу я выпить еще одну таблетку без риска для здоровья? Да или нет? Отвечайте!

– Конечно да! – сказал Вольф. – В таблетке одна сотая грамма. Их прописывают грудным младенцам.

– Я прощаю вам вашу иронию. Если бы вы побывали в моей шкуре, вам было бы не до шуток. Кстати, почему это вы не пошли успокаивать Барбару?

– Потому что сделать это можете только вы, – ответил Вольф.

– Тогда зачем я держу в труппе врача?

– Я и сам удивляюсь, – сказал Вольф и сделал шаг по направлению к двери.

– Вольф, Вольф, не валяйте дурака, сейчас не самое удачное для этого время, – вмешалась Жанна, хватая врача за руку.

– А что здесь нужно вот этой девчонке? – вдруг произнес маркиз, указывая на Кармелу жестом дряхлого генерала, сраженного в тот самый момент, когда он отдавал приказ идти на штурм.

Кармела еще сильнее вжалась в стену своего убежища. Страх ее был тем более велик, что она ничего не понимала из того, что говорилось, поскольку разговор в уборной шел на французском.

Но, на ее счастье, в этот самый момент в комнату вихрем влетел какой-то молодой человек в черном, облегающем тело трико, державший в руках букет и листья деревьев. Он воскликнул:

– Слышите? Слышите?!

Все смолкли и услышали отдаленный шум, напоминавший стук проливного дождя по крыше.

– Снова успех, – сказал молодой человек, целуя руки сраженного генерала. – Вы должны пойти поздравить Барбару. Она только этого и ждет, чтобы снова начать улыбаться.

– Мой маленький Серж, ты великолепен, – сказал маркиз, положив руку на его плечо.

Они все вышли из комнаты. Жанна Бласто чуть задержалась, допивая свой виски, и в этот момент к ней приблизилась Кармела.

– Синьора, я горничная отеля, – сказала она. – Ваша подруга графиня больна. Я думаю, ей нужен врач.

И так быстро, как только могла и как позволяло ее волнение, она объяснила, что Санциани с утра начала жаловаться на сильные боли в пояснице и весь день не вставала с постели. Малейшее движение вызывает у нее крик. Кармела сходила за обедом в ее ресторанчик, но пожилая дама к пище даже не притронулась.

– А начиная с шести часов вечера она вообще перестала шевелиться. Лежит как неживая. И дыхание чуть слышно.

– Помнится, с ней такое уже случалось, – сказала Жанна. – Почему же ты не вызвала врача из отеля?

– Они там, в отеле, относятся к ней очень плохо, – покраснев, ответила Кармела.

И добавила, что она боится, как бы незнакомый врач, осматривая Санциани, не констатировал у нее помутнение рассудка и не решил отправить ее в больницу. Или же этим сможет воспользоваться администрация отеля для того, чтобы избавиться от графини. А она не хочет, чтобы графиню у нее отняли.

– Так это она тебя ко мне направила? – спросила Жанна.

– Нет. Когда я спросила у нее, где вы живете, она не смогла вспомнить. Она не вспомнила даже о том, что вы вчера к ней приходили. Потом дала мне ваш парижский адрес. Хорошо, что я запомнила то, что вы говорили в ее комнате про балет, и решила, что лучше всего было прийти сюда.

– Ты, значит, ее так сильно любишь? – спросила Жанна Бласто, взволнованная тревожным выражением лица девушки.

– О да, синьора!

Жанна погладила ее по щеке.

– Пойдем со мной, – сказала она.

Они вышли в коридор, и Жанна толкнула дверь в другую уборную, где Кармела увидела ту танцовщицу, которую наблюдала рыдающей несколько минут назад. Паламос со всем своим штабом окружали эту длинноногую богиню с тонким носом, выступающими ребрами и сильными бедрами. На лице у нее не было ни малейшего признака недавних слез. Она умела, видимо, лить слезы, которые не мочили лица. С диадемой на голове, с накрашенными черной тушью ресницами, с фиолетовыми тенями на веках и удлиненными ярко-красной краской глазами, Барбара Двайс упрямо продолжала дуться на Скрявина. В уборную влетел запыхавшийся, усталый, разбрызгивающий вокруг капельки пота чернявый, маленького роста, коренастый мужчина с курчавыми волосами, с усыпанными фальшивыми камнями плечами и с нескромно выделявшимися мужскими половыми признаками. Это был Скрявин, которого вызывали на бис семь раз.

Все окружили его, стали хватать за руки. Паламос подтолкнул его к Барбаре Двайс.

– Поцелуй ее, и пусть это все закончится, – сказал он.

Звезды обменялись поцелуем Иуды, причем каждый из них в этот момент смотрелся в зеркало. У всех присутствовавших вырвался вздох облегчения.

– Антонио, – сказала Жанна, профессиональным жестом поправляя оборку на платье одной из балерин, – не мог бы ты отпустить со мной Вольфа? Моей старой подруге очень плохо. Я хочу, чтобы он ее посмотрел.

– Не говори об этом при них! – зашипел Паламос, указывая на танцовщиков, словно Жанна допустила непростительный промах. – Ты ведь знаешь, они такие впечатлительные. Да, делай все, что хочешь, Жанна, дорогая, но только не сейчас. После представления – пожалуйста!

– Но, говорю тебе, она может умереть. Надо торопиться, уверяю тебя!

– Нет, это невозможно. Пока я отпустить Вольфа не могу. Он сможет отлучиться… после представления, только после него. Танцы – жестокое искусство, сама знаешь.

Жанна перекинула волосы на левую сторону и повернулась к Кармеле.

– Я скоро пойду с тобой, обещаю, – сказала она девушке. – Не хочешь ли посмотреть окончание спектакля?

Написав что-то на листке бумаги, она подозвала костюмершу и попросила ее отвести девушку на галерку.

Глава XIV

Около часу ночи, когда Жанна Бласто и доктор Вольф прибыли в отель «Ди Спанья», Санциани была уже на ногах и в самый разгар войны 1914 года выступала в политическом салоне, организованном у нее на квартире на улице Талейрана. Она возмущалась тем, что парламент продолжал находиться в Бордо.

– Эвакуированы служащие, ладно. Но руководители должны оставаться в столице!

Стояла холодная зима, уголь был страшным дефицитом. Поэтому она куталась в меха.

Она позвонила, чтобы вызвать Кармелу, которая ожидала в коридоре с расширенными глазами, очарованная только что увиденным балетом, и велела ей подбросить в камин дров, назвав при этом девушку Карлоттой. И не стала проверять исполнение своего распоряжения, ибо знала, что ее приказы всегда выполнялись немедленно и точно. Да к тому же и голова у нее была занята совершенно другими вещами.

Она не выказала ни малейшего удивления ни когда в комнату вошел Вольф, ни когда Жанна сказала ей, что он врач. Она его немедленно «узнала».

– Почему вы не надели сегодня ваш красивый полковничий мундир, мой милый Эмиль?

Она представила его.

– Доктор Лартуа, – объявила она, указывая на Вольфа.

Жанну она поразила тем, что назвала ее Мадленой Ордене. Ведь именно так звали ее мать.

В комнате среди теней находился известный драматург Эдуард Вильнер, возвращавшийся в Главный штаб. Он записался в армию добровольцем в самом начале войны, несмотря на то что по возрасту уже не подлежал призыву. Патриотизм и самопожертвование заставили его примириться со своими собратьями. Там же находился прибывший в командировку в Париж вице-председатель партии радикалов Роберт Стенн. К сожалению, профессор Лартуа разминулся с Аристидом Брианом, этим «восхитительно умным и гуманным человеком, полностью разделяющим наши взгляды». Тот был здесь с кратким визитом и только что откланялся.

– У тебя сегодня утром болела спина? – спросила Жанна.

Да, возможно… Она уже не помнит. Но это и не важно! Время ли теперь думать о таких пустяках, когда чудесные молодые люди… О них она думала, когда расчесывала волосы, и с ними она умирала. Она начала импровизировать на тему молодости и смерти, красной крови и мерзлой земли, вспомнила о загубленных судьбах, увязала в один огромный венок все часы, годы, все загубленные на черных равнинах войны жизни. Она поставила основные неразрешенные вопросы перед неким божеством. Сердце ее билось в такт с неровным ритмом жизни планеты, в жилах ее толчками пульсировала кровь, словно это гремели пушки.

Ей было тридцать семь лет. Она была все еще сказочно красива и уверена в себе. И не только из-за своей красоты.

Она, имевшая стольких знаменитых любовников, теперь отдавалась самому великому, превосходящему всех их: Истории. И она почувствовала, что призвана вдохновлять тех, кто решает судьбу битв и командует армиями. Ночи свои она отдавала героям сражений и государственным деятелям, вручая им свое тело как награду.

– Бриан мне только что сделал самый приятный комплимент, который только может услышать женщина, – заявила она. – Он сказал мне: «Ваше изображение следовало бы выбить на медалях в честь Победы».

Итальянка со скандальным прошлым, она смогла сделать так, что ее считали большей француженкой и патриоткой, чем генеральских супруг. И такой она была принята в обществе.

Она прекрасно понимала, что ее могли упрекнуть в том, что до войны она была любовницей кайзера. Но у нее хватило ума не делать из этого тайны, и она смогла показать всю недолговечность этой связи, а одновременно получила право дать очень обнадеживающие для союзников конфиденциальные сведения о германском императоре, о его физических и умственных недостатках, о его мании величия и навязчивых идеях.

И в то же самое время она тепло говорила о Габриеле Д’Аннунцио, об общности их мыслей, о союзе их сердец, предоставляя гостям возможность домыслить этот роман, изложенный намеками.

Когда она произнесла имя поэта, то повернулась к зеркалу, в котором лишь она одна видела Вильнера.

– Ты уже уходишь, Эдуардо? Да, я понимаю, ты падаешь с ног от усталости. Но не забудь навестить меня завтра: нам нужно о многом переговорить, – сказала она, провожая эту тень до двери и протягивая в пустоту руку для поцелуя.

Затем, закрыв дверь, она повернулась к Жанне и сказала ей по секрету:

– Видела? Эдуарду не нравится, когда я говорю о Габриеле. Однако уж ему-то жаловаться не приходится. Но все дело в том, что он из тех мужчин, в которых ревность живет гораздо дольше, чем любовь. И опять же вопрос соперничества в литературе. Они в чем-то похожи, хотя и дети разных народов. И тот и другой – литературные кондотьеры.

– Вы очень близко знали Д’Аннунцио? – вкрадчиво спросил доктор Вольф.

Санциани, подметая потертый паркет кружевами своего дезабилье, улыбнулась улыбкой, в которой ясно читалось то, о чем она не хотела говорить вслух.

– Может быть, вы помните в книге «Дитя сладострастия» то место, где говорится о «той, которую он покорил с помощью пантер»? Габриеле давно уже хочет написать роман, в котором главной героиней буду я. Но пока у нас и так есть чем заняться…

Это у нее прозвучало несколько высокомерно. Но высокомерие это было оправданно, ибо Лукреция с началом боевых действий поставила себе одну, вполне конкретную цель. Она не щипала корпию, не старалась завоевать дешевую славу подобно многим другим светским красавицам, разъезжавшим по тыловым госпиталям и раздававшим раненым улыбки сострадания. Цель, к достижению которой она стремилась, была намного более важной и значительной. Она задумала заставить Италию вступить в войну на стороне Франции. И она решила, что не будет знать отдыха до тех пор, пока не начнут сражаться бок о бок армии обеих стран, одна из которых была ее родиной по происхождению, а другая стала родиной, покорив ее сердце. И она беспрерывно писала Д’Аннунцио письма, сообщая ему день за днем о героизме и ожиданиях французов, держала его в курсе событий на политической кухне Европы.

А там, по ту сторону Альп, поэт взбирался на цоколи памятников и, держась за древки бронзовых знамен, будоражил умы людей для того, чтобы втянуть свою страну в эту схватку народов. Здесь, в Париже, она являлась как бы авангардом Италии, обеспечивая контакты и налаживая новые связи.

– В любом случае ваши замечания, мой дорогой председатель, – сказала она, повернувшись в ту сторону, где должен был стоять только что представленный вновь прибывшим Роберт Стенн, – сегодня же вечером будут переданы кому следует. Да, самым деликатным образом, будьте покойны. Я подам их как мои собственные выводы из нашего с вами разговора. Габриеле восхищен вами, я это знаю. И потом, у нас есть человек, который сможет быть нам очень полезен. Это моя близкая подруга герцогиня де Сальвимонте.

Вице-председатель партии радикалов намекнул ей на некое дело о секретных фондах, на что она вполголоса ответила:

– Не знаю и не считаю. Все мое состояние отдано на службу Франции. Если наступит день, когда оно будет истрачено, я вам об этом скажу.

Жанна Бласто, на которую, кроме того, что она видела, действовало и принятое незадолго до этого спиртное, готова была разрыдаться. От вида Санциани, стоявшей огромным, закутанным в черные кружева монументом в музее усопших и управлявшей уже свершившимися судьбами, становилось как-то не по себе. Привыкшая иметь дело с людьми, совершающими странные поступки, и живущая в неясном мире образов, Жанна во время первого свидания не поняла, в каком состоянии была ее подруга. Отметила только некоторые провалы памяти, которые тут же списала на старость, разорение, несчастья в жизни. А фразы вроде: «Это мы даем людям умереть» – ее вовсе не удивили. Лукреция всю жизнь высказывала уверенным голосом подобные странные сентенции, свои толкования неизведанного, которые являлись результатом необъяснимых логических размышлений. В прошлый раз она не видела подругу в таком состоянии, в каком та была сейчас.

Она несколько раз порывалась остановить ее, вернуть в реальный мир:

– Лукреция, дорогая, умоляю, выслушай меня…

Но Вольф жестом делал ей знак замолчать. Он, казалось, был чрезвычайно заинтересован увиденным, сморщил лоб и часто потирал росшие из ушей пучки волос…

Лукреция выпрямилась и, указывая на только что вошедшую в комнату тень, воскликнула:

– А! Вот и Мишель Нойдекер. Входите же, молодой бог Марс. Вот вам, председатель, человек, которого следовало бы отправить в Италию на помощь Габриеле. Лучшей живой рекламы и быть не может. Да, я знаю, милый Мишель, вы не хотите ничего другого, только биться в небе. Но мы дадим другие сражения, вы когда-нибудь узнаете, насколько они будут грандиозны, и вам от этого станет много легче. Как он прекрасен! Можно подумать, что на нем надета магнитная броня, которая притягивает кресты.

Она сделала такой правдоподобный жест, чтобы погладить эту увешанную орденами грудь, что всем присутствовавшим в комнате людям на мгновение показалось, будто они видят перед собой этого авиатора, чьи портреты восхищали их в молодости и который, став во время войны национальным героем, после окончания боев опустился до наркотиков и начал выписывать необеспеченные чеки.

Вдруг Санциани смолкла. Лицо ее обмякло, блеск воспоминаний как-то сразу угас. Она стала похожей на столетнюю старуху. Какую же неудачу потерпела она в своих галлюцинациях? Ведь Италия вступила в войну, и война была выиграна. Не Нойдекер ли был ее поражением?

– Как ужасно то, что я только что увидела, – сказала она, закрыв лицо ладонями. – Я увидела себя старой в нелепой комнате с тобой, Мадлен, и с вами, Лартуа, и вы утешаете меня… успокаиваете, чтобы я не волновалась… о чем… о том, что жила? У меня иногда бывают вот такие молниеносные предчувствия. Так я увидела мертвой мою мать за десять лет до ее смерти. Я увидела ее воочию, совсем рядом. И спустя десять лет я узнавала мебель, кровать, маску, которые раньше не видела… Думаю, у меня нервы на пределе. Когда со мной такое случается, начинаются какие-то мистические явления. Мы ничего не знаем, и временами неизвестное является мне, но так внезапно. И мгновенно исчезает!

– Не позволите ли осмотреть вас, любезная? – спросил Вольф.

– Что ж, пожалуй. Пойдемте в соседнюю комнату, – ответила Санциани, направляясь к кровати. – Мадлен, ты можешь остаться, у меня от тебя секретов нет.

– О, умоляю тебя, перестань говорить о маме! – вскричала Жанна Бласто, находясь на грани истерики.

И забилась в рыданиях.